Пафос

   …Я никогда не видел столько красоты вокруг, красоты, что находилась бы на расстоянии вытянутой руки. Блеск и шик окружающего меня действа незабываемы. Часть меня рвется к этой красоте, стремясь каждой частичкой раствориться в ней, подобно снежинке, тающей на тёплой ладони. Я хотел бы таять с ними, разделяя их высокомерие, ловя на своем изящном смокинге восхищённые взгляды кокетливых красоток, чьи глаза бы непременно заигрывали, преисполненные непреодолимого желания, и солидных дам, одетых в элегантные шляпки с невесомыми вуалями, которые делали бы их лица столь же загадочными, сколь и желания, скрытые в их телах, леди, надменно покуривающих свои тонкие сигареты, держась аккуратными наманикюренными пальчиками за янтарные мундштуки, огромные, как и их собственное эго. О, эти густо накрашенные полные губы, что выделяются на прекрасных лицах соблазнительным кровавым пятном, маня к себе собственной запретностью! Желание висит в воздухе, натянутое гитарной струной, готовой лопнуть в любую секунду от перенапряжения, такое же обманчивое, как и недоступность и непорочность дам, танцующих на этом балу. В стремлении продемонстрировать собственный пафос они готовы держать паузу до последней секунды, скрывая глаза, излучающие похоть и влечение, под туманом шёлковых вуалей.

   А эти парни, что так и вьются над ними! Они просто чудо как хороши, словно павлины, распушили свои перья, наперебой стремятся первыми подкурить даме сигарету, не преминув продемонстрировать дорогой металл своих зажигалок. В роскошных смокингах все как один проходят надменной походкой мимо леди, заложив одну руку в карман, стремясь к максимальной небрежности в движениях и вознаграждаясь за это кокетливыми взглядами дам, потешая свое самолюбие мыслью о том, что сегодня они будут выбирать себе музу на вечер. Их причёски не имеют ни единого изъяна, волосы уложены столь же аккуратно, сколь сильны амбиции молодого человека, обработаны дорогущим лаком, позволяющим им блистать на свету; у всех идеальный пробор - делая его, мужчина прокладывает дорожку к сердцу красавицы. Есть те, кто опытнее, кто действует по строго выверенному алгоритму соблазнения: предложи выпить «Bloody Mary», сделай изысканный комплимент – ни единого неверного шага. Есть и другие, лишь постигающие науку обольщения, но уже стоящие на верном пути. И они не останутся сегодня одни – для них есть молодые дамы, изучающие только азы напускной недоступности. Однако все они равны в танце, когда начинается вальс…

   О, эти пары, как они кружат под роскошными хрустальными люстрами! Их ноги словно и не касаются пола, они летают, подобно осенним листьям над мостовой! Как плавны и чопорны их движения! От красоты захватывает дух, когда эти пары кружатся в едином порыве - похоже, нет ни единой силы, что могла бы заставить их остановиться! В этом танце все равны, все органичны настолько, что кажется, будто танец – стихия, которой они живут всю свою жизнь. Дорогие смокинги, роскошные вечерние платья дам – всё это, мелькая мимо меня, заставляет вытянуть руку, пытаясь хотя бы дотронуться до такого великолепия, но это столь же бесполезно, сколь и пытаться дотянуться до радуги. Красота и грандиозность события, перебивая дыхание, заставляет меня плакать от того, насколько близко это происходит, а в моём животе будто парят бабочки – тепло поднимается и наполняет грудь, покрывая мурашками мою белую кожу.

   И вдруг гаснет свет! Я слышу недоуменные вскрики дам и возмущение высокомерных парней. Они негодуют, лениво высказывая своё недовольство, но ни на секунду не прекращая танца. Их ноги продолжают отбивать ритм, а потом внезапный луч падает с потолка, освещая этих полубогов ослепительным белым светом. Все они оказываются внутри яркого пятна и двигаются с еще большими манерностью и прелестью, чем раньше. Их ничего не смущает и ничего не злит. В полной отрешенности они продолжают порхать в едином порыве захватившего их вальса. Их лица ничего не выражают – они спокойны и безучастны, словно маски. В их умиротворении я вижу высшую красоту и, ох, как бы я хотел оказаться среди них!

   Но что я здесь делаю? Для чего я здесь и на что надеюсь? Стою в темноте в своей чёрной испачканной футболке «Metallica», в давно не стираных джинсах, в кроссовках, которые «просят есть», и хочу оказаться частью этой красоты, этого пафоса? Посмотрите на моё лицо – я уродлив, мне не сравниться с этими набриолиненными снобами, что ведут в парах с роскошными леди. Посмотрите на мою щетину – сколько времени я уже не брился? Разве во мне есть та пластика, та уверенность, то высокомерие, что присуща этим ангелам? Разве я смог бы затеряться в этом обществе, стать винтиком этого механизма? Разве я могу хотя бы на это надеяться? Думаете, кто-то из них обратит на меня внимание? Быть может, попросят отогнать машину на стоянку и оставят на чай. Но никто из них никогда не увидит во мне равного себе.

   Посмотрите на меня – я всегда пьян. И, уверяю вас, я пьян вовсе не от того элитного алкоголя, что эти роскошные леди ещё недавно элегантно потягивали через трубочки из своих бокалов – маргариток. И пока они кружат в обществе своих парней в порыве вальса, я кружу здесь сам с собой, неловко подражая им, пытаясь удержать равновесие, молясь, чтобы земля не ушла из-под моих ног. Я противен даже самому себе.

   Где-то у моих ног лежит чехол с гитарой. Я пытаюсь играть иногда, но, знаете, получается не очень хорошо, если откровенно, пусть я всё ещё верю, что кому-то нужен музыкант с акустической гитарой. Хоть и знаю, что никому. Я сегодня порвал струну и не могу больше играть. Но не думаю, что для кого-то это большая трагедия, кроме меня.

   Я не могу видеть себя, и в некоторой степени я рад этому. Я могу видеть лишь блестящие и завораживающие силуэты, кружащие в ослепительном свете. Это общество, для которого я чужой, и я уверен, что даже как к наблюдателю, ко мне они испытывают большое отвращение. Им никогда не понять меня, им никогда не узнать, кто я такой, потому что им всё равно, ведь мои волосы не покрыты лаком, а на ногах вместо дорогих туфель дырявые кроссовки. Им никогда не узнать, о чём я думаю, потому что они считают, что я не думаю вообще. И в общем-то, их совсем не интересует мнение того, кто одевается не по моде. Маркес был прав – любить за мысли глупо, да? Не нужно делать из себя великомученика, ведь в мире есть правда, пусть она, бывает, не всем нравится, а, бывает, не нравится никому…

   Моя правда в том, что я умираю… Точнее сказать, отмираю, словно ненужный телу орган. Я ноготь, который состригают, когда тот начинает мешать брать аккорды. Моя голова клонится вниз, и всё тело порабощено ознобом и слабостью. Я стою в дрожи и смотрю, как пары вальсируют передо мной, порождая красоту каждым движением. Это моя последняя сцена до конца спектакля, в котором не будет хеппи-энда. Это только моя трагедия и ничья больше. Я очень боюсь, что у меня потечёт кровь изо рта, ведь было бы преступлением испортить своими источениями такой чудесный бал. И еще, потому что в моей жизни было так мало красоты и шика, что теперь я хочу хотя бы умереть красиво и достойно – просто лечь, прижать колени к груди, закрыть глаза и слушать звуки вальса, пока вечный сон не обуяет меня.

   Я закашлялся хриплым сухим кашлем и припал на одно колено, не в силах больше держаться на ногах. Господи, я испортил звуки вальса и немедленно почувствовал на себе острые пики недовольных взглядов кружащих богинь и богов, тяжёлые, словно удары молота. Слава Богу, это длилось недолго, и их лица снова приобрели выражение равнодушия и спокойствия. О, я клянусь, я вас больше никогда не потревожу! Танцуйте, ради Бога, только танцуйте!

   Я приложил руку к губе. И всё-таки кровь пошла. Остаётся лишь надеяться, что её будет не так много и что мне не придётся провести последние секунды своей жизни, отмокая в собственном соку. Слабость клонит меня. Пытаясь удержать своё равновесие, я обрушиваю руку на свой чехол с гитарой, а та в ответ издает тяжёлый урчащий звук. О, Господи, извините, молю!

   Я направлю все свои силы, чтобы прилечь тихо, не помешав вам. Моё время пришло – ликуйте, вы так ждали этого! Я надеюсь, теперь мир станет хоть чуточку совершенней, ведь у него не будет балласта в виде меня, тянущего его в пропасть уродства и вульгарности. Я просто ложусь набок, прижимаю колени к груди и, заложив ладонь под голову, закрываю глаза, ощущая стальной вкус крови на языке. Я таю…

   Видимо, здесь я должен заплакать в осознании собственной незначительности, в осознании того, насколько никчёмной и бесполезной оказалась моя жизнь, но слёз нет, и не сказать, что я этому удивлен. Сердце - камень давно не переживало боль и муки любви, но, клянусь, оно чувствует в эти минуты гораздо больше, чем сердца танцующих в этот вечер, вместе взятых. Но в последние минуты моей жизни этот город будто бы ослеп, не замечая меня и тяжести моих мыслей. Завтра невысокий толстый в очках с роговой оправой патологоанатом поставит мне страшный диагноз, покопавшись в моих внутренностях, пока я буду мирно лежать на койке, распиленный едва ли не пополам, и запишет его как причину смерти, но мне плевать на то, что будет завтра. Плевать на всё вообще. Остаётся только сожаление. И осознание того, что я не сделал, и насколько всё могло быть иначе, если бы я сделал это.

   Я подтянул колени к груди, чтобы было не так холодно. Мои глаза – маленькие щелки – продолжают наблюдать за этим прекрасным балом, за непрекращающимся чудесным вальсом, за кружащейся прелестью, где все вуали и смокинги сливаются воедино, рождая картину великолепия, от которой замирает сердце.

   Вдруг от этой прелести отделяется одно лицо, нарушая гармонию и чистоту происходящего, сбивая такт движения и ловя на себе недовольные взгляды танцующих. Белое пятно в моих мутнеющих глазах увеличивается, пока я не понимаю – стремительной походкой оно приближается ко мне. Оно всё ближе – это девушка, столь прекрасная и безукоризненная в своём ослепительном белом вечернем платье, что я даже боюсь оказаться рядом, лишь бы не испортить столь чудесное создание, не залить его своей кровью. Будет очень жаль, понимаете?

   Глаза – щелочки слезятся, и я не могу увидеть ее лицо. Я вижу лишь, как стремительно ее фигура увеличивается и приближается ко мне. Что она собирается со мной сделать? Плюнуть мне в лицо, высказывая недоумение моим присутствием на этом празднике жизни? Пнуть меня, скулящего на приступках щенка, желающего испустить дух как можно скорее под музыку трезвучий? Ах, какой запах… Ее приближение даже меня, полумертвого, сводит с ума. Лихорадочное тело бросает в мелкую дрожь, испарина, возникшая от жара, только усиливается, и я хочу, хочу ее остановить, но нет сил и вымолвить слова, не то чтобы предупредить движением. Что это? Неужто она не видит меня и моего уродства?

   Когда она опускается на колени перед моим слабым телом, я больше не чувствую боли. Когда она склоняется над моим лицом, я словно замерзший котенок своей последней волей сжимаюсь в хлипкий комок вокруг нее, пытаясь получить слабую толику тепла и пачкая кровавым чахоточным кашлем шелковый подол. Я не жду от нее слез, с моей стороны это было бы неслыханной наглостью. Мне достаточно и того, что она гладит меня своей мягкой рукой по растрепанным грязным волосам и что-то шепчет, а слова ее льются самой нежной мелодией, доносятся до меня, словно колыбельная. И я начинаю тонуть в спокойствии и умиротворении, и вроде бы дрожь совсем унялась, а кашель прекратился. И даже страха больше нет…

   Я и не заметил, как закончился чудесный бал, и кавалеры отправились провожать своих дам. Теперь в центре ослепительного луча мое бездыханное тело в ее руках, действо, в главной роли которого моя бесславная смерть. Хочется верить, что в ней больше смысла, чем в моей жизни. Хочется верить, что без нее руки, обнимающие меня, не были бы такими мягкими и ласковыми.

   Моя смерть – лишь завершающий аккорд, эпилог прекрасной книги, которую никто не пожелал прочитать. Ну и пусть. Я не думаю, что это конец, и сейчас я еще больше не уверен в этом, чем был когда-либо. Но то, что я точно навсегда запомню – это приближающееся пятно белоснежного шелка, это нежность, с которой ее руки касаются моего бледного лица и гладят мои сальные волосы, это глаза, в голубизне которых я не вижу ни капли фальши, и губы, устилающие ослабший слух бархатом ласкового шепота и не устающие повторять, что все уже позади. Если бы я мог прижаться к ней еще сильнее, я бы сделал это, одарив ее всем теплом, на которое только был способен, не оставив ни капли для себя, но, увы, у всех своя правда.

   И моя правда в том, что я мертв, и мое обмякшее тело дает ей лишь холод, но она не перестает обнимать меня. Осознавая этот акт беспросветного эгоизма, я не могу прекратить его, в моих силах теперь только самооправдание. И есть всего одна вещь, которая позволяет признать, что моя жизнь имела хоть частичку смысла – то самое сердце, что тихо и мерно оплакивает меня, ее чистое и нетронутое сердце, которое больше никогда не станет жертвой того безжалостного пафоса, что поглотил меня…