Семья Линдтов расставания и встречи очерк

Мы познакомились случайно, в художественном салоне на улице Кирова. На стенах висели пейзажи Якова Линдта. Чувствовалась рука мастера – реалистическая манера, тонкий колорит, лиричность. Была в пейзажах какая-то затаенная грусть, какая-то недосказанность, словами этого не расскажешь. Особенно поразила меня довольно-таки простая картина. На ней была изображена цветущая вишня. Вишня старая: толстые искореженные, иссеченые ветром ствол, поломанные ветки, внизу подпорки – поломала, помяла её жизнь. Но цвела! Да как еще цвела. Будто невеста стояла в своем бело-розовом подвенечном наряде. А за вишней черная земля огорода, покосившийся забор, озеро, темно-синие уральские горы, дымящиеся, в грозовых разрывах клокастое небо…

Шустрый подвижный художник пригласил меня домой, оказались мы с ним и коллеги и земляки из Копейска. Жил он недалеко от центра в своем доме. Возле дома – цветущий сад, а в нем небольшая мастерская, где он и писал свои картины. В ней художник и поведал историю своей жизни.

Жила-была немецкая семья в Поволжье – муж, жена и четверо детей – три брата и сестра. Село Шиллинг стояло на берегу красавицы Волги – белые пароходы, словно лебеди, буксиры-труженики, тянущие баржи, цветущие сады… Дом Линдтов рубленый, под тесовой крышей на четыре ската, сараи, конюшня, летняя кухня, амбары и вместительный погреб, два сада. Он мало чем отличался от соседних крестьянских домов. Весной отец привозил на телеге куски льда, устилал их соломой и все лето хранились в погребе колбасы, окорока, бочки с огурцами, мочеными яблоками, арбузами. Работали много, потому и жили богато, крепко. До сих пор Яков Линдт помнит дурманящий запах моченых яблок из далекого детства. Помнит, как с барж им, пацанам, кидали арбузы в воду, и они наперегонки кидались за ними. Не было вкуснее этих арбузов! Сколько счастливых незабываемых мальчишеских радостей. Картины бытия и красоты родной земли задели струны в мальчишеской душе. Здесь, на Волге, и зародилась тяга к художеству.

Но вскоре в стране началось раскулачивание и лозунг «Ликвидируем кулаков как класс!» стал претворяться в жизнь. А кулаками признали всю деревню. Счастливое детство кончилось. Стоны и плач стояли над Волгой. Из 500 дворов нетронутыми остались дворов 30. Вереница подвод растянулась на километр, потом вагоны, нескончаемый стук колес, ехали 16 суток, и вот прозвучала команда: «Приехали! Разгружайтесь!» Кругом ровная, как стол, степь. Ни деревца, ни кустика, песок, сухие колючки. Объяснили: надо быть осторожным, вокруг ядовитые змеи, каракурты и скорпионы – привезли аж в Киргизию! На этом месте предполагалось заложить новй хлопководческий колхоз. Так русские немцы стали первыми колхозниками. Но коллективный труд был явно не по душе отцу Якова. Да тут еще объявились басмачи и пошли слухи, что НКВД специально натравливает басмачей на раскулаченных. Однажды отец пригнал бричку, погрузил семью с узлами и уехал, попросту сбежал. Ехали долго. Запомнился Якову такой «кадр»: большой, желтый скорпион вцепился своими клешнями в спицу колеса брички, колесо крутится и скорпион вместе с ним, пока не сшибли его ударами кнута. Приехали на какую-то железнодорожную станцию, залезли в вагон (отец заранее договорился, заплатил) и поехали обратно, через Свердловск, на родную Волгу. В Самаре немец-возчик довез их с пожитками до Волги, нашли лодку с веслами и кибиткой на корме, которую можно увидеть в старых фильмах, и поплыли домой. Гребли несколько дней, сменяясь на веслах, останавливаясь, ловили рыбу, но в село возвращаться не стали, боясь ареста. Остановились на острове, неподалеку от г.Энгельса, немного выше по течению от родного села Шиллинг. Что делать дальше? Отец со старшим братом Петром пошли на разведку в Энгельс. Вернулись довольные, нашли поденную работу в одной конторе – вытаскивать бревна из воды и укладывать их в штабеля. Жить стали на берегу в палатке. А совсем рядом – вот оно! – родное раззоренное гнездо, которое манило к себе, притягивало как магнит. Мать плакала, глядя в сторону села. Как-то, не выдержав, взяла младшего Якова и тайком от других отправилась навестить родимую сторонку. Утром подплыли к селу. Дом стоял на крутом берегу Волги и хорошо просматривался. В окнах света не было, не дымились трубы, тихо-тихо, только редкие петухи ошалело орали. Мать осталась, а Яков по бугру, по тропке побежал к дому, оврагом пробрался в сад. Тот же желоб, по которому струйкой сбегала родниковая вода, ручей с круглой галькой, садовый домик. Людей не видно, всё заросло лопухами и крапивой, виноградные лозы засохли и стояли голые… Когда Яков вернулся к матери и всё ей выпалил, она расплакалась и так, уреванные, поплыли обратно.

Вечером отец, выслушав рассказ, долго дымил трубкой, плевался, а дети жалобно скулили всю ночь, как щенки. Как-то отец поведал, что в городе его видел один из уполномоченных по раскулачиванию и надо, видимо, сматываться. Но уже на другой день пришли два милиционера и увели отца. Вернулся он через неделю, обросший – сбежал. Снова с приключениями, в трюме маленького буксирчика, среди ящиков и бочек поплыли Линдты дальше, к дальнему родственнику в Сталинград.

Шел 1930 год. В Сталинграде строился знаменитый тракторный завод и на работу брали всех. Отец устроился на строительство завода, сняли комнату, а в 1937 году кто-то донес на отца и его забрали. Расскажем об отце. Колоритной личностью был человек. Не любил воевать. В 1905 году, чтобы не взяли на японскую войну, продал дом в деревне и уехал в Германию, (границы были открыты, их закрыли позже), затем в Англию, а потом в США – были родственники в Нью-Йорке. Работал в Чикаго, потом устроился конюхом на ферму, где выращивали и перерабатывали мясо. За десять лет работы на ферме продвинулся до мастера колбасного цеха. Вернулся в Россию в 1916 году, так как ему сказали, чтобы готовился воевать с Россией. И Линдт вернулся в Россию, где уже шла гражданская война. Не служил ни у белых, ни у красных. Не хотел воевать, хоть ты что делай. Он хотел делать колбасу, которую научился делать в Штатах. Взял патент, закупал скот, перерабатывал - вплоть до раскулачивания. Ну как же НКВД могло упустить такого человека? Кулак-колбасник, и, наверняка, агент империализма. Маленькому Яше на всю жизнь врезались в память рассказы отца об Америке. Особенно рассказ о том, как в Нью-Йорке на улицах стояли автоматы: кидаешь монету в щель, дверцы автомата распахивались и механическая рука протягивала стакан вина и бутерброд.

Когда в школе узнали, что отца арестовали, то старшего брата Петра вызвали в райком комсомола и сказали: «Тебе лучше комсомольский билет сдать. У тебя отец – враг народа». Из ГУЛАГа отец сумел передать единственное письмо, где сообщал, что он валит лес в Котласе. А через некоторое время соседка Линдтов получила письмо от мужа из лагеря, который сообщал: «Скажите семье Линдтов, что их отец Линдт Петр Петрович умер у меня на руках». В такое не хотелось верить, авось какая-то ошибка. Жили с надеждой на будущее.

Жизнь потихоньку налаживалась. Дети вступили в пионеры, как все советские дети. У Якова проявились способности к рисованию и он ходил в изостудию Дворца пионеров и октябрят имени большевика Варейкиса. Там ему подарили походный мольберт и этюдник с красками – бесценный по тем временам подарок (Ранее это красивое и великолепное по архитектуре здание с мраморными полами принадлежало богатому промышленнику). Вывеску «Имени Варейкиса» убрали, так как работник аппарата ЦИК Варейкис, работавший с самим Лениным, тоже оказался врагом народа.

Мать, оставшись одна с четырьмя детьми, мыкалась по квартирам, работала уборщицей, домработницей у артистов драмтеатра. Яков уже учился в Сталинградском художественном училище, среднего Ивана забрали в армию и служил он на польской границе в Станиславове.

Началась Великая Отечественная война. И тут начался новый виток мытарств семьи Линдтов. Как-то Яков провожал девушку с танцев за Волгу. А тут гроза, весь вымок, вернулся домой поздно и единственные брюки повесил сушить во дворе. Утром встал, а брюк нет. Мать кинулась к хозяйке с выяснениями. Обычная бабья ссора, а мать возьми да и скажи ей сгоряча: «Вот наши придут, тогда поговорим!» Хозяйка побежала в милицию, и на другой день мать забрали. (Забрали и осудили, как выяснилось позже, по знаменитой политической 58-ой статье, как врага народа, без права переписки). Вот так: поссорились из-за мальчишеских брюк, а чем кончилось! Был и нет человека. «Что интересно, - вспоминает Яков Петрович, - сколько раз мы, дети, ходили в милицию и нам отвечали, что ничего не знают, нет у них такого человека».

Фронт быстро приближался, и по Указу Сталина все немцы Поволжья должны быть выселены. Немцев свезли на пристань, погрузили на пароходы, и опять по Волге-матушке, потом по Каспийскому морю до Гурьева. Хотел Яков взять с собой этюдник с красками, но брат Петр отговорил: «Зачем? Через пару месяцев фашистов разобьют и мы вернемся». В Гурьеве погрузили в телячьи вагоны, везли месяц до Усть-Каменогорска, дальше железной дороги не было, и на баржах по Иртышу вверх, аж до китайской границы. А вокруг была красотища – горы, река, тайга, и очень жалел юный художник, что не взял этюдник с красками. Впрочем, рисовать было некогда, работали на колхозных полях. Так Яков, Петр и сестра Мария оказались на новом месте жительства. Брата Ивана, который служил в Красной армии, на другой день войны вызвали куда надо, сняли военную форму и тоже куда-то увезли. «И вот когда нас везли на новое поселение, - рассказывает Яков Петрович, - я встретился с братом, которого не видел три года». Было как в кино. Остановились два поезда рядом. Яков пошел за кипятком и в черном проеме вагона другого поезда увидел брата среди изможденных, измученных людей. «Ваня!» - закричал Яков. Иван обрадовался, стал что-то кричать, но тут охранники набросились на Якова и отогнали.

Не ведали ни Иван, ни Яков, ни Петр с Марией, что придется им всем встретиться и соединиться на уральской земле, в каком-то не ведомом никому шахтерском Копейске. Станция Потанино в течение войны оставалась главной сортировочной базой рабочей силы из немцев. В срочном порядке была сооружена зона для трудармейцев с колючей проволокой и вышками. Эшелоны с советскими немцами приходили на Потанино в лагерь и из него люди распределялись по другим лагерям Бакалстроя. Потанинский лагерь должен был поставлять кирпич для строительства Челябинского металлургического завода, доменные печи и станы которого были эвакуированы из Запорожья. Кирпичные заводики были махонькие, без механизации. Полуголодные, истощенные люди работали на морозе. Пайка – 700 граммов хлеба, не дашь норму – пайка уменьшалась до 500 граммов. Люди думали, что работа внутри цеха на обжиге легче, но на самом деле работа в горячем цехе была сущим адом. Сизый дым с пылью пополам застилал глаза, скрипел на зубах, забивал легкие – вентиляции никакой. Итак по 12 часов в сутки.

Тщедушный Яков явно не справлялся с работой, силы уходили. «Я чувствовал, что погибаю. Крепкие мужчины не выдерживали этой работы, мёрли пачками, - рассказывал Линдт. – Барак, нары, недоедание. За ночь не успеваешь отдохнуть, а утром опять то же самое: построение, «Шаг влево, шаг вправо – побег. Стреляю без предупреждения. Пошли!» Шли кто к обжиговым печам, кто в карьер на заготовку глины, кто в шахту. Одежда трудармейцев была ужасной, одеты кто во что, зачастую ходили в одежде, снятой с убитых на фронте, часто с запекшимися пятнами крови».

Якову неожиданно повезло. Он попал в бригаду, которая заготавливала пласты дерна. Теперь он мог поваляться иногда на траве, вдыхая аромат земли, и помечтать, всматриваясь в бездонное небо, слушая бесконечную трель жаворонка. Окрик охранника возвращал юного художника к повседневности.

Для обжига кирпича требовался уголь, и поэтому завод открыл свою шахту 1-3 в поселке Северный рудник. При шахте – барак и всё, шахта и барак, огорожены проволокой. Вахта, голая степь, копер. В баню водили за 7 км в Потанино раз в месяц. Пришлось Якову поработать в этой шахте – позарился на пайку. Там она была чуть выше – 1 кг хлеба да брюквенная баланда на горчичном масле. Но работа – не приведи Господи! Попал из огня да в полымя. Пласты шахты были маломощные, 70-90 см и залегали под озером, так что с потолка постоянно текла вода, работать приходилось ползком. Он простыл и попал в медстационар, но выкарабкался и стал думать, что же делать дальше, чтобы выжить. И тут он вспомнил, что он все-таки художник, хоть и недоучившийся.

Приближался какой-то советский праздник, и Яков Линдт, набравшись смелости, предложил политруку Пашкевичу нарисовать портрет Сталина. Тот долго думал и спросил: «Сможешь?» «Смогу! - заявил Яков, чувствуя, что спина стала мокрой – а вдруг не сумеет? Вдруг что-то не так, самого вождя рисовать ведь дело нешуточное. Говорят, что художник должен любить свое произведение. Но как он мог любить Сталина после происшедшего с ним и его родными?

По распоряжению политрука были сшиты четыре простыни, сколочен подрамник. Рисовал после работы с обыкновенной почтовой открытки. С трепетом и волнением ждал он приема своей работы. Портрет политруку понравился. Пригласил начальника лагеря еврея Миндлина. «Кто рисовал?» «Трудармеец Линдт из 33-ей бригады» - доложил Пашкевич. Миндлин с подозрительностью осмотрел щуплую фигурку немца-трудармейца, усмехнулся. Но немец нарисовал Сталина превосходно, ничего не скажешь, и начальник лагеря дал разрешение на установку портрета. Его установили на самом видном месте лагеря, там, где обычно проводились проверки. Якова определили художником и выделили место для работы – в сушилке. Писал он всякие таблички, плакаты. Жить стало легче, когда рисовал, то от работы в цехе освобождали, да и обслуга и повара стали узнавать – то лишний черпачок баланды плеснут, то пайку увеличат. Человек он стал в лагере известный. Даже сам Пашкевич при встрече стал подавать руку.

Как-то вызвали к начальнику лагеря. Миндлин, прохаживаясь по кабинету, спросил: « А можешь большего размера портрет Сталина сделать? Пожарную каланчу видишь? Чтобы товарищ Сталин во весь рост стоял, чтоб издалека было видно, от самой станции». Рисовал Яков Сталина под каланчой, в пожарке. Для этого сколотили несколько щитов, рисовал целый месяц с репродукции Герасимова, там вождь был в шинели. Сбежалось много народа. Пожарные вынесли щиты, сколотили их, привезли лебёдку со стальным тросом. Принимать работу пришло всё лагерное начальство, даже руководство со строящегося ЧМЗ приехало. А начальник лагеря Миндлин вздыхал: «Маленький портрет сделали… Надо бы ещё больше!» Размер портрета Сталина был 4 на 12 метров, и Яков, глядя на портрет, испытывал какой-то страх: неужели это он сделал, узник ГУЛАГа, человек-букашка, чуть не растоптанный сапогом всемогущего вождя-бога. Художник, рассказывая про портрет, улыбнулся: «Вот так благодаря Сталину, который отправил на тот свет моих родителей, я выжил».

Не будем описывать лагерную жизнь Якова Линдта. Она входила в привычное русло. Заметим, что Яков понял одно – надо бороться за выживание. Сломались многие, он выдюжил. Талантливый человек во многом талантлив. Кроме умения рисовать, Яков еще пел и танцевал. В лагере был создан небольшой самодеятельный оркестр из трудармейцев: Роня Гальвас, Лёва Карх, Владимир Шиллер, Альберт Беккерт, Ваня Диль, Вася Кесслер и другие. Самодеятельные артисты пользовались успехом не только у лагерников, но и у жителей Потанино и других поселков. Охранник сопровождал «артистов» в кузове грузовика на концерт и весь концерт сидел за кулисами. После концерта пересчитывал «артистов» по головам и увозил в лагерь.

Однажды, в один из таких концертов в клубе пос.Горняк, после исполнения танцевального номера, а исполнял Яков веселый ритмический танец из знаменитого американского фильма «Джордж из Динки-Джаза», за кулисы зашла уборщица и сказала : «Вас вызывают в зал». Охранник отпустил и Яков пошел, полный вопросов и недоумения – «Кто это может его спрашивать?» Каково же было его удивление, когда он увидел перед собой родного брата Петра. (Выше я упоминал, что Петр был мобилизован в трудармию в Копейск). Оба брата не знали, что они живут почти рядом, в семи километрах друг от друга. И вот Петр, сидя в зале, узнал в в веселом Джордже из Динки-Джаза брата Якова. Ирония судьбы или рука всевышнего? Разница в положении братьев была существенной. Яков попал в систему НКВД, а Петра оформили вольнонаемным и жил он на свободе, тоже в бараках, но только без колючей проволоки.

Третий брат Иван, старший из братьев, взятый с фронта, также оказался на строительстве ЧМЗ. В лагере на Потанино, где находился Яков, ходили слухи о том, что на «Бакалстрое» работает какой-то Линдт Иван Петрович. Яков решил разузнать, кто же это такой, не его ли брат? Сделал запрос, используя свои неплохие отношения с начальством. И оказалось – да, Иван Линдт, его старший брат, ранее служивший в армии, работает в той же системе НКВД, в 7-ом стрйотряде. Так волею судьбы три брата, потерявшие отца и мать, вновь встретились.

Осталась Мария. Её мобилизовали из Казахстана в трудармию самой последней. Попала на нефтеразработки в г.Сызрань. Проработала год и решила бежать, молодая была, сделала этот шаг, конечно, по глупости, попав под влияние женщин, замысливших побег. Собрали вещички, сели в товарняк и поехали куда глаза глядят. Ошибку Марии усугубил тот факт, что её спутницы плохо говорили по-русски, она же говорила по-русски чисто, без акцента. Вот это-то и выдало женщин на одной из станций. Сыщики арестовали женщин и повели в комендатуру. Вскоре был суд и всем дали по 8 лет лагерей. Просидела Мария два года, и тут вышел Указ об амнистии, и её освободили. Решила ехать на Урал, предполагая, что кровные братья должны быть где-то там. Приехала в Челябинск и в 1946 году появилась нежданно-негаданно на пороге барака у брата Якова в Потанино. Мария устроилась работать на кирпичный завод простой рабочей, где и проработала до самой пенсии.

После войны, в 1946 году лагерь трудармейцев был выведен из зоны оцепления, но многие жили в тех же бараках вплоть до 1956 года, и должны были испрашивать разрешения в спецкомендатуре даже для поездки в Копейск.

После войны Яков Линдт женился на русской девушке Таисье, которая работала здесь же на кирзаводе. Сестра Мария жила некоторое время с ними в комнатёнке, потом вышла замуж за трудармейца. Судьба жены Якова тоже поначалу несладкая. Родилась в Пермской области, в три года потеряла родителей и хлебнула сиротского горя, приходилось ходить с нищенской сумой, мыкаться по людям. Приехала к сестре на Потанино, но сестра умерла, пошла работать на кирпичный. На том месте, где была деревня Таисьи, сейчас сеют рожь. Рассыпалась деревня, подрублены корни. Все три брата Линдты: Петр, Иван и Яков, женились на русских девушках. Пошли дети, внуки…

Слушая рассказ художника, я поймал себя на  мысли, что все хватили горя, и русские и немцы. Русские, работая на шахтах по 12 часов, получали тот же паек – кило хлеба. Разница в том, что не было колючей проволоки да вышек с охранниками.

После войны Яков Линдт работал художником-оформителем на том же кирзаводе, потом на рудоремонтном, в художественной мастерской Копейска. С 1972 года живет в Челябинске, работал в художественном комбинате Союза художников. Участник городских и областных выставок. Сейчас он председатель совета ветеранов своего поселка, к нему идут люди за советом. (Сам тому свидетель). Есть у него одна заветная мечта. Хочет он написать книгу воспоминаний, уже написал несколько глав. Цепкая память хранит все картинки жизни в ГУЛАГе, но он не рисует их, не рисует он и индустриальные пейзажи: ни стройки, ни заводы, ни шахты. Он рисует просто пейзажи, особенно любит уральские – чистые озера, стройные ели, поэтические березки, где много всего: неба, воды, земли, леса…

Приходилось, конечно, рисовать художнику и других вождей, кроме Сталина, членов Политбюро СССР. На главной площади Челябинска, площади Революции, красовались они по праздникам много лет, те, которые в какой-то мере были виновными в его бедах. Но это была его работа, он ведь был всё-таки оформитель, профессионал. Ликующие люди в праздничных колоннах проходили мимо, не подозревая о том, что нарисовал всех этих «вождей» бывший узник Челяблага.

Глядя на уютный дом художника, окрашенный масляной краской, ухоженный огород с теплицами, на весь налаженный быт, никогда не подумаешь, что над его обитателями пронеслись такие социальные бури.

- Яков Петрович, - поинтересовался я, - уезжать в Германию не собираетесь? Мой друг детства уехал в Германию, пишет ностальгические письма.

- Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех! – засмеялся Линдт и уже серьезно: - Нет. Да и в Германии у меня никого родных нет. Все здесь. Я русский немец.

Прибежала внучка, она много раз заглядывала в мастерскую, рассказывая деду о каких-то своих девчоночьих делах. Дед, как мог, успокаивал, положив руку на её светлую голову. И рука эта, обратил я внимание, была не интеллигента-художника, а рука рабочего человека, привыкшего работать не только кистью, но и лопатой. Жилистая, крепкая, с узловатыми пальцами.

А сад-огород благоухал. В нем работали женщины. Я поинтересовался, что это за женщины. Оказалось, что это дочери Якова Петровича. Их у него три. Две старшие, закончив техникум, уехали в Сухуми, в Абхазию, вышли там замуж, родили деду внуков. Младшая закончила пединститут, работает в Свердловске. Потом началась перестройка, реформы, и новые реформаторы стали делить территории СССР. Результат мы знаем: до сих пор идет кровавая бойня на Кавказе. И вот дочери Якова Петровича, прожившие в Сухуми 20 лет, вынуждены были бежать со своими мужьями и малыми детьми домой на Урал, к отцу. Их дом в Сухуми разрушен до основания, что с родителями мужей - не знают, переписки нет. Круг истории замкнулся. Снова кровь, безумие, горе. Снова война задела семью Линдтов своим черным крылом. Никогда, видимо, Линдт и его дочери не увидят ни красавицу Абхазию, ни своих сватов.

Рассказывая историю своей нелегкой жизни и растревоженный воспоминаниями, художник выходил из мастерской, возвращался успокоенным. На стенах мастерской висели этюды цветущей вишни. Вот она, также цветет в огороде. С этой вишней была целая история. Привез её несколько лет назад совсем крохотную, посадил, ухаживал. Но чья-то злая рука сломала вишенку. Но выжила вишня, окрепла, повзрослела, стала плодоносить. Стояла сейчас напротив мастерской в своем белом наряде. Яков Линдт любит рисовать её в разных видах и состояниях: зимой, весной, осенью…

Шустрая внучка, смешливая, вся в деда, поставила пластинку и понеслось над домом, садом: «Жил-был художник один, много он бед перенес… Миллион, миллион алых роз из окна видишь ты…»

Над скромными домами поселка возвышался шикарный трехэтажный особняк из красного кирпича с гаражом, сауной, теплицами. Он возвышался нагло, выпятив свое богатство наружу. Дом, как пояснил мне художник, бывшего секретаря райкома партии. Сейчас он бизнесмен. Умеют жить люди! Перевёртыши вовремя перевернулись. Опять они на плаву, опять экспериментируют. А его величество Народ? Как и полагается – безмолвствует или пьет, а художники рисуют пейзажи. Всё возвращается на круги своя.

Обо всем уже переговорено: о фашистах, коммунистах, войне, лагерях, художниках, власти. Пора прощаться. Счастлива ли была жизнь у Якова Линдта? Об этом я и спросил его. Глупый вопрос. Он долго молчал, смотрел на белопенный куст в саду и сказал: «Да, я счастлив. Жизнь была трудной, но я жив. Дети живы, внуки. А это – главное».

Ультрамариновая ночь опускалась на город. Предметы теряли свои очертания, размывались. Только куст вишни стоял сияющий, белый. Как свеча. Как символ Надежды. И я понял, что помогло выжить Якову Линдту, что не дало ему умереть, раствориться в ночи, исчезнуть с линии горизонта, как исчезли многие, сотни тысяч, миллионы...



1993 год

г.Челябинск