Колосья под серпом твоим - топор при дереве 9 - 1

Начало "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 1"  http://www.proza.ru/2014/11/20/1430

        Предыдущая часть "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 8 - 2"  http://www.proza.ru/2014/12/02/1469

      IX

      После похорон пана Юрия Алесь ходил, как в тумане. Дни и ночи, вечера и утра словно скользили по сознанию, не покидая на нём никаких следов.

      Он не знал почему, но не плакал. Просто иногда вспоминал, как отец сидел у камня с серпом и колосьями, как говорил вместе с Алесем клятву, как в тот синий день, когда затравили волка, серебристо трубил отцов рог.


                Досыць неба і досыць травы, Сёння — тябе. Заўтра — мяне

 
      И тогда вдруг сжимало сердце, и Алесь скорей садился, чтобы не упасть на весь рост. Так это сильно было.

      Пан Юрий не любил камней, тьмы, стен, и потому его похоронили просто над Днепром, в дубовой роще.

      Мать так и не выходила со своих комнат, в которых заперлась за несколько дней перед охотой. Вацлав опять поехал в Вильню, а остальных она не хотела видеть.

      Ни с кем не разговаривала. Алеся все время гоняла по хозяйским делам: по-видимому, не хотела, чтобы думал и вспоминал. Когда его не было дома, иногда приходила на илистую могилу, молча сидела там несколько минут и опять закрывалась в комнатах. Два-три слова иногда говорила только Алесю и горничной, и на лице ее, в те редкие мгновения, когда сын видел, было все то же непривычное жестковатое недоразумение. Вечером слушала доклад сына о делах, но на втором же предложении теряла интерес.

      - Иди. Все хорошо.

      Это, однако, тянулось недолго, недели две. Перелом к лучшему Алесь заметил в том, что мамочка вдруг приказала заменить занавески в своих комнатах, купить в Могилеве сосновой воды, перенести из гардеробной некоторые, наиболее излюбленные, туалеты. Сказала Алесю, чтобы начал скорей устанавливать на сахарном заводе английское новое оснащение, привезенное еще паном Юрием.

      - Мне надо быть с тобой. С этим сахарным заводом и дома ночевать не будешь.

      - Дурачок, ты же всегда со мной. Мне теперь легче. Я уже почти спокойная. Буду скоро совсем спокойная.

      Алесь взялся за дела на сахарном заводе и за подготовку к весенним работам. Он работал до изнурения. За эти недели, пока матери не стало легче, он официально засвидетельствовал в Могилеве и начал проводить в жизнь отмену панщины по всех своим поместьям. Мать заранее согласилась на все, что он найдет нужным сделать.

      Отныне семь тысяч семей, которые принадлежали лично ему и матери (Вацлаву, как младшему, принадлежала только некоторая недвижимость, часть лесов, дом в Студеном Овраге, дом в Могилеве и соответствующий капитал, равный приблизительно половине цены земли без вышеупомянутых соглашений и другого), вместо панщины должны были платить оброк.

      На Ходанских и других это сделало впечатление взрыва. Часть магнатов и мелкая шляхта одобряла отмену. Но - это произошло позже - отменил за Алесем панщину только Ярош Раубич, да и то, видимо, чтобы доказать что-то новому Загорщинскому хозяину. Остальные так косились, что пан Адам Выбицкий и наиболее доверенные из управляющих молили Алеся именем Христа не спешить.

      - Спорить с вами будут, ссору заведут. Боясь бунтов в своих деревнях. А те восставать будут, поскольку вашим позавидуют.

      - И правильно. Они не хуже.

      Наивное и все еще моложавое лицо пана Адама краснело:

      - Так хозяева же объединятся против вас. Мало ли у них способов?! Прицепятся к какой-то чуши, дуэль - и все… Глотку перервут.

      - Пусть попробуют, - сухо сказал Алесь. - И вот что я вам скажу. Прошу вас не считать эту мою меру окончательной. Не забывайте об этом никогда. Я пошел на эту постепенность от понятной человеческой боязни: чтобы преждевременно не отрубили возможности вести дело дальше.

      - Как? - спросил кто-то.

      - А вот как. Целуйте евангелие и ставьте подпись под документом. В нем условие между мной и вами, что вы ручаетесь своим имуществом и честью за молчание о том, что вы тут услышите.

      - Князь… - сказал с укором кто-то.

      - Я знаю. И знаю, что наши мужчины умеют молчать. Но, возможно, кто-то… молодой жене… И тогда будет преждевременный бунт мужиков в других деревнях, придут солдаты, будут стрелять и ничего не дадут довести до конца. так что прошу рассматривать евангелие не как обиду, а как знак высшего моего доверия к вам. Поскольку в ваши руки я отдаю свою жизнь и честь…

      Люди поставили подписи.

      - За этой очередной мерой мы отменим крепостничество. Возможно, через год. И не так, как в проектах, а с землей. Постепенно наделим всех, не только крестьян, а и безземельную шляхту, раздав большинство поместной земли. Большего мы пока сделать не можем, но и на это придет время.

      У Выбицкого были в глазах слезы.

      - Князь, - сказал он, - этого мы вам никогда на забудем. Не надо было евангелия, князь.

      - Ну, а молодой жене? - улыбнулся Алесь.

      Все захохотали, поняв, что молодой князь прав.

      - Правда, - сказал Адам. - Если что-то просочится - мы все отказываемся. И я говорю вам всем: того, кто вякнет, я убью самолично. Кто пойдет со мной?

      Люди склонили головы в знак согласия.

      Алесь работал, как никто и никогда не работал из всех людей его круга.

      Алесь решил перестроить при первой возможности сахарные заводы, чтобы были каменные. Он, наконец, сделал то, на что никак не мог решиться пан Юрий: застраховать все здания. И пусть окружающие святоши вопят, что это словно сражение с волей пана бога.

      В Озерище заложили на стапелях восемь барок: на киевской контрактовой ярмарке всегда большим спросом пользовался северный картофель для пивоварен.

      "Положили ряд" с оршанскими известковыми копями и заложили выше Орши еще шесть лайб: южным заводам нужна была известь.

      Осиплый, засиверелый, молодой Загорщинский пан рыскал между Суходолом, Могилевом и Оршей; по мокрому снегу, под дождем, ночевал в корчмах. Пропах псиной от мокрой волчьей полости; по целой неделе не бывал в бане, спал дорогой, в возке.

      Все сразу. Все на этой неделе, сегодня, сейчас. Подохнем, если не сделаем. Риск? Без риска жизнь не жизнь. Этот сонный покой, эта возмутительная, как вопль в пустыне, бедность от бесхозяйственности, они убивают, гнут в дугу жизни человеческие.

      В деревне Белль, самой заброшенной из его деревень, за Копысем, отсутствие промыслов и неурожаи довели людей чуть ли не до отчаяния. Трактир довершил дело водкой, ссудами, развратом. Узнав об этом, Загорский налетел туда, сунул в зубы проходимцу-трактирщику мужицкий долг и выгнал его из села. Женам были даны деньги, и под эти деньги до самой пахоты мужчины потянулись на оршанские стапели: валить лес и ломать известь.

      Губернатор Алесь Беклемишев вызвал было его к себе и попробовал кричать, что его действия пахнут разбоем: погнал людей, избил трактирщика и посетителей.

      Не на того напал.

      - Пан Александр… Вот вам стоимость трактира, а вот обманные расписки трактирщика на dgznthj большую сумму. Я не требую ее от казны. И разрешите мне самому знать, что я могу и чего не могу делать в своих владениях. Спаивать народ я не дам. Советую также вспомнить, что губернская казна поныне должна нашему роду за строительство школ и шлюзование Друти. Я не думаю, что мне было бы приятно взыскать эти деньги в этом году, всего через год после истечения срока…

      - Успокойтесь, - смутился губернатор. - Черт с ним, с трактирщиком.

      - Это проходимец. Копейку в казну и рубль себе. Тихонечко прополз по окрестности, а там - как Мамай прошел! Вы дали ему место в Довске?

      - Казне нужный деньги, - сказал губернатор. - Казна - дело святое.

      - И вы говорили мне о разбое, - с укором сказал Алесь. - Я не советовал бы вам держать таких людей…

      - Я подумаю, - губернатор действительно решил не ссориться, поскольку помнил, чем все это закончилось для Жегулина, фон Берга и еще некоторых, что заелись с Вежей и потому не просидели на должности и года. И губернатор сказал: - В бедности виновна пассивность здешних людей, а не мы. Отдали торговлю в руки староверам и жидам.

      Алесь рассмеялся, но так, что губернатору стало не по себе.

      - При чем тут они? - сказал Загорский. - В этом виноваты мы с вами, пан губернатор, наша нетерпимость, наша гнилая продажность… И тех и других гонят за веру… У нас они когда-то нашли приют. И мы жили с ними хорошо. Нам было диковато, что молятся не так, что одни держат для нас отдельные чашки, а другие почему-то раз в год строят шалаши и едят там… Ну и черт с ними, каждый беснуется по-своему… Но их нашли. За то, что крестятся двумя пальцами, трижды делали из Ветки пустыню, убивали, жгли живьем. За один палец снимали голову, а она у человека - одна. А раскольники - хороший, трезвый, трудолюбивый народ. Память о мачехе своей - язык, обычаи - сберегли, не растрясли… Так их в благодарность, забывая слова Петра, что лишь бы налоги платил, а молись, как хочешь, мертвых поленницами складывали и девчат насиловала солдатня… И другие достали… Полоцких всех живьём в Двине потопили, с детьми маленькими… Опричник в рясе, пес бешеный - Грозный, котяра. Сделали им землю эту - чужой. Так чего удивляться?! С чужого - греби!

      - Князь… князь… Успокойтесь.

      - Так-то, - стесняясь припадка гнева, сказал Алесь. - Это мое вам, пан губернатор, слово. И не обвиняйте наших людей в пассивности. Они просто брезгуют торговлей, потому что торговлю тоже сделали разбоем. И еще имя этой пассивности - неуверенность в завтрашнем дне.

      Губернатор решил никогда больше не связываться с этими людьми. Из двадцати семи тысяч дворян губернии семь тысяч были из младших их родов, на разных степенях родства, и еще столько же зависело от них и смотрело потому из их рук. Ну их к дьяволу.

      Когда молодой Загорский пошел - губернатора долго еще словно водило. Черт! Манеры чуть ли не версальские, язык мужицкий, одежда разбойничья, мысли - якобинские…

      Но не якобинскими были мысли Алеся. Болела душа, поскольку всюду было одно банкротство. Поля, заросшие пыреем, поскольку не было копеек на железную борону, варварская подрубка деревьев, уничтоженная отбросами ватной фабрики рыба в Путейне, березовые посадки и насаждения как раз на известняках и песчаных землях, где так нужна вода, бессмысленно осушенные болота - от резкого снижения водяного слоя посохли окружающие леса.

      Потери, потери, потери… Деньги, пущенные на ветер.

      - Лучше бы вы ими печи топили, головы еловые!

      Деревня голодает, живет во тьме, земля обессилена. Промышленность - кустарная, торговли нет. И спят, спят все, как учадевшие, не зная, что сон учадевшему - смерть. И злятся, когда будят.

      Так тяни, тяни их силой из чадного дома. Пусть кусаются - тяни!

      Весна запаздывала. В начале апреля еще лежал снег, и было промозгло и зябко, а ночью морозило. В один из вечеров Алесь обходил лошадиный завод. Коней надо было перевести в запасные конюшни, чтобы сделать генеральную уборку, побелку, чистку. Это собирались делать сегодня же.

      Переводить было довольно легко. Привычные к вольному выгулу летом, кони и за зиму не отвыкли слушаться табунного вожака и главаря, огненного жеребца Дуба. Куда он - туда и табун. Дуб вдруг одуреет и погонит прямиком - и остальные за ним.

      Алесь отпустил людей ужинать, а сам последний раз осматривал новые конюшни, а потом пошел по старым, чтобы после Змитер, Логвин и другие управлялись уже без него. Он хотел умыться, поговорить с матерью и потом ехать в суходольскую сборню. Майка сообщила, что братья и Наталья сегодня гостят у Клейн, отец остался дома, и она будет в сборне только с матерью, а возможно - и одна.

      Алесь скучал без нее. И потому спешил, хотел сегодня решительно поговорить с Михалиной и как-то рассечь сеть, в какой они так давно запутывались.

      Дуб был грузный уже, но все еще могучий и тяжеловатый дикарь. Косил кровавым глазом и пугал, задирал верхнюю губу, показывая зубы.

      Алесь как раз угощал Дуба подсоленным ржаным сухарем, когда за стеной, на дённике, прозвучал и резко оборвался бешеный топот копыт.

      Дуб своевольничал и не хотел брать. Встревоженный Алесь бросил его и пошел было к выходу, но в этот момент в конюшню ворвался красный от ветра и волнения Павлюк Когут.

      Сердце Алеся упало.

      - Что? - спросил он.

      Павлюк хватал ртом воздух, словно бежал он, а не лошадь. Наконец выговорил:

      - Раубича пошли громить!..

      - Кто?!

      - Люди Корчака.

      - Ты что, сошел с ума?

      - Нет… Нет… Убивать будут.

      - Да его не за что!

      Павлюк не мог знать о разговоре в челнах, когда Кондрат, страдающий за дядькованого брата, навел людей Корчака на Раубичево поместье. Он ни о чем не догадывался. Даже о великом плане нападения, что пестовал в душе бывший пивощинский мужик. Но он, любимец Яньки и единственный, с кем она была до конца искренняя, узнал от нее, что у "нашего Алеськи с Раубичевой паненкой опять, кажется, ладится дело…"

      Ни Кондрат, ни Андрей ничего о тайном мире между Алесем и Михалиной не знали.

      А случилось так. Корчаку очень было нужно оружие. И ему, как и предвидел белесый Иван Лопата, никак не удавалось поднять большое количество людей. Слухи о близкой воле заставляли каждого ждать как мышь под метлой. Не стоило было ломать шею, если все равно вот-вот падёт крепостничество.


      Корчак довольствовался все эти годы грабежом почтовых карет, угрожающими знаками (человек в маске, ружье и гроб) на бересте, которые ложили на крыльцо арендаторам-посредникам, и изредка выстрелом в налогового чиновника (одного ранили, остальные обошлись легким испугом).

      Большинство мужиков от него пошло по дворам, были дома, хотя и помогали - "на всякий случай, а может, пригодится". С четырьмя десятками верных людей он отсиживался в пущах.

      О нём начали говорить: нестрашный. Ему до зарезу было нужно оружие.

      Поскольку Черный Богдан Воин, встретив однажды на лесной тропе всю толпу, издевательски поехал просто на нее, только положив руку на пистолет и сверля людей подозрительными глазами. Богдана боялись: "Как сам черт ему помогает. Не иначе, оборотень", - и соступили с дороги.

      А Богдан язвительно улыбнулся, вытащил пистолет и бросил:

      - На, атаман. Возьми. На бедность.

      Такого Корчак стерпеть не мог. Этот один ходит столько лет. И месяца не пройдет, чтобы слух не пошёл: "Напал один на полицейский пост… Застрелил… Коней отбил и раздал…"

      И Корчак, помня слова Кондрата, решил: "Раубич - будущий родственник Ходанских… Не остерегается… Будет оружие… Одобрение и поддержка со стороны Когутов, а значит - и Озерищенцев".

      На Кроера идти - было не по зубам: у того все еще сидели чаркесы, что ли… Большого похода начать также нельзя: армия повсюду. А Раубич не остерегался.

      Корчак так и сяк тасовал карты. Выпадало одно: идти на Раубича.


      …Ничего этого не знали Алесь и Павлюк. Единственное чувство владело Загорским: недоумение.

      - Откуда знаешь?

      Павлюк, видимо не подумав, ляпнул:

      - Стою с Кахновой Галинкой у забора… Давно уже…

      - Что? С Кахновой?

      Павлюк залился краснотой.

      - Как же это ты так?.. У собственных братьев?.. Ты как им теперь в глаза смотреть будешь?

      И тут Павлюк разозлился:

      - А что?! Сами виноваты. Друг другу дорогу уступают. Она мне сказала: "Опостылели мне они, Павёлка…" И потом, мила она мне…

      И тут юмор ситуации дошел до Алеся. Загорский захохотал.

      - "И повстал брат на братьев, а племя на племя…" Ничего, худшего бы не было.

      Сурово бросил:

      - Дальше. Стоишь ты, значит, с Кахновой Галинкой…

      - Брось… Так вот, стою я, значит… Тьфу!.. И слышу, идут люди. А навстречу им человек стал на гребле…

      Павлюк смолчал, что стал навстречу людям Петрок, любимый Галинкин брат.

      - "Проследили, - говорит. - Раубич большинство людей на праздник отпустил. С ним в поместье человек восемь". - "Хорошо, - говорит один из тех. - Трогаем". - "Хлопцы, - говорит этот, что встал, - вы хотя душ живых не губите. Сами души имеете". - "Замолчи, не упорствуй". Так и тронули.

      - Давно пошли? - бледный, спросил Алесь.

      - Давно. Более часа.

      Майка могла еще быть там. Майка могла не успеть отъехать… И еще он вспомнил глаза Яроша, темные глаза без райка, какие испытывали… Это отец Майки. Это просто - Человек, живой, и слабый, и сильный. Одно неистовое желание росло сейчас в душе. Скорее, скорее спасать.

      - Что же делать? - бормотал он. - Что же делать?

      И вдруг понял, что делать. Снял со стены двустволку сторожа, патронташ.

      - Сейчас ты поможешь мне, а потом … кликнешь людей тут и поскачешь на Чакан. Раткевич теперь на хуторе. Подымай всех. Скажи - Раубичи гибнут.

      Стал выводить, взнуздывая на ходу, огненного Дуба.

      - Отваливай двери. Все отваливай.

      - Ты что задумал?

      - Потом будешь спрашивать. Отваливай.

      Двери скрипели, отлетая от ушаков, лязгали в стены. С конюшни летело ржание.

      Алесь бросился к рыжему иноходцу.

      - Как только крикну - гони коней.

      - На слом? Побьются же!

      - Моя забота.

      Через несколько минут в загородку начала, как неторопливый поток лавы, вытекать темная лошадиная масса.

      Удивленные внезапной, во тьме, волей, возбужденные кони начали тихо, а потом сильнее и сильнее ржать, пока ржание не превратилось в хаос звуков. Горячие двухлетки летали вокруг табуна, подбрыкивали и хватали мордами друг друга.
 
      И Дуб, словно поняв, что творится непорядок, заржал также, гневно.

      Алесь видел, как лошади подняли головы на тонких шеях и замерли. Слабый свет молодого месяца мерцал в настороженных диковатых глазах.

      Время! Загорский медленно тронул Дуба, а за ним, также медленно, стал плыть со двора табун - сто восемьдесят голов.

      Нельзя было гнать, как ни хотелось. Лошади могли броситься и разбиться о бревнах изгороди вокруг денника.

      Оглянулся: последние из табуна миновали ворота. И только тут подумал, что поспешил и сделал плохо, не оседлав Дуба. Придётся ехать рысью, как в ночлег.

      - Гони за людьми! - крикнул он Павлюку. И, поддав пятами в бока Дубу, с места пустил его галопом.

      За спиной словно обрушилась земля. Разноголосый грохот разорвал ночь.

      Кричать. Все время кричать, чтобы кто не попал под копыта.

      - Эй! Гэ-эй!..

      Черта с два услышат. Стрелять изредка надо, вот что.

      Столб огня. Грохот. Дуб сбился с ноги, но опять бросился вперед еще с большей порывистостью.

      - Эй! Эй! - язык огня. - Эй! Табун!

      Табун мчался за ним бешено. Нарастающий грохот копыт был несокрушимо грозным.

      Прижавшись к спине коня, Алесь гнал и гнал его. Сквозь ночь. Посадки. Под стеклянный звон в замерзших лужах.

      Бросился кто-то в бок, за дерево, услышав топот. Человек? Зверь? А, все равно! Выстрел. Крик. Топот копыт.

      Та-та-та, та-та-та, - ритмично раскалывал землю топот.

      Лошади летели в ночь…


      …Ярош Раубич стоял, связанный, перед черным крыльцом дома, немного в стороне от большой галереи. Отблески красного огня скакали по его лицу. Чуга была разорвана на груди, волосы слиплись от пота, на щеке наливался синяк.

      Перед ним стояло несколько людей Корчака. Они мало чего нашли из оружия, хотя обыскали уже весь дом. Два или три ружья, сабля. Один из мужиков с трудом ворочал обеими руками родовую святыню - двуручный меч.

      - Что написано? - спросил, рассматривая вязь.

      Раубич улыбнулся.

      - "Помни: тяжело вынимается. Вынул - напои".

      - Спасибо, - сказал Корчак. - Мы вынули… Напоим, спасибо.

      Черные дремучие глаза Корчака смотрели из-под белой гривы просто в глаза Раубичу. Но он не знал, что такое взгляд Раубича, какой выдерживали единицы, и, унизительно чувствуя, что вот-вот, сейчас, опустит глаза, сказал:

      - Поверните его, пусть покажет, где…

      - Боишься меня, бандит, - со спокойным издевательством сказал Раубич.

      Кто-то толкнул его.

      - Гроб свою толкаешь, собачья кость.

      Люди отшатнулись. Раубич стоял и смотрел на свой дом, на оконных стеклах которого скакало винно-красное зарево. Казалось, что дом горит внутри. Дом, в каком он прожил жизнь и для какого сейчас погибнет.

      Страха он не чувствовал. Конец так конец. С того дня, как начал самостоятельно думать, обессиливала и угнетала мысль о судьбе родной земли, о том, что счастливы на ней только мертвые. Так пусть уж. Хорошо, что никого нет дома.

      На минуту он вспомнил Алеся. Плохо обошлись с хлопцем. Опозорили, оплевали. А хлопец был ничего. Любил его когда-то. И очень, очень любил Михалину. Плохо сделали, плохо.

     Ярость давила его. Так попасть! Так глупо попасть! Люди врасплох, сняли, как сонного петуха с насеста. Люди убежали от неожиданности. Как глупо кончается жизнь. Все годы страдать от рабства родины, готовить заговор, почти подготовить, пустить своих на оброк, ждать восстания. И вдруг ничего не увидеть, погибнуть. От рук какой-то шатающейся банды, которая тронула сюда, поскольку он не остерегался. Сюда, а не на настоящих драконов.

      Запястье Корчака обвивал ремень кистеня. Кистень покачивался. Колючий стальной шар, похожий на шишку дурмана.

      - Оружие? - спросил Корчак.

      - Не для вас запас. Нашли три ружья - хватит от зайцев отстреливаться.

      - У тебя сколько голов? - спросил один из лесовиков, низколобый хлопец.

      - На одну больше, чем у тебя, - улыбнулся Раубич.

      - Сравняем, - сказал Корчак. - Где оружие?

      Раубич молчал.

      - А ну, тряхни его. Подтяни к костру, - сказал Корчак. И словно, оправдываясь, добавил: - Будет знать, как в кресты стрелять. Сдерите с него чугу.

      Чуга легла на скрученные руки, как крылья.

      - Где?

      Ярош молчал. Безволосая гладкая кожа постепенно краснела от близкого огня.

      Низколобый вдруг зашипел. Он держал Раубича за плечо, и волосы на суставах его пальцев начали скручиваться и спекаться:

      - Ч-черт!

      Мужик, который только что отбросил в бок ненужный старый меч, вдруг крикнул:

      - Корчак! Побойся бога. Что же ты делаешь, котяра? Чего Юстына подбиваешь? Ты же знаешь, он головой скорбный…

      Низколобый Юстын непонимающе смотрел на них, тряся рукой в воздухе.

      - Молчи! - сказал Корчак. - Молчи, Брона.

      - Я пойду от тебя, - спокойно сказал Брона. - Я не палач. И все мы, из Кроеровщины, не палачи. Одна у нас душа. А ты - как вурдалак жадный. Дождешься серебряной пули и осинового кола.

      Белые ресницы мужика дрожали, но говорил он с запалом, смело.

      - Не будет тебе так успеха. Тоже и у него - честь.

      Корчак немного смутился:

      - Так что, может, уж васпан предложит что?

      - Убей, а не издевайся… И он сам скажет… Скажи, пан, не губи души.

      Раубич смотрел в его светлые глаза:

      - Иди, хлопче Брона, в мою комнату, третью от зала. Они не нашли…

      - Ну вот, - обрадовался Брона. - А вы, сыроядцы…

      - …а там, за шторой, висит мой штуцер. Для тебя уж одно ружье найду. Держи на память…

      - А им не скажешь? - спросил Брона.

      - Им не скажу, - просто бросил Раубич. - Они росомахи. Падалью кормятся. Кровь не по ним. - И, помолчав, сказал: - Добивайте, что ли.

      Брона смотрел на Яроша со спокойной враждой и уважением.

      - Д-да, - сказал Корчак. - И действительно… Умирать стоя будешь?

      - Да.

      - Нажились мы тут, хлопцы. Спасибо надо сказать одному благодетелю за совет.

      - Не надо ему твоей благодарности, - спокойно сказал Брона. - Он сказал правду. Есть у этого человека оружие. И только все вы учли, кроме него.

      Корчак смотрел на Яроша. Потом вынул из ножен корд и торчком бросил его в землю.

      - Ты не бойся, раубицкий пан. Ударят точно.

      - Я не боюсь.

      Брона побежал за штуцером и принес его.

      - Ух-х, который, - улыбался он. - Аж руки прикипели. Это-то так оружие. Ну, держитесь теперь…

      Раубич улыбнулся. Вид у хлопца был как у дитяти, что получил игрушку.

      - Ну, спасибо… Ты - ничего!.. Ты даже подумать не успеешь, я постараюсь уже, - спешил Брона и словно объяснил: - Жену маю с детьми Кроер некуда в Расейщину продал за непослушание… А что она там?

      - Я понимаю, - просто сказал Раубич.

      - Ведите коней, хлопцы, - сказал Корчак. - Дом жечь не будем. Пусть вдове будет где жить. - И улыбнулся: - Может и для меня что найдешь?

      Раубич с жестковатой улыбкой покачал головой.

      - И я шучу, - сказал Корчак.

      Люди с конями стали немного в стороне и не смотрели на них. Никому не хотелось смотреть на убийство.

      Брона вытянул из земли корд и стал с левой стороны и немножко спереди от Раубича. Смотрел ему в глаза спокойными и чужими глазами.

      - Молись, - сказал Корчак.

      Пан Ярош поднял голову и, глядя на языки высокого пламени, начал читать апокрифическую молитву панов-латников, против какой четыреста лет напрасно сражалась церковь. Безуспешно, поскольку читали ее один раз и потом не было кого наказывать.

      Брона слушал, как падали слова. Молчал и смотрел чужими глазами. И летели, летели в небо языки огня.

      - " Воины бога пришли за мой", - спокойно читал Раубич.

      Корчак отошел к коням.

      - "Воины бога пришли за мой … Они пришли - и не опечалилось сердце мое. Они пришли - и не вздрогнули колени мои… Темень была вокруг. И в темени горели лица архангелов…


      …Как наводнение близились они… Как лава росли они… Как ураган росли они… Как солнце во время смерти росли они".


      Странный звук родился где-то. Словно начинался обвал. Далеко-далеко. Брона не удивился. так оно и должно было быть. Что ж, когда на человека шли воины бога…

      - "Как черный огонь были глаза их: Как сухая трава в огне были волосы их: Как башни в пожар были крылья их: Как расплавленная сталь были мечи их.


      …И разверзлось небо - и пожар был за спинами их.

      Но не трепетала душа мая".

      Топот нарастал и нарастал, близился. Неодолимый, могучий. Земля стонала. Потом долетели два выстрела, а через минуту еще два.

      - Что такое? - спросил Корчак.

      - Большой отряд, - сказал кто-то.

      - Армия, - пробормотал Юстын. - Наутек, хлопцы!

      - Ти-хо! - сказал Корчак.

      Земля гремела уже, словно из железа была.

      - И правда хватит, - сказал Корчак и вскинулся в седло. - Засиделись… Брона, кончай и догоняй.

      Люди тронули коней. Обвал уже гремел на всю силу.

      Брона сделал шаг и встретил глаза Раубича.

      - "Поскольку не боялся я смерти детей - ниже своей кончины без конца и причащения, без слез и памяти…"

      Брона зашел за спину Ярошу, поднял с земли штуцер и резким ударом корда перерезал веревки. А потом со всей силы толкнул ладонью. Раубич не удержался на онемевших ногах и упал на землю.

      Корчак, оглянувшись, увидел лежащего и то, что Брона взлетает в седло. Всадники исчезли за домом.


      …Алесь вырвался впереди табуна на лужайку и увидел разбитые окна, расщепленные двери дома - в их били топорами, - яркий огонь, а у него неподвижного человека.

      Пылали флигель для гостей, дом эконома и каретная подожженные, чтобы было светлее. Рыжее, как львиная грива, пламя с горячим гулом летело в ночь. Корчились крыши, тысячами рубинов сияли через вуаль огня бревна. Ревело, сыпало искры, несло.

      И грозно крутился во все стороны, угрожая мечом, флюгер - всадник на крыше флигеля: горячая труба воздуха крутила его. Достойный сожаления, маленький и грозный всадник над морем огня.

      Алесь соскочил с лошади и склонился над неподвижным телом.

      - Пан Ярош! Пан Ярош!

      …Ярош удивленно смотрел на него. Потом сел, потирая запястья.

      - Ничего, - резко сказал он. - Где солдаты?

      - Какие солдаты? Я один.


      В этот момент люди Корчака скакали уже на том баку озера. Спешили скорей оставить между собой и карательным отрядом как больше верст.

      - Неудача, - сказал Корчак. - Нисколько оружия, совершенно ничего. Отряд кто-то навел.

      Гнали коней как одержимые. И только после долгого молчания Корчак сказал:

      - Ничего. Одного таки каюкнули.

      Брона пожал плечами.

      - Боюсь, что нет. Боюсь, что он останется живой.

      - Ты что?

      - Времени не было. Когда я ударил его - мне показалось… корд наткнулся на железо.

      - Брас-лет, - похолодел Корчак.

      Брона молча скакал рядом с Корчаком. Он не жалел ни о чем.

      "Воины бога пришли за мной".

      Он улыбнулся мрачно и погладил во тьме вороненый ствол штуцера.



      Ярош непонимающе смотрел на Алеся, запачканного, с черными пятнами под носом, видимо, оставленными грязной рукой. Под спутанной чёлкой дерзко горели длинные серые глаза.

      - А солдаты?

      - И один я, один. Вставайте. Они убежали.

      Раубич увидел вспененный табун, что жался подальше от огня. Перед табуном стоял, прижав уши, огромный жеребец и смотрел на пламя.

      "Конь покойного Юрия. На нем он был, когда предупредил… Тогда, у кургана. Нет, никогда не пошел бы пан Юрий в заговор".

      И этот… Действительно, один. Прискакал и сдул их, как вьюгой. И увидел его на земле, очумевшего. Еще, может, подумал, что потерял сознание, как баба.

      Ярош почувствовал страшное унижение. Он, мужчина, с восемью слугами, с оружием в доме, попал в руки этим свиньям и целый час терпел издевательство, словно ожидая, что этот щенок появится на помощь. Один, с бесполезным, как тросточка, дробовиком в руках. Прискакал на помощь тому, кому "мстил презрением". Конечно, таким надо скакать на помощь, разве они сами защитятся?

      - Вставайте. Они не ранили вас?

      Ярош неожиданно легко поднялся, начал было обивать грязь с живота и коленей и чуть не застонал. Унижение рвало его. "Один… Один… Боже мой, спаси меня от позора… Спаси меня от этого спасения".

      Если бы Алесь сказал то, что хотел сказать: "Скорей, пан Ярош, могут вернуться, а нас двое", - все, возможно, обошлось бы. Раубич увидел бы в его поступке простую смелость, желание помочь отцу девушки, которую любил.

      Но он не сказал этого. Просто увидел Ярошевы глаза и ужасно удивился. В глазах было что-то безмерное и страшное.

      - Имеешь мою жизнь, - глухо сказал Раубич. - Надо будет - отдам.

      - Зачем так?

      - Я его не хотел. Так разве не все равно, кому отдать?

      - Пан Раубич…

      - Я дорого дал бы, чтобы этой помощи не было.

      - Брезгуете брать из рук? - оскорбленный, спросил Загорский.

      - Не беру подачек.

      - Отец… - сделал последний шаг Алесь.

      Может, Раубич и понял бы, если бы смотрел в глаза. Но он смотрел в бок.

      - Я ни о чем не просил. Ни вообще людей, ни лично вас.

      Всадник крутился в море огня. И, чувствуя, что и сам он такой, Алесь сказал:

      - Простите… Если бы я знал, что это так, - я прислал бы вместо себя слугу… Я имел наглость подумать, что я сделаю это лучше его… Видимо, напрасно.

      Голос был грустный и строгий.

      - Вы сегодня имеете право говорить мне все. Но потому я и не хотел жизни из ваших рук… И потому я взял жизнь из рук хлопа, что разрезал моей веревки… - Раубич хотел хоть чем-нибудь поразить этого человека, посеять в нем хотя тень сомнения в том, что спас он. - Хлопы лучше вас, - закончил он.

      - Вы уже считаете эти веревки своими? - грустно спросил Алесь. - Быстро привыкли. А хлопы действительно лучше… Лучше нас… Благороднее и благодарнее… Прощайте, Раубич. - И пошел к своему жеребцу.

      Пару раз он пытался сесть и опять ставил ногу на землю. И только потом, собравшись с силами, вскинул тело на спину Дуба. Молча тронул со двора.

      Табун медленно потянулся за ним, оставляя дом, в окнах которого скакали зарево, пламя и фигура посредине лужка.

      Одинокий всадник крутился в море огня…


Продолжение "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 9 - 2" http://www.proza.ru/2014/12/03/1376