Ночные размышления литератора Мышанчикова

Литератор Мышанчиков, подперев рукой щеку, тоскливо разглядывал едва различимый в полумраке узор на обоях. Перед ним, на письменном столе, освещенном маленькой настольной лампой, были разложены густо исписанные листки бумаги, пухлые блокноты, потертые общие тетради – то были наброски сюжетов, неоконченные рассказы, идеи, записанные им когда-то и сейчас извлеченные из глубин стола.
Однако один, самый главный лист, что сейчас белел прямо перед литератором в узком радиусе настольного света, был абсолютно чист.
Мышанчиков не знал, о чем сейчас ему следует написать. Он был в творческом кризисе, хотя сам терпеть не мог сами эти слова – «творчество» и «кризис», как по отдельности, так и в сочетаниях, а уж применительно к себе не решался употреблять даже мысленно.
Еще не любил он слов, заканчивающихся на «-изм». Как-то, в узком кругу, что называется, «в приватной беседе», после десятой рюмки не-чая, он заявил, что вообще считает, что «все эти ваши «–измы», хоть экстремизм, хоть патриотизм, хоть крипторхизм считает одинаково вредными и мешающими людям нормально жить и радоваться жизни».
Однако сам Мышанчиков при этом не страдал нигилизмом. Он просто взял и вычеркнул этот «-изм», как и многие другие «-измы», из своего лексикона.
Литератор поскреб за ухом и написал на чистом листке бумаги:
«Многочисленным вредным «-измам» в нашем языке противостоят крайне малочисленные, но нужные и полезные «-азмы»: энтузиазм, сарказм, оргазм… Они держат оборону нашего языка, как спартанцы при Фермопилах, и стоит им пасть – как он будет растоптан и задушен этими политически и идеологически ангажированными «-измами».
Мышанчиков некоторое время посидел, глядя на созданный им текст. Потом полез в нижний ящик стола и достал оттуда толстенный словарь.
Через некоторое время обнаружилось, что далеко не все «-азмы» одинаково полезны: были среди них и жутковатый «ангиоспазм», и аляповатый «плеоназм», и даже прилепился какой-то совершенно непонятный Ермолай-еразм.
Литератор со вздохом захлопнул словарь, поставил на листе большой знак вопроса под написанным, поднялся из-за стола и принялся расхаживать по погруженному в густой полумрак кабинету.
***
«Возможно, стоит вернуться к старым идеям?» - Подумал Мышанчиков, и принялся ворошить исписанные листки бумаги на столе.
Вот, например, интересный сюжет: все люди вдруг начали болеть странным, ранее неизвестным психическим заболеванием – неукротимое слабоумие, dementia inevitabilis, синдром Малевича-Моро… Болезнь эта неизбежно превращает здорового нормального человека в полного идиота. Скорость развития «синдрома ММ», как назвали его медики, разная: кто-то «сдувается» за пару месяцев, а кто-то и через годы сохраняет рассудок. Соответственно, те люди, что еще в здравом уме, берут на себя управление обществом – не дебилам же доверять высокие посты, в самом деле.
Но самое интересное начинается потом, когда выяснятся, что Малевич-Моро у кого-то из людей «замирает» на определенной стадии и очень долгое время не развивается, а у кого-то (в том числе в правительстве) – внезапно может стремительно, «обвально» прогрессировать. И вот, складывается ситуация, когда люди, которые взяли на себя управление погибающим обществом, либо уже недееспособны, либо понимают, что в любой момент могут стать недееспособны, но все равно продолжают упорно держаться за власть, стараясь всеми силами «утопить» тех еще относительно здоровых, у кого зловредный Малевич неожиданно замер…   
Тут начинался настоящий политический детектив, довольно лихо закрученный, и Мышанчиков так и не смог справиться с придуманным им сюжетом.
«Хотя могло бы получиться живо». – Рассуждал он, перелистывая страницы старой рукописи. – «Или, по меньшей мере, забавно».
Или вот еще, совершенно демоническая повесть. Самый заурядный молодой человек вдруг обнаруживает в себе странную способность: когда он занимается сексом с женщиной, то, словно вампир, забирает ее жизненную силу – так, за время полового акта совсем молодая девушка превращается в дряхлую старуху. При этом, «сексуальный вампир» видит вещие, пророческие сны, в которых некая сила «указывает» ему на его очередную жертву, и ничьи более жизненные соки ему выпивать не разрешается.
Сюжет усугубляется тем, что молодой человек влюблен в смертельно больную девушку, проститутку, умирающую от рака, и все, что вытягивает из своих жертв, отдает ей. Этакий вампир – Робин Гуд.
По ходу повести напряжение нарастает: в качестве очередной жертвы вампиру указывают на девушку ослепительной красоты, дочь могущественного криминального авторитета, которую, как зеницу ока, охраняют отборные головорезы. Попытки оказаться в постели красавицы обычным, «конвенционным» так сказать, способом, терпят неудачу, и «вампиру» приходится действовать силой. И вот, в жесточайшей борьбе, после смертельной схватки с охраной, молодой человек все же добывает желаемое, забирая жизненную силу у смертельно раненой в финальной перестрелке красавицы, мчится к своей возлюбленной и… застает ее с точно таким же, как и он сам, «сексуальным вампиром». С той лишь разницей, что этот упырь не носится, порой рискуя жизнью, за многими женщинами, а спокойно выкачивает жизнь у одной и той же проститутки, приходя к ней под видом клиента.
Финал сей драмы Мышанчиков так и не додумал. Не потому даже, что ему не хватило фантазии, а потому, что испугался как самого замысла, так и его воплощения на бумаге, ибо его робингудствующий нетопырь был явно и чрезмерно склонен к насилию.    
Чего стоит хотя бы вот это:
«Внутри Славы как будто тронули тугую, низко звучащую струну. Он отпрянул от окна и проворно сбежал по ступенькам вниз, в темноту, к подъездной двери, над которой еще утром вывернул лампочку. Прижался к стене.
Спустя несколько секунд дверь открылась и на очень короткое время, на пару ударов часто забившегося сердца, Слава в тусклом свете осеннего дня увидел ЕЕ лицо: широкие, чуть азиатские скулы, прямой «греческий» нос, ямочка над полной верхней губой, едва различимый светлый пушок на нежной коже щеки. На один миг мужчина застыл, ослепленный ЕЕ образом, словно мощной фотовспышкой в полной темноте, а затем шагнул ЕЙ навстречу из тени в быстро скрадываемую закрывающейся дверью область света и сильно ударил головой в лицо.
ОНА, не издав ни звука, отшатнулась к стене.
Последним, что Слава увидел перед тем, как подъездная дверь окончательно отсекла процеженные через тучи лучики солнца, были уставленные на него ЕЕ прекрасные миндалевидные глаза, полные боли и ужаса.
Включив маленький, но достаточно яркий фонарик-брелок, он понял, что, видимо, перестарался, не рассчитал силы – ОНА полулежала у стены, безвольно свесив голову набок, почти касаясь грязного пола густыми вьющимися каштановыми волосами. Нос был сломан, с разбитых губ на плащ сочилась кровь. Однако сердце билось – в этом Слава убедился, приложив два пальца к ее тонкой шее, там, где пульсировала током крови сонная артерия.
От этого прикосновения его словно обожгло, сердце прыгнуло к горлу, а оттуда - куда-то в пятки, и все тело заныло от чувства сладкого предвкушения».
«Нет, дорогие товарищи, такое стоит писать разве что «в стол». – Решил Мышанчиков. 
***
Пошуршав старыми бумагами на столе, литератор вздохнул, встал и двинулся в кухню. Там он налил в большую кружку коньяк пополам с водой, размешал столовую ложку растворимого кофе, залпом выпил получившуюся смесь почти до дна, и, вернувшись в кабинет и сев верхом на стул, принялся разглядывать узор на потертых обоях.
-Итак, что же мы имеем? – Громко спросил он у узора.
Узор промолчал, только чуть четче проступил из поредевшей темноты: близилось утро.
«Все начинается с малого». – Подумал Мышанчиков. – «Вообще, на малом стоит весь мир. Все большое состоит из малого, составные понятия в конечном итоге «разбирается» на элементарные составляющие. Поэзия состоит из стихов, как песок из песчинок, как снег – из снежинок. Вот допустим – метель…»
Он придвинул стул к столу и взялся за ручку.
«Метель обрушилась…не уверен, что метель именно «обрушивается». Всякое обрушение предполагает внезапность. Значит «метель обрушилась внезапно». Вопрос: на кого, куда? Скорее – надо взять человека. Не просто человека, так сказать его модуль, а человека со знаком, да с неким вектором, к чему-то стремящегося, куда-то движущегося. Стремление предполагает молодость. Значит, на молодого человека в его движении к некой цели обрушивается метель…»
Перо литератора Мышанчикова проворно зашуршало по бумаге.
«Еще пять минут назад в чистом небе сияло яркое предзакатное солнце, и расстилающуюся по обеим сторонам от железнодорожной насыпи коричневато-желтую пустыню было видно на много километров окрест, как вдруг окно купе, как занавеской, застлала белая пелена, а вагон заметно вздрогнул от зверской силы порыва налетевшего ветра.
Чижа такая перемена погоды ошеломила. Разумом он понимал, что беременная снежным бураном туча подкралась с противоположной от него стороны состава, что, скорее всего, ее принесло с отрогов тех далеких и мрачных гор, которые он видел, выходя полчаса назад из своего купе по нужде – но чувства его были в полном смятении. Молодой человек испытывал иррациональный страх, как будто был застигнут стихией не в жарко отапливаемом нутре могучего стального тела экспресса, а в продуваемой всеми ветрами голой пустыне»
***
Через несколько минут некогда чистый лист, лежавший на столе перед Мышанчиковым, был густо исписан. 
Занимался рассвет.