В дождливую ночь

         Назар Скоробогатов шагал едва приметной тропинкой с тяжелым рюкзаком и ружьем за плечами. Наступила поворотная пора от лета к осени с августовскими затяжными дождями. Березы развесили поржавевшие, застиранные кофты, травы побурели, подломились и по земле расстелили лопоухие листья. Весь день моросил дождь. Пахло сырой прелью, под ногами хлюпала вода, тропу часто пересекали ручьи. Раздумчиво пасмурные ели низко пригнули тяжелые лапы и даже при легком прикосновении стряхивали каскады брызг и, освободившись от груза, облегченно приподнимали упругие ветви. Назар шел с податливой неторопливостью по левому склону распадка, привычно примечая каждую мелочь, обходя густолесье и набрякшие от воды деревья, думал о прожитой жизни, которая тоже вступила в пору студеной осени.
         В молодые годы жил он промыслом зверя, его по-таежному добротная изба с хозяйственными пристройками стояла в стороне от Рябиновки, между речкой и еловым лесом. Женился Назар поздно, когда вернулся с войны, срубил дом, завел лошадь, корову и раскорчевал огород до самого леса. Не было девки в деревне, у которой не розовели бы щеки при встрече с ним.
         А он, на удивление всем, жену взял из городских, но бабу тонкой, иконописной красоты. Однако Ксения так и не прижилась к таежному суровому укладу, часто болела и родила двух дочерей, таких же, как сама, пригожих, но здоровьем слабых, и назвала их на городской манер Викторией и Маргаритой.
         Каждую зиму Назар уходил на промысел. Ксения бедовала одна с детьми, кое-как управлялась с домашней живностью. Назар, на зависть деревенским бабам, берег жену, не допускал к тяжелой работе, готовил в зиму поленницы березовых дров, набивал сеном сеновалы, подполье картошкой, кладовку солеными огурцами, капустой, грибами, рыбой и мясом, закупал муки, круп, постного масла. Охотник он был фартовый, и семья не перебивалась с хлеба на квас. И все же к его возвращению Ксения, худая и бледная, ложилась недели на две, а то и на три в постель.
         К тому времени не приспевали еще хлопоты на огороде. Назар без усилий наводил порядок в избе и хлевах, чинил заборы, ворота, телегу и справлял женские дела: топил печь, готовил еду, выпекал хлеб, стирал белье, мыл полы. По вечерам забавлялся с дочерями: играл с ними в прятки, ползал на четвереньках и возил их на спине, от чего в избе не умолкал визг и хохот. Ксения болезненно морщилась, ворчала:
         – Покалечишь детей… Голова трещит от вашего содома.
         А если случалась неловкость и кто-то из девочек ушибался, жена выговаривала с сердцем:
         – Говорила, зашибешь! Тебе игрушки – им слезы. Меры бестолковой силе не знаешь!
         Игра прекращалась. Назар дурашливо корчил обиженное лицо, брал палец в рот, как нашкодивший озорник, поглядывал то на жену, то на детей. Девочки катились со смеху, и возня начиналась снова…
         …Назар резко остановился. Впереди затрещал валежник, вскоре ручьем пошла мутная вода. «Сохатый, – отметил Назар. – С лежки спугнул. Однако и мне на привал пора». Он выбрал ровное место, распалил костер. Пожевал вяленой сохатины и вскипятил чай. Затем нарубал пихтовых веток, отбросил в сторону головешки, размел золу, застелил кострище лапником и соорудил над ним шалаш. Выпил кружку крутого чаю, покурил и забрался внутрь шалаша.
         Дождь сеял и сеял легкой пылью, вода копилась на листьях, ветках, висла бисером на хвоинках, капала на сырую землю, стекала по стеблям и веткам, создавала непрерывный вязкий шорох. Редкие таежные звуки – взлет потревоженной птицы, вздох упавшего дерева, рев зверя – смягчались и быстро глохли, увязая в мокрых кронах и влажном воздухе. Только ручей вплетал осторожный говорок в однообразные шорохи промозглой тайги, не нарушая ее гнетущего покоя и навевая думы о чем-то таинственно-грустном, бесконечном, непостижимо вечном.
         Ксения, кажется, всю жизнь могла пролежать в постели с книгой в руках, даже в погожие дни ее трудно было вытащить за грибами, за ягодами или просто в лес, на речку.
         – Я полежу и почитаю, – говорила она. – Лучше постели и книги ничего не знаю и знать не хочу.
         Любил книги и Назар, и каждый раз привозил их из райцентра по целой связке, что вызывало снисходительные улыбки деревенских жителей.
         – Чо, Назар, взаправду в профессоры нацелился? – подкусывал Пронин.
         – Ага, – кивал Назар без улыбки.
         Когда учился он в десятилетке, читал жадно и много, даже сочинял стихи для стенной газеты и малевал карикатуры на одноклассников. Учитель литературы горячо доказывал, что ему надо учиться дальше и непременно в институте журналистики, тогда и дали Назару прозвище Профессор. Одни вкладывали в прозвище вроде уважения, другие издевку. Но учиться Назару не пришлось, помогал отцу растить братьев. А там – служба в армии и война… А после и книжку прочитать удавалось не часто. Но если это удавалось, близко к сердцу принимал он судьбы героев, спешил пересказать прочитанное жене, поделиться мыслями, впечатлениями.
         Ксения, опустив голову, слушала некоторое время, роняла равнодушно:
         – Читала я… Давно читала, – и уходила.
         Как-то, вернувшись с зимовья, Назар смущенно сказал жене, подавая тетрадку:
         – Прочитай, Ксюша… Буранило, неделю в избушке просидел и вот… написал рассказ.
         Она взяла тетрадь, бегло пролистала ее, вернула Назару.
         – Ну как? – спросил он.
         Ксения пожала плечами и промолчала.
         Однажды приехала в гости мать Ксении – сухонькая подвижная старушка. Все дни с утра до позднего вечера, как мышь, проворно бегала она по избе, подтирала, подметала, стряпала рыбные пироги, лепила пельмени, штопала, ее натруженные руки сами искали работу. Муж ее умер рано от туберкулеза, оставив на руках Зинаиды Васильевны двух дочерей-малолеток. Она их вырастила и жила теперь со старшей, нянчила внучат. Век свой жила в трудах и заботах, и в семьдесят лет старушка не могла минуты просидеть зря, по вечерам она вязала девочкам носки, а Виктория читала сказки, вроде той, как лиса притворилась мертвой, а доверчивый дед подобрал ее и положил в сани. Зинаида Васильевна принимала сказку за чистейшую правду и реагировала с детской непосредственностью:
         – Ну вот! Едет и не оглянется. Да оглянись ты, оглянись!.. Без рыбы приедешь… Чо старухе-то скажешь? – всплескивала она руками.
         Назар впервые за много лет увидел открыто счастливое лицо жены, услышал ее звонкий, радостный смех. А когда Зинаида Васильевна уезжала, Ксения плакала навзрыд, прижав кулачки к груди, подавшись вперед и вытянув шею, будто ссылали ее в вечную каторгу. Назар растерянно оглядывался на глазеющих ротозеев и повторял:
         – Хватит, Ксюша! Хватит, успокойся.
         Проводив мать, Ксения закаменелой вернулась домой, невидящим взглядом обвела стены, истошно завыла, рухнула на кровать.
         Именно тогда шкворцем ударила по затылку Назара мысль, что их жизнь не удалась и что он был и остался для нее чужим. Эта мысль оглушила его безысходностью, неповоротливостью. Он уложил котомку, до срока ушел на зимовье. Там хватило времени все обдумать. Стала понятной постоянная холодность жены к нему самому и к его родным. Раньше ее замкнутость относил он либо к нездоровью, либо к особенностям характера. И даже шутил:
         – Ты бы хоть раз притворилась, что любишь меня.
         Ксения скупо улыбалась и молчала.
         Теперь память услужливо выискивала подробности, на которые он когда-то не обращал внимания или не придавал им ни-какого значения, но которые, видимо, автоматически фиксировались где-то в подсознании. Назар обладал особенной памятью, вероятно, свойственной в какой-то мере каждому таежному охотнику. Идет он по тайге, тысячи мелочей проходят перед его глазами. Он не пытается их запоминать, это происходит само собой. И если нужно, охотник точно вернется прежним путем, ориентируясь по этим мелочам-приметам, как ищейка по запаху. Так и давно прошедшие события восстанавливались в памяти Назара одно за другим, будто записанные на перфоленте.
         Целыми днями сидел Назар в избушке, перемалывал невеселые думы, смолил самосад. И получалось, что дело вовсе не в природной нелюдимости жены. Находила же она для дочерей, которых, безусловно, любила, трогательные слова, была с ними ласковой и нежной. Сестре писала милые, сердечные письма. В них каждая строчка дышала заботой о матери, сестре, племянниках.
         О муже только в конце, по необходимости: «Привет от Назара. Он собирается на свое зимовье». О его родных – отце, матери, братьях – ни слова. И была-то у них Ксения раза два, но если заходила речь, не скрывала пренебрежения.
         Припомнились Назару и отрезвляюще брезгливые гримасы жены, когда он льнул к ней с необузданной мужской лаской.
         – Дымом да псиной провонял на своем зимовье, – говорила она, отодвигаясь.
         «За столько лет супружества ни разу не обняла, не поцеловала», – усмехнулся он и крепко пожалел, что не женился на своей деревенской, хотя бы на Глаше Прониной, которая и сейчас при встрече опускает глаза и рдеет. И муж ей достался – на тебе, мне не надо.
         «Зачем Ксения вышла за меня? – недоумевал Назар. – Ведь любила и любит того заводского парня». Видел Назар, как вздохнула жена, когда Зинаида Васильевна сказала, что Валерий окончил техникум заочно и женился. И знал раньше, что каждый раз, когда ездила Ксения к сестре, встречалась с этим парнем. А однажды случайно подсмотрел, как Валерий, проводив до калитки, целовал его жену.
         И тогда, и тем более сейчас не ревность грызла Назара. Сожаление. Горькое сожаление, что тогда же не поступил решительно… И детей тогда не было.
         А беды, говорят, в одиночку не ходят. По недогляду – видно не в себе был – напоролся Назар на берлогу. Опомнился, когда медведь черной махиной кинулся на него и подмял. Успел-таки выхватить нож и вогнать зверю под левый локоть, но поплатился и сам.
         Чудом добрался потом до избушки, бережно расходовал запас дров, травами да медвежьим жиром залечивал до ребер разодранный бок.
         Угрюмым и исхудалым возвращался Назар в том году с промысла, почти без пушнины. «В сорок лет, – прикидывал он, – еще можно завести новую семью. Но как же хворая Ксения? Куда она денется? Только ли она виновата, что не люб ей? И виновата ли вообще?.. Сердцу не прикажешь. А в чем повинны дети? Учатся они хорошо. Мне не удалось, пусть они закончат институт». Единственно верное решение, как тогда казалось Назару, пришло само собой. Да и позднее не считал он, что поступил неправильно, приняв намерение нести свой крест и не показывать виду о горькой догадке.
         Прошел год, два и… десять долгих лет. Все эти годы Назар ходил на промысел, лето чертоломил в огороде, на покосе или заготавливал дрова, себя не жалея. Возвращался усталым, молча ел и падал в постель. Иногда и дома не ночевал. Но каждый свободный денек посвящал дочерям. Запрягал телегу, ненастойчиво приглашал Ксению (она чаще отказывалась) и уезжал с девочками на озеро: там удили рыбу, на костре варили уху, а потом Назар рассказывал о прочитанных книгах, о войне, а больше о тайге, о повадках зверей и птиц, о приключениях таежников. Девочки слушали с открытыми ртами, просили:
         – Пап, расскажи еще.
         Под конец затевали шутейную борьбу или втроем пели песни. В другой раз ехали собирать грибы или ягоды. Случалось, в лесу захватывал дождь, да еще ливневый и с грозой. Назар прятал дочерей под телегу, укрытую пихтовым лапником. Шум дождя сильнее будоражил воображение и рассказчика, и слушателей. Даже домой ехать не хотелось.
         Перед возвращением набирали букет цветов и договаривались, чтобы каждый написал сочинение о том, что больше всего понравилось в лесу.
         Назар повернулся на бок: пихтовая подстилка сильно нагрелась и жгла спину. Он пытался уйти от воспоминаний, чтобы не травить душу, считал до ста, чтобы отвлечься и уснуть, вслушивался в ночные звуки, объяснял себе и без того понятные их суть и значение… Сон не шел, а мысли возвращались к прошлому.Назар вылез из шалаша, свернул самокрутку и глубоко затянулся. Дождь падал поплотнее, где-то в вершинах шелохнулся ветерок, с деревьев посыпались крупные капли. «К утру, должно, разгонит тучи», – заключил он.
         Хотя и решил он не показывать виду и старался изо всех сил оставаться прежним, сам того не замечая, переменился. Стал сдержанно сосредоточен и чем-то озабочен, не тянулся к жене, как раньше, с ласками и не сносил молча, как это было всегда, ее жестких замечаний.
         – До чего ты некрасиво ешь, – говорила она.
         – Как умею, – отвечал он.
         – Будто в погреб спускаешь, не жуешь даже, – морщила нос Ксения. – Глядеть неприятно.
         – Книжки читать – не колуном махать, – огрызался Назар. – Вот и жуй по-благородному.
         У Ксении влажнели глаза, она поджимала губы, уходила из-за стола.
         В другой раз она накладывала гору мяса в тарелку мужа, себе и дочерям наливала одной жижи. Назар садился за стол, начинал есть и тут замечал непонятную несправедливость. Спрашивал:
         – Почему все мясо в моей тарелке?
         – Мы же не работаем, – смиренно отвечала Ксения.
         Чтобы не взорваться и не сказать лишнего, он отодвигал тарелку, уходил во двор, до изнеможения колол дрова, пока не наступали сумерки.
         Ксения скоро заметила перемены в муже и еще больше замкнулась. Всем видом говорила, мол, терзай, мучай, я все вытерплю, я слабая, беззащитная. Его бесила внешняя пришибленность жены, будто вечно обиженной и обездоленной. Ее скупые, но расчетливые слова, сказанные без эмоций и обязательно при дочерях, обезоруживали его; если он спокойно возражал, она вздыхала и, недослушав, уходила. Если он взрывался, Ксения плакала, и Назар видел, что дочери осуждали его. Так установилась между ними полоса отчуждения, преодолеть которую было уже невозможно. Так и катились день за днем, неделя за неделей, складывались в годы.
         Назар собирался грести сено. Не спешил: пока роса испарится, он поспеет на покос.
         – Надолго уходишь? – спросила Ксения.
         – Как погода… А что?
         – Тебе горя мало, что Виктория из шубы выросла, – вздохнула Ксения. – Зима же скоро.
         – Купи, – спокойно ответил Назар, укладывая в сумку картошку, лук и малосольные огурцы.
         – Где я деньги возьму? Сама хожу, как пугало, стыдно на улицу выйти.
         – Знаешь, что пока денег нет…– начал Назар. Но Ксения его уже не слушала. Тяжело вздохнув, взяла ведро и ушла из избы.
         Он подождал ее возвращения, спросил с плохо скрытым раздражением:
         – Что ты предлагаешь?
         – Что мы можем предлагать? Ты хозяин, ты отец, а только и заботы поиграть с ними себе на забаву – и в тайгу на полгода.
         Назар торопливо свертывал цигарку, роняя табак. «Знает же, – думал он, – не бока пролеживаю на зимовье, но зверя стало меньше».
         – Только Сережка Пронин одет и обут хуже моих девочек, – продолжала Ксения, – так у него отца нет.
         – Воровать мне, что ли? – повысил он голос.
         – Не кричи на нас, ради бога, и так слово сказать боимся, – Ксения закрыла лицо ладонями, плечи ее вздрагивали.
         Снова наступила зима. Выкрутился Назар. Сдавал заготовителям ягоды, кедровые орехи, справил дочерям обновы, сделал нужные запасы и подготовился в тайгу. Обнял дочерей, сказал, чтобы слушались мать, рано лег в постель. Когда дочери уснули, Ксения неожиданно спросила:
         – Чем не угодила? Ходишь букой.
         Назар промолчал.
         – За все лето слова ласкового от тебя не слыхала.
         – А я за двадцать лет, – хотел сдержаться и не сдержался Назар.
         – Зачем себя мучить?.. Я с девочками как-нибудь проживу, а ты один не останешься.
         – Почему ты с девочками, а я не с девочками? – Назар приподнялся на локте.
         – Дочерей не отдам. Да и не нужны они тебе, – зло проговорила Ксения и отвернулась.
         Больше не было сказано ни слова, но и этим все было сказано.
         Ксения не любила Назара, считала его грубым и неотесанным, но боялась окончательного разрыва, не знала, как сможет жить одна. Она хорошо изучила характер мужа и легко им управляла: несдержан, но отходчив, сам же и приходил заглаживать неловкую выходку. Но это было давно, когда они поженились, когда наживали детей. И вот Назар стал совсем другим. Молчал упорно, будто соревнуясь с женой, а если шумел, не искал примирения. Она долго приглядывалась, взвешивала, пока убедилась, что удерживают его дети. Короткий ночной разговор продумала заранее и теперь не сомневалась, что уйти он не сможет, хотя, вроде, и предоставляла ему полную свободу.
         Назар не спал до утра. «Мягко стелет, а бьет наотмашь», – размышлял он. Ксения спокойно спала, а может, притворялась спящей. Он поднялся, накинул полушубок, вышел за ворота.
         За последние годы Рябиновка из глухой таежной деревушки превратилась в большой поселок, и все потому, что рядом пролегла Абакан-Тайшетская ветка. В поселке построены средняя школа, больница, дворец культуры, двухэтажные дома, но разросся поселок в одну сторону, старая Рябиновка сиротливо прилепилась к нему сбоку, а дом Скоробогатова так и остался на отшибе.
         Под самой горой, на другом краю поселка, окна ремонтных мастерских леспромхоза светились огнями, время от времени метались в них сполохи электросварки. Там шла подготовка к зимней вывозке леса. На станции, лязгая цепами, остановился товарняк. Слева нарастал гул и светились глазища встречного поезда.
         Назар остро почувствовал оторванность от чего-то большого и важного. Первый, нетронутый еще снег усиливал это ощущение, как бы увеличивал пространство между поселком и его домом. Его заботы и весь узкий мир, в котором он жил, показались ему мелкими и никому не нужными. Не в первый раз подумал он забросить промысел. План добычи пушнины выполнять все труднее, зверь уходил в непотревоженные дали, а из-за разлада в семье тянуло к людям. «Работа мне и здесь найдется, – рассуждал он. – Могу плотничать, столярить, в армии шоферил, на фронте вступил в партию… Но смогу ли без тайги?»
         Обо всем этом Назар как-то говорил с секретарем парткома в леспромхозе. Тот прищурил близорукие глаза, хмыкнул.
– Такие, как ты, нам во как нужны, – он ребром ладони чиркнул по горлу. – Однако ты и сейчас при нужном деле. Государственном, можно сказать. Не зря говорят: мягкое золото! И не зря о тебе в газетах пишут. В тайге тоже нужда в людях, которые не только добывают зверя, но и оберегают его от хапуг. Так что определяйся сам. А то хоть сегодня назначим тебя бригадиром в столярку.
         «Видно, в последний раз иду на промысел», – вздохнул Назар.
         ...Восточный край неба порозовел, когда Назар вышел из дома. Речка еще не замерзла, и он свернул в обход, через мосток. У самого моста на тропу вышла женщина с ведрами на коромысле. Назар сразу узнал Глашу Пронину, хотя давненько ее не видел. От неожиданности остановился.
         – К удаче, Назар. Ведра-то полные, – тихо сказала она. – Здравствуй… Не признал, что ли?
         – Здравствуй, Глаша.
         Ее муж в прошлую зиму по пьяной дури залез в прорубь купаться, застудился и помер. Назар помолчал и спросил:
         – Как ты?
         – Известно, как, – еще тише ответила она. – Зашел бы как-нибудь да сам и поглядел.
         Назара кольнула жалость.
         – А что? И зайду, – улыбнулся он, чтобы подбодрить ее.
         Она вскинула голову:
         – Не шуткуй, Назар. Вправду ждать буду.
         И торопливо ушла, словно испугавшись, что он оборвет ее надежду.
         Много раз вспоминал он эту мимолетную встречу, но к Глаше так и не зашел. Однако бес не дремал, во второй раз свел их в другом месте.
         Ох, каким щедрым было то памятное лето! Солнечное, ласковое, и дожди выпадали вовремя и в самую меру. Травы по еланям перли из земли как на дрожжах. Уродилось в тайге и ягод, и грибов, и кедрового ореха сила несметная. Весна была дружной, вода высокой, потому и рыбы поднялось по речушкам богато. Перед покосом Назар взял отпуск, работал он тогда в леспромхозе. Косы, грабли, вилы подготовил загодя. У самой речки под елью построил просторный шалаш и три дня со свету до темна махал косой, по полшага наступая на упругую стену буйного разнотравья, пока уложил рядами валков всю покосную площадь.
         Сбросил пропотевшую рубаху, забрел в речку, вымылся студеной водой, сложил рупором ладони, заорал от избытка дурашливой радости:
         – Эге-ге-ге-э-э-эй!
         Эхо покатилось по тайге, разноголосо повторяясь. Назар улыбался, стоя в воде, и слушал. Вдруг почудился ему далекий ответный голос. «Показалось», – решил он. Вышел на берег, все еще прислушиваясь, лег на охапку свежей травы, широко раскинув руки, и блаженно прикрыл глаза. По его сильному телу разлилась приятная усталость. «Через денек-другой буду грести, – прикидывал он, – а завтра можно за грибами с Маргариткой». Виктория в том году закончила второй курс университета и уехала на практику.
         Тяжело дыша, из леса выбежала бледная, простоволосая Глаша. Она бросилась перед ним на колени, запричитала:
         – Чо с тобой, Назар, милый?.. Чо случилось?..
         Назар открыл глаза. Сел.
         – Косила я за ключом… Слыхала – кричал ты. Чо случилось-то? – с трудом переведя дыхание, повторила она.
         – Тебя звал, – шально улыбнулся он и понес ее в шалаш.
         Не заметили, как подкралась теплая, светлая ночь, густо пропитанная ароматами вянущих трав и хвойного настоя.
         С темно-бархатного неба тысячи миров глядели глазами звезд и стерегли покой притихших полей и лесов, городов, деревень, отдыхающих после трудового дня людей. Стерегли покой любящих сердец, прошедших годы тоски и одиночества и бьющихся наконец рядом в шалаше, затерянном в саянской тайге. Ельники и кедрачи сомкнутой стеной обступили шалаш, оберегая таинство любви – первооснову всего сущего. Только человек, считающий себя царем природы, узаконил любовь по обязанности и платил за это душевными муками, и производил слабое продолжение, и только человек обязан прятать любовь от себе подобных. Мудрая природа хоть в этом помогала ему.
         Крепок утренний сон здорового человека после тяжелой работы и сладкой любви. Проснулся Назар поздновато. Глаши рядом не было. «Ушла косить по росному холодку», – догадался он, вылезая из шалаша, и невольно сравнил ее с Ксенией. Солнце уже вышло из-за горы, но сквозь густой туман только угадывалось по размытому контуру розоватого пятна. Кустарники и травы обвис-ли под тяжестью росы, в ельнике посвистывал рябчик, дятел монотонно колошматил сухостоину – наступал новый день, умытый и радостный. «Глаше-то подсобить надо», – спохватился Назар. Он сунул брусок за голенище, взял косу, широко шагал по стежке следов, оставленных Глашей на росной стерне скошенных трав.
         Если бы и на склоне лет попросили Назара назвать самые радостные дни его жизни, он назвал бы день Победы и сенокосную страду с Глашей Прониной. Ее покос смахнули они за день. Сразу же перешли грести копны и метать стожки на его участке. С таким же напором, с маху поставили сено и ей. Глафира ни в чем не уступала Назару. Косила шаг в шаг, подхватывала пудовые навильники и укладывала в зарод не хуже мужика, вместе с ним мылась ледяной водой, обнажая литые груди. Пока он причесывал и оглаживал стожки, прилаживал на них березовые жерди, успевала развести костер и приготовить еду. И после такого дня только за полночь шептала жаркими, припухшими губами:
         – Назарушка, милый, угомонись. Упластал совсем… Побереги на потом.
         Назар встал с валежины, размял занемевшие ноги. Брезентовый плащ на нем пропитался водой и затвердел. В распадке вскрикнула сова, предсмертным стоном заплакал заяц, и снова сгустилась вязкая тишина, с гнетуще однообразным шелестом падающей и повсюду струящейся воды. Назар вызяб от неподвижности и холодной влаги, промочившей плечи. Он сбросил плащ, забрался в шалаш, плотно прижался спиной к примятому лапнику, хранящему тепло. Укрылся плащем.
         Молва в Рябиновку прилетела раньше, чем вернулись с покоса Назар и Глаша. Он понял это, едва переступив порог. Маргарита, сидя у стола и плотно сжав губы, исподлобья глядела на него волчонком. Ксения поднялась с кровати, вымученно спросила:
         – Обедать будешь, или тебя накормили?
         – Выйди, дочка. Нам поговорить надо, – спокойно ответил Назар.
         Маргарита не шевельнулась, только глаза сузила.
         – Она взрослая, пусть послушает, – возразила Ксения.
         – Что ж, пусть слушает, – согласился Назар, – у меня совесть перед ней чиста.
         Он закурил, собираясь с мыслями. Присутствие дочери его смущало. Не все при ней скажешь, а это как раз и устраивало Ксению. Она всегда оказывалась расчетливее мужа, а затянувшееся молчание уже ставило его в глазах дочери в положение виновного.
         – Что ж, пускай слушает, – повторил Назар, начиная трудный разговор. – Ксюша, зачем ломать комедию? Ты знаешь – мы давно друг другу чужие. Сама говорила: «Зачем мучаться?..»
         – Дура была, – вырвалось у Ксении.
         – Знаешь, что не ушел я из-за дочерей. Девочек на тебя… на больную оставить не мог, – продолжал Назар. – Но я, кроме лошадиной работы, ничего не видел – ни любви, ни ласки.
         – А мы не в счет? Мы не любили тебя? – сквозь зубы процедила Рита.
         – Разве я не отплатил вам тем же? – опешил Назар.
         – Вижу, как отплатил. Предал, – отрубила дочь.
         – Прости… прости меня, доченька, – захлебываясь слезами зашептала Ксения, – не уберегла тебе отца.
         – Вы считаете… я должен остаться? – растерялся Назар.
         – Останься! На коленях молю! – заголосила Ксения и кинулась ему на грудь.
         – Мама! Не смей! – Рита отшвырнула табуретку, вылетела из избы, хлопнув дверью.
         Назар осторожно, но твердо отстранил жену.
         – Ловко разыграла, – усмехнулся он.
         – Подлец. Как тебя земля держит?..
         Назар вышел во двор и обрадовался, что есть работа. За оставшиеся дни отпуска надо перевезти сено. Он запряг лошадь, выехал за ворота. Ксения выглянула в окно, оделась и отправилась на почту. Дала телеграмму Виктории: «Отец бросает нас уходит Прониной крепись мама». Содержание телеграммы облетело поселок до того, как ее передали по телефону на узел связи райцентра. Затем Ксения завернула к Глафире. Тихо вошла в избу, прикрыла дверь, остановилась у порога. На ее бледном лице – покорность и застоялая печаль мученицы. Хозяйка увидела гостью, охнула, опустилась на скамейку.
         – Можно пройти? – спросила Ксения.
         – Проходите… Садитесь.
         Ксения прошла, села напротив Глаши, опустила голову.
         – Не шуметь, не ругаться пришла, – заговорила она, – пришла просить вас. Не отнимайте у меня мужа и отца у моих детей.
         Пронина не мигая глядела на гостью, постепенно бледнея. Жалость и ненависть боролись в ней.
         – Я знаю, – пояснила Ксения, – Назар бросит нас, если вы его не прогоните.
         – Прогнать?.. – Глаша покачала головой. – Разве хватит сил? Люблю его… Всю жизнь люблю. Когда он женился… Утопиться хотела. Но не просила вас… Убить могла, а не просила.
         – Тут моей вины нет, – осторожно возразила Ксения.
         – В этом, может, и нет. В другом есть. Не любишь его и никогда не любила, – жестко выговорила Глафира, переходя на ты.
         – Откуда вы знаете? – зло усмехнулась Ксения, намекая на что-то грязное. Сразу спохватилась, приняла прежний надломленно-покорный вид.
         – Не слепая, – повысила голос Глаша.
         – Он мой муж, отец моих детей… вы женщина и мать… Как вы можете? – Ксению душили слезы бессилия. Лицо ее перекосила злоба: – Своего мужа сгубили, теперь чужого!
         Пронина встала. Жалости в ней больше не было.
         – Не муж он тебе, а работник. Бесплатный работник. Барыней жила за его спиной… Кабы любила, не выпрашивала Христа ради, как ведро картошки, – вскипела Глаша. Закончила успокоенно: – Грамотная, а понять не можешь – нельзя человека отнять или отдать. Сам Назар пускай решает. На меня сердца не имей, что на твоей дороге встала: давно вижу – извелся он с тобой. Жалко стало и его, и себя. И о детях говоришь пустое. Прикрываешься ими, чтобы привязать мужика и тянуть из него жилы. Дети не только твои. Ты их родила, Назар вырастил. Они для него всегда останутся его детьми.
         – Посмотрим, – Ксения резко поднялась, вприщур взглянула на Глашу, решительно вышла, хлопнув дверью.
         Она вернулась домой, не раздеваясь, упала грудью на стол, заплакала. Рита обняла ее за плечи:
         – Мам, успокойся. Что-то еще случилось?
         – Пронина… краля его, – сквозь рыдания шептала Ксения, – оскорбила, как только могла.
         ...Партийное бюро затянулось. Сначала секретарь прочитал заявление Скоробогатовой, подписанное тремя свидетельницами, и попросил:
         – Коммунист Скоробогатов, разъясни свой, значит, проступок. Назар встал, пожал плечами:
         – Написано, в общем, правильно. Только… разве может кто-то разобраться в наших личных отношениях?
         Подумал, махнул рукой и сел.
         – Дозволь мне, – кивнул секретарю автослесарь Фоменко. И понес с ходу: – Семья – не частная лавочка, товарищ Скоробогатов. Ишь чего захотел! Седни – туды, завтра – сюды. Энгельс вместе с Карлой Марксом написали, что от семьи все как есть зависит. Цельную книжку написали, а тебе на это наплевать. Мы не дозволим, чтоб ты гробил советскую семью. Думаешь, токо тебя на сладенькое тянет? Дак ты ж должон блюсти себя.
         Все знали, что Фоменко выступает постоянно и довольно бестолково, однако слушали его и даже кивали головами.
         – Что предлагаешь? – спросил секретарь.
         – Дать сроку месяц, чтоб Скоробогатов доложил партейному бюро, мол, в семье полная любовь и мирное сосуществование.
         – Как же это можно? – удивился Назар.
         – А шкодить знал как? – вскочила нормировщица Шевкунова. – Через тебя Пронин в прорубь залез, загубил себя…
         – Когда это было-то? – загудел шофер лесовоза Титков. – С перепою он. Чо уж здря-то говорить?
         – Отколь ты знаешь, когда они с Глашкой-то снюхались? – напала на него Шевкунова. – Может, Пронин и пил со стыда?
         – Пронин до женитьбы ишо пил, – стоял на своем Титков, – чо напраслину буровить?
         – Пусть просит прощения у жены и детей, – не слушая Титкова, закончила нормировщица.
         Все сходились на том, чтобы Скоробогатов помирился с женой и забыл дорогу к Прониной.
         Секретарь дал слово Назару.
         – Товарищи, мы с Ксенией поняли, что вместе жить не можем, лет десять назад…
         – Слышали? – вставила Шевкунова. – Десять лет мучились и Пронин, и Скоробогатова. Две семьи из-за него лихорадило, а мы прохлопали. И человек погиб! Пронин-то, говорю, погиб же…
         Секретарь встал, подвел итог:
         – С бригадиров тебя, Назар, снимем. Выговор вкатим. Сроку на исправление месяц. Другие предложения есть? Голосую.
         – Нельзя заставить любить голосованием, – Назар встал, не дожидаясь, когда поднимут руки. – И Ксения не согласится.
         – Ее и спросим! – вдруг рассердился секретарь. – Любовь!.. А долг, а обязанность?.. Перерыв, товарищи.
         Привезли Ксению. Глядя на нее, у любого сжалось бы сердце. Она сохраняла достоинство, чтобы видно было, какими усилиями это удается измученной женщине. Ее сопровождала Маргарита, поддерживая под локоть. По настоянию Назара Маргариту попросили выйти в коридор.
         – Иди, доченька. Если мне будет плохо, тебя позовут, – проводила ее Ксения. – Иди, будь умницей.
         И опять выиграла. Выиграла сочувствие и не только.
         Едва за Маргаритой закрылась дверь, секретарь, глядя Назару в глаза и недобро улыбаясь, отчеканил:
         – Коммунист Скоробогатов, повтори при жене, что только что говорил.
         – Повторяю: мы с Ксенией давно не любим друг друга. Она предлагала мне уйти, но я остался, чтобы девочек поставить на ноги…
         Все повернулись в сторону Ксении.
         – Первый раз слышу, – удивилась она.
         – Ксюша!.. – заволновался Назар. – Недавно ты подтвердила при дочери…
         – Не помню.
         – Ясно! – хлопнул секретарь ладонью по столу.
         Партийное бюро исключило Скоробогатова из рядов партии. Райком не утвердил это решение. Вынес ему строгий выговор с занесением в учетную карточку. На суд Ксения не пошла. Дала письменное согласие на развод.
         ...Наметился серый рассвет, когда Назар уснул провальным сном. Дождь прекратился, но распадок затянуло белесой марлей тумана, который оседал холодной водяной пылью на травы и деревья.
         К ручью вышел сохатый, поднял могучую голову, расширил ноздри, втянул воздух. Ноздри его затрепетали: он уловил запах кострища, запах человека. Зверь постоял секунду, неслышно исчез в ельнике, не колыхнув веток.
         Шалаш, где спал Назар, стороной обошла рысь, щуря зоркие желтые глаза. Заметив промелькнувшую белку, рысь остановилась, но приблизиться к шалашу не посмела. Облизнулась и ленивой пружинистой походкой двинулась дальше. Угодив ногой в сырое место, брезгливо встряхнула лапой, прыгнула на валежину. Оглянулась в сторону шалаша, приложила к голове кисточки ушей, оскалилась и пошла прочь.
         Разбудил Назара тихий шорох. Он открыл глаза и… улыбнулся. Под крышей шалаша, в метре от его лица, притаилась белка, недоверчиво косила на него блестящим глазом. У самых ног Назара возились два бурундучка, что-то, похоже, не поделили, ссорились. «Кто же испугал вас? Куница?» – подумал он и осторожно пошевелил рукой. Бурундуки вылетели из шалаша. Белка сердито зацокала, но осталась на месте. «Бранишься, – снова улыбнулся Назар, – а защиты ищешь около человека. Жаль тебя беспокоить, но мне пора в дорогу».
         Назар выбрался из шалаша, наломал веток, что сухими сохранились под кронами елей, сунул под них бересты, подпалил. Сверху положил обгорелые головешки. Костер подымил, пошипел и разгорелся. Назар пошел к ручью, зачерпнул воды в котелок и вдруг остановился. Двумя пальцами снял с ветки волосок. «Рысь, – заключил он. – Только что прошла. А вон и следок».
         Пока грелся чай, Назар присел на валежину и не заметил, как вернулся к воспоминаниям.
         Ксения с его согласия продала дом и все, что было в хозяйстве, уехала с Маргаритой в город, к сестре. Доходили слухи, что работала она библиотекарем. Дочерям Назар посылал половину заработка. Несколько раз писал письма, но в ответ получил одно, сухое и злое. Когда Маргарите исполнилось восемнадцать лет, Назару вернули посланные им деньги. На почтовом переводе было написано рукой дочери: «Адресат от получения отказался».
         К тому времени Виктория закончила университет и вышла замуж. Назар понял – дочери вычеркнули его из сердца.
         Глаша молча страдала. Она видела: Назара гложет какая-то тоска – и не знала, чем помочь. К ней он был неизменно ласков, но всегда хмур и задумчив. Часами сидел неподвижно, невидяще глядел в пространство.
         Давно уволился из леспромхоза, нанялся проводником к геологам и каждое лето бродил с ними по тайге. Иногда и на зиму оставался сторожить их имущество. Редко был дома. Из тайги приносил стопки исписанных тетрадей, убирал в сундук. Не стало у него и прежней жадности к работе. На бане прохудилась крыша, крылечко покосилось, а он, если и был дома, до третьих петухов курил и что-то писал. Утром умывался, рассеянно ел и опять садился писать. Не позови – и обедать не вспомнит.
         – Назарушка, починил бы крылечко, – мягко говорила Глаша, – совсем развалилось.
         – Погоди немного. И крылечко, и крышу – все починю.
         Но, видимо, забывал обещание и все сидел над своими записями. Или вдруг вскакивал, рвал бумагу в мелкие клочья, швырял в печь и уходил в тайгу.
         Она несколько раз украдкой читала его тетради и дивилась: «Зачем Назар переписывает книжки, и такие, что сердце замирает?» Сына Сережку спросить бы, любит он Назара, но сын в армии, а кому-то чужому показать тетради она не решалась.
         Только в сенокосную страду Назар преображался. Возвращался из тайги и шел на покос, как на праздник. Под той же елью строил шалаш и работал с веселой удалью. Как мальчишка, вдруг падал спиной в ворох сена, увлекая за собой Глашу, улыбаясь, глядел в небо, говорил ей:
         – Видишь облако?.. Будто корабль плывет по синему океану. Паруса на нем… И капитан глядит в подзорную трубу. Видишь? А перед ним узкий пролив среди снежных гор до самых туч.
         Ласточкой пролетали для Глаши дни сенокосной страды. Назара будто подменяли. Он хмурился и по-скорому уходил в тайгу.
         В марте вернулся Скоробогатов с зимовья непривычно обновленным. Обнял Глашу.
         – Измучилась со мной, – сказал он и погладил ей волосы. – Седина появилась… Но теперь или… или.
         – Что «или»? – спросила она.
         – Так я…– улыбнулся Назар. – Давай топить баню.
         Наутро он запечатал тетради в большой пакет, отнес на почту. С этого дня стал он для Глаши прежним Назаром. С рассвета до ночи тесал, стругал, пилил. Только когда проходила почтальонша, бросал любую работу, стоял у калитки. Перед самым покосом получил он письмо. Дрожащими руками вскрыл конверт, перечитал несколько раз, глазам не веря. Потом рванул ворот рубахи, сложил ладони рупором и заорал в сторону тайги:
         – Эге-ге-ге-э-э-й!
         Эхо покатилось по падям и урманам, в поселке залаяли собаки. Глаша выскочила из избы, едва выговорила:
         – Чо случилось, Назарушка?
         Он сгреб ее в охапку.
         – Глаша… Глашенька! Книжку я написал. Понимаешь? Книжку!.. Вот письмо. Приняли. Напечатают… – Назар кусал губы, в глазах светились слезы.
         А через год получил он телеграмму: «Прочитала твои повести молодец Виктория».
         Вскипел чай, Назар снял с огня котелок, всыпал щепоть за-варки. Пока она упревала, сложил вещи, огляделся. Белка, притаившись, выглядывала из-за ствола кедра. «Не убежала, – подумал он, – значит, рысь где-то недалеко». Перекусил, залил костер и тронулся в дорогу. Ему надо успеть до ухода геологов. Предстояла зимовка в таежной избушке и работа над новой книгой. Телеграмма дочери разволновала его, взворошила прошлое, лишила с трудом обретенного покоя, принесла бессонницу в эту дождливую ночь.

                г. Красноярск, 1982 г.