Черемша

         В оврагах кое-где лежал еще почернелый спрессованный снег, и земля ладом не прогрелась, а черемша выперла четверти на полторы – сочная да ядреная. Ермила Брагин знал места – лучше некуда. Сплошняком – черемша и черемша! Хоть косой коси. Породистая – до коленок и стебель в палец!
         А главная штука – на солнечном склоне. В других угодьях токо-токо, а тут вон чо уже вымахала. Далековато, правда. Верст двенадцать от полустанка. Зато черемша, идрит твою в кочергу, пятьдесят копеек пучок. Старуха сказывала, у других по тридцать пять – нос воротят, а у ей по пятьдесят – с руками.
         Не зря Фомушкин сколько разов набивался, возьми, мол, с собой. С каких пирогов? Не в том резон, что черемши убудет. Ее тута комбайном не свалишь. Однако ему покажи, другому покажи, глядишь, цену-то и собьют. Скупердяй, говорит. Дореволюционный куркуль ты, говорит, Ермила». Это Фомушкин говорит. А я ему: «Коли ты не скупердяй, дык выкинь на помойку али мне отдай трешку либо пятерку. То-то! Тебя по черемшу взять все одно што деньги из кармана выкинуть за здорово живешь». Брагин вспомнил, как ловко припер он Фомушкина, усмехнулся.
         «Седни надо бы пучков сто пятьдесят навязать, – прикидывал он. – Черемши на рынке ишо нет. Первая-то и подороже пойдет. Немножко далековато токо. Но ничо. Ничо. Дотопаю».
         Ровнехонько сто пятьдесят пучков Брагин наторкал в рюкзак, увязал его. Сверху приторочил в пакет свернутую полиэтиленовую пленку и котелок с продуктами – в тайгу идешь на день, бери на три. Вскинул рюкзак сперва на выворотень, вздел руки под лямки и тогда взвалил груз на спину. Покачнулся, на миг потеряв равновесие. «Чижолый, собака. Но до вечера – ого!.. К поезду так и так подоспею». Ермила взял в руки ружьишко и подался к тропе.
         Всего-то ушел километра с два, а выдохся – хоть выпрягайся и падай. По спине сырая испарина, в мотне ложки полоскать можно, в глазах темно. А тут еще подъем-пыхтун, чтоб он провалился! Еще когда собирал черемшу в наклон, Брагину показалось, что захворал он. Раза три обносило голову, да так, что становился на карачки. Теперь вовсе разобрало. Главное – в глазах туман и ровно плывет все. Остановится маленько и снова плывет и плывет. Короче – хрен дело.
         На середке подъема пришлось делать роздых. Сбросил рюкзак – полегчало. Перестали в глазах плыть деревья, пни, валежины, тропа… «Стой! Чо это на тропе-то?» – Брагин нагнулся и увидел свежие следы медведя. Десяти минут не прошло, как сидел он тут: в углубление следа текла струйка воды из лужицы, а заполнить его не успела. Мордой сидел в сторону Брагина. Поджидал, значит, но тропу уступил. Ермила внимательно огляделся, погрозил тайге кулаком.
         – Уходи, сука, покеда жаканом не врезал! – грозил, чтобы себе духу прибавить. Медведя укокошить – не муху ладошкой прихлопнуть.
         «Вдруг пальнешь мимо? Хворый же! Ни в руках твердости, ни зоркости в глазах. Аккурат мимо и пальнешь. Чо тогда? Вон лапища-то, шире мово сапога…», – рассуждал Ермила, взваливая на спину рюкзак.
         После остановки брел он еще медленнее. Дышал с хрипом загнанной лошади. Ружье держал наготове, усилием сохранял в глазах ясность, время от времени оглядывался назад. Пока взобрался Брагин на хребтину увала, медведь еще два раза оставил на тропе следы. С тропы уходил вправо. «Понятное дело, – смекнул Ермила, – счас любовь крутят медведи-то. Должно, здесь его участок, навроде единоличной усадьбы. И сударушка где-то недалече… Любую дурость может отмочить: в свадебную потеху всяка живность шибко дуреет. На похвальбу при подруге-то загрызет, как пить дать».
         На увале увидел Ермила и самого хозяина тайги. Это матерый самец. Брагин знал, что нельзя выказывать страх, упрямо шел и шел вперед. И то сказать: чо кроме делать-то? Медведь взрявкал, нехотя сошел с тропы. Пятки взад и мотать бы отседова, да силов нету. Ноги ватные, в коленках дрожание, в голове звон. Хворь вот-вот с копыт опрокинет.
         Под уклон двигалось легче, а спуск долгий и пологий, но Брагина начал колотить озноб, аж зубы клацали. «Кажись, отцепился хозяин-то? И то ладно… До ручья надо бы дотянуть, а там – на прикол… На полустанок седни и думать неча…», – вяло соображал он.
         Как доплелся до ручья, Ермила не помнил. Но сумел-таки натянуть из пленки двухскатный шалаш, накидать в него лапника, убрать рюкзак. Да еще вскипятил чай со смородиной и, обжигаясь, выпил цельную кружку. Остатки поставил в котелке у изголовья и свалился обессиленный – ни живой, ни мертвый…
         Рядом затрещал валежник. Брагин встрепенулся, шарил и не находил ружье. «Где оставил его?» – подумал он и притих. Медведь отгреб лапой пленку, сел около.
         – Чо притворяешься? – спросил он. – Не спишь ведь.
         – Пошто мне притворяться? – удивился Брагин.
         – Трусишь.
         – Ково?
         – Меня трусишь. Я же хозяин тайги.
         – А я… я, значит, царь над всей природой. И над тобой тоже.
         – Ты царь? Барыга ты, прохиндей. Царь нашелся! Кто в прошлом году шишку до срока бил колотом и крадучись сбывал на рынке? Кто харьюзов ловил в икромет? Хапуга ты, а не царь. Давануть, чтоб мокро осталось... Потому через участок и провожал тебя, чтобы не напакостил… Постой!.. Это ты же моего младшенького пестуна застрелил? Ты, – медведь навалился всей тушей на Брагина, вдавил в землю. Земля расступилась под ним и завалила черной тяжестью…
         …Очухался Ермила оттого, что старуха дала испить смородинного настою. Он выпил до капли, лег на спину.
         – Чо болит-то? – спросила старуха.
         – Все насквозь болит.
         – Пуще-то в костях ли где?
         – В грудях жжет и воздух застревает.
         – Пошто не вернулся, как хворь учуял?
         – Думал – доскребусь.
         – Все-то тебе мало. Все мало, – заворчала старуха, – говорила же: возьми Фомушкина. Чичас он тебе и подсобил бы. Один-то сгинешь.
         – Не каркай, – огрызнулся Брагин, открыл глаза, приподнялся на локте.
         В ногах на месте старухи сидела ворона. Она каркнула с испуга, взлетела на дерево. В тайге солнечный день. В теле несусветная слабость, во рту сухо. Он увидел котелок, жадно припал к нему. Но котелок пуст. Брагин выполз из-под пленки, огляделся, не понимая, где он. До тошноты хотелось и пить, и есть. Снова забрался в шалаш пошарить в рюкзаке съестного.
         – Черемша? – прошептал он… И вспомнил все: Стало быть, в беспамятстве был?.. А чай из котелка все-таки выдул. Сколько ж ден провалялся?.. Дня три-четыре: черемша-то совсем завяла. «Добро – зверь не наткнулся, – думал он, разжевывая черствый хлеб. – Вдругорядь, видно, Фомушкина брать, а то долго ли до сурьезной беды. Он бы чичас чайком да супчиком мигом поставил меня на ноги… Шибко хорошо бы горячего хлебова-то… – Ермила так размечтался, что прикрыл глаза и сглотнул слюну. – Погодь, – сам себя остановил Брагин, – а ежели Фомушкин захворает? Ногу подвернет али… ну, мало ли чо! Возись с ним. Он-то должон меня выхаживать, потому как я ему место черемшиное укажу. А с ним как же? Тоже поди в немочи не кинешь?.. И прибыльное время в самый раз упустишь!..»
         – Нет, уж. Ну его к лешему, – вслух подытожил Брагин.
         Он с трудом приподнялся, пошатываясь, побрел к ручью зачерпнуть воды в котелок. В глазах потемнело, ноги подогнулись. Он присел на кочку, отдышался. Снова пошел. У самого ручья из-под ног с треском вылетел рябчик. Брагин от неожиданности сунулся в сторону, упал неловко и тяжело. С маху ударился головой о камень. Котелок подхватило течение, закувыркало по галечнику. С камня в ручей стекала кровь…
         Над тайгой неподвижно висело солнце. На перевале орали кедровки. Студеная вода в ручье лизала окоченевшие пальцы Брагина…

                г. Москва, 27-28 февраля 1982 г.