Трудная зимовка

         Овцесовхоз первым закончил сев. В других хозяйствах района полным ходом шли посевные работы, и ночью в поле гудели трактора, резали податливую темень желтыми лучами фар. А полеводы овцесовхоза ходили именинниками, радовались первым иголочкам всходов, что проклюнулись только вчера, а сегодня на южных склонах уже издали заметны зеленоватые полоски на темно-сером фоне полей. Теперь бы дождичек, и шелковистые зеленя укутают землю изумрудно-бархатным покрывалом.
         Дождик! Дождичек! Во все времена ратай и хлебороб с надеждой и отчаянием ждали этого живительного чуда. Когда-то молили бога, позднее украдкой его поругивали, затем бранили в открытую. Наш современник слушает прогноз погоды по радио и безбожно проклинает метеослужбу, будто это она распоряжается дождями.
         А дождя не было. Переменчива звезда землевладельца! За целый месяц на поля овцесовхоза не упало ни капли. Одуревшее солнце с утра до вечера, изо дня в день накаляло почву. Побурела молодая трава даже в затененных оврагах. Пепельно-серая земля, как огромная сковорода, сама излучала губительный зной, не остывая и ночью. Разлохмаченные вороны неподвижно сидели с раскрытыми клювами. Осоловелые куры валялись в тени, вытянув ноги…
         Не успев окрепнуть, завяли, высохли всходы.
         Катастрофу довершила черная буря. Суховейные ветра в на-чале лета обычны в этих местах. Они не так опасны, если успеет укорениться зелень. На этот раз, будто по злому умыслу, совпали все предпосылки для разрушительной работы ветра.
         Хотя и теплилась какая-то надежда, приближения беды ждали и заметили ее сразу. Сначала потемнела южная полоска неба у самого горизонта. Она быстро густела и ширилась в стороны и в высоту неровными контурами, как пятно черной туши на чистом листе мокрой бумаги. Скоро пятно размахнулось в полнеба и надвигалось фиолетово-грязной косматой стеной. Испуганные вороны заполошным роем шарахнулись с открытых полей и заборов в кустарники и овраги. Куры бестолково метались у забора в поисках лазейки во двор. Люди загоняли скотину, закрывали ставни. Поджав хвосты, собаки юркнули в свои закутки. На весь поселок визжал подсвинок, застрявший в подворотне, пока не пробился внутрь двора…
         Наступила зловещая тишина. Давящая, физически ощутимая. Казалось, горячий спрессованный воздух, все уплотняясь, вот-вот раздавит своей тяжестью дома и постройки. А бесформенно-грозная стена, утробно клокоча, заполонив землю и небо, катилась уже по полям овцесовхоза.
         Над конторой центральной усадьбы едва приметно дрогнул флаг. В то же мгновение рванулся он в сторону, заметался язычком пламени и утонул в черном месиве…
         Ураган рухнул обвалом. Сотни тонн пыли поднял он в сухой раскаленный воздух и, крутя в столбах смерчей, нес ее с воем и свистом, ломая деревья, срывая крыши, опрокидывая повозки, захваченные в пути. Понизу с визгом летела картечь галечника и камней, а с ней щепки, обломки досок и целые поленья.
         По земле катились пустые бочки, ведра и разный хлам. Сила ветра иногда слабела. Но через миг налетала новая, более ярая волна, подхватывала с земли комья и камни, швыряла в заборы, в ставни, ворота, или, ввинчивая в штопор, поднимала их высоко и сверху сыпала бронебойным градом.
         Двое суток бесилась черная буря. Двое суток стояла сплошная ночь. Все живое попряталось в овраги, в норы, в дома. В избах не гасили керосиновых ламп и свечей. Электричества не было. Редкие машины пробирались на ощупь с зажженными фарами. Горячая тонкая пыль проникала всюду, не давая дышать…
         К исходу третьего дня, неся избавление от черного ада, пошел дождь.
         …Выяснив общую картину бедствия, Гордеев созвал совещание. Не поднимая глаз на собравшихся, он заговорил глухо:
         – Обстановка, товарищи, такая: со многих кошар и сараев сорваны крыши. Нарушена электросеть, телефонная связь. Человеческих жертв нет. Так что эти беды поправимы. Но полностью погибла треть посевов. На остальной площади всходы, может, и выправятся, но урожай будет плохим. Кое-где на увалах снесен и пахотный горизонт. Такой бури не помнят старики… Что будем делать? Алексей Семенович, – Гордеев оторвал, наконец, глаза от стола, взглянул на Миронова, – тебе слово. Нужны конкретные предложения.
         Миронов в совхозе работал давно, а полгода назад назначен главным агрономом. Ему под сорок. Он энергичен и деятелен, но несколько не собран и суетлив, возможно, оттого, что не успел свыкнуться с новым положением.
         – Какие могут предложения, Андрей Павлович? – заволновался он. – Сами знаете, семена и почву подготовили, сев провели, как гритца, в оптимальные сроки. Какие всходы наметились!.. В районе об этом знают, и претензий к нам нет. А теперь чего же?.. Посевы спишут… по закону… Планы продажи зерна снимут… Какие тут предложения? Будем убирать, как гритца, что нарастет. Вины нашей нету.
         Гордеев взглядом предложил высказаться Александру Ивановичу. До Пыжова место главного зоотехника долго пустовало, директор хлебанул лиха и его приезду обрадовался. И вот седьмой год работают вместе, дружат семьями. Александр Иванович с первых дней вопросы животноводства как-то незаметно забрал в свои руки и решал их самостоятельно. Директор не препятствовал. Ценило Пыжова и районное руководство. Опасался Гордеев, что заберут скоро Александра Ивановича из совхоза на повышение.
         – Трое суток овец и скот не кормили и не поили. Подкармливали только остатками соломы, – начал Пыжов, тяжело поднимаясь и опираясь на палку. – Конечно, резко упали удои и привесы. Эти потери легко восполнить.
         Он задумался, собираясь с мыслями, и продолжил, чеканя слова:
         – Но сейчас вопрос первейшей важности – спасти животноводство в предстоящую зимовку от бескормицы и гибели. Чем будем кормить стотысячное поголовье? Актами на списанные посевы?
         – Что предлагаешь?- осторожно перебил Гордеев.
         – Предлагаю все площади, подлежащие списанию, пересеять немедленно однолетними травами. Зерна не получим так и так, а сена и силоса можно заготовить даже больше, чем в прошлые годы. Вот расчеты, – Пыжов положил на стол директора исписанные листочки. – Предлагаю, кроме того, просить райисполком о выделении нам сенокосов из резервов областного лесфонда. В противном случае зимняя бескормица отбросит экономику хозяйства лет на десять назад.
         Пыжов сел.
         Наступила долгая пауза.
         – Ондрей Палыч, дозволь мне сказать, – попросил управляющий первым отделением Филатов.
         Гордеев кивнул.
         – Буря эта, будем говорить, боле всего сотворила беды нашему отделению. Однако летнюю пору как-то промытарим. Землю водой, будем говорить, сполоснуло, и трава днями оклемается. А зимой, будем говорить, крышка всему поголовью. Ежели судить по-хозяйски, кругом прав Олександр Иваныч. На сено и, будем говорить, на силос сеять не поздно. Дело верное. А коли с другого боку заглянуть, посеем, будем говорить, коту под хвост! Спишут посевы – ладно. Пропустеет земля – тоже ладно. Спросу нет: чертова буря, будем говорить, виновата. А как пересеем, обратно впишут ее в зерновой клин. На сено и силос косить не дозволят. Шкуру, будем говорить, сымут: зерно давай! Под конец – ни зерна, ни корму. Вся наша маята, будем говорить, под снег уйдет. Попомните мое слово.
         Другие выступающие в принципе поддерживали предложения Пыжова, но ставили вопрос за вопросом: где взять семена? Как с лимитом горючего? С перерасходом фондов зарплаты?
         – Как думаешь, Михалыч? – обратился Гордеев к секретарю парткома Вожжину, которого за глаза называли «в основном» или «в общем и целом».
         – Думаю в основном не следует пороть горячку и раздувать панические страхи, – улыбнулся Вожжин. Он не любил Пыжова и первую фразу адресовал ему. Затем сел на любимого конька: – Думаю, в райкоме не сидят сложа руки, дожидаясь, в общем и целом, предложений товарища Пыжова. Не только у нас, в основном, тяжелое положение по всему району. Шутка ли – затевать посевную во второй раз без руководящих указаний. Надо, в основном, подождать решения райкома, чтобы, в общем и целом, организованно одолеть временные трудности.
         Гордеев, набычив до блеска выбритую голову, внимательно слушал, ни в чем не выдавая своей позиции. Итоги подвел неожиданно кратко:
         – Завтра начнем сеять. Другого выхода не вижу. Надеюсь, нас поддержат и… помогут. На семена пустим фуражный овес и ячмень с повышенной нормой высева. Лето переживем без концентратов. Все, товарищи. Надо бы, Михалыч, сегодня же провести расширенный партком, чтобы рассказать людям обстановку и программу действий.
         Вожжин промолчал.
         ...Не первый год знал Гордеев секретаря райкома. Работал у него еще в МТС. Огонь был мужик. Но за последнее время Стогов сильно и как-то разом сдал. Отяжелел, бледное лицо сердечника стало землистым, под глазами – мешки. Решения принимал осторожно, с оглядкой и, с точки зрения Гордеева, не лучшим образом. Укатали сивку…
         Стогов не встал навстречу Гордееву. Через стол протянул руку.
         – Садись, – устало сказал он, – да порадуй хоть чем-нибудь.
         – Радовать нечем, Михаил Спиридонович.
         – Зачем же пришел? Огорчений и так под завязку.
         – Посоветоваться.
         – Не юли. Знаю, что по совету Пыжова дал команду фураж в землю зарыть, животноводство без кормов оставить.
         – Успел уже?
         – Успел. Рассказывай, чего надумал?
         – Здесь все изложено, – Гордеев передал расчеты Пыжова, перепечатанные на машинке. Ему расхотелось разговаривать со Стоговым.
         Секретарь отложил листочки в сторону:
         – Бумажки мог переслать почтой. Рассказывай.
         Андрей Павлович изложил суть предложений Пыжова, возражения против них и свое решение. Стогов слушал, полуприкрыв глаза и тихонько постукивая пальцем по столу. Вызвал секретаршу:
         – Галя, пригласи Сергеева и пусть захватит с собой агронома.
         – Сергеев уехал по хозяйствам.
         – Разыщи.
         – Хорошо, Михаил Спиридонович, – секретарша вышла.
         – Умница твой Пыжов… Послушаем, что скажет Сергеев, и соберем бюро. Но… - Стогов подумал и нехотя продолжил: – Но прав и Филатов. Пока посевы не списаны, план продажи зерна остается в силе. А пока оформим списание, будет поздно пересевать и на корм. Сеять бы надо и, конечно, не медля. Однако что мы покажем комиссии? Ей нужны в натуре погибшие посевы.
         – А зачем тянуть со списанием?
         Стогов посмотрел на Гордеева долгим взглядом. Ответил не сразу, осторожно подбирая слова:
         – Я только что звонил в обком – велено не спешить. Рады, мол, все перевалить на бурю.
         – Надо объяснить!..
         – Пробовали, – перебил секретарь, не желая вести скользкий разговор, и все же договорил: – Пересеем самовольно – планы продажи зерна не спишут, а за невыполнение планов… снимут нас с тобой.
         – А передохнет скот – нас под суд отдадут! – вспылил Гордеев.
         Стогов встал из-за стола, подошел окну. Не оборачиваясь, спросил:
         – Чего от меня хочешь?
         – Санкцию на пересев, – раздельно проговорил Гордеев, вставая с кресла, будто давая понять, что будет стоять вот так, пока не получит добро секретаря райкома.
         – Не могу, – Стогов обернулся, сорвался до крика: – Ну чего так смотришь? Не могу!.. Не имею права!..
         Михаил Спиридонович прошелся по кабинету, остановился рядом с Гордеевым, положил руку ему на плечо:
         – Ладно… В крайнем случае скажу, что разрешил тебе в по-рядке исключения, для эксперимента… Авось, обойдется… Да и что мне терять?
         Совместное решение райкома и райисполкома пришло через двенадцать дней. В нем предписывалось «выборочно пересеять поврежденные посевы однолетними культурами на корм». К тому времени в овцесовхозе закончили эту работу. Прочитав решение, Гордеев облегченно вздохнул: оно давало право на месте определять целесообразность пересева тех или иных участков. «Молодец Стогов!» – подумал Андрей Павлович.
         Несколько раз перечитал решение Вожжин. Он жирно подчеркнул красным карандашом слово «выборочно» и не медля информировал райком, что Гордеев допустил перегиб, поддавшись паническим настроениям Пыжова, самовольно пересеял поля, где можно было получить урожай зерна.
         Узнав об этом, Андрей Павлович побагровел. «Пинкертон паршивый», – кипятился он, мотаясь из угла в угол кабинета. Немного успокоившись, поехал к Стогову и заявил с порога:
         – Вожжин мне мешает работать. Убирай его к чертовой матери.
         – Не суетись, – Стогов выглядел сегодня совсем больным и говорил, казалось, через силу. – Знаешь, что убрать его может только партсобрание.
         – Об этом я позабочусь.
         – Еще раз – не суетись… Мешает работать не только Вожжин. И мы мешаем, и… и еще кое-кто. На селе появились зрелые, знающие специалисты, а мы по старинке им не доверяем, давим предписаниями без учета обстановки каждого хозяйства, а часто без знания дела, – Стогов вышел из-за стола, подсел к Гордееву. – Хочешь, расскажу не анекдот, а подлинный случай? Вот слушай. В прошлом году хорошо тебе известный Пыжов привез в райисполком утвердить акт на выбракованных коров. Осмотреть коровушек в натуре и дать заключение послали инструктора, который в животноводстве мало чего смыслил. Как его фамилия, значения не имеет. Полномочный представитель явился на ферму, с видом знатока осмотрел злополучных коров и этак заносчиво спросил у Пыжова:
         «Почему ты бракуешь хотя бы вот эту корову? Объясни, а я послушаю».
         «Да что вы! – неподдельно ужаснулся Пыжов. – Посмотрите, как у нее плохо выражена коагуляция!»
         «Ну, да… конечно, – поддакнул инструктор. – Я сразу обратил внимание…»
         Акт утвердили. Все бы хорошо, но коагуляция – это осаждение белка в растворе и никакого отношения к оценке коров не имеет. Шельмец Пыжов сыпанул ученым словечком, заранее зная, что оно неизвестно представителю райисполкома и что тот не попросит разъяснения мудреного словца, чтобы не уронить ложного достоинства. Смешно? – Стогов прищурил глаза.
         – Смешно, – хохотал Гордеев.
         – Не смешно! – отрезал Стогов. – Горько. Специалисты видят, что мы беремся не за свое дело, и в душе смеются над нами, но и ослушаться не смеют. Вдвойне горько! Эдак мы отучим их творчески мыслить, отучим быть специалистами.
         – А Вожжину, – продолжал Стогов, возвращаясь за письменный стол, – я разрешил отпуск и распорядился организовать путевку в санаторий. Пусть пока едет, а там посмотрим.
         Воротившись из санатория, посвежевший Вожжин объехал поля совхоза и выступил в областной газете со статьей «Первая заповедь», в которой писал, что, несмотря на такие-то трудности, дирекция и партком совхоза подсчитали, воодушевили, пересеяли на две недели раньше других, и на полях зреет небывалый урожай.
         Первая заповедь перед государством будет перевыполнена, в закрома Родины поступит добротный хлеб.
         Статья наделала шуму и обернулась бедой для совхоза: ему не списали ни одного гектара посевов и не снизили плана продажи зерна государству.
         Район не выполнил даже сниженных планов продажи зерна, хотя животноводство осталось без концентратов. Других кормов заготовлено вдвое меньше, чем в обычные годы. Предстояла невероятно трудная зимовка.
         В овцесовхозе кормов того меньше, а на пяти тысячах гектаров зеленели буйные овсы и едва зажелтевшие ячмени.
         Представитель области жил в совхозе, оберегая эти площади от самоуправства. Он считал, что первые заморозки ускорят дозревание овса и ячменя для уборки на зерно. Гордеев обил пороги, доказывая необходимость убирать однолетники на корм. Драгоценное время уходило. Представитель области выполнял свою миссию добросовестно. Он ежедневно ездил в поле, привозил по снопику ячменя и овса, писал на них этикетки с указанием даты, ставил рядком с предыдущими образцами в кабинете Гордеева, давил в пальцах молочные зернышки, показывал Миронову:
         – Посмотрите, молочко-то загустело!
         – Не сегодня-завтра упадет снег, – урезонивал Алексей Се-менович. – Понимаете? Снег! Я тут пятнадцать лет работаю. Знаю, что зерна не будет!
         Гордеев молчал, пригнув бритую голову до самого стола.
         День прошел в обычной суматохе неотложных и важных, второстепенных и менее важных дел. Андрей Павлович просмотрел почту, отложил папку. Долго сидел неподвижно, положив тяжелые руки на стол. Он вышел из опустевшей конторы, остановился на крыльце, привыкая к темноте. В поселке горели огни, усиливая темень предосенней ночи. Густо-синий бархат неба проткнут зелеными блестками звезд. Задумчивые тополя с тихим шепотом, покорно складывали листья к своему подножию, будто знамена перед невидимым, но неодолимым врагом.
         На краю поселка возник и нарастал треск мотоцикла. Из подворотни выскочила собака, кинулась за мотоциклом, полаяла взахлеб и отстала. Мотоцикл свернул во двор Пыжова. Андрей Павлович вспомнил, что хотел увидеть Александра Ивановича, но он весь день был в отъезде, и отправился к нему домой. Пыжова застал во дворе. Поздоровались. Закурили.
         – Осень-то, осень! – крякнул Гордеев. – Теплынь! А ночь! Сказка Шахерезады!
         – Тепло, конечно, но на «ишаке», – Пыжов кивнул на мотоцикл, – встречный ветерок все-таки обыскивает. Пойдем-ка в дом.
         – Стопка найдется?
         – Пошли. Найдется.
         Галина Петровна подала соленые груздочки и огурцы, по-быстрому «сочинила» глазунью на сале. Спросила:
         – Щей налить?
         – Давай, Галя, – кивнул Гордеев, – я не обедал еще. Катя уехала к сыну, а самому недосуг с обедом возиться.
         Выпили. Закусили. Пыжов наполнил стопки, предложил повторить.
         – Обожди. Потолковать надо. – Андрей Павлович отодвинул опустевшую тарелку, подцепил вилкой груздок.
         – До чего хорош!.. Я подсказал управляющим, – начал он будто с середины, – чтобы овес потихоньку косили на силос, а в сводках не показывали.
         – Знаю.
         – Откуда?
         – Сам видел.
         – Так… Но четыре тысячи гектаров уйдет под снег. Что будем делать?
         – Овец пасти будем, – спокойно ответил Пыжов. – Пасем на естественных угодьях, каждую зиму пасем.
         – Но сначала пускаем снегопахи, а на посевах… вместе со снегом и овес сгребем.
         – Значит, пасти без снегопахов.
         – А потери?
         – Будут невелики. Толщина снега пять-шесть сантиметров. Стерня и то выше. При заготовке сена или силоса мы теряем до двадцати процентов питательных веществ, при пастьбе этих потерь совсем не будет. Отпадут расходы на заготовку кормов. Их в натуральном виде законсервирует мороз. Убежден, что зимняя пастьба овец по посевам окажется выгодной, если хорошенько обмозговать и кое-что подготовить. Свои заметки я собирался завтра же показать тебе.
         – Выкладывай сейчас, – заторопил Гордеев.
         ...Почти четыре тысячи гектаров неубранных посевов засыпаны снегом. План продажи зерна овцесовхоз провалил. Гордеева, Вожжина и Миронова строго наказали в партийном порядке. «Все из-за этого умника», – Вожжин волком смотрел на Пыжова и ждал случая свести с ним счеты. Но Вожжина «прокатили» на отчетно-перевыборном собрании, и он уехал из совхоза. А вскоре Миронов принес известие, что Вожжин окопался в обкоме.
         – Теперь у нас в обкоме свой человек, – горько пошутил Гордеев.
         Зима оказалась малоснежной, как всегда, но морозы сразу ахнули под пятьдесят градусов. Гордеева больше всего волновали валушиные отары, которые угнали на отдаленные посевы и даже ночью держали под открытым небом во временных загонах, защищающих только от ветра. Для чабанов туда подвезли домики на тракторных санях. За маток можно было не беспокоиться, им отвели площади поближе к зимним кошарам и на ночь их загоняли под крышу.
         Гордеев с утра позвонил Пыжову на квартиру. Поздоровался, спросил:
         – Что у тебя сегодня по плану?
         – Объехать дальние отары.
         – На чем?
         – На санях, конечно.
         – Меня возьмешь?
         – Хорошо. Заеду. Только тулуп захвати… И валенки обуй.
         Лошадь без понуканий бежала рысью и скоро покрылась куржаком. Под полозьями повизгивал снег. Морозную дымку розоватило еще невидимое солнце. Кусты полыни вдоль дороги укутались в сахарно-белую пудру снега. По полю редко расставлены припорошенные снегом скирды соломы. Возле одной из них вертелась лиса, огненно-рыжая на белом фоне.
         – Мышкует? – нарушил молчание Гордеев.
         – Мышкует, – подтвердил Пыжов. – Голод не тетка, а зайчишку в мороз не вдруг изловишь: снег скрипит, да и не сидит он на месте – бегает, греется.
         У самой дороги возвышался курган с каменным надгробием древнего захоронения. Земли на кургане тысячелетия не касался плуг, и она заросла бурьяном. Вдруг бурьян дрогнул, а осыпавшийся иней стремительно покатился по полю к ближайшей скирде. Заяц! Лиса опоздала спрятаться, заяц заметил ее и резко изменил направление. Лиса и не пыталась преследовать его.
         В угон заяц виделся белым шаром, а теперь – с боку – шел он широким размашистым шагом, едва касаясь земли и взбивая облачко снега. Пыжов и Гордеев, приподнявшись в санях, смотрели на него с улыбкой. А заяц, будто на зрелищном полигоне, с легким изяществом размеренно кидал упругое тело в полутораметровые прыжки.
         В гору лошадь пошла шагом.
         – Пора и нам погреться, – Гордеев сбросил тулуп, выпрыгнул из саней, пошел рядом.
         – Рад бы, но… – Пыжов не договорил.
         – Болит?
         – Побаливает… Но я тепло оделся.
         С наезженной дороги свернули на целину. Ветров еще не было, снег не успело смахнуть в овраги. Лежал он ровным слоем, не прикрыв и щетку летнего мелкотравья. Переехали овражек и издали увидели приземистый катон из тюков прессованной соломы, передвижной домик возле него и отару овец чуть поодаль. Из трубы домика шел дым тонкой голубой струйкой.
         Залаяла собака.
         Гостей встретил Кадыров – кряжистый, средних лет хакас.
         – О, бальшой нащальник! – улыбнулся он. – Заходи, щай будем пить.
         Кадыров прекрасно говорил по-русски, но иногда умышленно искажал речь, особенно если что-то хитрил. Пыжов насторожился, но не показал виду. Напарники Кадырова отдыхали на нарах, укрывшись тулупом.
         Пили, обжигаясь, густо заваренный чай из железных кружек, с сахаром вприкуску. После чая закурили. Только тогда Гордеев спросил:
         – Как дела?
         – Санаторий! – выпалил Кадыров, будто ждал вопроса. Пояснил: – Корм многа, авечка далеко не ходит. Снег кушает, вода пить не хощет. Санаторий! – он кивнул в сторону спящих чабанов.
         – А мороз не беспокоит?
         – Авечка сытый – и мороз хорошо. Шерсть шибка растет. Чабан печка топит, избушка спит.
         – Значит, все прекрасно? – спросил Пыжов и подумал: «Выкладывай, чего хитришь».
         Кадыров взглянул на него, улыбнулся:
         – Санаторий не харашо. Жирный мужик баба прагонит. Давай нам, нащальник, два атара.
         Пыжов присвистнул, оглянулся на Гордеева, будто приглашая в свидетели. Спросил Кадырова.
         – Куда? Второго-то затона нет.
         Кадыров заговорил спокойнее и рассудительно, без признаков акцента:
         – На ночь овцы ложатся плотно, не занимают и третьей части затона. Мы его уже перегородили щитами для второй отары.
         – На две отары здесь и корму не хватит, – возразил Гордеев.
         – Стравим этот участок – перейдем на второй. На тот, откуда пришлете отару.
         Спорить не имело смысла. Директор хитро прищурился, спросил с едва заметным акцентом, подражая Кадырову:
         – Авечка вода пить не хочет?
         Кадыров понял, что Гордеев ему не поверил и не принял шутливого тона. Он взял ведро со снеговой водой, что стояло возле печки, пригласил:
         – Пойдемте смотреть.
         После натопленной избушки на воле показалось особенно холодно. Морозный воздух перехватывал дыхание, а слабенький ветерок-тягун, по-сибирски хиуз, будто острыми когтями рвал кожу лица и рук. Овцы паслись кучно, не разбредаясь: так лучше сохранялось тепло. Не доходя до отары, Кадыров поставил ведро и отошел в сторону. Несколько овец приблизились к ведру, об-нюхали и вернулись на место, не сделав и глотка.
         Воротились в центральную контору уже в сумерки. Вошли в кабинет Гордеева, с наслаждением прижались к горячим бокам голландской печи. Особенно промерз Пыжов. Бежать вдоль саней «для сугреву» не позволяла больная нога, а объехали они за день много километров. И на отарах, пока Гордеев беседовал с чабанами в домике, Александр Иванович то определял поедаемость «посевных пастбищ», то отбирал образцы корма и остатков для химических анализов и на коленях ползал по полю, то саженкой измерял оставленную площадь.
         Когда маленько отогрелись, Гордеев заспешил к телефону:
         – Позвоню Стогову. Пусть приедет. Это же здорово? А?
         – Лучше подождать денек. Я обсчеты сделаю, тогда уж… – посоветовал Пыжов.
         – Все-таки позвоню. Не терпится.
         Секретарь райкома приехал через два дня и пробыл в совхозе до вечера, побывал на многих отарах, дотошно выспрашивал у Пыжова и у чабанов о преимуществах нового дела. Через месяц приехал снова, привез специалистов районного и областного управлений сельского хозяйства.
         – Что скажете? – спросил Стогов, когда в конце дня собрались в кабинете Гордеева.
         – Я убежден, Михаил Спиридонович,- заявил главный зоотехник района, – что опыт зимней пастьбы овец по искусственным пастбищам необходимо распространить во все хозяйства района.
         – Мы уже посоветовались, и я выражаю общее мнение, что опыт товарища Пыжова исключительно ценен. Потери сокращаются, затраты на заготовку кормов отпадают, обслуживание отар упрощается, что еще нужно? – поддержал старший ветврач областного управления. – Необходимо провести областной семинар по этому вопросу с показом на натуре, выступить в газете, по радио. Александру Ивановичу надо бы написать брошюру. Он собрал богатый и убедительный цифровой материал.
         Новаторство Пыжова прогремело на всю область. Кто только не побывал в овцесовхозе в течение зимы! Приезжали даже из других областей, чтобы перенять неслыханный опыт.
         Трудной была зимовка… До выхода на летние пастбища район потерял каждую шестую овцу и почти весь молодняк. Только овцесовхоз сохранил поголовье, добился рекордных настригов шерсти и высоких прибылей. А через несколько лет зимняя пастьба овец на посевных пастбищах стала не только обычной, но и обязательной для всех хозяйств области.

                г. Красноярск, 1981-1982 гг.