Жук

         Пыжов приобрел щенка породы сеттер. Щенок, конечно, не чистопородный, но доля крови сеттера и, вероятно, значительная, в нем безусловно была, несмотря на нетипичный, абсолютно черный окрас. В Сибири редко держат собак этой породы, и то не охотники, а любители. Здесь отдают предпочтение лайкам. И щенок достался Пыжову, можно сказать, даром.
         Александр Иванович не был страстным охотником. В лучшем случае раз или два за сезон выезжал он на зорьку пострелять уток на ближнем, довольно богатом озере, посреди соснового бора. Брал у рыбаков долбленый бот, заплывал в камыши и в укромном месте поджидал удачу. На озере водилось множество дичи, и с пустыми руками Пыжов обычно не возвращался. Но и такое удовольствие случалось не в каждый сезон. Чабанские лагеря и бригады для совхозного скота разбросаны на большом пространстве, и Александр Иванович сутками не слезал с двухколесного «Ижа», а потому и собаку завел больше для прихоти.
         Забота о щенке досталась жене Пыжова Галине Петровне, а возился, играл с ним целыми днями сынишка Виталик. Сам Пыжов лишь вечером, редко и утром уделял щеночку пару минут, чтобы погладить бархатную шерстку и почесать за ухом. И тем не менее щенок больше всего привязался к Александру Ивановичу. В короткие минуты внимания хозяина он исходил собачьей нежностью, не спускал с Александра Ивановича преданных глаз, тянулся мордочкой к его ладоням, колотил хвостиком об пол и кряхтел от удовольствия. Заслыша шаги Пыжова, щенок с потешной торопливостью, неуклюже переваливаясь на коротких ногах, спешил к порогу, глядел на еще закрытую дверь, вилял хвостиком и нетерпеливо повизгивал. Пока Пыжов раздевался, умывался, ужинал, обмениваясь с женой событиями дня, песик слушал, будто боясь пропустить хотя бы одно слово, и всегда предугадывал намерение Александра Ивановича погладить его. Впрочем, это вполне объяснимо. От Галины Петровны ему иногда влетало за нечистоплотность, Виталик часто был надоедлив, а Александр Иванович только ласкал и приятно щекотал за ухом.
         Кобелек, названный Жуком, достиг восьмого месяца жизни, его давно переселили во двор, в конуру, а учить охотничьим премудростям и не собирались. После того как Жук передушил добрую половину кур у своих хозяев и переключился на соседских, его посадили на привязь. Он скулил, жалобно выл, отказывался от еды и нескоро смирился с неволей, а злобного нрава так и не обрел. Видимо, в нем доминировала кровь благородного сеттера.
         Потянулись для Жука однообразные, ничем не примечательные дни. Он неизменно лежал около конуры, положив голову на лапы, и курица останавливалась, косила на него недоверчивым глазом, склонив голову набок. Топталась на месте, не решаясь приблизиться к миске с остатками еды, проходила мимо. В обед выходила Галина Петровна, подливала еды, уходила в дом. Ешь, пей и спи! Но до чего же все это скучно! Жук нехотя ел, лакал воду, ложился на прежнее место.
         Только к вечеру овладевало им нетерпение. Он то и дело вспрыгивал на конуру, замирал, вслушиваясь. Заслыша, наконец, знакомый треск мотоцикла, который легко распознавал среди всех других, весь приходил в движение, тихонько скулил, вилял хвостом, бежал к воротам, насколько позволяла привязь.
         Александр Иванович влетал во двор через всегда открытую калитку (домашней скотины он никогда не держал), глушил мотор и непременно подходил к Жуку. От Пыжова веяло ветрами и горьковатыми травами, парным молоком, кисловатой овечьей шерстью и еще какими-то непонятными и каждый раз новыми запахами. Они волновали чуткое собачье обоняние, будили загадочную и приятную тревогу.
         – Тоскуешь, Жучок? – повторял Александр Иванович один и тот же вопрос. – Пойдем, погуляем.
         Он пристегивал к ошейнику ременный поводок, вел Жука в залесенный овражек за огородом и спускал с привязи. Сам устало опускался на траву и, случалось, тут же и засыпал. Жук носился по оврагу, что-то вынюхивал, ходил челноком и время от времени подбегал проведать Александра Ивановича, которого, кажется, боготворил. Если заставал его спящим, ложился поблизости и не отходил ни на шаг. Пыжов видел в собаке несомненные охотничьи задатки, но заниматься ее натаской не было времени, а отдать кому-то жаль.
         Времени у Пыжова действительно не было… Недосуг прочитать книгу, послушать музыку, поваляться, в конце концов, в траве у костра, сварить уху… Не раз негодовал на себя Александр Иванович, что выбрал профессию животновода, и собирался уйти на другую работу. На заводе отработал смену – и тебе сам черт не брат, хоть ты рабочий, хоть инженер. Дел и ответственности у зоотехника вровень с главным инженером крупного завода и знаний требуется не меньше. Чему-то учили пять лет в институте! А сколько инженеру привилегий! От дома до завода возят его в легковом автомобиле, у дверей кабинета дежурит секретарша: «Занят! Не принимает!» Квартира со всеми удобствами. Вечером – театр, филармония, библиотека. Да и завод-то весь на ладони. Нажал кнопку – Иванов, Петров у телефона, а через десять-пятнадцать минут любой из них может явиться по вызову.
         Хозяйство Пыжова раскидано на многие десятки километров по отделениям, фермам, хуторам, где телефона-то чаще всего нет. Сто тысяч овец, четыре с половиной тысячи голов скота! Махина! Мотается он по бездорожью во всякую погоду, зимой на лошади, летом на мотоцикле. Пытается везде поспеть, подсказать, организовать, проконтролировать. Не всегда ночует дома, питается кое-как, всухомятку. Пропади такая жизнь! «Ждите, – говорят городские умники, – сгладится разница между городом и деревней». А жизнь у человека одна. Сколько ждать-то?
         Домой возвратился Пыжов усталым. Кормов заготовлено меньше прошлогоднего, а план поголовья опять увеличили. Не закончены отбивка ягнят и формирование отар, комплектование чабанских бригад, ремонт кошар. Не хватает людей, материалов, а о кормах и говорить не стоит.
         … Радостно встретил хозяина Жук.
         – Тоскуешь, Жучок? А я, брат, что-то раскис. Как бы совсем не расклеиться.
         Пыжов не заглушил в этот раз мотора. Прошелся по двору, разминаясь, усадил пса на бензобак впереди себя и выехал в тот же овражек. Назавтра и послезавтра повторил маневр. А потом Жук сам запрыгивал на мотоцикл, ставил передние лапы на руль и с явным удовольствием внюхивался во встречный воздух и всматривался в предметы, бегущие по сторонам.
         Начался новый период в жизни Жука, период широкого познания мира. Пыжов возил его с собой по фермам и бригадам. Пока Александр Иванович занимался делами, Жук мыкался по степи, ловил сусликов, гонялся за пичугами. Но вот затарахтел мотоцикл, кобель со всех ног летел к хозяину и прыгал на свое место, вызывая улыбки чабанов. Привязанность пса к Пыжову все возрастала. Случалось, что Александр Иванович вел разговор на повышенных тонах. Жук немедленно оказывался рядом, оберегая хозяина от возможных обидчиков. Как-то в жаркий день Пыжов решил искупаться. Разделся и прыгнул в воду. В тот же момент Жук последовал за ним, схватил за трусы и потащил к берегу.
         Минуло лето. Отары разместили по зимним кошарам, подвезли аварийные запасы кормов к местам зимовки. У Александра Ивановича выдался свободный денек. Решили они с соседом, бухгалтером совхоза, Спиваком Ефимом Нестеровичем съездить на озеро. К тому времени по ночам пристывали забереги, утки собирались стаями, готовясь к отлету.
         – Только патронов заряженных у меня почти нет, – горевал Пыжов.
         Ефим Нестерович был заядлым рыболовом и страстным охотником и сразу загорелся.
         – Й-есть п-па-атроны, – он изрядно заикался. – То-олько к-кобеля не-е вздумай в-в-взять: ф-фсю ох-хоту ис-спортит.
         Жук никак не хотел оставаться, и его посадили на привязь.
         Выехали после обеда на «Иже» и через минут двадцать довольные подкатили к озеру. Знакомый председатель рыболовецкой артели выделил понадежнее бот и предупредил:
         – Поосторожней, ребята. Посудина верткая, а вода студеная. В прошлом годе об эту пору прокурор утоп. Собака с ем была. Видать, кинулась на дичь и бот опрокинула. Сидите, значит, на самом донышке и не шараборьтесь шибко-то.
         Собрались отплывать, когда примчался Жук и с ходу махнул в долбленку. На его шее болтался конец перегрызенной веревки.
         – Й-явление ф-ф-фторое. Те же и к-кобель, – констатировал Ефим Нестерович.
         Пыжов высадил Жука, приказал: «Сидеть!», оттолкнул бот. Поплыли. Жук, не раздумывая, бросился вплавь. Вернулись. Сняли с ружья ремень, пристегнули за ошейник, привязали непослушного кобеля к березе. Собственно, все это проделал Пыжов, Спивак сидел в боте и, отвернувшись, шевелил губами, видимо, проклиная собаку.
         Наконец поплыли. Бот легко и ходко скользил по полированной глади маслянисто-темной воды, с позолоченной мишурой опавших листьев на поверхности.
         – Б-благодать! – приходя в хорошее расположение, не выдержал Спивак. – До-обрая б-будет зорька!
         Отплыли с полкилометра, где огромным островом разрослись камыши со сложным лабиринтом коридоров и плесов, а нежаркое солнце стояло еще высоко. Приспособились, пока есть время, ловить окуней отвесным блеснением. Сидели один в корме, другой на носу бота, лицом друг к другу, и споро таскали красноперых красавцев-окуней с зелено-серыми полосками на боках.
         – Будет ли охота, а рыбалка есть, – довольно улыбался Александр Иванович, вытащив окуня-горбача и отцепляя блесну.
         – Й-я ф-фартовый! Ох-хота т-тоже бу-у… – начал Ефим Нестерович и умолк с открытым ртом, вытаращив глаза. Потом испуганно закричал:
         – П-п-плывет!.. Оп-п-прок-кинет!
         – Кто?
         – К-ко-обель!
         Пыжов оглянулся и обмер. В нескольких метрах от бота, постанывая от холода и устало работая ногами, плыл Жук. Сейчас он закинет лапы в бот и опрокинет его… Александр Иванович схватил весло, подвернул собаке корму. Жук зацепился лапами, а выбраться не хватало сил. Пыжов вытащил его и усадил между коленей. Жук скулил и дрожал мелкой дрожью. Затем вдруг вырвался на середину бота, энергично встряхнулся, обдавая приятелей веером брызг, туда-сюда пробежался, втиснулся между ног хозяина и затих, не в силах унять дрожь. Бот качнулся. Черпанул воду. Пыжов и Спивак разом вцепились в борта посудины, балансируя равновесие.
         – Греби к избушке, что на мысу, до нее всего ближе, – распорядился Пыжов. Сам прикрыл пса полами пальто и держал крепко. Жук раза два пытался вырваться для новой пробежки, но Александр Иванович был начеку, и бот благополучно пристал к мысу.
         На ошейнике Жука не было и признаков ремня. Как выяснилось, ружейная серьга сильно перетерла тренчик, и он оборвался.
         – Еще можно успеть на вечернюю зорьку, но чем привязать этого олуха? – спросил Пыжов.
         – В из-збушке н-надо зак-крыть: б-бревна не-е п-перегрызет, – посоветовал Спивак. – Т-только я ре-эп-путацию по-одмочил и что с-с ней ря-адом.
         – И я подмок… Сдюжим?
         – К-конечно, с-сдюжим. В холод-дной в-водичке до-ольше не-е прот-тухнут эти… к-как их?..
         Жука втолкнули в избушку, двери снаружи подперли палкой. Отплыли до ближних камышей и только притихли в засидке, как услышали знакомое постанывание. Жук плыл прямо к ним.
         – За-анятный к-кобелек, – внешне весело пошутил Ефим Нестерович.
         Вечерняя охота испорчена окончательно. Вернулись в избушку. Оказывается, Жук выдавил стекло и вылез через окошко. Нарезали тростника, застелили нары, заткнули разбитое окошко, растопили печку.
         – Рассердил ты нас, псина, слов нет. Зато отоспимся в тепле, да еще в охотничьей избушке, а то бы мерзли сейчас на озере, – не унывал Александр Иванович. – Нет, говорят, худа без добра.
         – Т-точно! Не-не будь э-этого добра, – Спивак кивнул на Жука, – не-не б-было бы и х-худа.
         – Как ни суди, Нестерыч, а пропадает в собаке отменный охотник. Не каждая полезет в такую воду…
         – …Што-обы ут-топить хо-о-озяина, – перебил Спивак. Он тяжело переживал неудачу и зло поглядывал на пса. – К-кобель должон с-сидеть, где ук-казал хо-о-озяин.
         – В этом ты прав. Посажу его на цепь и перестану возить с собой, а то и не в такую историю попадешь. Собака, конечно, должна знать порядок.
         Вскипятили чай, перекусили. Подсохшего Жука Пыжов подкормил и перед сном выпустил нести караульную службу:
         – Иди, отрабатывай свой хлеб, искупай вину.
         Ночь наступила морозная, с ветерком, а в избушке теплынь и пихтовый аромат: Александр Иванович не забыл положить под голову ветки пихты. «Много ли человеку надо? – думал он, засыпая. – И зачем люди едут черт-те куда для отдыха?..»
         Спивак проснулся от жуткого холода. Зажег спичку и сразу все понял. Жук вытащил из окна тростниковую затычку, забрался в избушку на столик, доел оставленные продукты и устроился спать на нарах рядом с Пыжовым. Избушка выстыла до основания: с озера дул холодный ветер прямо в окно. Еще с вечера у Ефима Нестеровича мелькнула мысль загородить окошко чем-либо тяжелым, но опасения показались невероятными. Пыжов мерз во сне и скрутился калачиком.
         – По-о-олубуйся на-а свое д-добро! – Спивак потянулся рукой к плечу Александра Ивановича, чтобы разбудить его.
         Жук поднял голову, оскалил зубы, не позволяя беспокоить хозяина. Кобель впервые показал зубы. Но он давно почувствовал, что этот человек сердит и таит что-то недоброе, что надо быть с ним настороже.
         Ефим Нестерович нацепил на лучину бересту и поджег ее, осветив избушку. В другую руку взял палку, намереваясь турнуть кобеля. Но Жук встал рядом с Пыжовым и ощетинился, вид его не предвещал ничего хорошего. К счастью, проснулся Александр Иванович. Он выдворил Жука из избушки, заткнул окошко и загородил его изнутри сосновым чурбаком, растопил печку, а Спивак все еще не мог успокоиться.
         – Н-на ун-т-ты с-с-стер-р-рвеца! – бунтовал он, заикаясь больше обычного.
         – Не волнуйся, Ефим Нестерович, – уговаривал Пыжов, – молодой он и ни черта не смыслит. Хотел, как лучше, из-за преданности хозяину.
         – И к-колбасу с-сожрал из-з-за п-преданности?
         – Говорю, молодой. Да и не учил его, что можно, а что нельзя.
         Спивак махнул рукой и отвернулся. Избушка прогрелась. Пыжов с хрустом потянулся, сладко зевнул.
         – Давай-ка спать, – предложил он.
         – Не-е могу, – на полном серьезе ответил Ефим Нестерович, – он и-избушку по-о-дожжет!..
         Пыжов раскатисто захохотал.
         – Й-ему смешно!.. – снова закипел Спивак. Но все же лег, поворочался и уснул. А утром наотрез отказался плыть на охоту.
         – Е-едем д-домой, – решительно заявил он.
         Александр Иванович предлагал сварить уху и просто побыть в лесу. Ефим Нестерович и слушать не хотел.
         После этого случая Пыжов посадил Жука на цепь и больше не брал с собой. А вместо вечерних прогулок в овраг стал учить его: «сидеть», «лежать», «на место», «можно», «нельзя» и т.д. Жук оказался на редкость понятливым псом. Недели через три можно было даже продукты поручить ему отнести домой, не беспокоясь за их целостность. Не трогал Жук ни кур, ни другую домашнюю живность. Он знал, что делать этого нельзя. И на цепь его привязывали только на ночь.
         Наступила настоящая зима с морозами и ветрами, а снегу все еще почти не было, и Пыжов по-прежнему, оседлав «Ижа», мотался по отделениям, одеваясь теплее, и не спешил переходить на тихоходный гужевой транспорт. Иногда не возвращался ночевать, не рискуя ехать в особенно холодные и ветреные ночи. Дома об этом знали и не беспокоились.
         Так было и в этот раз. Галина Петровна, не дождавшись мужа, укладывалась спать, когда Жук неожиданно загремел цепью и завыл низко, протяжно, с надрывом. Никогда раньше с ним такого не случалось. Галина Петровна накинула полушубок, вышла во двор. Жук бешено рвался с цепи, ошейник давил ему горло, он задыхался, хрипел, грыз цепь и, убедившись в бесполезности усилий, запрокидывал голову и выл. Нестерпимая тоска и боль в этом одиноком вое над притихшим к ночи поселком неизъяснимой жутью сжимала сердце.
         – Что с тобой, Жучок? – Галина Петровна сбежала с крылечка.
         С каким-то стоном отчаяния и мольбы бросился Жук навстречу, лизнул ей руку и рванулся к калитке. Натянутая цепь чуть не опрокинула его на спину. Галина Петровна отстегнула карабинчик, и Жук вылетел со двора. Она постояла, вслушиваясь в тишину, вошла в дом, не раздеваясь, села, не зная, что делать. Тревога охватила ее. Она торопливо собралась, пошла к Ефиму Нестеровичу, рассказала о причине позднего визита.
         – Ш-шапку сшить из-з эт-того к-кобеля, и д-делу к-к-конец! – рубанул он ладонью воздух.
         Галина Петровна вернулась, но успокоиться не могла. Села к столу, стала ждать и задремала. Вскочила, подбежала к двери, распахнула ее.
         В дом ворвался Жук с рукавицей-шубенкой Александра Ивановича в зубах. Он тяжело дышал. «Саша послал, чтобы успокоить», – облегченно заулыбалась она и положила рукавицу на скамеечку в прихожей, намереваясь угостить посланца кусочком сахара, как всегда поступала в таких случаях. Но Жук забеспокоился, тявкнул, взял рукавицу и снова подал хозяйке. Галина Петровна повертела ее, увидела что-то внутри и вынула… окровавленный носовой платок мужа.
         Директор совхоза Гордеев, к счастью, оказался дома и через четверть часа рассылал по дорогам машины, считая, что Пыжов попал в аварию. Заведующий гаражом сказал, что видел Александра Ивановича на пути к третьему отделению часу в шестом вечера, в первую очередь туда и направили поиск. Попытка не увенчалась успехом: поздно, конторы закрыты, отделения не отвечали. Участковый милиционер главную надежду возлагал на Жука.
         Пес хватал Галину Петровну за подол, тащил за собой, затем бежал, показывая дорогу, и снова возвращался. Но когда она садилась в машину, чтобы ехать следом, Жук подбегал к кабине, лаял, скулил, царапал двери и не хотел отходить. Наконец участковый догадался усадить хозяйку в коляску мотоцикла, чтобы пес видел ее, и дело наладилось.
         Жук бежал впереди, изредка останавливаясь, проверял, тут ли хозяйка. Галина Петровна подавала голос:
         – Вперед, Жук, вперед!
         Проехали третье отделение, погруженное в полный мрак, – ни одного огонька! За поселком Жук свернул с дороги на едва заметную тропу и вдруг остановился. Шерсть на нем вздыбилась, он зарычал и бросился наметом, мотоцикл летел следом, прыгая на ямах. В овраге блеснули светлячки, и в свете фар мелькнули две волчьих тени. Участковый знал свое дело и сразу оценил обстановку. Он на ходу выхватил пистолет и выстрелил в убегающих волков.
         – Вовремя подоспели, – сказал он, останавливая мотоцикл…
         Александр Иванович хотел спрямить дорогу, но в сумерках свернул не на ту тропинку и с разгону свалился с глинистого обрыва на каменистое дно пересохшего ручья. Пыжов полусидел, привалившись спиной к осыпи и сжав в каждой руке по булыжнику. Он был без сознания.
         Уже в больнице рассказал он, как «воскрес» при появлении Жука, когда считал свою судьбу предрешенной. Тропа проходила в стороне от дорог, в этот овражек и вовсе редко кто заглядывал, а мороз под двадцать градусов. Рассказал, как отправил Жука с рукавицей, втолкнув в нее для надежности носовой платок.
         Двигаться он не мог. Малейшее движение отдавалось острой болью, туманило рассудок. Он ждал не шевелясь. Время тянулось медленно. Александр Иванович чувствовал, что замерзает, что никакое чудо его не спасет, пальцы на руках совсем окоченели, но не было ни сил, ни желания ими даже пошевелить. Как во сне, увидел он над оврагом две пары зеленых огней и сразу догадался, что это волки. Тогда, сцепив зубы, медленно повернулся сначала вбок, затем привалился спиной к обрыву, нащупал камни и при-готовился к обороне.
         Он понимал, что сопротивление будет недолгим. Волки не спешили – холодные огоньки мерцали на одном месте. Но вдруг они задвигались и… исчезли. Александр Иванович услышал треск мотоцикла, выстрел… и потерял сознание.
         Всю зиму штопали и латали Пыжова в областной больнице. Домой он приехал перед посевной, все еще опираясь на палку. Жук по-собачьи плакал от радости. А через неделю в мастерской совхоза Александру Ивановичу подремонтировали «Ижа», и он вместе с Жуком отправился по фермам и бригадам.

                г. Красноярск, 1981 г.