Туман

         Вероятно, придет время, когда я одолею свою теперешнюю слабость. Но сейчас все физические и душевные силы надорваны. Потеряна всякая воля – жить страшно и умереть страшно. И, видимо, естественно желание в таком состоянии с кем-то поделиться душевными муками, переложить хотя бы часть груза на близких. Конечно, это тоже слабость. Но излить душу я и приехал вчера в Винзили к давним знакомым.
         Пять лет назад наша семья отдыхала в этом чудесном уголке, у этих простых хороших людей. Степан Михайлович – коммунист, в прошлом комиссар батальона, Мария Алексеевна – современная, достаточно развитая женщина. Оба они пенсионного возраста. И диво ли, что меня потянуло к ним в трудную, критическую минуту жизни.
         Автобус «Тюмень–Богандинка» за полчаса докатил до знакомого отворота в Винзили. Километр прошел я по сосновому бору, разодетому в серебряный зимний убор, но я ничего не видел: меня душили слезы и глухие рыдания.
         У калитки встретил меня Туман. Туман – небольшая собачка, короткошерстная такса. Я и раньше знал, что таксы отличаются особой добронравностью. А собачья преданность и поразительная чуткость Тумана меня просто потрясли.
         Не раз мы с Туманом ночевали у рыбацкого или охотничьего костра, затевали возню в кипени душистых трав, укрывались в непогоду под плащ-палаткой или под стогом сена. На охоте он не был мне помощником, но хлеб свой ел не зря: покой «хозяина» оберегал рьяно, угадывал каждое слово и желание.
         Как только открыл я калитку, Туман с дикой радостью кинулся ко мне, лизал руки, скулил от восторга. Я присел около него, гладил его выпуклый лоб и только шептал: «Туман, Тумашка, Туманчик…» Он сразу почувствовал, что со мною творится что-то неладное. Лег. Притих. Поджал куцый хвост. Убитым, пришибленным взглядом проводил по двору в дом.
         Шуваевы мне посочувствовали, выслушав исповедь, но и сурово осудили. Однако сейчас речь не об этом. Туман скреб и царапал дверь, визжал и метался по двору, пока его не впустили в дом. И за весь вечер ни на минуту не отошел от моих ног. Умными, тревожными глазами следил за каждым моим движением. Как часто бывает в таких случаях, мы со Степаном Михайловичем распили спасительную бутылку. Вскоре я забылся тревожным сном. Туман много раз за ночь подходил к моей постели, обнюхивал меня, лизал руку и с тихим вздохом уходил в свой угол. Рано утром я чуть слышно прошептал: «Туман» – и протянул в темноту руку. Он сразу кинулся к руке и даже затеял подобие игры: небольно кусал пальцы, прыгал, неумело притворялся веселым. У меня снова хлынули слезы. Туман мгновенно сник. Положил морду на лапы и тихо, с бульканьем в горле, завыл.
         И сейчас, когда мы остались в доме с Туманом и я пишу эти строки, он деликатно лег в сторонке, подолгу пристально и грустно смотрит на меня. Смотрит неотступно, но старается, чтобы я этого не заметил.
         Я сижу у стола к нему боком и вижу, как он, напряженно вытянув остроносую мордочку, не спускает с меня глаз. Но только я оглянусь на него, он виновато опускает глаза, свертывается калачиком и делает вид, что поудобнее устраивается на подстилке. Отвернусь – все повторяется снова. Кажется, вот-вот я услышу вопрос: «Скажи, наконец, что же с тобой случилось?»
         Верно судят, что собака все понимает, но говорить не умеет. Если бы Туман мог говорить! Он бы не был столь жесток, как некоторые из людей. Я повернулся к нему и разговариваю вслух:
         «Туман! Милая собачка! Насколько же ты можешь быть благодарен за сделанное когда-то добро! И сколько доброты в твоем маленьком сердце! Спасибо тебе, что заставил взять бумагу и писать. Это уже облегчение». Он вскочил, навострил чуть вздрагивающие уши, не пропускает ни одного звука. Я уверен – Туман понимает меня.

                Винзили, 22 февраля 1971 г.