Сражение под Аустерлицем. Выдержка из романа

Моравия, ноябрь 1805 г.
 
  Несмотря на расхождения в образе мыслей графа Кутузова и государя, которого считали главнокомандующим всего военного похода, на недостаток фуража и не самый радушный прием, который оказывали российским солдатам местные жители, войска делали сравнительные успехи. Командир Подольской армии был намерен измотать Бонапарта, завести его в Галицию, а там уже прибудет подкрепление из Пруссии - Фридрих-Вильгельм пообещал выставить восемнадцать тысяч штыков - и, возможно, Австрия восстановится от поражений оканчательно - и можно будет легко и безболезненно разгромить Бонапарта. Не то думали в Главной квартире русского государя - все грозило затянуться слишком надолго и выглядело "трусостью".
  - Ладно, трусит этот корсикашка, но мы-то?! - как-то не выдержал на одном военном совете князь Долгоруков. - Это позорно, в конце концов...
  Его прервал сам император, пожелавший выслушать мнение командующего армией, который подтвердил - да, отступать следует до Галиции, с тем, чтобы легко и просто разгромить все, что от Бонапарта останется.
  - У нас нет времени отступать, - холодно возразил Кутузову Александр. - Рано или поздно нам лучше встретиться с Бонапартом в честном бою. Тем более, мне доносят, что его армия и так уже достаточно измотана переходами, так что следует воспользоваться моментом.
  На государя уже давно давили австрийцы, да он и сам придерживался мнения, что быстрота - залог победы, поэтому соображения "старика" его не слишком интересовали.
  - Как изволите, - проговорил пожилой генерал равнодушно. Он понял, что никого здесь, в Штабе, не переубедить. Да Кутузов и не мог бы, при всем его желании. Это был человек уклончивый, довольно дипломатичный и склонный относиться к тому, что исходило из "высших эмирей" с крайним пиететом.
  Как только генерал замолчал, слово взял князь Адам. Тихим, методичным голосом он повторил слова, которые обдумывал уже давно, почти месяц, с тех пор, когда они с государем говорили в последний раз:
  - Ваше Величество, лучше всего вам в этом случае уехать из армии, а командование передать в руки кого-нибудь другого. Ваше присутствие смущает генералитет и связывает их по рукам и ногам.
  На него посмотрели все свитские, как на злейшего врага - словно посреди военного совета непостижимым образом появился сам Бонапарт. Долгоруков аж замер с открытым ртом.
  - Да он ох-ел, - прошептал он по-русски Кристофу, который его прекрасно понял и мрачно кивнул. - С кем он вообще разговаривает? Или совсем уже забылся?
  - Извините, князь, - прервал князя Адама Ливен. - Генеральное сражение необходимо и без государя во главе армии оно состояться не может.
  - Откуда такая уверенность в его необходимости? - продолжал Чарторыйский.
  - Те, кто сомневается в ней, предатели! - закричал Петр Долгоруков. - Предатели и трусы!
  - Князь, - заговорил тихо и возмущенно Кутузов. - Посмотрите на меня. Мои раны - свидетельство того, что я не предатель и не трус.
  Долгоруков покраснел, поняв, что махнул лишнего и пробормотал какие-то извинения.
  - Господа, из армии я никуда не поеду, поскольку это как раз и будет похоже на трусость, - проговорил примиряюще император. - К тому же, завтра я принимаю представителя французской стороны. От того, что он скажет, будет зависеть мое решение касательно генерального сражения.
  На этом совет завершился.
  Через три дня состоялось сражение под Вишау, небольшое, но победоносное для русской армии. Пять егерских и кавалерийских полков выбило французов за пол-дня. После "дела" император Александр со свитой самолично выехал осмотреть поле сражения. Впервые в жизни он видел трупы убитых и раненных. Государь был чувствителен к виду крови, и увиденное его впечатлило самым неблагоприятным образом. За обедом Александр не притронулся ни к чему. Его преследовал запах крови, пороха, разложения. Еще до конца обеда он ушел к себе, оставив присутствующих шушукаться о болезни государя, случившейся так невовремя.
  ...Лежа у себя в покоях Ольмюцкого замка, государь задумался: может быть, ему и вправду было лучше сюда не приезжать? Какой из его полководец, если он так плохо реагирует на неизбежные последствия войны. Военное дело, как и власть, - то, к чему его так долго готовили, - невозможны без крови. Александр никогда толком не видел, как умирают люди. Он отдавал приказы идти на смерть другим людям, а сам... Но это единственный выход, дабы остановить безумие. Государь повторил про себя эти слова, а потом вдруг вспомнил, что четыре года назад проклятый Пален тоже твердил ему про "гордиев узел", о том, "чтобы состряпать яичницу, нужно разбить яйца", про то, что кровопролитье - единственный выход добиться некоего благоденствия. А Александр его послушал, хоть и умолял чуть ли не на коленях - никакой крови, никакого насилия; но на свержение Павла дал свое добро, ибо боялся отца, а точнее, того, что казалось многим безумием, одержимостью. И сейчас примерно такое же чувство, как в то проклятое 11 марта - он поведет этих людей в бой, который, наверняка, окажется победоносным, но кому-то ради этой победы придется погибнуть, и не одному, и не двоим... "Нет, генеральным сражением я командовать не буду", - решил государь. - "Пусть это делает Кутузов".
  Почему он, государь всея Руси, так боится крови? Вот брат его крови не боится - скорее всего, Константин ею наслаждается. Он был в рядах армии Суворова лет 12 тому назад, в Швейцарии, и ныне твердил: "Они предадут тебя, Саша, эти австрийцы. Надо от них вообще избавиться". Цесаревич высказывался за генеральное сражение, но говорил, что дать его должны только русские, потому что "австрийцы побегут первыми и кого-нибудь за собой из наших утянут". Слова Константина были довольно здравыми, но Александру не хотелось портить отношения с императором Францем, настаивавшим на большой битве в Моравии. Ясно же, что они ищут мести за Макка. Государь не видел проблем в том, чтобы воевать совместно с ними. Только нужно разработать хорошую диспозицию...
  Возвращаясь мыслью к Константину, Александр обратился к брату про себя: "Почему-то кровь любишь ты, а пачкаюсь в ней я". Во рту у него давно уже чувствовался противный металлический, кисловатый привкус тошноты; его мутило. Надо позвать Виллие. Наверное, он и в самом деле заболел. Государь с детства болел крайне редко и легко, поэтому неожиданно и не вовремя случившийся телесный дискомфорт заставил его почувствовать недоумение и досаду. "Нет, надо покончить с этим как можно быстрее", - подумал император, закрывая глаза обессиленно. Почему-то это нездоровье и та война, которая, стараниями этих "старых пней" грозила затянуться надолго, связались у него в душе воедино. Все у Кутузова и ему подобных "потом" да "надо подождать"! И Адам туда же... "Уезжайте из армии, государь" - надо же такое сказать. Может быть, это Чарторыйского нужно отправить куда подальше? Но, с другой стороны, кто будет вести переговоры с союзниками?
  "Вообще-то Ливен с утра высказал правильную мысль - если мы не бросим французам вызов первыми, они смогут разбить нас по частям...", - подумал он. - "А Кристоф, в отличие от князя, в чем-то разбирается..." Потом опять в его голову пришли образы убитых солдат, он почувствовал мерзкий запах крови, и его вырвало. Потом - еще раз, до тех пор, пока желудок не был избавлен от остатков еды, и еще раз, - лишь желчью и слюной. Но легче не стало - его начало, к тому же, трясти. Нет, без доктора, похоже, не обойтись. К неприятным физическим ощущениям прибавилась досада на себя: Александр ощущал себя жалким трусом, перепугавшимся при виде растекшихся по пушечному лафету мозгов какого-то несчастного. Он позвонил и попросил камердинера привести лейб-медика, и Виллие вскоре пришел. Он осмотрел его, ощупал живот, сказал, что чуть увеличена печень, но это ничего страшного, и дал какой-то порошок. Пока доктор его осматривал, государь задал вопрос:
  - Джейк, а когда вы учились в университете, вы вскрывали трупы?
  Виллие удивился и на всякий случай проверил, нет ли у императора жара. Вроде нет. Пульс чуть ускорен, правда, но такая температура тела бреда обычно не вызывает.
  - Да, Ваше Величество, это входит в курс обучения любого доктора медицины, - осторожно ответил лейб-медик.
  - И вам не было страшно? Это же люди - они тоже жили, любили и страдали, - Александр чувствовал, что у него кружится голова - он представил себе интерьер анатомического театра и содрогнулся, горло опять перехватило судорогой, но в желудке было пусто.
  - Они были людьми, но на стол прозектера попадают уже анатомические препараты, - холодно проговорил по-английски со своим ужасным шотландским акцентом доктор. - В них нет души.
  - Значит, в тех, кто погибнет за меня, тоже не будет души, - прошептал государь. - Они превратятся в трупы.
  Врач уже не знал, что ответить на эти слова. Он опасался, что император слишком расстроился, увидев впервые в своей жизни изуродованные тела людей, погибших неестественной смертью. Надо бы подумать, как предотвратить риск возникновения нервной горячки...
  - Прах к праху, - внезапно сказал Александр и закрыл глаза.
  Виллие дал ему какую-то успокаивающую настойку, и государь довольно быстро заснул. В ту ночь ему снилось, что он вскрывает трупы, расчленяет их, отсекая головы, руки, ноги, вырезает внутренности и закапывает все отдельно. Страха он во сне не испытывал, отвращения - тоже, только тоску и скуку, какая возникает при выполнении нудной, рутинной работы, которую, однако, нельзя бросить.
  Проснулся он с утра с больной головой, засветло, попил кофе и принял прибывшего в главную квартиру посланца Наполеона, генерала Савари. Тот на вопросы штабных и государя отвечал уклончиво, путался в ответах, имел вид довольно неуверенный и даже намекнул на то, что Бонапарт потерял много людей в предыдущие бои и не готов к зимовке, поэтому, вполне возможно, все дело может закончиться миром... Поведение Савари развеяло все последние сомнения Александра и убедило его в правоте своего решения. Генеральное сражение следует дать сейчас - или никогда, пока к французам не подошло подкрепление.
 
  ...Наполеон Бонапарт, император французов, принимал своего посланца - и шпиона в полуосвещенном походном кабинете. Он расквартировался в Брюнне и оттуда думал выступать.
  - И что говорит русский император, Савари? - он посмотрел на тонкое, уклончивое лицо своего "человека по особым поручениям", которого недавно поставил во главе военной разведки.
  - Похоже, они готовы устроить нам генеральное сражение. Просто из кожи вон лезут, сир.
  - Отлично, этого я и добивался. Ты говоришь, тебя пустили прямо в штаб-квартиру? - Наполеон с сомнением посмотрел на Савари. Странно, но несмотря на свой относительно небольшой рост, он имел способность глядеть на людей как-то свысока, так, что все чувствовали себя униженными под пристальным взглядом его темно-серых глаз.
  - Так точно, сир, - подтвердил генерал.
  - Самонадеянный мальчишка, - усмехнулся нынешний монарх Франции. - И что же, он сам командует армией?
  Савари подтвердил и это.
  - И кто же у него в штабе и в свите?
  - Хотя Кутузов, судя по всему, главный в командовании, но русский император его почти не принимает, - доложил разведчик. - В штабу, в основном, генерал-адъютанты. Все из молодых аристократов. Есть еще австрийцы. Насколько я понял, диспозицию поручено составить Вейротеру.
  - Хм, Вейротер, - улыбка на живом, смугловатом лице Бонапарта сделалась шире. - Тот, кто бросил русскую армию в Альпах и кого я разбил раза три? Интересно почитать его диспозицию... Что-то мне даже жалко этого мальчика Александра. Он губит себя и несколько сотен тысяч человек вместе с собой. Я готов с ним переговорить лично. Возможно, дело можно решить более-менее спокойно.
  Наполеон уселся за стол, быстро написал послание и сказал Савари:
  - Завтра передашь это государю российскому.
  В письме говорилось, что Бонапарт хотел сам осуществить переговоры с русским императором один на один.
  - Есть, сир, - поклонился ему генерал-разведчик, оставив потом своего повелителя наедине со своими мыслями.
  Бонапарт заложил руки за спину в своем коронном жесте и прошелся по кабинету.
  С русскими он воевать не хотел и не планировал с самого начала. Его главными врагами нынче были австрийцы и англичане. То, что к коалиции присоединилась Россия, могло означать только то, что она, возможно, пришлет экспедиционный корпус - и этим ограничится, как было в 1798 году. Но нет, выдвинулась почти вся российская армия, и нынче император Франции ощущал себя каким-то Саладином, на которого ополчились все крестоносцы Европы. И действительно, нынешняя компания чем-то напоминала Крестовый поход. "Крестовый поход детей", - усмехнулся Бонапарт, вспомнив, что государю российскому - неполных двадцать восемь лет и это был его первый боевой опыт. Какова была выгода Александру с ним воевать? В обиды и "месть за герцога Энгиенского" Наполеон, сам основывающий все свои действия в качестве правителя страны исключительно на расчете и руководствовавшийся в поступках чаще всего самыми приземленными соображениями, не верил. Расширение территории? Так Александру надо воевать тогда с Турцией, на худой конец - со Швецией. Наполеон был не против даже войти с Россией в союз против Англии, как он пытался четыре года тому назад. Ему с Российской империей делить было нечего - пока. Если его самопровозглашенный противник согласится с ним переговорить, Бонапарт, наверное, сможет его убедить примерно так же, как убедил его отца. В популярные слухи о сумасшествии Павла Наполеон ни разу в своей жизни не верил. "Он был безумцем ровно настолько, насколько безумен каждый из нас", - повторял он. Английский след в этом убийстве читался явственно. Бонапарт был уверен в своем обаянии и даре убеждения, так часто подтверждаемом. Его обожали подданные, солдаты, офицеры, высший генералитет - все готовы идти за ним хоть в огонь, хоть в воду. Так что молодой, неопытный, по слухам - либеральный и широко мыслящий русский царь обязательно очаруется им и пойдет на уступки.
  Но его предложение о встрече Александр категорично отклонил. Вежливо улыбнувшись Савари и отпустив его, он проговорил так, что его слышали стоявшие рядом генерал-адъютанты:
  - Нет уж, увольте, о чем мне разговаривать с этим узурпатором?
  - Может быть, он просит мира, Ваше Величество, - осмелился предположить Чарторыйский. Сам Адам в это не верил совершенно. Бонапарт на дурака совсем не похож и вряд ли бы стал сдаваться, когда на кону уже так много поставлено. Скорее, очередная хитрость и уловка. Но если он об этом сейчас скажет, все эти господа - Долгоруков, Волконский, Уваров, Винценгероде, Ливен, Аракчеев и все прочие - уничтожат его на месте.
  Император пожал плечами, потом сощурил глаза, посмотрел на всех, кто стоял вокруг него. Лица сливались в какие-то неопределенно-туманные образы, и он мог отчетливо видеть лишь князя Петра Долгорукова, красивого, румяного своего адъютанта, его блестящие темные глаза на нежном и тонком лице.
  Отпустив мановением руки всех остальных, он оставил князя и ласковым, тихим голосом произнес по-русски:
  - Петя. Поезжай ты. Выясни, что они от нас хотят.
  Долгоруков улыбнулся и, низко поклонившись государю, пошел прочь.
  В кулуарах он встретил графа Кристофа, который полюбопытствовал, что же поручил князю император. Последнее время эти двое сделались совсем друзьями, и Ливен даже не понимал, почему он смог так сблизиться с человеком, столь сильно отличающимся от него самого. Невольно своим оптимизмом и энергичностью князь заражал и его. Петр отвечал ему о цели своего визита во французскую ставку.
  - Интересно, как ты его будешь называть - "Его Превосходительством" или "Его Величеством"? - спросил Кристоф.
  - Кто он таков, чтобы я его как-то называл? - высокомерно проговорил Долгоруков. - Он не "превосходительство" и уж тем более, не "величество". И мой разговор с ним будет коротким.
  Князь кратко усмехнулся и показал кулак.
  - Боюсь, это не Фридрих-Вильгельм, - скептическим тоном ответил его приятель.
  - А ты не бойся, - бросил Долгоруков и быстрым шагом отправился из дворца.
  Ливен посмотрел ему во след и махнул рукой. Он не думал, что Бонапарт испугается князя. И вряд ли Долгорукова даже допустят до общения с самим "императором французов". Впрочем, то, что государь выбрал именно Пьера для этой задачи, а не "любезного Адама", - о многом говорит. Чарторыйский после пулавского приема что-то вконец обнаглел и не стесняется в открытую критиковать действия императора. "Наверное, эту шлюху Анж удалось-таки подложить под Его Величество, и Адамхен нынче считает себя почти что членом Семьи на этом основании", - думал Кристоф. Однако у Александра, несмотря на его демократичность и ровный характер, терпение было явно на исходе. Отсюда и нынешнее назначение Долгорукова.
  ...Граф и сам начал пользоваться куда большей популярностью и вниманием в свите и среди прочих приближенных государя, чем привык. Это его немного смущало, потому что, несмотря на громкий титул, Кристоф предпочитал находиться в тени. Его внимания в особенности искали австрийцы. Так, кое-кто из их Главной Квартиры вспомнил графа по событиям десятилетней давности - или, может быть, притворился, что вспомнил. Кристоф тогда был всего лишь поручиком, причем при Штабе тогда не задержался, а быстро отправился на передовую, так что вряд ли все эти господа в больших летах и с громкими чинами могли хотя бы знать, как его зовут. Но, тем не менее, такое доверие ему польстило весьма, и Кристоф согласился хлопотать за Вейротера, который в прошлом году проводил маневры как раз в этой местности - между Ольмюцем и Чейчем, и мог легко и быстро составить диспозицию по всем правилам военного искусства. Александр согласился, и Вейротер ныне занимался описанием необходимой тактики. Так что Штаб нельзя нынче упрекнуть в том, что к решающему сражению кампании войска подойдут неподготовленными.
 
  Вечер стоял ясный, солнце садилось за невысокими горами, немного подмораживало. Князь Долгоруков прибыл к французским аванпостам в половину девятого, но дальше его не пропустили, хоть он и озвучил цель своего визита. Навстречу ему выехал Бонапарт. Они оба спешились и подошли поближе, выжидающе глядя друг другу в глаза. "Какой гордый и глупый этот русский царь", - усмехнулся Бонапарт. - "Вместо того, чтобы встретиться со мной лично, прислал этого сопляка..." Пьер же рассматривал грозного "императора французов" немного насмешливыми глазами. Наполеон оказался намного ниже князя ростом, полноват, поприветствовал его по-французски с грубоватым итальянским акцентом, одет в какую-то затрапезную серую шинель, простую походную шляпу, мундир своей гвардии без знаков отличия - в общем, ничего особенного. Они кратко кивнули друг другу и приступили к переговорам.
  - Долго ли нам еще воевать? - обратился Наполеон к князю Петру. - Что вы хотите от меня? За что воюет со мною император Александр? Чего он требует? Если он хочет увеличить свои владения, то пусть распространяет границы России за счет своих соседей, особенно турок, тогда все его ссоры с Францией прекратятся.
  - Наша цель - не завоевания, - дерзко проговорил Долгоруков, намеренно глядя на противника и "врага рода человеческого" сверху вниз, чувствуя себя во всех смыслах выше этого "жалкого человечка", - И не приращение территории, в отличие от вашей, - он намеренно опустил обязательное sire, но Бонапарт не обратил на это внимания.
  - Так зачем же это все, князь? - тихо спросил Наполеон.
  - Европа должна быть свободна от ваших амбиций, - продолжал Пьер, невольно повысив голос. - И мой повелитель, Его Величество император Александр Павлович, защищает ее независимость!
  - Разве я ее нарушаю?
  Долгоруков посмотрел на Бонапарта, как на умалишенного. Тот воспользовался паузой и продолжал:
  - Не думаю, что вмешательство в дела Франции принесет вашему государю славу. Поймите, мне с вами делить нечего.
  - Вы порицаете нашу позицию по поводу сохранения мира во всей Европе, а сами уже захватили Голландию и свергли короля Сардинии! - в запале выкрикнул Долгоруков. - Это бесчестно и противоречит всем законам Божеским и человеческим!
  Наполеон тонко улыбнулся. Гнев этого русского, этого красивого мальчишки с безбожно напудренными волосами и в блестящем всеми позументами узком мундире, смешил его. Кем он себя воображает, этот Долгоруков? Да, об этом несложно догадаться - верно, негодует на то, что он, князь крови, вынужден быть вежливым и любезным с каким-то "недомерком", "корсиканским выскочкой" - о, Бонапарт прекрасно знал, как его обзывают представители вражеской стороны, видел множество пошлейших карикатур на себя, публикуемых в английских газетах, и нисколько на них не обижался, ибо комплексов по части своей внешности и происхождения никогда не испытывал. Вот этот князь и генерал-адъютант - верно, получивший генеральство за умение красиво танцевать и изящно кланяться, а вовсе не за боевые заслуги - такой вряд ли хотя бы эскадроном командовал в своей жизни - считает поэтому нужным хамить ему. Даже "государем" и "Его Величеством" не назвал.
  - Вам надобно следовать совсем другой политике и помышлять о своих собственных выгодах, - проговорил он вслух. - Итак, будем драться.
  Последнюю фразу он произнес не столько утвердительным, сколько вопросительным тоном, но его собеседник не дослушал императора Франции. Быстрым, порывистым движением Пьер вскочил в седло и поскакал обратно в русскую ставку.
  ...Когда Александр принял его после ужина, Долгоруков радостно отрапортовал:
  - Ваше Величество, наш успех несомненный. Бонапарт попытался перехитрить меня, но я не поддался. Нам нужно идти вперед, и неприятель отступит так же, как отступил от Вишау.
  - Здорово, великолепно, - отвечал государь. - Спасибо тебе за все, князь.
 
  ...Позже Долгоруков встретил своих друзей и соратников Кристофа и Волконского в сопровождении знакомого ему Левенштерна и Михаила, его собственного брата. Он глянул на поручика, вспомнил его решительный отказ от милостей князя, аффронт, полученный им от его сестры, но ничего это теперь было неважно. Князь Петр чувствовал, что возносится на такую высоту, на какой можно себе позволить милость к тем, кто причинил тебе в прошлом небольшие неприятности и каким-то образом задел самолюбие.
  - Итак, что же сказал Бонапарт? - спросил Кристоф. - Судя по твоему виду, Пьер, он сказал, что завтра же отводит армию назад в Италию и отказывается от всех своих завоеваний.
  - Ты почти что прав, - ответил Долгоруков.
  - Интересно, что же он представляет из себя? - спросил Волконский. - И как же все-таки ты его называл?
  - Никак, - передернул плечами его собеседник. - Хотя он, разумеется, ждал, что я начну говорить ему sire. А сам он... Просто маленький, грязный человечек, ничего особенного.
  Брат его смотрел на князя Петра несколько скептическим взглядом.
  - Ты ему ничего лишнего не наговорил? - усмехнулся Мишель.
  - Я-то нет. Вот он мне - да. Показал, что жутко боится нашей армии и нашего наступления. Если бы я задержался там подольше, он, небось, начал бы уговаривать меня на перемирие.
  Левенштерн с восхищением смотрел на него. Да, у этого князя страха совсем нет. Нужно быть необычным человеком, чтобы дерзить тому, кто завоевал уже полмира. "Когда-нибудь я буду как он. Уже работаю над этим", - думал Жанно и даже наяву представлял себя на месте Долгорукова, решающим судьбы мира, запросто разговаривающим с первыми людьми Европы и диктующим им свою волю. Видела бы Долгорукова сейчас Эрика - сразу бы влюбилась в него и забыла о своих глупых увлечениях. Женщины любят власть и силу - Левенштерн знал это по своему амурному опыту. Конечно, на балах у князя не было случая продемонстрировать свою решительность и непреклонность, вот она и поступилась им так легко...
  - Я всегда говорил, что с такими людьми надо действовать лишь силой, - продолжал князь Петр, словно в подтверждение мыслей Жанно. - Дай слабину - они тебе на шею сядут. И вообще, я дал ему понять, каково его истинное место...
  - Каково же? - спросил доселе молчавший Левенштерн.
  - В сточной канаве, - рассмеялся старший из князей. Не все из его приятелей, однако, подхватили его веселье.
  Кристоф почему-то подозревал, что Долгоруков все же сказал что-то лишнее в разговоре с Бонапартом. То, что императору французов могло очень сильно не понравиться. Впрочем, такая "шоковая тактика", сторонником которой был его друг, часто срабатывает. На том и успокоился.
 
  В свою очередь, Бонапарт составил весьма неблагоприятное впечателение о русском посланце. Он признался своим приближенным: "Этот Долгоруков разговаривал со мной так, словно я боярин, которого ссылают в Сибирь". Поблажек царю он давать не собирался и решил воспользоваться каждой слабостью, каждой промашкой Александра, чтобы разгромить его войско и преподать ему хороший урок военного дела - и дипломатии.
  Что ж, урок для молодого и, надо признать, самонадеянного императора оказался довольно болезненным. И чтобы превзойти того, кто ему преподал его, государю пришлось ждать семь лет.
 
  Петербург, ноябрь 1805 года.
 
  Доротея очень обрадовалась, когда в конце ноября получила долгожданные письма от старшего братья и от Бонси. Муж поздравлял ее с рождением сына и говорил, что готовит ей по возвращению большой подарок. Она отвечала на это: "Лучшим подарком для меня будешь ты, живой и невредимый, когда переступишь порог нашего дома и увидишь и твою любимицу Мари, и нашего кроху Поля". Далее Дотти вдавалась в длинное описание детей - рассказывала, что, судя по всему, Мари не слишком хорошо поняла, что у нее родился младший брат, но уже смотрит на него с интересом и пытается играть с ним. "Наследник", как она называла своего новорожденного сына, обещает вырасти в весьма красивого мальчика, "хотя унаследовал мои ужасные рыжие волосы и конопатость", как писала Дотти, "впрочем, как говорит твоя мать, мальчик, похожий на мать, счастлив, равно как и девочка, похожая на отца. Оба наших ребенка, значит, благословлены судьбой, если верить этой странной примете". Графиня снова начала выезжать, но вечера, из-за отсутствия почти всех молодых людей, были довольно краткими и не очень веселыми. Многие из знакомых ей дам занимались тем же, чем занималась Дотти с Софи Волконской накануне рождения Поля - щипанием корпии.
  Мария Федоровна, пребывавшая ныне в столице, знала почти все, что происходило на фронте, и говорила, что несмотря на неудачи австрийцев, русским войскам до сих пор сопутствует победа и, конечно же, окончательное сражение "поставит точку на амбициях этого наглеца", по словам вдовствующей императрицы. Победа будет означать, что к боевым действиям присоединятся Швеция и Англия, и дни "императора французов" окажутся сочтены, трон закачается под ним. Несмотря на обычную ноябрьскую серость, снег с дождем, ветра, Доротея пребывала в целом в не самом плохом настроении и верила тому, что Бонапарта разгромят под Рождество, Бонси с Алексом вернутся с победой, и они все вместе встретят праздники.
  Беда пришла оттуда, откуда графиня не ждала. Все случилось слишком быстро, чтобы подготовиться к несчастью.
  24 ноября, вечером, Мари начала сильно кашлять и хрипеть, у нее поднялся жар, впрочем, не слишком большой. Раньше с ней уже такое было, обошлось, и Дотти с няней особо не встревожились - на ночь поставили компресс на грудь, девочка заснула. В четыре утра Доротея, на всякий случай решившая ночевать в детской, проснулась так резко, словно кто-то дернул ее за плечо. Она подошла к кроватке дочери. Мари не спала, смотрела странно расширенными, мутными глазами на нее, металась в постели. Дотти положила руку ей на лоб - жар стал еще сильнее. "Тихо, тихо", - прошептала она. Тут проснулась няня, подхватила девочку на руки, стала ее укачивать, но малышка не успокаивалась. Хрипеть она стала еще громче и к утру начала задыхаться - Доротея видела, что каждый вздох дается Мари с большим трудом, напрягаются все жилки на шее, воздух входит в ее грудку со свистом. Настя носила свою воспитанницу по комнате, поднесла к открытому окну, думая, что свежий воздух поможет, но увы... Дотти приказала слугам немедленно бежать за доктором. Время его ожидания было самым тяжким. Девочка задыхалась все сильнее, взгляд ее стал совсем испуганным, темным, каким-то не по-детски осознанным, губы резко посинели. Наконец, графиня выхватила дочку из няниных рук, начала гладить ее по голове, по груди, говорить ей что-то ласковое.. Ее дочь, видно, хотела плакать, но не могла, что-то мешало ей, и с каждой минутой невидимые пальцы смерти все крепче смыкались на ее горлышке...
  Врач, пришедший через полтора часа, осмотрел Мари и только головой покачал. Доротея испуганно посмотрела на него.
  - Ваше Сиятельство, это круп, - проговорил он тихо и скорбно.
  - И?..
  - Я ничего не могу сделать. Если позвали меня вчера, - сказал врач с сожалением, - то еще можно было бы убрать пленки. Нынче же...
  Он развел руками.
  Доротея продолжала держать на руках содрогающееся тельце своей дочери, обняв ее крепко. Она понимала, что этот человек только что подписал Мари приговор.
  - Уходите, - строго произнесла она. - Если вы бессильны, я позову другого.
  - Другой врач вам скажет то же самое. Впрочем, чудеса иногда случаются...
  - Уходите, - повторила графиня. - Идите вон!
  Она крепче обхватила Магду, словно боясь, что она ускользнет от нее, прижала ее к своему телу. Сколько Дотти так сидела - она не помнит. Она повторяла в уме все молитвы, которые помнила, обращалась то к Богу, то к еще кому, даже к своей покойной матери, и на миг ей показалось, что девочке лучше. Мари вздрогнула, успокоилась, словно заснула, и жар спал. Доротея тоже очнулась из какого-то забытья, услышав, как неожиданно распахнулось окно, впуская в комнату косо бьющий с Невы дождь и ветер. Она хотела подойди и закрыть его, но не могла оставить дочь хоть на минуту - казалось, если Дотти оставит Мари или отдаст Насте, та опять начнет хрипеть и задыхаться. Так она и сидела на ветру, пока в комнату не пришла ее свекровь, которой домочадцы уже доложили обо всем, что происходит. Фрау Шарлотта закрыла окно и подошла к невестке, по-прежнему держащей на руках уже мертвого ребенка.
  - Meine liebe, - прошептала она.
  - Тише, вы ее разбудите, - проговорила младшая графиня, словно не узнавая свекровь.
  - Доротея... дайте ее мне.
  - Она спит, - возразила девушка. Шарлотта увидела, что та была немного не в себе, смотрела в одну точку и тихо улыбалась.
  - Ей лучше, - повторила она шепотом. - Намного лучше...
  - Да, - подтвердила ее свекровь каким-то странным для Дотти печальным тоном. - Ей теперь гораздо лучше, чем каждому из нас.
  Доротея провела по личику девочки и тут поняла, почему она так спокойна и тиха нынче. Магда уже не дышала. И тут она вскрикнула дико и разжала ладони.
  ...Что было дальше, Дотти помнила очень плохо. Мари обрядили и похоронили без нее, лежавшей все это время в своей кровати неподвижно, в каком-то полузабытьи, спиною к стене, отказывающейся от еды, не отвечающей ни на какие вопросы, неподвижной, самой обратившейся в труп. Она не знала, сколько часов, дней, ночей или даже недель пролежала пластом. Потом свекровь ей сказала, что такое состояние продлилось дней десять, глаза у нее были совершенно черные от постоянно расширенных зрачков, доктора пытались привести ее в чувства, но тщетно.
  - Это все душевные страдания, - сказал Штофреген. - Не больше.
  - Вы хотите сказать, что жена моего сына помешалась? - строго спросила старшая графиня.
  - Не совсем... Это шок, он может пройти при должном уходе, - замялся доктор. - Но прошу вас - не оставляйте ее наедине с собой. Сделайте все, чтобы отвлечь Ее Сиятельство от переживаний.
  Шарлотта так и решила поступить. Она попыталась поднести к ней сына - Дотти никак не отреагировала на Поля. Полное равнодушие, омертвение охватило ее. Старшая графиня впервые столкнулась с таким состоянием, впрочем, очень хорошо понимала его. Несколько раз в ее жизни она тоже хотела лечь и умереть, но был долг, необходимость продолжать жить, разговаривать с людьми, заботиться о других... Это она и рассказала. Потом, слово за слово, Шарлотта начала рассказывать невестке всю свою жизнь, как она ее помнит. Рассказывала о жизни на мызе-"хуторе" Халликст; о смерти мачехи, о замужестве и гибели в тяжелых родах своей старшей сестры Анны; о том, как пошла под венец в сшитом своими же руками платье; о том, как за месяц до рождения ее первенца на охоте в Эстляндии погиб ее отец, и Шарлотта с согласия своего мужа назвала рожденного ею сына тоже Карлом; как она вынашивала и производила на свет других детей; как эти дети росли, чем они болели, как и чему учились, когда сказали свои первые слова и сделали первые шаги - у женщины была необычайно хорошая память на такие события; она не ведала, слушает ли ее Доротея или нет. Но под конец девушка зашевелилась, повернулась к ней и осознанно посмотрела на свекровь.
  - У вас умирали дети? - прошептала она.
  - У меня погиб второй сын. В Девяносто шестом, - серьезно произнесла Шарлотта.
  - Но он был уже взрослым.
  - Для матери дети всегда остаются маленькими. Когда его хоронили, - а гроб был закрыт, потому что везли с Кавказа - я все время представляла его семилетним... И если он мне снится - то всегда мальчиком.
  Доротея села на постели.
  - Как Поль? - спросила она о сыне, которого раньше даже видеть не хотела. - Здоров?
  - Полностью, - проговорила фрау Шарлотта, помрачневшая при воспоминаниях о том дне, когда прибыл свинцовый гроб с телом ее Фрицхена, как она выбирала место, где его хоронить, как заказывала надгробную плиту...
  Ее невестка встала, посмотрела на себя в зеркало, сняла чепец, расплела волосы и начала их расчесывать. Это первое, что запомнила Дотти после смерти своей дочери - отражение своего бледного лица в трельяже и ощущение того, она чего-то лишилась, части души своей, быть может.
  ...По распоряжению фрау Шарлотты все вещи, одежду, игрушки маленькой Марии Магдалены убрали с глаз, что-то сожгли, что-то отдали в приют при лютеранской кирхе - чтобы ничего не напоминало. Она не знала, стоит ли писать о смерти внучки своему сыну. Или подождать, пока он вернется и сам узнает?
  Доротея прошла в детскую, - там уже мало что напоминало о том, что здесь когда-то жил ее старший ребенок, разве что оттенок обоев, выбранных ею за три месяца до родов, и маленькая саксонская белокурая кукла, которую на прошлый день рождения Магде подарил Бонси... Кукла сидела на небольшом столике - красивая, нарядная барышня, "гретхен-медхен", в какую должна была превратиться Мари через лет двенадцать. Дотти взяла ее и прижала к груди. Слезы потекли из ее глаз как-то само собой, - грусти она не чувствовала, тоски - тоже, и, чем больше она плакала, тем светлее становилось на ее душе. Выглянула в окно - шел крупный снег, медленно заметая двор перед Преображенскими казармами, покатые крыши, подоконники, полосатую будку с часовым...
  Она услышала, как кормилица тихо напевает песенку Полю. Милую колыбельную, - в ее детстве тоже такую пели, на немецком, про девочку Мартину, которая прядет белое платье...
  "Что было - то было, а что будет - то будет", - сказала Дотти про себя и прошла в комнату к сыну. Ее сыну, крепкому рыженькому мальчику, которого она не отдаст смерти с такой легкостью, с какой отдала свою нежную белокурую девочку. Да и никого из других детей, если ей даст их Бог в будущем, она не отпустит в ту "лучшую жизнь", о которой твердят в проповедях.
  ...О смерти Магдалены ни Дотти, ни ее свекровь никому не написали и не сообщили. Доротея никогда ни с кем не обсуждала свои чувства по поводу этой трагедии - даже с Бонси, даже с любимым братом Альхеном. Она сохранила эту куклу-блондинку и локон светлых волос, срезанный с головы девочки во время первой в ее жизни стрижки, но никогда не смотрела на них, не предавалась воспоминаниям, не бередила сердце. Всю свою любовь, которая могла бы предназначаться для дочери, она обратила на маленького сына Поля.
  Однако в глубине души Дотти винила за смерть Магды прежде всего себя - она недостаточно укрывала ее от сырости и холода, она передала ей по наследству слабые легкие и склонность к простудам, она не распознала первых признаков крупа вовремя и не позвала врача сразу же. И что она скажет Бонси, когда он вернется и спросит, где его дочь? А вдруг он не вернется? Ведь война же... Обычно такие тревоги обуревали Дотти по ночам, вызывая бессонницу, от которой она отвлекалась чтением. Днем были дела по дому, краткие визиты, музицирование, переписка... Все менялось вечером, когда она лежала в своей одинокой постели, в холодной спальне, слышала завывание ветра в трубе и дрожала от тоски и страха.
  Так прошла половина декабря, и прибижались уже Рождество и Доттин день рождения, когда в столице пошли слухи о сокрушительном поражении, нанесенном русским войскам при местечке Аустерлиц. Армия была разгромлена и вынуждена бежать с поля боя; погибло и ранено много людей, в том числе, немало молодых офицеров, цвета гвардейской молодежи - однако никаких списков еще не публиковалось, все пребывали в неизвестности. Сначала даже говорилось, что сам император Александр тяжело ранен и чуть не попал в плен к французам, а цесаревич Константин и вовсе убит - так передала Доротее Софья Волконская, которую, подобно некоторым людям, тревога делала совсем разговорчивой и хлопотливой.
  - О Боже, О Боже. Как мы теперь? А Бонси..., - прошептала Доротея сдавленным голосом. Она была уверена - если уж сам государь пострадал, то его адъютанты вообще полегли все замертво.
  - Пьер, бедный Пьер, - всхлипнула Софи. - Он дважды водил в атаку полк и не отдал знамени врагам...
  - Его убили?
  - Свят-свят, - суеверно прошептала княгиня Волконская. - Нет. Даже не ранили.
  - Откуда ты знаешь? - продолжала расспрашивать Дотти.
  - Он сам мне написал с оказией. Правда, про государя и цесаревича он ничего не сообщал. Надо у него спросить...
  К счастью, слухи о ранении Александра и гибели Константина оказались ложными. Кристоф написал ей краткое послание, что жив-здоров, но, естественно, не может пребывать в сколько-нибудь хорошем расположении духа из-за катастрофы, обрушившейся на российскую армию, и что он вернется к русскому Рождеству. Это как-то успокоило его взволнованную супругу.
   В день рождения Дотти, которое она никак не отмечала, ей пришло послание от отца из Ревеля, где он сообщал, что Жанно Левенштерн пропал без вести, возможно, убит, но тела его не найдено, и что Эрика опасно больна уже неделю, с тех пор, как приехала с визитом в Разикс, поместье своего кузена Вальдемара. У тех тоже горе, ибо погиб любимый брат Натали, Фердинанд фон Тизенгаузен. "В общем, там полный Angst, и я туда направляюсь утешать горюющих и исцелять болящих, невзирая на свои годы и ревматизм", - заканчивал свое послание Кристоф фон Бенкендорф.
  ...Год 1805-й заканчивался вовсе не радостно ни для кого в высшем свете. Потому что второго декабря действительно случилось то, чего никто не мог - и не захотел ни предвидеть, ни просчитать, ни предупредить.
 
  Моравия, начало декабря 1805 г.
 
  Утро битвы, которая должна была подвести итог военному походу, оказалось туманным. Сквозь густую пелену виднелось низкий, медленно поднимающийся по небосклону оранжево-алый диск солнца. Все было готово для боя - диспозиция зачитана вчера самим Вейройтером для всех командиров и звучала крайне логично, колонны выстроены в боевом порядке и победа казалась многим делом решенным.
  Около восьми часов утра, когда неверный свет восходящего солнца освещал подмерзшие луга местности близ деревни Аустерлиц, русские и австрийские колонны, согласно плану, ударили по позициям французов близ Тельница и Сокольница. Стрелки армии Даву отчаянно сопротивлялись, дважды австрийцам пришлось отступать, но за час дело решилось в пользу союзников.
  Когда императору Александру донесли об успехе, он даже не удивился и не особо обрадовался. Все шло согласно диспозиции, которая принесет успех. Окруженный многочисленной свитой, он выехал на Праценские высоты, где сосредоточились основные силы русских войск. Множество красивых, блестяще одетых свитских генералов во главе с государем осмотрелось вокруг. Кутузов, которому император, к великому негодованию и недоумению генерала, поручил командование всем ходом сражения, подъехал к нему.
  - Почему мы не наступаем, Михаил Илларионович? - спросил государь, ожидавший, что теперь-то, после окончательного разгрома правого фланга, можно раздавить французов за несколько часов.
  - Не все колонны собрались, Ваше Величество, - отвечал он тоном несколько наивным и простоватым, который заставил государя поморщиться.
  - Но мы же не на Царицыном лугу, чтобы ждать, пока все колонны соберутся? - государь скрыл свое неудовольствие за мимолетной улыбкой.
  - Потому и не начинаем, что мы не на Царицыном Лугу, - главнокомандующий сказал это несколько иронично, словно в пику Александру.
  Через полчаса, увидев, что ничего не происходит, а войска вроде бы подобрались все, государь послал к Кутузову Волконского с приказом, что пора начать спуск с Праценских высот, где стоял почти весь центр русской армии.
  - В эдакий-то туман... - главнокомандующий указал на долину, все еще покрытую молочной пеленой.
  Князь посмотрел вниз. Ничего не видно, но, судя по всему, вероятность того, что там кто-то есть, мала. Бонапарт должен бросить основные силы на правый фланг, с которого началось наступление союзников. Зачем ему центр?
  Волконский ничего не выражающим тоном повторил приказание своего повелителя.
  - Эх, молодо-зелено, - ни к кому особо не обращаясь, произнес Кутузов после его отъезда.
  С самого начала он не желал этого сражения и не слишком обрадовался, когда Александр сделал его начальствующим над всеми армиями. Во время вчерашнего чтения диспозиции Вейротером - а она оказалась длинной, сложной, многоходовой - генерал заснул в кресле. Остальные либо лениво скучали, рассматривая стены и друг друга, кто-то, правда, что-то записывал, Ланжерон даже задал австрийцу несколько вопросов, поставивших того в тупик и показавших всю слабость плана битвы.
  - Что он тянет? - произнес Александр, увидев, что "воз и ныне там", как говорится, и никто не движется с высот. - Чем раньше начнем, тем раньше кончим. Кристоф, - он посмотрел через плечо на Ливена, - Напомни им о моем приказании.
  Граф молча отъехал в сторону, на поиски главнокомандующего. И больше к императору не вернулся.
  Через десять минут войска начали постепенно спускаться с высот.
 
  ...Бонапарт с удовольствием смотрел на добычу, которая шла прямо в лапы его армии. Сегодня сама природа оказалась его лучшим союзником - солнце слепило глаза русским и австрийцам, а туман мешал им правильно оценить обстановку. Император Франции поглядел на алый диск, плавающий в дымчатом зимнем небе, и проговорил - не столько торжественно, сколько насмешливо:
  - Вот оно, мое солнце. Солнце Аустерлица.
  Увидев через подзорную трубу, что русские чуть ли не бегут к нему навстречу, он обратился к маршалу Сульту:
  - Этот коронованный сопляк до безобразия самонадеян, и мы сейчас его проучим. Встретьте их и объясните, что к чему.
  В боевом порядке французы двинулись сквозь туман навстречу войскам противника, с музыкой, песнями.
  Когда в свите императора их увидели, было уже поздно. Сквозь туман виднелись до блеска начищенные штыки французов, латы кирасиров и драгунов, сияющие адским огнем на солнце. И несть им было числа.
  Кристоф, уже возвращавшийся к государю, был принужден остановиться. Он прищурил глаза, слезившиеся от туманной сырости, и увидел зрелище, которое так и не смог забыть до самой смерти. Сначала он замер, потом опомнился.
  - Verdammte Scheisse! - вскрикнул он, потеряв свое хваленое самообладание при виде невесть откуда материализовавшегося полчища французов. Казалось, Бонапарт их наколдовал, а кровавый отсвет на штыках делал их похожими на сатанинские легионы.
  Русские немедленно откликнулись яростной стрельбой, но пули не долетали до неприятеля. Враги медленно и неуклонно приближались к позициям без единого ружейного выстрела со своей стороны, и это казалось самым жутким. "Это нелюди..." - прошептал кто-то за спиной графа. - "Антихристово воинство".
  Ливен повернулся - этот перепуганный голос, в котором слишком явственно звучали нотки паники, раздражал его так, что он готов был шею свернуть говорившему, - крикнул: "Заткнись!", добавив для верности отборные немецкие, латышские и русские ругательства, а потом пришпорил коня и понесся в сторону императорской ставки, особо не разбирая дороги.
  Оказавшись в ста шагах от русских, французы, наконец, открыли огонь. Войска союзников постепенно уходили с позиций, некоторые и вовсе бежали. Император Александр, увидев происходящее, почувствовал какой-то животный страх, исходивший не из головы или сердца, а откуда-то снизу живота, и с каждой минутой становившийся все острее. "Я что, трушу?!"- с отвращением сказал он себе. Он увидел, как люди отступали, как его "непобедимые воины" постепенно уходили с поля боя, сдавая землю на милость врагу.
  - Остановите их, кто-нибудь! - крикнул он тем немногим из оставшихся свитских, которые были при нем.
  Волконский быстро понесся куда-то в гущу боя, вперед. Долгоруков и так был при князе Багратионе, там, на левом фланге, и по идее, должен был ныне теснить неприятеля. Но и там было все не так гладко. Кристофа уже давно не было нигде видно. Александр остался один, с ним был только Виллие и Чарторыйский, но вскоре, в сумятице поражения, все они были отрезаны от него, и император остался один. Мимо него проносились люди, спасающиеся от огня, а он кричал бессильно:
  - Куда же вы? Как вам не стыдно отступать? Я государь ваш, я рядом с вами, я подвергаюсь тем же опасностям, что и вы!
  Но его никто не слушал.
  Как раз перед бегством армии Кутузов увидел, как упал, сраженный четырьмя ружейными пулями, его зять, красавец Фердинанд Тизенгаузен, на его глазах выхвативший знамя из рук убитого командира Малороссийского гренадерского полка и отправившийся в решительную атаку на французов. Командующего ранило в щеку, и он горько плакал не от боли, которую почти не ощущал, а от зрелища отступающих войск, и от того, что лишился почти что сына, мужа его любимой дочери, которая собиралась на днях прибыть в армию, оставив собственных детей на попечении бабушек. Гибель Тизенгаузена была для него последней каплей. Он тоже решил отходить.
 
  ...Граф Ливен так не добрался до императора. Его довольно быстро затянуло в перестрелку. Под ним убило его белоснежного арабского скакуна Бодуэна, стоившего целое состояние и подаренного ему в прошлом году на тридцатилетие самим государем. Кристоф упал на влажную, сырую землю, чувствительно ударясь бедром, но быстро вскочил на ноги и выхватив шпагу, отправился вперед, в атаку, что-то крича - он не помнил, что именно, пытаясь увлечь за собой людей - и кто-то пошел, и каких-то французов убили, и некий поручик - командир того взвода, который прекратил паническое бегство благодаря действиям Кристофа,- упал рядом с ним, испачкав рукав его парадной формы своей темной кровью, и граф выхватил из слабеющих рук убитого винтовку с патронашем, и пошел в штыковую вместе со всеми, и как-то приказывал мушкетерам выстраиваться в боевой порядок, стрелять, и рядом с ним падали люди, марая его кровью, а он заряжал ружье привычным жестом и сбивал тех, кто шел к ним, всех этих французских солдат, представлявшихся ему уже не людьми, а чертями из ада... Когда патроны закончились, он колол кого-то штыком, вспарывая внутренности, ломал некоему вражескому офицеру ребра в рукопашую, ядра вспахивали землю рядом с ним, но ему было все равно, и даже не страшно - граф не успевал чувствовать страх и вообще что-либо чувствовать... Озарение пришло потом - оглушительный свист снаряда, взрыв, воронка перед ним, кто-то вопит от боли, и он ложится на землю, медленно, страшно медленно, и его засыпает землей, словно хороня заживо, и дыхание замирает, и словно что-то рвется в груди, и всё. Совсем всё. Чернота.
 
  Гвардию в бой ввели около часу дня, когда стало остро необходимо как-то остановить бегство союзнических войск. С левого фланга Багратион успешно отбивал атаки дивизий Ланна и Мюрата, задерживая продвижение остальных частей неприятеля, но одних его усилий было недостаточно. Все гвардейцы под командованием цесаревича Константина, который с ужасом созерцал все то, что творилось в центре, через бинокль, иногда изрыгая страшные ругательства и грозя в сторону французов кулаком, были все утро в боевой готовности.
  Жанно Левенштерн командовал первым эскадроном конногвардейцев и мог наблюдать своего полкового командира в непосредственной близости от себя. Он, естественно, переживал, что все так плохо, и уже не надеялся на то, что удастся сломить сопротивление - сколько их, а сколько нас? А еще к французам подходят резервы... Жанно радовался, что надел сегодня, по обычаю, все чистое, и даже напудрился - "краше буду в гробу выглядеть", говорил он себе мрачно.
  Его приятель Мишель Долгоруков должен вести в бой четыре остальных эскадрона, в том числе и его, но выглядел гораздо спокойнее и пару раз спросил, как бы невзначай, Левенштерна: "Что ж ты такой бледный, набелился, что ли?". Он ел яблоко, глядя перед собой ровным, невыразительным взглядом. Как раз после того, как к цесаревичу прибыл адъютант с приказанием выступать, и Константин крикнул конногвардейцам: "Вперед!", Мишель швырнул огрызок в сторону, и, повернувшись к Жанно, улыбнулся ему какой-то дерзкой, обаятельной улыбкой.
  - С Богом! - крикнули все словно хором и понеслись с высот навстречу французским кирасирам, обнажив шашки.
  ...Первая атака оказалась довольно удачной. Жанно с эскадроном прорвал строй вражеской конницы, поручика снял ударом палаша в левый бок, едва увернувшись от удара, выбил из рук саблю другого кирасира, который встретил такую же смерть, как его командир, потом - еще и еще... Вскоре он увидел рядом с собой Долгорукова, оттеснившего врагов с правого фланга. Тот опять улыбнулся ему радостно, освещенный ясным полуденным солнцем. Справа подходили кавалергарды, слева - гвардейская пехота. И в тот же миг Мишель, обернувшийся к нему, невольно схватился за грудь и покачнулся в седле.
  Жанно выругался по-русски, затем посмотрел вперед - с запада приближалось подкрепление французов, впереди шли эльзасские драгуны, за ними, - мамелюки, в своих диких меховых шапках.
  - Миша! - он помчался к другу, тот, так и оставшийся в седле, опять попытался улыбнуться ему, но уже вымученно, и тонкая струйка черной крови стекала по его гладко выбритому подбородку...
  - Ты ранен?! - крикнул Жанно, одним взглядом не отрываясь от приближающихся врагов.
  - Хрень это... Эскадроны, марш-марш! - закричал изо всех последних сил Долгоруков и повел всех в атаку.
  Жанно плохо помнил, что было дальше - он сбивал ударом плашмя с коня этих сарацин, прикончил одного ударом по шее - целый фонтан крови брызнул у того из разорванной яремной жилы, и сам не заметил, как его зацепило саблей под левой подмышкой. Боль придала ему ярости. Где-то очень близко работала артиллерия, и неподалеку от них разорвалось ядро, сбив коня Левенштерна с ног, и он упал, погребив плохо сообразившего, что именно произошло, барона под своей многопудовой тушей.
  ...А рядом с ними уничтожали кавалергардов, и преображенцев уже не стало, и капитан Серж Марин, с шпагой наголо, повел свой взвод на смерть, крикнув: "Ребята! Прощайте! Простите за все!", и две пули пробили ему грудь, третья задела голову, четвертая прошла навылет сквозь руку, и он упал навзничь, не выпуская оружие из сведенных судорогой, окровавленых пальцев... И цесаревич Константин, сколь бы он не ругался, вынужден был приказывать всем отступать. И потом трубачи сыграли призыв живым вернуться, но мало кто откликнулся на него. Там, на туманных высотах, на пожухлой траве, остались они - преображенцы и семеновцы, кавалергарды и конногвардейцы - некоторые навечно, а некоторые - нет.
 
  Жанно довольно быстро очнулся, придавленный лошадиной тушей, и попытался вылезти из-под нее. Не вышло. "Так, давай, сильнее..." - сказал он себе и двинув ногой, уперся в свой гнет, отодвинул его чуть-чуть, а потом, зацепился правой рукой о землю. Левая его рука страшно, невыносимо болела и совсем не двигалась. Жанно вообще не чувствовал всю левую сторону своего тела - казалось, она отнялась, как это бывает при апоплексическом ударе. Он, со стонами и проклятьями, как-то смог высвободиться, и, сев на землю, осмотрелся. Еще свистели ядра и пули, рядом валялись человеческие и конские трупы, и барон понял - надо уходить. Свою саблю он где-то потерял. Жанно подобрал зазубренный палаш на земле и побежал с поля уже проигранной битвы. Во время, он радовался, что ноги хоть у него целы, но туловище болело нещадно, поэтому волей-неволей пришлось перейти на шаг. На ходу Левенштерн осмотрел себя - из подмышки сочилась кровь, мундир и рубаха разорваны полностью, левая рука болтается как неживая, дышать больно - кажется, ребра сломаны. Оглядев левую руку, он понял, что она тоже сломана, - кость торчит, прорывая батист рубашки. Зрелище заставило его упасть духом. Боль была становилась все сильнее, в глазах темнело, он постанывал, и идти уже было крайне тяжело, ноги подкашивались. Запнувшись обо что-то, Жанно упал - и уже не встал, не смог. Он видел черную, разбитую сапогами и копытами землю, травинки, прихваченные инеем, перед глазами, и закрыл веки. "Это смерть...", - успел подумать он, но так и не понял, отчего умирает. И умирает ли вообще. Внезапно стало тихо-тихо, в ушах послышался тонкий свист, перед глазами поплыли белые облака. "Все равно...", - прошептал он непослушными, онемевшими губами, и забылся.
 
  ...Кристоф, судя по всему, валялся на земле не так долго. Он быстро открыл глаза. В груди чувствовалась тупая, нудная боль, в ушах нехорошо звенело, голова раскалывалась - наверное, все-таки его если не ранило, то контузило. Наскоро ощупав руки-ноги-грудь-живот-голову, граф понял, что уцелел и на этот раз. Ни царапины. Потом нашел ружье и шпагу. Он соскочил на ноги, поморщившись от резкой боли в висках и глазах, осмотрелся, а потом пошел вперед, быстро, стараясь не думать, что вся эта земля теперь занята французами. "Только бы не в плен... только бы", - говорил он себе, пробираясь к большой дороге. Пару раз ему приходилось отбиваться штыком, но вскоре граф увидел австрийцев, ровно и смиренно отходивших куда-то вперед. "Где теперь всех искать?" - думал Ливен. Он отошел от них, и оказался в водовороте полного смятения. Кто-то орал на него, когда он вставал на пути; Кристоф во время боя сорвал голос до полной немоты и не мог ничего отвечать. И тут, каким-то чудом, у края разбитой дороги, он увидел телегу. На телеге сидел его камердинер Адольф и горько плакал. Вокруг него были его, Кристофа, чемоданы с вещами. Он подбежал к слуге, отпихивая локтями кого-то. При виде своего господина, пешком, в оборванном, заляпанном кровью мундире с оторванными пуговицами и аксельбантами, с лицом, покрытом пылью и землей, со спутанными посеревшими от грязи волосами, свисающими на лоб жалкими сосульками, Адольф еще пуще расплакался.
  - Адди. Что ты ревешь? Я жив, - прохрипел граф. - Где все? Где государь?
  - Ах, герр Кристхен, там всех уби-или, - начал причитать слуга Ливена. - Я думал, и вас тоже убили, вас нету и нету, а там стреляют... Государь раненный, Кутузов убитый... И вы раненный...
  - Это не моя кровь, - проговорил Ливен, взбираясь на телегу. Он сбросил порванную куртку, совершенно не чувствуя ни холода, ничего. - Как его ранили? Где его ранили?
  Он закашлялся.
  Адольф продолжал лить слезы. Ну не военный человек был он, не военный, и тогда, в Персии он тоже плакал, и во Фландрии, когда били тех же французов - тоже, и Кристоф относился к своему слуге снисходительно, никогда не упрекая его в недостатке мужества. Но ныне слезы и причитания его взбесили.
  - Отвечай! - сказал он. - Что с государем? Ты его вообще видел?
  Адди кивнул.
  - Где?
  Слуга опять зашелся в слезах. Кристоф не выдержал и дал ему чувствительную пощечину, которая, видать, протрезвила его.
  Он показал куда-то в сторону.
  - Около дерева прислонился и плакал, - сказал Адольф. - А потом к нему кто-то подъехал, и увезли его. И там еще были генералы. Много.
  - Куда?
  Добиться от перепуганного слуги, который, тем не менее, каким-то чудом не потерял хозяйских вещей, граф ничего не мог. Они отправились в сторону Чейча медленно, пытаясь прорваться сквозь сумятицу отступающей армии. Где-то на подъезде кто-то окликнул его.
  - Граф! Как хорошо, что вы здесь, граф! - принц Леопольд Саксен-Кобург, младший из зятьев цесаревича Константина, выглядел совсем неважно и потерянно.
  - Ваше Высочество, - сказал Кристоф, делая ему жест рукой. - Вы видели государя?
  - В том-то и дело, что нет... - этому принцу было всего четырнадцать, лицо у него было испугано, он в сумятице потерял и шляпу, и перчатки, и даже шинель, и весь дрожал. - А вы?
  - Сам ищу его.
  Вскоре они были уже втроем. Граф достал откуда-то из походного кофра водку, отхлебнул сам и протянул своему сиятельному спутнику. Тот испуганно посмотрел, но штоф взял и даже чуть-чуть отхлебнул, закашлявшись. Румянец заиграл на его бледном, потрясающе красивом лице.
  - Мне было страшно, это нормально? - спросил принц.
  Кристоф только кивнул. Говорить много он все равно не мог - и не хотел.
  А Леопольда прорвало. Тот рассказал, что его отец готовил его в военные, а ныне он был трусом и бежал вместе со всеми, а когда увидел, что его адъютанта и друга зацепило ядром и все внутренности наружу, его вырвало - какой кошмар, и что ему плохо, и что он никогда не будет офицером, у него таланта нет...
  Кристоф вспоминал себя в его возрасте. Тогда ему тоже все не так уж понравилось, представлялось по-другому... Но он был юнкером, а не генерал-майором, и был с братьями, и никто заранее не твердил про триумфальный разгром этих шведов...
  Хмельной напиток согревал его изнутри. Становилось немного лучше. Граф уже не слушал, что ему вещает его собеседник - а тот с французского перешел на немецкий, когда слов перестало хватать, и даже подумал: "Да, после такого Scheisse, которое ты увидел нынче, маленький принц, остается только идти в пасторы... замаливать грехи".
  Они прибыли в Чейч в пять вечера, когда уже начало темнеть. Зашли в дом, отведенный под штаб. В главной комнате стоял полумрак. Кристоф, прищурившись, стал рассматривать присутствующих. Увидел Милорадовича, внимательно посмотревшего на него. У окна узрел Чарторыйского, бледного, со строгим и скорбным выражением лица. Винценгероде, белокурый гессенец с ярко-румяным лицом, склонился над какими-то бумагами и тихо ругался про себя на своем родном языке. Принц Эрнст Саксен-Кобургский подбежал к младшему брату, вошедшему вслед за графом: "Лео, живой, а я-то боялся!"
  Ливен сел на свободную лавку, не глядя ни на кого. К нему никто не обращался. Да и вообще, обстановка напоминала вечернее бдение над телом покойника - только гроба не хватало посреди этой комнаты.
  Граф так и не запомнил, сколько вот так просидел, ни о чем не думая, не размышляя, ничего не чувствуя, кроме этой тоскливой боли под ребрами справа, отдающей в плечо, и в бедре, от ушиба, полученного им при падении с лошади. Кто-то входил и выходил, хлопали двери, некоторые громко ругались, что-то спрашивали - но он словно оглох и ослеп.
  ...Адам Чарторыйский не знал, что и предпринять, где искать государя. С началом прорыва французов он тоже отошел назад, потом разминулся с императором и вовсе потерял его из виду. Последний раз он видел Александра часа два назад - впрочем, за временем князь не следил: как в Апокалипсисе, часов, минут и секунд больше не было. Тот стоял у дерева и рыдал, никого не стесняясь. Князь что-то у него спрашивал, но государь крикнул: "Оставьте меня все в покое!" и потом их оттеснили, и он оказался здесь. Он не знал, что сказал бы императору, встреть его сейчас. "Что хотели, то и получили", - одна эта фраза крутилась у Адама в голове. И потом - "это месть за всё..." За что "всё", он не знал. Нервничая, князь обрывал заусенцы на ногтях до крови, и боль доставляла ему некое странное удовольствие. К нему подошел генерал Милорадович, которому, видно, надоела тишина, захотелось с кем-нибудь словом перемолвиться, и, указывая пальцем на графа Ливена, сидевшего поодаль, тихим и хитроватым тоном спросил: "Князь, вы понимаете, как можно быть таким спокойным в подобной ситуации?"
  Чарторыйский повернулся. Лицо его врага выражало полную прострацию, обычно уступающую место острому приступу горя. Ливена охватило ледяное, мертвое, безмолвное отчаяние, чего, естественно, живой и общительный Милорадович понять не мог совершенно. Адам именно это читал на иссиня-бледном лице графа Кристофа. И разделял это чувство. Поэтому он лишь плечами пожал, странно взглянув на собеседника.
 
  Император Александр лежал в каком-то сарае, зарывшись лицом в солому, и плакал. Ему хотелось умереть на месте, сразу, там, во время всеобщего отступления, больше напоминающего паническое бегство, - но пули на него, увы, не нашлось. А то было бы очень хорошо. К тому же, у него немилосердно крутило живот - и в этом тоже заключался позор его состояния.
  В этом поражении виноват только он один. Зачем он так поспешно отдал приказ атаковать? Но Кутузов... Тот, человек в два раза старше его годами и в три раза - опытнее как полководец, мог бы высказать свое мнение более внятно, а не поступать так, как угодно царю. Да, Александр, быть может, и разозлился, но все бы закончилось не так трагично...
  Итак, государь ненавидел себя и его физическое состояние только ухудшалось от этого. Он действительно никчемная личность: провалил первое серьезное сражение. И этот провал будет иметь далеко идущие последствия - союзники наверняка откажутся от дальнейшего участия в войне, и Бонапарт, таким образом, сможет с легкостью стать хозяином всей Европы! И Адам был прав... Проклятый Адам, почему он всегда оказывается прав!
  Александру можно было себя упрекнуть за трусость - он отступил, не кинулся в схватку, ибо было действительно страшно, как никогда в жизни. А он думал, что не боится ни Бога, ни черта. Только один раз он испытал нечто похожее...
  При воспоминании о том, что случилось несколько лет тому назад, на что намекал этот Бонапарт в письме, которое и послужило поводом для начала войны, что снилось Александру периодически, его начало сильно трясти. Император был в лихорадке. "Да, я внук убийцы и сам убийца", - прошептал он, вспомнив, что бабка тоже "не хотела" смерти Петра Третьего. Так что нынешнее событие государю следует воспринимать как кару Божью. Одно жаль - Смерть не пришла к нему, Александру, тогда. Пасть героем гораздо лучше, чем вот так, как сейчас.
  Доктор Виллие пришел к нему. Оценив всю тяжесть состояния государя, он побежал в австрийскую ставку, потому что на руках у него не было ни лекарств, ни даже вина, которое могло бы подкрепить убывающие силы Александра. Австрийцы все уже давно спали - огни были погашены. Камердинер шепотом сказал, что вина они не дадут: "А спросят меня - что я отвечу? Нам самим нужно". "Fucking bastards", - бросил ему на своем родном языке врач. Не понявший его слуга захлопнул дверь перед его носом. Вино для императора он разыскал в каком-то австрийском штабе.
  Пока Александр ждал возвращения врача, он твердо решил умереть. С трудом перевернувшись на спину, он сложил руки на груди, плотно закрыл глаза. Спазмы внизу живота не прекращались. Он даже смеялся над собой - что напишут в причине смерти? Наверняка, скроют истину и объявят народу, что он был тяжко ранен в какое-нибудь нестыдное место - например, в грудь, и непременно навылет, чтобы не предъявлять всем роковую пулю, якобы оборвавшую жизнь юному монарху. "Как глупо..." - подумал Александр и слабо усмехнулся. Потом открыл глаза. Рядом с ним стоял князь Чарторыйский, держа в руках подсвечник. "Я попрошу его убить меня. Если он мой друг, то это сделает", - опять взбрело в голову императору, но тут он осекся - что за мысли появляются? У него действительно горячка, вон как трясет, уже и бред открылся. Вспомнилась какая-то книга, которую он читал, об обычаях японских - или китайских, он уже не помнил - аристократов: в случае позора они вспарывают себе живот особым способом. Тогда государь подумал: вот дикари и нехристи, самоубийство же - тяжкий грех, за него ссылают в ад бессрочно. Сейчас он этих японцев понимал как никогда. Он бы рад взрезать себе живот, который и так болел, словно его уже вспороли.
  - Адам, - слабо улыбнувшись, произнес он, глядя в блестящие глаза друга. - Прости.
  - Слава Богу, вы живы, Ваше Величество, - глухо отвечал Чарторыйский.
  - Это зря... С тобой такое бывало?
  Адам вспомнил. Именно такого с ним не бывало. Похожее - да. В Девяносто четвертом, когда его порезали, как свинью на бойне, яростные патриоты, объявившие его предателем. И он лежал в грязи, ослабший от обширной кровопотери, и какие-то черные худые псы, словно сошедшие с апокалипсических полотен Иеронимуса Босха, обнюхивали его как падаль. Тогда он думал: мне двадцать четыре года, я ничего не сделал, я не спас свою страну от погибели, да я даже свою семью, наверное, обрек на уничтожение... Но потом в нем откуда-то нашлись силы встать и дойти до "Голубого дворца", их фамильного гнезда в Варшаве, на Староместской улице. А также выжить и в последующие недели.
  Эту историю он кратко поведал Александру.
  Тут пришел Виллие, напоил императора найденным вином, в которое подмешал несколько капель опия, и государь немедленно заснул - без всяких сновидений.
  Адам перекрестил его и удалился туда, где устроился со своими слугами. Камердинеру приказал нести перо и чернильницу, начал писать к матери - и к Анж. "Все кончено, все амбиции их пошли прахом...", - начал он. Тут его прервал Джанни.
  - Там приходили, Ваше Сиятельство, - начал он, печально посмотрев на князя. - От цесаревича Константина.
  Чарторыйский отложил перо и пристально посмотрел на слугу, взглядом приказывая тому продолжать.
  - О князе Иосифе... - он споткнулся на половине фразы и замолчал.
  - Говори, - сквозь зубы произнес Адам, потемнев лицом. А, впрочем, Джанни можно было не продолжать. Из сотни кавалергардских офицеров, как говорил Уваров тогда, в Квартире, осталось двадцать. И его племянник вряд ли входил в число тех, кому повезло. Впрочем, тогда Чарторыйский не стал вдаваться в эту мысль. "Плохие новости непременно дойдут до тебя и нечего их торопить", - так говорила его мать всегда. Поэтому он не расспрашивал ни Уварова, ни кого-либо еще.
  - Он всё, - прошептал камердинер.
  - Pane Jezu, - князь уронил лицо в руки над недописанным посланием. Что он скажет Анне? Она ему глаза выцарапает. Мальчику всего двадцать... Было.
  Позже он узнал, что Юзеф погиб не на месте. Он был сильно ранен осколком ядра в живот. Верный его денщик нашел молодого поручика на поле боя, стонущего в агонии, притащил на себе в палатку, и два часа держал его за руку, пока князь Войцеховский не отмучился - а страдал он очень сильно - как всегда при таких ранах, даже просил слугу пристрелить его, но Томаш такого греха на душу бы не взял. Тело Юзефа повезли в Пулавы, чтобы там похоронить. Его дядя остался в Моравии до конца декабря.
 
  Кристоф едва смог найти крышу, под которой можно было переночевать - все дома в Теплице, Сокольнице, Аустерлице и даже в Чейче были забиты до отказа русскими и австрияками, многие отдали под госпитали, и граф даже думал провести ночь под открытым небом. Но чудом они с Адди нашли покосившийся дровяной сарай на задворках какого-то маленького хутора. Внутри сильно воняло мышиным пометом и плесенью, лежали грабли, вилы и лопаты - об этом хозяин, оборванный крестьянин, говоривший на ломаном немецком, предупредил их заранее. Кристоф усмехнулся - во время оно и не в таких дырах ему доводилось спать, главное - здесь сухо и можно вытянуть ноги. Он попросил у Адольфа еще водки, сделал пару глотков и прилег на расстеленную по земляному полу шинель. Все его тело начало ломить, боли в груди и в бедре сделались еще сильнее, даже стонать хотелось. "Вот бы сейчас горячую ванну..." - помечтал Ливен, чувствоваший себя безумно грязным. Он представил себе белую ванну, наполненную горячей, прозрачной, душистой водой, пенистое мыло, пахнущее лавандой или фиалкой, кипенно-белые простыни, в которые он заворачивается после купания, свою мягкую постель, тонкие, теплые руки жены, нежно обнимающие его... Образы сделались навязчивыми, и графу не получалось забыть о том, что он нынче грязен, как свинья, да еще пострадал во время боя - наверное, треснуло ребро, поэтому и грудь так болит, и лежит в мерзлой сараюшке на окраине захудалого моравского местечка. Он встал - голова опять закружилась. Что-то потекло из носу - поднеся ладонь, он увидел, что то - кровь.
  - Адди... - прошептал он.
  Камердинер схватил его за руку и озабоченно посмотрел в обескровленное лицо своего господина.
  Кристоф запрокинул голову. В груди закололо, он опять закашлялся, и, к ужасу своему, увидел, что кровь у него пошла не только носом, но и горлом. Давно с ним такого не бывало - он даже испугался.
  - Доктора надо, - проговорил слуга.
  Ливен покачал головой. Где Адольф найдет сейчас врача, они все в госпиталях? Сам сдаваться в госпиталь он не собирался, потому что не верил, что ранен.
  Он прилег на спину - вроде бы полегчало. Слуга по его тихой просьбе расстегнул пуговицы и крючки его формы, ослабил воротник рубашки.
  "Если я умру сейчас от этой хрени, как будет глупо", - подумал Кристоф. Он утомленно закрыл глаза и задремал, хотя сквозь неглубокий сон все еще чувствовал острую боль.
  Проснулся от того, что скрипучая дверь отворилась и кто-то громко, в приказном порядке говорил что-то Адди.
  - Христофор! - воскликнул князь Долгоруков. - Вот ты где! Мы думали, тебя зацепило...
  - Похоже, все-таки зацепило, - сказал Кристоф, морщась от неприятных ощущений.
  - Так. Сейчас позовем лейб-медика, он тебя посмотрит, скажет.
  - Пустое.
  - Ничего не пустое!
  - Как там государь? - спросил Ливен.
  - Расстроился, конечно, даже приболел из-за этого, но вне опасности. Кутузова зацепило в щеку. Еще я видел Пьера Волконского, он трижды водил полк в атаку, - ни царапины, везучий... Брат мой ранен, но не опасно, - перечислял Долгоруков, казавшийся ныне, в свете факела, каким-то нереальным.
  Граф выслушал его внимательно, давая отрывистые ответы на некоторые реплики своего собеседника. Под конец у него опять открылось кровохарканье, и князь Пьер сказал решительным тоном:
  - Ну все, больше не отговаривайся. Помрешь тут, что с тобой делать будем?
  ...За доктором отправили Адди. Князь Пьер сидел рядом с другом и говорил ему, какие австрийцы предатели и злодеи, - кто-то из них, мол, выкрал план Вейротера и передал его Бонапарту.
  - Нет, - проговорил Кристоф. - Это Савари... Он все выследил. Мы не должны были его пускать. Моя вина...
  - Думаешь, он один бы мог все посмотреть? Да тогда Вейротер нам еще ничего не подготовил! Я еще знаешь что думаю? - он перешел на шепот. - Кто там был против сражения? Кто отправлял государя домой?
  - Боже, - граф еще больше побледнел. - Но...
  - А что, все сходится, сам рассуди, - таким же таинственным тоном продолжал Пьер. - Он же все время там вертелся. Я бы его сейчас...
  Долгоруков сделал пальцам жест, будто переламывает невидимому врагу шею.
  Кристоф равнодушно посмотрел на него. Перед глазами у него все еще стояла атака "сатанинской армии" в багровых блестящих доспехах, которую не брали пули; рукопашный, когда он своими руками убивал врага; и отчего-то на эти воспоминания накладывались другие, - Фрицхен с обожженным лицом, один с горсткой солдат перед полчищем персидской конницы, и кричит ему: "Уходи!", и Кристоф цепляется за старшего брата, а тот: "Кристхен, это приказ!" А все, что говорил его друг, было совсем неважно, относилось к чему-то другому.
  -...Они по пруду бежали, знаешь, там у правого фланга, я видел, - возбужденно продолжал князь Петр. - Эти суки начали палить из пушек, лед пробили, он и так там тонкий был... Куча народу утопла. И гвардия, что они сделали с гвардией. Кавалергардского полка нет уже. Из Конного половина выбыла... А все из-за этого пшека! И этих подлых австрийцев. Они первыми бежали. А Франц уже хочет подписывать с Бонапартом мир!
  - Конная гвардия, - повторил Ливен, словно вспоминая что-то. - Ты там не знаешь, что с Левенштерном сталось?
  - Да кто знает? - вздохнул Петр. - Я про Мишку-то узнал вот только что, сам тоже волновался - там мясорубка реальная была, ты себе не представляешь!
  - Представляю. Это теперь конец, - сказал граф. - Война проиграна. Англичане откажутся воевать на нашей стороне после такого позора. Да и остальные...
  - Ничего, мы еще будем мстить. Всем! - воскликнул Долгоруков.
  Наконец, явился Адди с врачом - но не Виллие, а каким-то австрийцем: "С кем мог договориться", пояснил слуга Кристофа. Долгоруков начал на него орать, но граф остановил своего друга и произнес: "Мне вообще все равно".
  Медик осмотрел фон-Ливена, сказал, что, действительно, как тот и сам подозревал, сломано третье ребро снизу и справа, да еще частично вонзилось в легкое - поэтому и кровохарканье. С помощью каких-то тряпок ему стянули грудь, и Кристоф потом сам его отпустил, когда врач сказал, что опасного ничего нет.
  - Спасибо, друг, - потом сказал он Долгорукову. Тот порывался обнять его, но граф отстранился частично из-за стеснения, частично - из-за того, что Пьер мог задеть больное место рукой.
  После его ухода Кристоф все же заснул, правда, то и дело пробуждаясь. Ему все виделся покойный брат. Фрицхен поворачивался к нему в последний раз, прищурив синие свои глаза на солнце, и говорил: "Это приказ".
  И Адди... Тот сидел рядом с ним, не смыкая глаз. Каждый раз, когда Кристоф пытался, по своей привычке, лечь на живот или на правый бок, слуга заботливо переворачивал его.
  Окончательно избавившись от сна, граф попробовал вспомнить - откуда у него взялся этот камердинер. Вспоминал почему-то все, что с Адольфом было связано.
  В пятнадцать лет, в его день рождения, мать подвела к нему мальчишку примерно его лет, одетого хоть и по-крестьянски, но довольно пристойно. Кристхен посмотрел на него несколько враждебно - он не помнил его по деревне, наверное, чужак. Волосы и брови у этого парня были настолько светлые, что казались седыми, нос и скулы уже облупились на весеннем солнце.
  - Это Адольф-Йохан, - произнесла Mutti без улыбки.
  Мальчишка неловко поклонился и посмотрел юному барону прямо в глаза - без всякого подобострастия. Кристоф не знал, что и говорить. Мать выжидательно смотрела на обоих, потом проговорила сухо:
  - А это, Адди, твой господин. Герр Кристхен.
  Итак, ему подарили слугу. У его старших братьев были уже свои денщики и камердинеры. Так, Карлу прислуживал его друг детства из Грушена, латыш Янис, который просто-таки копировал своего юного господина, восхищаясь всем, что тот делает, даже если Карл делал очевидные глупости. Фрицхен тоже имел слугу Юргиса, но был им недоволен и мечтал нанять какого-нибудь француза, но мама говорила, что это совершенно лишние траты, пусть довольствуется, чем имеет.
  Этот Адольф не был похож на латыша. Те обычно коренастые, невысокие и широкоскулые, а этот другой. Лицо мальчишки выглядело более тонким, острым, немного напоминая лисиную мордочку. Сам он был довольно высок - ростом почти с самого Кристхена, который, как и братья, возвышался над многими, - но при этом худощав и, из-за того, что сутулился, казался ниже, чем есть на самом деле.
  Еще удивило Кристофа то, что Адольф не знал латышского. И эстонского - тоже, хотя на немецком говорил с типичным ливонским выговором. Ему, впрочем, это было и не нужно. С "деревенскими" он предпочитал дела не иметь, даже с бабами и девками, заглядывающимися на него. Потом он продемонстрировал способности к языкам. Читая по складам и очень медленно, Адди выучил, тем не менее, французский, просто переняв его от разговоров Кристофа с приятелями по кордегардии, а в Британии болтал по-английски с лондонским выговором уже на третью неделю после приезда. Кристоф иногда шутил: "В Китае он бы и по-китайски выучился, что твой мандарин". Но в Поднебесную судьба его покамест еще не забрасывала, так что проверить верность утверждения было нельзя.
  Они быстро сошлись, - слуга и господин. Адди быстро усвоил привычки и характер "герра Кристхена". К тому же, он оказался талантлив во всем, что от него требовалось - брил его так, что ни разу не порезал, хорошо стриг его, готовил, когда была в том необходимость, и разделял страсть Кристофа к охоте. И еще Адди умел бесшумно, тихо, зажав левой рукой рот, а правой - вытащив из-под голенища сапога стилет, перерезать шею тому, кому надо. Душить слуга тоже мог мастерски - накинуть петлю на шею, ровно на два пальца ниже кадыка, и стремительно стянуть, переломив гортанный хрящ - чтобы наверняка. После его "работы" не оставалось грязи и крови. Очень удобно. При этом он пугался выстрелов, ружейной пальбы, пушечных залпов, открытых боев.
  Другой бы усомнился в преданности человека, о прошлом которого ничего не известно, а умения и навыки - нетипичны для представителя его класса. Но Кристоф с малых лет убедился - Адди его не предаст, а если нужно - и жизнь отдаст! Сколько раз он сидел с ним вот так, когда граф горел в лихорадке, задыхался в бреду, и не давал смерти взять его. Сколько раз Адди оказывался в нужном месте в нужное время, когда опасность шла по следам его господина. Кристоф тоже не оставался в долгу. Когда в Лондоне, на пятый день после прибытия, слуга его внезапно заболел, граф метался по городу в поисках хоть какого-нибудь врача, приплатив хорошие деньги хозяину бедного inn'а на окраине Челси за то, чтобы тот приглядывал за Адди.
  Тогда Ливен прислушивался к тому, о чем бредит его слуга, просто из некоего любопытства - ведь в бреду часто высказывают сокровенные тайны. Но нет, тот говорил о какой-то ерунде, ругался на кого-то невидимого...
  Кристоф догадывался последнее время кое о чем. По мере взросления стала в них проявляться какая-то схожесть, неуловимая, в жестах, привычках. Можно, конечно, списать на то, что слуга начал подражать ему, но глаза у Адди были такого же узковатого разреза, как у его господина, и запястья у него были тонковаты для сына низкорожденных, и глубокая ямка тоже отмечала острый подбородок, и голос у них звучал похоже... В метрике Адди говорилось, что он родился в Митаве, родители неизвестны, был взят на воспитание пастором из Baltische - это объясняло то, что он не знает латышского. Но не объясняло его происхождение. Вместо года и дня рождения у Адольфа значилось только дата крещения - 16 февраля 1773-го. Значит, он где-то на год должен быть старше Кристофа. Когда именно он родился, было непонятно, потому что детей крестят в разном возрасте, но чаще - в первый год жизни. Граф, однако, сделал вывод, что Адольф может быть бастардом его отца, то есть, наполовину его братом. Такое часто бывает. Иногда незаконнорожденных признают - чаще под давлением семьи женщины, реже - из-за благородства мужчины, но в большинстве случаев на попытки официального признания просто машут рукой. Если это так, и Адди действительно сын Отто-Генриха фон Ливена, то такие отношения между Кристофом и им - не похожие на обычные отношения слуги и господина - легко объяснимы.
  Подумав обо всем этом, граф благодарственно улыбнулся своему камердинеру и даже проговорил:
  - Если б не ты, я бы давно уже гнил в земле.
  - Так не говорят, - возразил его слуга. - Это плохо. И вообще, чем меньше говорите - тем быстрее вылечитесь. А там фрау Доротея - вы явитесь к ней больной - она испугается.
  Дотти. Он давно о ней не думал. Не сегодня. Странно. То, что было там, в Петербурге, казалось таким далеким, несуществующим. В походе легко забывается то, что у тебя есть жена, дети, какие-то тихие, семейные радости.
  - Я вылечусь. Ребра срастаются быстро. Только ты не говори ни маме, ни ей, что сегодня было, - сказал Кристоф строго.
  - Могила, герр Кристхен, - заговорщически шепнул Адди. Граф улыбнулся. Вот человек, которому всегда можно верить. Пожалуй, его единственный настоящий Друг и Брат.