Чертенок. Глава 2

- Аккуратней! Не мешок картошки несете, а человека, - сердито прокричала согнутая пополам старуха. Она была облачена в черное, но сохранила житейскую предприимчивость после смерти соседки, чье тело несли к телеге, дабы направить в последний путь. Той весной жителей улицы выкосила чахотка, равнодушно забирая бедняков также, как и людей обеспеченных, но плохо относившихся к своему здоровью.

Дочь швеи, скончавшейся накануне, брела за гробом, устало смотря под ноги и то и дело спотыкаясь. Она была больна, однако по-прежнему ходила ежедневно на завод. Кате стукнуло девятнадцать, однако яркий румянец молодил девушку.

Раздался звон колоколов, словно благословляя покойницу, смирно лежащую в наскоро сколоченном ящике, безмолвную. При жизни это женщина была бойкой, крикливой и, как говорится, могла зайти в горящую хату, а также остановить коня на скаку. Она сгорела, будто свечка, оставив бесконечные придирки к дочери в прошлом.

Катя в очередной раз споткнулась и упала в мартовскую грязь. Пальтишко пропиталось ледяной водой, но девушка встала, как ни в чем ни бывало, и продолжила путь. Трое провожающих скорбно плелись за телегой, а над маленьким шествием кружили черные вороны, хищно, будто на разрыв, заходясь криком. Стая птиц была необычайно огромной и, казалось, что они слетелись в поисках добычи со всей округи.

Тело швеи быстренько опустили в землю, боясь подхватить заразу. Все замерзли и торопились поскорей закончить неприятное дело. Катя кинула на гроб комок черной земли и, не оглядываясь, побрела на завод. Ей удалось отпроситься лишь на час. Один час на прощание с женщиной, отдававшей дочери последний кусок хлеба.

Холод не чувствовался, зато усталость все нарастала. Хотелось просто лечь посреди дороги и никуда больше не идти. Катя оперлась на серую стену какого-то здания и на мгновение закрыла глаза. В следующий миг она уже сползла по старым кирпичам на землю, теряя сознание.

- Девушка, девушка! Что с вами! – хорошо одетый юноша подскочил к Кате, пытаясь привести ее в чувство легкими хлопками ладоней по щекам. Девушка, проваливаясь в небытие, приоткрыла глаза, окруженные пушистыми ресницами, чуть улыбнулась, словно увидела в сером, задернутом тучами небе, что-то прекрасное. Взгляд, стекленея, застыл навечно. Саша снял с руки кожаную перчатку и опустил Кате веки. А вороны, все также нервно крича, кружили над городом.

***


- Ты хорошо себя чувствуешь? Что-то неважно выглядишь. Может, стоит позвать врача? – взволнованно суетился вокруг друга Костя. Пятнадцатилетний Филонов вымахал в здорового богатыря, способного согнуть и разогнуть подкову.

Русые вихри волос стояли торчком, потому, как их обладатель вечно запускал пятерню в шевелюру, когда его одолевало смятение. Вот и сейчас сей Аполлон не знал, куда деть внутреннюю энергию, наворачивая круги вокруг Саши.

Того клонило в сон и несколько лихорадило. Тарковский закутался в плед, но книгу не отложил, упорно продолжая изучать рассуждения Руссо.

- Угомонись, друг мой. Это элементарная простуда, которая скоро пройдет. Я буду чихать на всех вокруг, копить грязные носовые платки и парить ноги. В результате через неделю следа от нее не останется.

Костя, видимо, проникнувшийся спокойностью друга, удовлетворенно вздохнул, сцепил пальцы рук за головой и, перевалившись с носков на пятки, задумался о чем-то своем. На него периодически нападала серьезная дума, выхватывая его из разговора и деловито заставляя «себя обмозговывать», как выражался сам Филонов. Причем она могла прийти в самый неожиданный момент. Например, когда Костя отвечал у доски.

- Знаешь, друг мой, я решил всерьез заняться театром. Не в том смысле, что я хочу стать актером или писать пьесы, а считаю необходимым осуществить постановку на наших подмостках. Нужно хоть чем-нибудь занять лицеистов, пока они еще так молоды и ищут развлечения в не самых благородных заведениях.

Филонов, прослушавший начало Сашиной реплики, уловил последнюю фразу:
- Не самые благородные… А что ты имеешь в виду?
- Сам посуди. Красавин с командой бродит по улицам, пугая добропорядочных граждан одним лишь своим видом. Лисютин прозябает в библиотеке, не делая ни единой попытки выйти в мир. Зубрицкий вместе с Хромченко строят план побега в Южную Америку…

- Так, а что неблагородного-то? Не считая, конечно, Красавина и его приятелей, остальные вполне благоразумные люди, - Филонов заметно оживился при упоминании старого врага. - Прости, перебил. Молчу и каюсь. Продолжай, пожалуйста.
- Прощаю, но не окончательно. Главное, мы с тобой ничем не заняты.

- Как не заняты? – всполошился Костя. Он был твердо уверен, что тратил свободное время на полезные вещи. Стихи, например, писал. Немного оскорбительные, касающиеся в основном новой прически Красавина, а также подруги этого богатыря, коей он недавно обзавелся.

- Ты, правда, считаешь свои скабрезности достойным занятием? Ты ли это, Костя? Когда-то ты писал мне письма, где уличал дворянство в собственной ненужности, бестолковости и отсталости, а теперь занимаешься черти чем, ничуть этого не стыдясь. Неужели ты растерял весь свой острый ум и талант мыслителя? А может, дело в сестре Лисютина? – зная на что нажать, хитро щурясь, спросил Чертик.

- Что?! Да… Да я толком ее и не видел. Она здоровенная и… Да она… Она длинноносая и вся в веснушках. Как она могла мне понравиться? – гневно пыхтел Костя, спотыкаясь в словах через раз.

Дело было в следующем. Две недели назад Юру Лисютина, скромного тихого юношу, навещали мать и сестра Лизавета, как официально называл ее братец. Высокая, статная, с крупными чертами лица и, действительно, вся в золотистых веснушках, девушка красотой не поражала, однако, умела себя грамотно преподнести, совершенно очаровав половину лицея от мальчишек, шмыгающих носом, до директора, вдруг ставшего таким болтливым и абсолютно несносным.

Костя же, просто проходивший мимо и не имевший цели вызвать к себе внимание, умудрился споткнуться и очутиться на четвереньках перед дамами. Лиза, к всеобщему удивлению не засмеялась, а весьма любезно протянула ему кружевной платочек, дабы юноша мог привести себя в порядок.

С тех пор за Филоновым прочно закрепилось прозвище «лисютинский зять». Заставить же Красавина молчать было невозможно. Даже стишки Кости, порой весьма острые, не могли прекратить поток пошлости, касающийся поцелуев ног и нижних юбок Лизы, исторгаемый из уст Володьки.

- Да ладно тебе, Константин Львович. Шучу я, шучу. Но ведь согласись, нам всем надо отвлечься. Особенно тебе, ловелас. Ай!..

Тарковского ударили подушкой, выпустив из нее тем самым перья. Филонов, меняя расцветку лица от помидорной до свекольной, нещадно лупил друга, который, впрочем, не растерялся и с хохотом пустил в бой свою подушку. Через пять минут вся спальня была покрыта гусиным пухом, от чего сражающиеся стали чихать.

Праведный гнев Кости был усмирен недостаточно, поэтому он шутливо принялся молотить Чертика, периодически сменяя удары на щекотку. Тот повизгивал, до икоты боясь сей процедуры. Когда в комнату зашел Юра Лисютин, то его усталому от постоянного чтения взору представился хаос, в котором один лопух беспрерывно икал, срываясь на смех, гаснущий от очередного приступа, а второй, сидя на полу, пытался выудить из волос пух.

Юра сонно закрыл глаза, потом открыл, сделал глубокий вдох, а потом чихнул так, что у Саши прекратилась икота. Лисютин что-то пробормотал, отмахнулся от клуба пуха, поднявшегося в воздух, и, надеясь, что его не привлекут к уборке, благоразумно удалился. Навоевавшиеся петухи посмотрели друг на друга и раскатисто расхохотались.
***

После многочисленных споров, не приводивших обычно ни к чему толковому, было решено ставить «Ромео и Джульетту». Саша плевался, ибо женских ролей выше крыши, а исполнительниц-то нет. И вообще это не та пьеса, которую он хотел изначально.

Тем не менее, все было решено на высшем, то есть преподавательском уровне. После недолгих раздумий Валерий Павлович, являвшийся учителем литературы, вынес вердикт, по которому все женские роли должны были играть мальчики:

- Друзья, как вы помните, в театре дамам не было места на сцене много столетий подряд. Так чем вы хуже римских актеров? Или английских? Правильно, ничем. Так покажите, на что вы способны, молодые люди.

Безоговорочно роль Ромео досталась Косте. С Джульеттой дела обстояли сложнее. Лезть в девчачье платье не соглашался никто. Саша уже был готов опустить плечи, когда спасение пришло само. Увы, оно обладало веснушками и длинным носом.

Сам же Тарковский играл Меркуцио, по существу являясь и режиссером, и костюмером, и кем придется. Он выматывался по полной, выкладываясь полностью на репетициях, требуя того же от других. К сожалению, не все шло так гладко, как хотелось. Кормилица, в которую должен был преображаться Лисютин, постоянно ныла, что ей холодно, она устала и вообще, это не для нее.

Тибальт (Красавин), норовил убить Ромео чаще, чем это полагалось ему по роли. Синьора Капулеттти ковырялась в зубах и перекусывала пирожками в самый ответственный момент. Ее супруг нервничал и комментировал все вокруг, забывая собственный текст.

Ромео смущенно переминался с ноги на ногу, постоянно ероша свои волосы, нервно теребил рукава, некстати спрашивал Джульетту о погоде, боясь на нее дышать. И лишь та вполне вошла в роль, выводя Меркуцио из себя безупречностью. Саша кричал на Лизу за малейшую оплошность, вгоняя бедняжку в краску.

- Она затмила факелов лучи!
Сияет красота её в ночи,
Как в ухе мавра - жемчуг несравненный.
Редчайший дар, для мира слишком ценный?..

Филонов декларировал с чувством, проникновенно, однако стоило ему вспомнить, что Джульетта его слышит, находясь тут же на репетиции, все слова перемешивались:
- Ее затмили факелов лучи!
И гаснет красота ее в ночи…

Саша, закрывая глаза и делая глубокий вдох, театрально падал на стул, а окружающие кидались обмахивать его своими листами с текстами.

- Да ты смерти ее желаешь?! Ты где хоть такую страшную видел?
Костя, еще больше краснея, прятал глаза, желая провалиться сквозь подмостки, когда Лизавета смущенно захихикала. Чертик ее забавлял, а Филонов нравился. Собственно, из-за него она и согласилась играть.

Тарковский хмурился, рвал на себе волосы и самое ужасное, понимал, что ревнует. Саша ни на что не претендовал, не смел он открыться Косте, но видеть, как любимый друг полыхает, будто маков цвет, находясь рядом с девчонкой, было невыносимо. Филонов все чаще витал в облаках, стал тщательнее одеваться, начал читать романы и вообще, вел себя странно.

Костя взрослел и отдалялся, начиная осваивать новые горизонты. Горизонты любви мужчины к женщине, где Чертик был лишним. Саша понимал, что это неизбежно, но страстно желал остаться единственным человеком в жизни Филонова.

И вот, долгожданная премьера. Гости уже собрались в зале, предвкушая что-то необычное. Возможно, провал, а может, превращение великой трагедии в комедию, ведь подростки, переодетые в женское платье, приходящие в ужас от одной лишь мысли, что их видят в таком образе родственники, уже забавны.

Так или иначе, но ребята выходили на сцену, вживались, кто больше, кто меньше в свою роль, смотрели в зал, отыскивая знакомые лица, на миг вспоминали, что одеты они весьма забавно, и спешно удалялись.

Тибальт был грозен, стараясь произвести впечатление на одну особу, взирающую из-под вуальки на сцену. Кормилица охала и ахала, но была весьма тощевата, волнуясь, когда с носа сползали очки. Синьора Капулетти маялась желудком, беспрерывно прижимая руку к животу, а ее супруг вспотел, пытаясь не выпасть из штанов, которые были ему несколько великоваты.

Джульетта была безупречна и чертовски хороша. Даже нос никого не смутил. Ромео преодолел свое волнение и не отставал от возлюбленной. Более того, казалось, Костя говорит своими словами, искренне веря в чувство, приписанное Шекспиром его герою. Он страстно рвался к Лизе, прожигал ее взглядом, задевая восхищенную публику, менял тональности и оттенки голоса, заставляя зрителей самих влюбиться в Джульетту:
- Как белый голубь в стае воронья —
Среди подруг красавица моя.

Но поразил всех, безусловно, Меркуцио. Он всю свою молчаливость, замкнутость, ревность, вывернув душу наизнанку, отдал, преобразив в горячность итальянца. Он не играл, он жил на сцене:
- Чума на оба ваши дома! – прогремело, будто предсказание для всех присутствовавших в зале, воспринявших все на свой счет дворян, последнее слово Меркуцио.

Всем актерам долго аплодировали стоя, вновь заставляя кланяться. Бледный Ромео улыбался, уверенно держа Джульетту за руку. Та кокетливо делала реверанс и буквально искрилась от своего фурора. Меркуцио не мог оторвать от этой пары своих колючих глаз, вдруг ощутив свою ненужность, никчемность. Это не ему аплодирует толпа, нет. Это победа Лизаветы. Безоговорочная победа.

Чертик скрылся за кулисами, прячась от восхищенных товарищей. Он спешно переоделся и выбежал в парк. Дыхание сбивалось, сердце бешено рвалось из груди, а глаза предательски защипали. Как?! Как его мог предать лучший друг, променять на эту девицу?! Как теперь жить с этим?

Майская ночь была холодна, а в небе сверкнула одинокая молния. Раздался раскат и тяжелые тучи заревели дождем. Вторая молния рассекла тьму, затем третья, а Чертик, падая на колени перед прудом закричал, вторя грому:
- Как?!

Костя же понятия не имел, где его друг. Лиза улыбалась и не выпускала своей ладошки из его руки, делая тем самым Филонова самым счастливым на свете. Они купались в овациях, возгласах, комплементах, затем оставили надоевшую публику, отправившись бродить по пустым классам.

- А тебе нравится Лермонтов? – высвобождая руку и отбегая к доске, поинтересовалась Лиза. Она все еще была в платье Джульетты, удивительно ей подходившем.
- Конечно. «Белеет парус одинокий в тумане неба голубом…» Гениально, учитывая, что Михаил Юрьевич написал это, будучи моложе нас. А как тебе Батюшков?

Они говорили и говорили, споря о чем-то, находя у себя общие черты и различия, доказывая друг другу, кто из них прав. Обсудили они все, что только могли и пришли к заключению, что вполне могут дружить. А потом Лиза поцеловала своего Ромео в щеку и убежала. Тот, зачарованно прижимая руку к щеке, остался стоять посреди класса.

Утро не принесло ничего кроме беды. Чертик, вернувшийся уже когда все спали, заболел. Его отправили в лазарет, а потом мальчика забрали взволнованные родители. Наверно, чахотка, которой с ним поделилась давно умершая Катя, дала о себе первую весть.

Костя не знал, куда ему себя деть. Он слонялся по лицею, пытался забыться сном или увлечься книгой, но болезнь друга вывела его из равновесия. Даже Лиза потеряла свою значимость и как-то потускнела в мыслях Филонова.

Костя каждый день писал Саше письма, но ответа так и не получил. Он уже подумывал о том, чтобы навестить его имение, но тут пришла весточка от Тарковского:
«Плохо себя чувствую, поэтому врач посоветовал отправиться к морю. Еду в Ялту. Не знаю, свидимся ли вновь. Ты был моим единственным другом и я желаю тебе счастья с Лизаветой. Прощай. Навеки твой, Саша Тарковский»

Филонов, растерянно комкая записку, понял, что плачет. Шансов, что Чертик выздоровеет, совсем мало. Не будет больше Сашки, будто и не было. Только в сердце у Кости дыра останется, кровоточащая, не дающая покоя.

Да лучше бы он сам заболел. Он, Костя, всегда был сильным и здоровым. Он бы выкарабкался, а Чертик…

Филонов не стал долго раздумывать, быстро собрал самое необходимое и, несмотря на протесты матери, решил ехать в Крым. Они вместе все преодолеют. Он землю грызть будет, Черное море переплывет и перейдет через самую высокую гору, если понадобится, но Сашку вытащит из лап хвори. Обязательно вытащит.

Кеша решил ехать вместе с братом. Точнее, так настояла мать, убежденная, что мальчик просто решил искупаться в море, а старший брат не даст ему утонуть. Они долго тряслись в карете, потом ехали на поезде целую вечность, снова на лошадях. И вот она, долгожданная Ялта.

Здесь расположилась дача Савченко, куда и привезли Сашу. Тарковский, на самом деле неплохо себя уже чувствоваший, благодаря целебному воздуху, отличному питанию и пассам бабки-ведуньи, нанятой Ольгой Андреевной, стоял на берегу моря.

Волны набегали на его босые ступни маленькими гребешками, солнышко ласково пригревало уже порядком подзагоревшего Чертика, а теплый песок был подобен золоту. Саша вглядывался в даль, где соединялась синяя полоска соленой воды и голубая неба. Кучерявые облака, не торопясь, плыли куда-то, а чайки лениво пикировали мимо Тарковского.
- Саша?
Чертик оглянулся, чуть не упав от неожиданности. Перед ним стоял никто иной, как Костя Филонов, держащий в одной руке снятые ботинки, а в другой картуз.

- Костя?
Друзья осмотрели друг друга с головы до ног, оценивая, а потом, будто взорвавшись, кинулись в объятья. Костя от избытка чувств даже приподнял Тарковского, чьи босые пятки, сверкая от морской воды, засверкали на солнце.

- Ну, ты даешь! Какими судьбами? Предупредил бы, я встретил. Когда приехал? Один? – засыпал вопросами Сашка. Он был счастлив и не скрывал этого.

- Да я как твое письмо получил, сразу сорвался. Ты как? Есть сдвиги? Больным не выглядишь или мне кажется?
Тарковский засмеялся и поведал другу о своей болезни. Это была, похоже, пневмония, а не чахотка, поскольку он относительно быстро пошел на поправку. Письмо Филонову было отправлено на пике болезни, но как только тот его получил, Саше стало значительно лучше. А следующие сведения о здоровье были отправлены, когда Костя был в пути. Так или иначе, но волноваться уже не о чем.

Следующие дни ребята проводили в разговорах, истосковавшись друг по другу. Они целыми днями пропадали возле моря, пропитываясь соленой водой, воздухом, блаженно разваливаясь на песке. Кеша был увлечен старшей дочерью Савченко, а потому им не мешал.

- А как Лизавета? – наигранно равнодушно спросил Тарковский.
Была уже ночь, но мальчишки сбежали из дома, прихватив заодно отцовскую наливку. Оба уже захмелели, но отчаянно сопротивлялись действию алкоголя, запутывающему языки и затуманивающему разум.

- Лиза? Хорошо. Пока я на каникулах, мы переписываемся. Знаешь, это самая умная девушка из всех, что я встречал. Она такая, знаешь, как бы так выразится… Мудрая!
- Тебе ее мудрость нравится или она сама?
- Хм, я не знаю. Я никогда раньше не влюблялся. То, что я к ней испытываю, окрыляет меня, но в то же время сковывает… Не могу объяснить.

- А ты готов за нее жизнь отдать? – пытал пьяненького Костю Чертик.
- Готов ли я? Думаю, что готов. Это поступок дворянина.
- Я не о том. Готов ли ты забыть, как говорил в детстве, о своем титуле? Отречься от него ради нее, забыть родных, предать друзей, кинуться на дуло пистолета, загораживая Лизу? Или нет?

Филонов задумался. Его никогда не посещали подобные мысли и никогда вопрос не ставился так остро. А правда, готов ли он?
- Молчишь. А я вот ради тебя готов. Значит, моя дружба сильнее твоих чувств к Лисютиной, - Чертик встал с песка, не отряхиваясь, держа в вытянутой руке бутылку с остатками наливки, пошел к морю.

Костя попытался развеять наваждение: волосы Сашки торчали подобно рожкам, а хрупкая фигура вполне могла принадлежать черту. Дополняла образ белая рубаха, напоминая саван, да полная луна, отражающаяся целой дорожкой по водной глади.

Филонов вскочил на ноги и побежал за Тарковским. Костя посадил друга на плечи и, дурачась, они понеслись вдоль кромки моря, распевая памфлеты неприличного содержания.

Обоим, конечно, утром досталось, но в целом, все обошлось. Так проходили беззаботные летние деньки, все укорачиваясь и намекая, что пора домой.
Каникулы приблизились к концу, когда они все вместе отправились в сторону Петербурга.

Светлана Савченко была по уши влюблена в Кешу, причем взаимно, а Машенька косилась на Чертика, робко пытаясь с ним разговаривать, но получая лишь короткие комментарии в ответ. Николай Владимирович жаждал когда-нибудь женить сына на дочери Виктора Васильевича, а потому мечтал дать сыну подзатыльник по поводу нелюбезного отношения Сани к потенциальной невесте, не догадывавшегося о столь далеко идущих планах папеньки.

Наконец, все оказались дома, кроме Филонова. Косте нужно было ехать дальше, но Ольга Андреевна, видя, как хорошо Саше с другом, уговорила его остаться на пару дней. Мальчики были счастливы и проводили вместе все свое время.

После обеда семейство Тарковских, за исключением Чертика, решило вздремнуть, а отчаянные лицеисты умчались на природу. Молодые ноги, бредущие куда глаза глядят, привели товарищей к табору. Из-под земли выросли цыганята, ходившие колесом, на руках, требуя получить за это вознаграждение.

- А спорим, я тоже так смогу. И тогда монета останется при мне? – коварно спросил Костя. Цыганята, уверенные в своей победе, утвердительно закивали.

Филонов, сняв картуз, потер ладони и ловко сделал сальто вперед, а потом назад. Прошелся он и колесом, и легко, будто делал так каждый день, встал на руки и пошел, не подгибая ноги, а держа их прямо, будто натянутую струну.

Рубаха сползла на голову, оголив загорелый тугой живот и широкую спину. Малышня восторженно завизжала, а Чертик вдруг почувствовал, как по телу разливается какая-то странная истома, неведомо какого происхождения.

Он смутно хотел чего-то запретного, неправильного, противоестественного, ненормального, а потому более желанного. Страсть, непонятная остальным, единственная в своем роде, неповторимая, сжигающая от осознания собственной несбыточности, нереальности.

Саша любил Филонова и знал, что если откроется, то потеряет его навсегда. Осталось молчать, не сметь коснуться и хоть как-то проявить себя. Наблюдать со стороны, как женщина, непонимающая Костю так, как он того заслуживает, уводит его от Саши. Никто не будет любить его, как Чертик, ни одна нежность не сравнится с той, что мог бы дать Тарковский. Не потому что это брак, где обе стороны должны и клянутся в этом, а потому что это лишь его желание, его предназначение.

Костя довольно встал на ноги и широко улыбнулся Саше. Тот протянул цыганятам монету и, молча, повернул к дому. Так больше жить он не мог.