У нас в НИИ. Ах, Ольга!

       Они сидели перед могилкой, где была похоронена «...Сашенька ангельская ду(ша)...». Так было выбито на серой каменной плите, которая почти полностью ушла в землю. Там имелось еще много букв, но они были совершенно нечитабельные. Время и климат съели текст, поэтому имелась неясность: Сашенька – мальчик или девочка. Посещавшие могилку мужики почему-то считали, что под плитой похоронена девочка.

      Цель посещения всегда была одна – раздавить пузырь. Уж очень удобное место. Во-первых, – уединенность: могилу с трех сторон окружали заросли сирени. Во-вторых, – комфортность: плита использовалась как стол, а сиденьями служили остатки каменных скамей.  В-третьих, -- эстетичность: от могилки,  с возвышенности открывался шикарный вид на реку Оредеж и на заречные дали.

     Никакого святотатства или профанации не происходило. Наоборот. Первый стакан поднимался за упокой Сашенькиной души, выпалывались сорняки, соскабливался мох с каменной плиты.  Мужики уверяли, что они ощущают Сашенькино благоволение за то, что  посещают место её упокоения и ухаживают за могилкой. Врали, конечно.

     Итак, они сидели перед могилкой. Они – это гормашевцы: Барсуков и еше два сотрудника из лаборатории снегоуборочных машин. Они допивали вторую бутылку портвейна (водка в сельской лавке не продавалась) и обсуждали событие, которое приключилось в их коллективе, прибывшим в подшефный совхоз на уборку картофеля.

     Надо сказать, что гормашевский десант в количестве двадцати человек каждый год трудился в совхозе с мая по октябрь. Трудился по-сменно, по месяцу. Жили «десантники» в бывшей школе, деревянное здание которой располагалось в ста метрах от Сашенькиной могилки перед огромным барским парком.

     Раньше-то на месте школы стоял двухэтажный дом с колоннами принадлежавший, как и все окрестные земли, Свиридовым, дальним родственникам Пушкиных. В семнадцатом году мужики дом спалили. Дом спалили, а парк остался. Он разросся, одичал и превратился в романтический приют для молодых «десантников» и «десантниц».

     Школьное здание имело четыре больших помещения (бывшие классы). В одном жили мужчины, в другом – женшины, в третьем была столовая, в четвертом – кухня.

     Пересменка прошла вчера. Отработавшие месяц гормащевцы убыли в Ленинград, а вновь прибывшие стали обживаться и готовить стол для проведения привальной.

    Привальная протекала стандартно: водка, шашлык, свежие овощи, накатаннве тосты. Подошло время поднять стканы за милых дам. Слово взял заводило и шутник Мишка Огурцовский:,

     -- Друзья, пить сразу за всех милых дам – пошло. Я предлагаю выпить за каждую прекрасную даму персонально!

    -- Ура! – одобрило застолье.

    -- И не только выпить, -- продолжил Огурцовский, -- а перед тостом исполнить отрывок из песни, где есть имя тоскуемой.

     -- Ура, -- как-то не очень уверенно прогудело застолье.

    -- Пойдем по кругу. Первая милая дама у нас – Любовь Петровна. Кто знает песню, где было бы её имя?

    Народ задумался.  Кто-то предложил: «Люба, Любушка. Любушка-голубушка». Песню отвергли так  как молодежь не знала слов. Тут поднялся очень пьяный Слава-программист:

    -- В честь прекрасной Любви Петровны исполняется прекрасная песня.
    После паузы он ото всей души исторг:

     -- Любовь нечаянно нагрянет.

     Застолье с восторгом подхватило:

    -- Когда её совсем не ждешь.

       И каждый вечер сразу станет

       Удивительно хорош...

    Любовь Петровна просто расцвела.

     Следующей по кругу была Ниночка, вертлявая хохотушка. Здесь с песней трудностей не было. Почти сразу и почти хором застолье загудело:

   -- Нинка, как картинка, с фраером гребет...

    Ниночка долго смеялась.

     Затем пришел черед Оленьке. Она сидела отрешенно, как на воздусях: у нею была любовь. Её обоже силел рядом с ней и тоже млел. Но тут огурцовский проект начал давать трещину: песня с именем Оля никак не вспоминалась. «Ах васильки, васильки...» отклонили: не в масть, там про убийство.   Положение спас Барсуков. Он поднялся с сидения, принял позу Ленского и выдал:

     -- Ах! Ольга, я тебя любил...

     Народ не подкачал и подхватил:

     -- Тебе единой посвятил

        Рассвет печальной жизни бурной...

     Дальше певцы не знал ни слов, ни мелодии, но все равно Оленька была растрогана и даже разрумянилась.

     Только собрались с силами, чтобы прославить четвертую милую даму, как инженер-конструктор Сизов заорал:

     -- Люди, я знаю частушку про Оленьку. Хотите спою? Только она неприличная.

    -- Валяй, мы чай не дети, --  отреагировало пьяное сообщество.

     И Сизов выдал широкоизвестный, похабный стишок, который и в литературном-то оформлении выглядел неприлично («Позанимаемся сексом, Оленька,  пока на лобке не вырос пушок»), а в оригинальном звучании – полный атас.

    Застолье поскучнело. Оленька побледнела. Оленькин обоже решил, что его Дульцинею оскорбили. Он встал и решительно направился к Сизову. Между ними завязалась драка.

     Драчунов быстро разняли, заставили помириться, но нестроение было испорчено. Все стали по-тихоньку расходиться по своим койкам.

     Однако этим дело не кончилось. Когда Сизов, покурив перед сном на улице, зашел в прихожую, он получил от Оленькиного обоже удар поленом по голове. Хорошо, что  удар был не сильный. Сизов отделался шишкой.


     Вот именно эти события и обсуждали три гормашевца у Сашенькиной могилки . Они решили, что буяна нужно отправить в Ленинград. Но они со своим решением опоздали. Руководитель группы уже спровадил драчливого товарища домой, посоветовав по прибытии в Институт написать заявление «по собственному желанию». Вместе с драчдивым товарищем уехала и Оленька.


     Мишка Огурцовский весь испереживался: «Это все из-за меня. Не предложи я эту дурь,  все было бы нормально».

       Его успокаивали: «Брось расстраиваться. Хорошая придумка. В следующий раз нужно про мужчин попеть».

    Вступая в разговор, Слава-прогрммист заметил: «А мне все равно. На мое имя нет ни одной песни».

    Огурцовский: «Как нет! А, эта:

                Слава впередсмотрящему,

                Слава впередидущему...»

         Все рассмеялись.