Жил, не тужил

В восемьдесят шестом году довелось мне отпуск провести в городе Воронеже. Ну, не в самом городе, а на окраине его – в Отрожке. Лето было жаркое, да без дождей. Все дни проводил я на рыбалке. От дома до Воронежского водохранилища – полверсты было. Утром, ещё затемно, отправлялся с удочками на водоём. Домой (у тестя квартирка была в Отрожке) на обед приходил. И опять на рыбалку шёл. До темноты сидел. И свёл меня случай с рыбаком местным. Старику под девяносто было, или больше. Сухонький такой. Одёжка потёртая. Морщин на лице, что ряби на речке в ветреный день. Приходил с удочкой, с ведёрком ржавым. На одном и том же месте, у моста, садился. И линей таскал. А я рядом всё был. Плотвичкой баловался. Сидели бок о бок. Да и разговорились случаем. Старик назвался просто – Иванычем. Ну, и стал я его так звать.
И вот как-то иду раненько, светать только начинает, а Иваныч уже на месте. Кряхтит, дым из папироски пускает. Увидел меня, улыбнулся. «Гляжу, - говорит, - ты, сынок, рыбалку любишь. А тут не та уж рыбалка. На Усмань-речку надо. Вот там – да-а! Там рыбка есть». Я ему: «Места, Иваныч, знать надо. Я бы с удовольствием». А он: «Дык, местов там много. Все их знаю». И линя при этом тащит. «Дедушка, - говорю ему, - давай на Усмань ту съездим. Далеко это?» «Дык, отсюдова на лектричке часок всего». «Иваныч, - говорю, да на поплавок его гляжу, - два дня у меня от отпуска осталось. Поехали завтра». А старик: «Зачем завтра? Сегодня ввечеру на последнюю лектричку сядем. Там, пока до речки дойдём – уж светать станет. И посидим, половим. Одному мне боязно, за старостью. А с тобой можно». В тот день я раньше обычного домой вернулся. Поужинал. Снасти проверил, во двор, за сараи сбегал – червей накопал. Да чуть ли ни бегом из дома. К полуночи на платформе в Отрожке с удочками был. Иваныч уж на месте. С рюкзачком потёртым, с удочками в брезентовом чехле. Сели в электричку, поехали.
Через час вышли на станции Усмань. В электричке свет погас. Двинулась она, пустая, в обратную сторону. Пропустили её. На рельсы спустились. Прошли через пути. Темень кругом. «Ты, сынок, не бойсь, не заблудим». Иваныч остановился на узкой тропке, что в сосновый лесок вела, папироску задымил. «Я здесь, поди, каждый камешек знаю, любое деревце помню». И пошли мы по тропке песчаной.
И вот уже лесок заредел, да небо светлеть на востоке стало. Глядь – а впереди речка под горкой. Пар от воды стелется под бережком. Рыбка плещется. Зимородок юркий под иву нырнул, посвистел, да затих. А за речкой – деревушка виднеется. Петух в ней ранний запел. В стороне другой ему ответил. И опять всё стихло.
Местечко у реки нашли. Заводинка тихая, меж камышей. Иваныч на песочек присел. Газетку расстелил, снедь выложил нехитрую – хлебушек, сало, помидоры. «Сходи, - говорит мне, - рогаток нарежь. Под удочки. Потом перекусим, да и ловить станем, как рассветлеет».
Рогаток я нарезал, да присел на песке прохладном. Едва светало.
«Места эти, вижу, хорошо знакомы тебе?» - принимая из морщинистых рук старика хлеб с салом, решил я беседой время до рыбалки скоротать.
«Дык, деревня та, что на берегу высоком, родная мне будет. – Иваныч чиркнул спичкой, прикуривая очередную папиросу. – Родился я в ней. Сейчас она Погорелкой зовётся. Ага. А тогда Большаково было. На большаке, то есть на дороге большой стояла. Ага. Богатая деревня была. У-уу! Дом у нас был. Хозяйство. Коровы, порося. Ага. Отец мой на первую мировую ушёл, да не вернулся. Ага. Да ты ешь сало-то. Ага. Остался один я на хозяйство. Мальцом был, тринадцать годков. А туды-сюды. За коровой, порося кормить, да на покосы. Ну, ладно. Справлялся как-то. Молодой был».   
Иваныч папироской в песок потыкал, загасил. На небо глянул.
«Ну, полчасика ещё есть. Посидим, да удочки настраивать станем».
Отошёл в лесок старик. Вернулся.
«Ничего, что я байки травлю? Не засыпаешь?»
А я спать совсем не хотел. И рыбалки ждал, да и рассказ старика интересен был. «Ты, -говорю, - рассказывай дальше, пока темно. Не усну». Иваныч продолжил: «Да, вот жил, не тужил. И на рыбалку порой выходил. Щук да голавлей ловил. На базар носил. Да тут вдруг революция эта. Мы и не поняли ничего сперва. Ну, жили и жили. Я уж тогда к дому пристройку начал. Ага. Думал, через пару годков женюсь, чтоб было где жить. И тут… Приезжают какие-то. На телегах. Сдавайте, мол, всё что есть. Муку там, мясо, кур. Власть новая явилась. Ага. Страна, говорят, в опасности. Голод и всё такое. Ну, наши-то парни этим нахлобучили. И в хвост и в гриву. Погнали бездельников. Тихо стало. Ага. До весны так дожили. И тут опять на телегах. Да с оружием. Соседа, Степана, тот с мировой без руки вернулся, к забору, да пулей в живот. И мешки из амбара. Тут крик, рёв, опять стрельба. Мать мне тогда мешок с продуктами в руки. Муки там, хлеба, мяса. И задами, вдоль речки. В Воронеж к тётке отправила. Мол, поживи там. Образуется всё – вернёшься.
Гляди - светает уже. Так вот. Мать в Большакове осталась, а я у тётки в Воронеже. Ага. Осенью вернулся тогда. А деревни уж нет. Сгорела она. Пожёг кто, не знаю. Ни двора, ни матери не нашёл. Так сиротой бездомным и вернулся в Воронеж. Там уж на завод вагонный устроился. В отечественную паровозы чинил. Бомбили нас. Стра-ашно! Так и жил. Мастером потом сделали. Ага. Уж после войны квартирку справил в Отрожке. Там и живу. Ну, заболтался я что-то. Давай удочки разматывать. Лещ тут уу-у какой!»
Иваныч руками размахнул. Да и затих старик. Удочки забросил. И целый день сидел, то на поплавки глядел, то на ту сторону, на Погорелки. Вздыхал. Видно – вспоминал что-то. Я уж его не трогал.

Два года спустя приехал я в Отрожку. Ходил к мосту, на то место, где Иваныч линей таскал. Старика не видел. Да и линь не клевал. На Усмань-речку собирался. Не сложилось как-то.