Моё военное детство

                От автора.


     Так сложилось в жизни, что решая с самого детства проблемы семьи, я всю жизнь думал о завтрашнем дне. Далеко за 70, дети настояли бросить работу и пожить для себя. Что значит «жить для себя» я не знал. Раньше, бессонными ночами, решал житейские и рабочие вопросы, планировал дела на завтра. А теперь?  В это время все средства массовой информации заговорили о Дне Победы, страна готовилась к юбилею Победы в Великой Отечественной Войне. 65 лет – это жизнь целого поколения и я решил написать наиболее яркие воспоминания тех далёких дней моего детства. Опубликовал на сайте проза.ру и стихи.ру. Мои воспоминания вызвали достаточно много доброжелательных отзывов со слезами на глазах и пожелания сформировать в единое, с дополнительными историями произведение и опубликовать сборник. Искренне благодарен моим читателям: Татьяне Шмидт, Ивану Михайлову Рп, Светлане Обрезковой, Павлу Броверману, Белякову Вадиму, Виктору Астафьеву, Елене Тёлушкиной и многим, многим другим.

     Прошло ещё 5 лет, приближается новый юбилей. Вспомнил пожелания коллег по перу, решил немного дополнить свои воспоминания, то, что память не отпускает и порой ночами напоминает о себе.
 
    Что получилось после переработки, судить вам, дорогой читатель.


                Железный град.

     Шли первые дни Великой Отечественной Войны. Наша семья в тот период проживала в Украине в небольшом городе Прилуки, Черниговской области. Кто бывал, в подобных населённых пунктах, тот знает красоту белых хаток,  зелённых садов, цветущих кустарников и неповторимую утреннюю тишину. Вот в такую пору, съев варёное  яйцо, запив молоком, я пошел в детсад. Во дворе уже скучал мой сосед – Славка. У нас всегда было о чём поговорить. Несмотря на наши увлечённые споры – разговоры мы услышали отдалённый гул, переходящий в ужасный шум. Этот шум и гул были такой силы, что мы оцепенели. Всё вокруг вибрировало и тряслось. Нас охватил страх. Из-за деревьев показался источник нашего страха. От горизонта до горизонта всё небо заволокло покрывалом ровных треугольников из Т- образных самолётов. Немецких самолётов.

   Мы уже знали, что началась война, но это было первое вторжение врагов на нашу территорию, в наше мирное, тихое и чистое небо. Нам было жутко и страшно, но мы поборов страх, задрав головы, смотрели и смотрели на грозное небо. Славкина бабушка, пережившая первую мировую войну и революцию, увидев наше состояние, скомандовала: «Ложись!» Мы подогреваемые любопытством упали в траву на спину, распластали руки в стороны, продолжали зорко следить за происходящим в небе. В это время, где-то в огородах затарахтели зенитки. В районе серой пелены зловещих  треугольников появились белые облачка разрывов зенитных снарядов. Треугольники не дрогнув, продолжали движение, хотя белых облачков становилось всё больше и больше. Немецкие самолёты шли на большой высоте, недосягаемой для наших зениток.

     Бабушка, продолжавшая хлопотать по хозяйству, взглянув в нашу сторону, запричитала, мгновенно бросилась под могучую развесистую вишню, уволакивая нас за собой. Мы, залегли, вжавшись в землю, лицом вниз, головы прижимая к комлевой части дерева. Голову закрыли руками, как нам показала бабушка. В это время по листве, траве, железным крышам строений зашуршал град, железный град осколков разорвавшихся снарядов. Особо крупные осколки глухо шлёпали в огород и звенели по железной крыше. Долгие годы спустя, обрабатывая огород, мы часто извлекали из тела земли ржавые осколки как напоминание металлического града отгремевшей войны.

     Самолёты ушли. Наступила зловещая тишина. Мы со Славкой поднялись, посмотрели друг на друга и поняли, что мы уже совсем другие. В глазах пропало озорство и беззаботность. Я засобирался в детский сад и вышел на улицу. Детсад находился на улице параллельной нашей. Кругом тишина и только отдельные, быстро проходящие, с осунувшимися и озабоченными лицами люди. Детей на улице не было. Всё затаилось и притихло. Война приближалась к нам всё ближе и ближе. После увиденного в небе, все поняли, что за две недели, о чём нас пытались убедить, война не закончится и надо готовиться к худшему.

     В детсад пришло очень мало детей. Играли в тихие игры с одной воспитательницей на всех. Разговаривали очень тихо и, конечно, о самолётах, о войне. Все остальные воспитатели и няни готовились к защите от бомбёжки. Первое, что я помню, это наклейки полос бумаги на окнах. Потом, наши защитницы начали наглухо занавешивать окна тёмными одеялами, отчего в помещении стало ещё зловеще жутко. Тихого часа не было. После обеда нас всех расцеловали, перекрестили и со  словами: «берегите себя» слёзно распрощались и отправили по домам.

     Так закончилось моё беззаботное детство. Пришла война.


                Мама потерялась.

      Нас, четверых   детей   и   маму, как  семью   коммуниста, эвакуировали. Привезли  на  вокзал.  Место  определили  в  теплушке  на  нижней    полке. Увозили нас за Волгу. Длительные стоянки чередовались с неимоверными долгими безостановочными перегонами. Как- то наш эшелон загнали на самый дальний от вокзала путь и все женщины бросились, перебегая   под вагонами, за кипятком. Мамы ушли, дети остались. В этот момент налетели немецкие самолёты. Всё, что мы увидели, в дверном проёме теплушки, пришло в движение. Крики, детский плач, грохот взрывов и, не дожидаясь ушедших мам, поезд, набирая скорость начал покидать станцию. Где же мама? Нас охватил ужас. Ведь мы - малолетки. Старшей сестре – 8  лет, а младшей всего три месяца.

     За весь долгий путь мы уже видели бездомных, потерянных, голодных, ничейных детей. Поезд всё быстрее и дальше увозил нас от бомбежки и мамы. Время остановилось в ожидании остановки. Оцепенение, внутренняя пустота и страх. На остановке в вагон вошло несколько мам. Среди них и наша. Узнать её было невозможно. Растрёпанная, оборванная, черная, окровавленная, но живая. Наша мама. Слёзы и радость встречи. Детское счастье. Мама вернулась. Мама не потерялась!

      Когда началась бомбежка, мама кинулась к своему поезду, перебегая под вагонами двигающихся поездов, рискуя быть задавленной колёсами. Так она преодолевала один путь за другим. Наш эшелон уже покинул станцию, когда мама преодолела все препятствия. Из последних сил забралась в какой – то  поезд двигавшийся вслед за нашим. Станция полыхала. Где поранила руки и голову? Где обгорела и ободралась, вспомнить мама не смогла.

      Радость встречи была неописуема. Слёзы и плач, объятия и поцелуи. Наша мама нашлась! Мы не потерялись! Мы опять вместе! Какое счастье!

      Нас вывезли в глубокий тыл, в казахстанские бескрайние степи.



                Встреча с Казахстаном.

     Ехали, если можно так назвать наше перемещение, в сопровождении бомбёжек немецкими самолётами почти до самой Волги, а затем начались длительные стоянки в тупиках, пропуская фронтовые составы. Так мы добрались, наконец, до постоянного места жительства в посёлке Актюбинской области Казахстана на берегу речки Эмба.
     Всё увиденное меня удивило. Кругом степь до самого горизонта. Под ногами колючки и невдалеке, как я позже узнал, находится овраг, на дне которого протекает речка.
      Посёлок не большой, всего одна улица. Зелени – никакой. Постройки с плоскими крышами  и ограждения двориков из саманного кирпича. Вид удручающий, но мы так устали от длительной бесконечной дороги и жизни в  теплушке, пропахнувшей человеческими телами, что были рады ступить на обычную землю и вдыхать чистый воздух.
     Нас как семью медработника (мама окончила 3 курса мединститута и работала до эвакуации медсестрой) поселили в жилой части «Медпункта».
Это строение имело два отдельных входа. Строение такое же, как и весь посёлок – плоская крыша, но без дворика и довольно большая прихожая с  печкой для варки пищи. Рядом сарай и колодец.
      Описываю эти достопримечательности, потому, что  вся наша дальнейшая жизнь зависела от них.
     На наше появление в посёлке сбежались и взрослые и дети. Нас рассматривали с интересом, но и мы, дети, не отличались скромностью.
     Лето, жара. Женщины в цветастых одеяниях до пят, детвора голопузая, смуглая. Многие в чём мать родила.  Мы, детвора, смотрели с удивлением на них, они на нас. И тут я услышал впервые чужую речь. Да, я был ошеломлён. Раньше кроме украинско-русского говора я не слышал.  А тут такое. Я бросился к маме: Мама! Мама! Они такие маленькие, а уже говорят по-другому, не по-нашему! Это было для меня очередное открытие, что люди разговаривают на разных языках. Нас рассматривали казахи, и нам предстояло жить среди них. Со временем мы научились понимать друг друга.
     Зима 1941 года, по моим впечатлениям, была хорошей. Мы не голодали. Были привезённые с большим трудом продукты, да и правление посёлка нам что-то выдавало. Мама же работала. Зима снежная, морозная, сухая. А что нам, детям, ещё надо?
      Дом заметало снегом с крышей полностью. Только дымоходная труба возвышалась.  Мороз сковывал наст настолько, что мы бегали, не проваливаясь в сугробы.
     Первый обильный снегопад завалил дом так, что в доме было темно из-за снега засыпавшего все окна и двери.  Хорошо, что дверь открывалась внутрь, и нам пришлось выкапывать туннель. Для меня это было радостное занятие, да и за водой не надо было ходить к колодцу. Выбравшись из снежного заточения, нас встретило яркое, но холодное зимнее солнце.

     Жизнь в Казахстане налаживалась.
   

                Первый блин комом.

     Первая зима прошла довольно спокойно.  Мама работала, порой покидая нас  от зари до глубокой ночи. Мы оставались вчетвером. В пристрое-прихожей была заготовлена солома для топки печки, на которой мама готовила еду. Я часто наблюдал, как мама варила, да и она порой показывала, как разжигать печь, как соблюдать осторожность, чтоб избежать пожара и не обжечься. Одно дело смотреть и слушать, другое дело самому варить. Так получилось, что мама уехала, старшая сестра ушла к подружкам, а я остался, можно сказать с младенцами, одной годик, другой три. Мне самому исполнилось семь. Где-то во второй половине дня дети начали плакать и просить кушать. Я как мог их отвлекал, разревелся вместе с ними и, в конце концов, настроился варить гречневую кашу. Я знал, где лежат остатки крупы, привезённой ещё с Украины. Раньше я в руки спички не брал, был послушным ребёнком. Но здесь такая ситуация, дети орут, обсикались, смотрят просящими еды глазками. Что поделаешь, я старший, детей надо кормить. Заправил кастрюлю водой, крупой. Поставил на печь. Насовал в топку соломы и дрожащими руками чиркнул спичку. Получилось! Поднёс к соломе, и здесь всё пошло  хорошо. Закрыл дверцу топки, и, как делала мама, пошёл за очередной порцией соломы. Вернулся к печке, там всё гудело, но когда гул закончился, я открыл топку. Там было пусто и темно. Я повторил процедуру розжига. Произошло то же самое. Так я заправлял топку, чиркал спички, пока они не кончились. Каша булькала, варилась. Дети понимающе умолкли и ждали. Я немного набрал каши в блюдце, попробовал кормить, но они начали её выталкивать изо рта.  Я вспомнил, что мама заправляла  кашу  маслом  и решил, что детям не вкусно. Постепенно я вбухал почти всё масло в эту кастрюлю, но они не ели. Ревели, смотрели на меня. Наконец я решил им показать, что каша вполне съедобная и решил сам поесть. Но не тут-то было. Каша почти вся сгорела, сильно пахла гарью, да и масло давало хорошую горечь. Дело в том, что я топил печь, пока не кончились спички. Я не знал, чем заканчивается варка. Да и спички чиркать мне понравилось.
      Своей заботой накормить детей я лишил семью спичек, последней горсти гречки, масла и сжёг соломы на целую неделю. Но я ведь хотел как лучше. Я очень старался, они же маленькие и хотели кушать.


                Подопытный кролик.

      Будучи очень ответственным медицинским работником,  мама регулярно проводила беседы с местным населением по тематике выживания и соблюдения гигиенических требований для сохранения здоровья.  Как это проходило, передать очень сложно, если учесть, что местное население казахи, не знающие русского языка, а мы приехали с Украины, где русско-украинское  наречие имело свой колорит. Мама кое-чему научилась в общении с местными женщинами. Чтобы лучше понимать друг друга, мама начала использовать нас, своих детей, в виде экспонатов для наглядности.  Иногда она устанавливала меня на табурет для демонстрации частей тела и ухода за ним. Так проходили беседы,  устанавливался  контакт  на русско-украинском и казахском языке. Кроме этого налаживалось взаимодоверие, без чего работать, да и жить очень сложно. К весне 1942 года мы привыкли, научились общаться с местными.
       Подходил период профилактических прививок для детей. Одно дело просто общаться, а совсем по-другому воспринимается шприц с иголкой. Мама на мне показывала, как  и куда будет проведена вакцинация. Разумеется, что без прокалывания, чего я страшно боялся как и все дети. Наступил день действий. Одно дело говорить и показывать, что и как она будет производить, не прокалывая тельце ребёнка, а другое, произвести прокол и ввести препарат. Мамы, с младшими детьми на руках замкнулись, детки хнычут, постарше, попрятались за мамин подол и выглядывают враждебными глазками. Мама в растерянности.  Она понимала, что и мы, её родные дети, тоже боимся шприца с иголкой. Всё-таки она уговорила меня быть проводником, продемонстрировать всем, что это не больно и не страшно. Сознаюсь, что это было и больно и страшно, но маму же надо выручать. Предварительно, несколько дней, проводилась агитационная работа о необходимости этого мероприятия. Не знаю, какой был главный аргумент, но местные женщины с детьми пришли к нашему дому большой толпой и остановились на небольшом удалении. Что говорила им мама, не знаю, но внутрь медпункта вошло несколько женщин посмотреть на экзекуцию, как она будет меня колоть. Мама с шутками и прибаутками протёрла тампоном мне ручонку, взяла за кожицу ввела под кожу иглу. Я терпел, сжал зубы, старался улыбаться окружившим меня женщинам и детям. Процедура закончилась. Я вздохнул и героем вышел во двор. Во дворе все бросились ко мне с расспросами, но я мог только улыбаться, кивать головой и говорить: не больно. У самого же подкашивались ноги, кружилась голова, как сейчас я понимаю больше от людского внимания к моей персон, чем от  страха перенесённой процедуры.
       Так, мама  исполнила свой долг медработника по профилактике детских заболеваний, а я понял, как важно поддержать близкого человека в ответственный период.
 
                Волки.


    Зима в Казахстане на 1943год выдалась суровая. Многоснежная и морозная. Дороги между посёлками, обычно натоптанные и накатанные санями постоянно заносило снегом. Транспорт был гужевой, и люди старались в эту зиму меньше покидать свой дом. В степи бушевали волки. Все мужчины были на фронте, и отстрелом расплодившихся волков заниматься было некому. Как-то во второй половине дня к сумеркам ближе, к нашему дому подъехал из соседнего посёлка мужчина на лошади за мамой. Дело в том, что мама, как медсестра, обслуживала несколько близлежащих деревень и посёлков на удалении до двенадцати километров. Мама начала собираться, надо было помочь роженице, у которой шли роды с отклонениями. Мама обязана была ехать, это её долг. Она часто нас покидала одних на ночь. Вдруг, внезапно, старшая сестра забеспокоилась. Её волнение передалось младшим. Все начали реветь. Мама стала нас успокаивать, обещая к ночи вернуться, Но девочки вцепились в неё со слезами и, ни в какую не отпускали. Старшая сестра спрятала платок и валенки. Дело в том, что днями ранее волки разорили соломенную крышу фермы, где были овцы. Передушили много овец, а часть, выломав ворота, разбежались по заснеженной степи. Этим событием все были очень напуганы и старались из дому без нужды не выходить. А тут поездка в сумерки, в ночь. Ни за что не пустим! Мама в растерянности. Возница, видя детские слёзы, рёв на весь дом, мамино замешательство, успокоил нас и уехал один. На второй день к нам пожаловала целая делегация. Мама испугалась, что женщина при родах или младенец умерли, но ситуация оказалась более драматичной. Мужчина домой не вернулся. Не доезжая нескольких километров, его растерзали волки. А дело было так. Его начала настигать стая волков. Зима. Он завёрнут в тулуп. Чтоб отвлечь волков, до посёлка осталось всего ничего, он бросает тулуп им, но крючком на тулупе зацепился за одежду на себе, выпал из саней вместе с тулупом. Лошадь в посёлок прибежала одна. Ужас!


                Нищета.


     Время шло незаметно. Мама много работала. Мы, дети, подрастали в глуши и неведении, но твёрдо знали, что война ещё продолжается. Постепенно начали заканчиваться продукты. Мы выросли из своей одежонки, но мы всё воспринимали с чувством, что скоро беды закончатся. Война ведь.
     Пара валенок на пять пар ног. Дед в них хлопотал по хозяйству, а когда
заходил в дом, мы по двое в одну пару громадных валенок, закутанные
мамой в какое-то тряпьё выходили во двор на мороз. Надо было дышать
свежим воздухом. Мама нас закаляла. К весне солнце нагревало южную
сторону дома и крылечко. Земля оттаивала. Кругом сугробы, а у нас
узкая тропка земли вдоль стены. Это счастье, мы можем играть во дворе.
Босые и голые, в каких-то обносках, мы были на улице. У меня была
только голубенькая выцветшая майка и папины протёртые черные
сатиновые трусы. У нас была только та одежда, которую мы прихватили
при спешной эвакуации, и из которой за пару лет мы все выросли. Иногда
я одевал по две пары трусов. Было теплее. Когда мамы не было дома, в
такие дни я по скользкой ледяной тропке, босиком бегал через дорогу,
глубокий ручей в соседний двор. Там жили мальчишки из Польши, мои друзья.
     Мы не встречались с осени. Это были радостные встречи, игры. Холод
и стужу,  мы не замечали и на это не реагировали и не болели.
 
     Сейчас, правда, ноги болят, но это, наверное, от старости.


                Голод.

   У каждого из нас, переживших войну, свои воспоминания о голоде, и каждый по-своему его оценивает и переживает. Голод и нищета у каждого из нас остались в памяти до последнего вздоха. И, сейчас, об этом больно и тяжело вспоминать. Но напоминать об этом,  нашим потомкам надо, чтобы не черствели их души. Чтобы знали, что жизнь без этих чудовищных явлений надо ценить, беречь и за неё надо бороться.
   Казахстан, это укрытие от фашистов, от фронта, от бомбёжки, но не от голода. Голод подбирается постепенно, замедленно. Это когда ложишься спать, а уснуть не можешь, сосёт под ложечкой. Это, когда по утрам  нет силы, встать с постели. Это когда своими маленькими ручонками обнимаешь талию указательными и большими пальцами и они касаются друг друга. Это, наконец, когда есть позывы в туалет и при всех потугах ничего не получается. Это уже конец. Но хочется жить. Надо искать еду. И мы, дети её находили.
    Мы в деревне съели всех воробышек, кроме тех которые несли нам крохотные яйца. Мы знали все воробьиные гнезда и ежедневно собирали дань. Запомнились мне гнезда в колодцах. Колодцы были выложены круглыми шахтами из булыжников и камней, среди которых были ниши с гнездами. Мы спускались вглубь шахты и собирали яйца в кепку. Для нас, ребятишек 7 – 10 лет это был подвиг. Было страшно смотреть вниз, но голод гнал. Вокруг колодца тебя ждала ватага из братьев и сестер младших по возрасту. Сейчас трудно даже представить эти крохотульки, вареными или жареными, но это так. Это была борьба за выживание.
     Другой источник для выживания были суслики. Нам повезло, что на бывших полях их развелось достаточно много. Довольно часто, после сбора яиц, мы выходили в степь. За сусликами. Со временем была отработана технология. Малыши выходили в степь, высматривали сусликов, загоняли в норы и караулили, чтобы те не сбежали. Ребята постарше подносили воду. Вода была далеко так, что приходилось наполнять по полведра и цепью, за каждое ведро  с двух сторон несли. Это был тяжелый малопроизводительный труд загонять сусликов в норы, таскать воду, отливать норы и вылавливать мокрых с выпученными глазками зверьков, но мы должны это делать, чтобы поесть. Мы хотели есть. Усталые, измученные тяжелым трудом и палящим солнцем мы возвращались домой и только к вечеру грызли сухо обжаренные косточки.
    Иной раз, это было не часто, нас, мальчишек приглашали в степь заработать, где паслись артельные овцы. Нам ставилась задача помогать охранять стадо от волков. В то лето в Казахстане развелось много волков. Они наносили ощутимый ущерб. Мальчишки окружали стадо, чтобы овцы не разбегались. Кругом степь, ковыль. И вот в этом солнцепеке и появлялись волки. Жуть! Мороз по коже, но мы же будущие мужчины бояться не должны, и мы скрывали свой страх. Мы поднимали крик, начинали стучать в железные банки, собирать в нужном направлении взрослых, травить собак. Однако, волки иногда достигали своей цели. Волки таскали ягнят. Было очень страшно, да и ягнят жалко. Сами мы-то голодные. Оставалось  только смотреть вслед убегающей стае, уносящей закинутого на спину ягненка. Иногда удавалось отстоять ягнят, и волки задирали зарвавшуюся собаку и уходили. Наблюдать за  этими сражениями было довольно страшно, но мы, дети, были свидетелями этих трагедий.
    За наш труд, проведённый в страхе и на солнцепеке, нам наливали в
железную консервную баночку молока один раз в день. Больше нельзя. Из остального сдоенного молока делали брынзу для фронта.  Каждая кружка молока была на учете.

    Так мы, дети, добывали себе пропитание. Других источников еды у нас не было. Война научила нас выживать, не бояться трудностей, находить выход из безвыходной ситуации и работать. Только совместный труд, забота друг о друге, нам обеспечили и сохранили жизнь.


                Где ты, отец?

     Война застала нас всех врасплох.  Жили мирно, тихо, спокойно. Родители работали, а мы, дети, ходили в детский сад.  Слово «война», в  принципе, не воспринималось всерьёз, тем боле, как сказал папа, через две недели всё будет закончено и уехал в область. Но через две недели, канонада немецких орудий слышна была на окраине нашего города Прилуки. Стало страшно. Дело в том, что отца, учителя со слабым зрением, на фронт не взяли. Однако, по партийной линии, он куда-то исчез и с нами его, все эти тревожные дни, не было. В это страшное утро он появился на пороге дома внезапно. Мы его не узнали. Густая борода, усы. Крестьянская одежда. Без лишних слов начал быстрые сборы. Как сейчас помню подготовленные бабушкой, к такому случаю торбочки (мешочки) с сухарями, парой тёплых носков, ложкой и кружкой.  У меня была своя такая торбочка, привязанная концами верёвки за углы, а срединой за горловину так, что бы можно нести на спине как рюкзак.
     Бабушка у нас была с большим опытом. Она пережила первую мировую войну, революцию, бесчинства революции и Антанты. Досталось от Петлюры и Махно. В этой круговерти сохранила детей. Она знала, что война это надолго. Готовилась к войне тщательно. 
     Закончив сборы, отец повёл нас на станцию, где формировались товарные
вагоны для беженцев. Мы, это четверо детей и мама. Старшей сестре 8 лет,
младшей три месяца. Все с торбочками. Какие-то узлы нёс отец. Бабушка отказалась уходить, мотивируя тем, что она старая и её не тронут. Да, и, когда  выгонят супостата, нам будет куда вернуться и мародёры не разграбят и без того не богатый скарб.
      Отец затолкал нас в теплушку и разместил на нижних полатях. Теплушка, это двухосный вагон с полатями в три яруса по обе стороны от двери поперёк вагона. Лесенки нет. Устраивались не долго. Паровоз издал гудок, поезд тронулся. Папа, второпях, расцеловал нас безмолвных и обезумевших от происходящего и пошёл к выходу, оглянулся с грустной улыбкой и прыгнул. Больше я его не видел. Очень чётко помню спину, исчезнувшую в дверном проёме.
      Прошли годы. Много лет прошло, и мама открыла нам отцовскую тайну, которую он ей поведал при расставании. С первого дня войны, секретарь Черниговского обкома партии Федоров привлёк его к какой-то миссии под псевдонимом Гончаров (Гончаренко) Иван Петрович. Вот и всё.
       Отца в городе знали. Последнее время он был директором школы № 10 . Мне приходилось в послевоенные годы бывать в домах его учеников и видеть выпускные фотокарточки с отцом. По тем временам было принято вывешивать такие фото в рамочке на стене.
       Позже, прилучане говорили, что немцы его арестовали, посадили в тюрьму и расстреляли. Оставшиеся в живых узники утверждали, что его вывезли в Германию. Кому верить? Где искать?
     Где ты, Цвик Михаил Николаевич или Гончаров (Гончаренко) Иван Петрович?
     Где ты, отец? 


                Возвращение домой.

     Наконец-то наступил долгожданный день возвращения домой. Начались сборы. Чувствовалась мамина озабоченность. Четверо истощённых детей, дедушка (мамин папа), да и саму ветром сдувает. Все в обносках. Забирать надо всё, что осталось. В основном барахло, какого сейчас и на мусорке не увидишь и посуда. Основной груз - жернова. Это два круглых гранитных диска диаметром порядка 40 – 50 сантиметров и толщиной более 10 сантиметров для размола зерна. Пишу об этом, потому, что такая мельница была нашей основной ценностью. Это было устройство для нашего выживания. Мама нам объясняла, что дома, в Украине таких устройств нет, а зерно найти можно дешевле, чем готовую муку и крупу. Эти две гранитные глыбы мама упаковала в подушки, одеяла. Получились два огромных неподъёмных тюка. Из всего нашего добра помню эти тюки. Мы, как муравьи, таскали и катали их по всем вокзалам пересадок и теплушкам. Мама, подбадривая нас, приговаривала: и горько кушать и жалко бросить. Всё-таки, мы привезли нашу мельницу домой целёхонькой.
     На одной из пересадок, мама оставила нас с узлами в привокзальном сквере, а сама пошла искать пропитание. В те времена всё продавалось и покупалось на базаре. Очень был распространён бартер. Денег у народа не было. Наша мама была довольно дальновидная и на случай переезда сохранила кое-какие вещи. Так, получив злосчастный треугольник о гибели отца, она, в голодный период, проживая в посёлке, смогла сохранить папин костюм на чёрный день. Такой день настал. С базара мама вернулась очень расстроенная и взволнованная. За новый, неношеный костюм ей дали только одну буханку хлеба. И это на шестерых голодных и истощённых.
     Произошло ещё одно памятное событие в этом палисаднике. Когда мы остались одни, без мамы, нас окружили цыгане. Сколько себя помню, нас, детей, всегда пугали цыганами, а тут целое нашествие. Тем более, если учесть, что за три года проживания в отчуждении, да в таком возрасте, мы вообще боялись людей. И вдруг – цыгане! Да так много. В основном дети.
Вначале их привлекли наши тюки. Они же не знали, что там, внутри, тяжеленные жернова. Утащить не удалось. Они начали бегать вокруг нас, шуметь, отвлекать и в какой-то момент увели младшую сестрёнку, которой  было три годика. Мы даже не заметили. На наше счастье, возвращаясь, мама встретила убегающую ватагу цыганят с нашей сестрёнкой, чуть отняла у орущей толпы цыганят и вернулась к нам с сестрёнкой на руках, неся самое дорогое, что у неё было, младшенькую. Больше мама не уходила, пока мы не уехали.




                Встреча.


     Домой с вокзала нас, точнее наш скарб, привёз, какой-то мужчина-инвалид без руки, на тележке с большими железными колёсами. Он шёл ходко, а мы бежали за ним. То ли от длительного переезда без движения, то ли от голода подкашивались ноги, кружилась голова, но мы бежали за тележкой. Мы бежали домой! Естественно, в обносках и босиком. Сердце колотилось от радости возвращения. Улицы тихие, зелёные без дорожного покрытия и тротуаров. Тропки, где обычно тротуары и колея от тележных колёс, где проезжая часть. Одним словом – тихая, зелёная провинция.
     Во дворе нас встретила бабушка, папина мама. Объятия, слёзы радости и горечи одновременно. Папы нет, и никогда с нами не будет. Сгинул.
    За период проживания в Казахстане, я забыл, как выглядит наш дом, двор и всё рассматривал с большим интересом. Нас окружили соседи с расспросами. Подбежал из соседнего двора пёс Пират, о котором я уже забыл полностью, но он меня вспомнил сразу и выражал свою признательность собачей радостью. Бегал, прыгал, махал радостно хвостом и, судя по его поведению, куда-то звал. Меня признали. Я свой. Я дома. Двор весь в зелени. Особенно произвела на меня впечатление высокая, более двух метровая кукуруза, Не то, что голые степи Казахстана. Небо голубее и глубже, без марева как в Казахстане и воздух, с особым запахом и привкусом родных мест. Всё пахнет родным, как мама.

     Начинался новый период нашей жизни на родной земле, освобождённой от фашистского супостата.
 

                Абрикосовый цвет.

       Шла первая мирная весна. В Украине все времена года хороши с её мягким климатом, но в конце апреля и май,  неповторимы. Лазурная чистота глубокого неба, прозрачный свежий воздух. Тишина.
        Утром, полусонный, в одних трусиках, я бежал к сараю по своим делам. Пригнувшись, я пробирался под кроной абрикосового дерева. Роса, выпавшая ночью, заставляла двигаться очень  аккуратно. Проявив неосторожность, я зацепил головой за ветку. Бросив беглый взгляд  вверх, я застыл завороженный. Всё дерево было в цветах! Миллионы цветов! Ровная, могучая розово-белоснежная шапка. Зрелище невероятное! После казахстанских степей, я впервой увидел цветущее дерево. Это был подарок природы. Настоящая сказка. Красота.
       Забыв, зачем я пришёл за сарай, не задумываясь, сломал самую красивую, сплошь усеянную цветами ветку и бросился в дом. Мне хотелось сделать маме приятный сюрприз, поздравить с Первомаем. Все последние годы я не видел на мамином лице улыбку. Радости. Вся в заботах, с нескончаемыми проблемами. Я радостный забежал в дом. Окликнул маму.
       Мама, с утра занятая хозяйственными делами, не спеша обернулась. Её лицо вытянулось. Взяв из моих рук ветку, посмотрела отчуждённым взглядом, что-то вспомнила  и вдруг заплакала. Заплакала горько, с болью. Я не помню, чтобы мама плакала, а тут такое. С первых дней войны как мы, четверо малышей остались только с ней, без отца, она была собранная, строгая, решительная, внимательная к нам, всегда в действии. Она не плакала, когда нам нечего было есть – находила, кормила. Она не плакала, когда в доме замерзала вода – жгла всё, книги, мебель, но нас согревала. Она не плакала, когда отстала от поезда, который нас увёз в неизвестность. Догнала, нашла нас. Но эти слёзы у себя на родине, дома, зачем? Это были слёзы окончательно измученного человека, уставшего от непосильной ноши. Это были слёзы, накопившиеся за долгие трудные годы войны. Мама плакала. Я стоял возле мамы в растерянности. Я стал понимать, что сломанная ветка абрикосы напомнила маме довоенные годы и принадлежала дереву, уцелевшему от вырубки немцами сада. Сада посаженного отцом. Мама плакала. Поплачь, мама. Накопившиеся, за долгие годы войны слёзы, как вешние воды рвут плотину, прорвались наружу. Воспоминания, горечь безвременных и безвозвратных потерь нахлынула на тебя лавиной. Поплачь, мама. Я понимаю, мы остались одни.   Горько и больно. Поплачь.
        Прошли годы. Мамы уже нет давно. Каждую весну, когда цветёт сад, я вспоминаю сломанную ветку абрикосы и горькие мамины слёзы.
      

                Колоски.

     Наступило первое послевоенное лето. Но голод, посеянный оккупацией, продолжал держать всех цепкими лапами. Особенно тяжело жилось горожанам. Своего хозяйства у нас не было. Сад вырубили немцы, а те две сотки, с единственной уцелевшей яблоней и абрикосом были засажены картошкой. Как-то бабушка, между делом,  предложила мне съездить в её деревню на колоски. Я знал по Казахстану, что это довольно серьёзная, ответственная и изнурительная работа на солнцепёке. Как тогда говорили: «голод не тётка - ждать не будет» и мы отправились в дальний путь.
       Несколько остановок мы проехали поездом, а дальше пешком. Шли
молча голодные, понурые. Берегли силы. Ясное дело – босиком. Вдруг бабушка встрепенулась и сказала, что уже пришли. То, что я увидел, ввергло меня в шок, хотя я уже насмотрелся  разрушенных населённых пунктов при возвращении с эвакуации. Из земли торчали трубы-дымоходы. Строений никаких. Всё разрушено. Кое-где стоят изуродованные деревья. Слава Богу, лето в разгаре, всё поросло травой. Подойдя ближе, я обратил внимание, что некоторые холмики дымят.
        Во время оккупации, немцы, деревню сожгли, а население, кто не смог убежать, расстреляли. Оставшиеся в живых, после освобождения, вернулись в деревню, построили землянки. У меня до сих пор перед глазами это подземелье. Это сейчас мы в фильмах о войне видим землянки обустроенные брёвнами  с входной дверью. В той местности лесов нет. Деревня сожжена, сады выгорели. Строили из подручных средств. Вход в землянку по ступеням. Хорошо, что грунт плотный, не осыпается. Стены и потолок покрыты стеблями кукурузы и подсолнуха. Пол и ступени покрыты свежескошенной травой. Вместо двери – мешок. В углу подобие сундука. Всё. Больше ничего. Даже мне, повидавшему к девяти годам не мало, стало не по себе. Как здесь можно жить? Но люди жили. Работали за трудодни. 
         Встретили нас радушно. Что ели – пили, не помню. Но ночевали в этой землянке-норе. Спали на полу на сухой траве, а утром ушли в поле на колоски.
        Бабушка, как предвидящий руководитель выдала мне торбочку (мешочек). Объяснила мне технологию работы, и мы пошли. Поле было свежескошенным. Стерня, остаток стебля на корню, торчала щетиной. Ходить по такому полю босиком, целая наука, однако к вечеру  ноги поранены капитально. Поле было уже убрано.  До нас, горожан, колоски на этом участке уже собирали деревенские, но всё равно, осталось и на нашу долю. Каждый колосок надо было полущить, продуть и лишь очищенные зёрнышки ссыпать в торбочку. Понятное дело, что от такого соблазна удержаться было сложно, и я довольно часто зёрнышки засыпал в рот. Какая вкуснятина! Это было лакомство, и бабушка делала вид, что не замечает моего самовольства.  Спасибо ей.
         За целый день мы с бабушкой насобирали килограмма по полтора зёрен пшеницы. Счастливые и радостные мы заспешили домой. Это был первый урожай освобождённой земли. Это тяжёлый хлеб моей Родины, над которой глумились фашистские захватчики. Его вырастили мои земляки, живя в нечеловеческих условиях в норах-землянках.
 
          Их уже никого не осталось. Светлая им память!


                Буханка хлеба
               
       После возвращения из эвакуации в освобождённый от немцев город, нас поставили на учёт на продовольственное обеспечение. Первое, что я помню, это хлебные карточки. Карточки представляли собой лист бумаги в клеточку с указанием в каждой клеточке месяца и числа, а также веса хлеба причитающегося по этой карточке. Карточки были для взрослых и детей. Они отличались цветом, а главное, указанным весом. При покупке хлеба, продавец отрезала ножницами карточку за этот день. Это была такая схема  наведения порядок в распределении хлеба.         
       Как же нам доставался хлеб? Ежедневно, ни свет, ни заря, а точнее, затемно до рассвета, я бежал к закреплённому за нами магазину занимать очередь. Магазин находился за два квартала от нашего дома. По моему  маршруту во дворах были собаки. Я старался, как можно тише, незаметно и побыстрее добраться к освещённому тусклой лампочкой магазину. На улице темень,  а  мне, единственному в доме мужчине, в ту пору было всего 9 лет. Скрывать не буду, было страшно, но доверие семьи дороже. Когда бы я не прибежал, - очередь уже была. В основном жители нашего микрорайона и мы друг друга знали. Однако очередь была живая и на ладошке писали твой номер. Иной раз хлеб не привозили по несколько дней, очередь сохранялась, и отлучаться далеко и надолго было нельзя.      
       Отдельно хочу остановиться на определении моего семейного статуса. Всем понятно, что основной проблемой жизнеобеспечения является пропитание, поэтому мама меня всегда брала на рынок помочь нести продукты.  Рынок был далеко, более полчаса ходу. Как-то, в первое лето после возвращения из Казахстана, мама на рынке купила десяток ранних яблочек. Это были первые яблочки за все годы войны! Это в тот момент, когда даже на хлеб не всегда были деньги! И вдруг  яблоки! Роскошь и лакомство! Кроме этих яблочек мы тащили на себе картошку, свеклу, лук и другие овощи. Рынок работал только по воскресным дням и нам надо заготовить продукты на всю неделю. Я шёл и всё считал, как же мама разделит яблоки? Нас ведь четверо. Шёл, глотал слюнки и всё прикидывал. На очередной остановке, чтобы передохнуть, мама достала из кошёлки яблочко, протёрла и протянула мне. Я растерялся. Как же так, а сестрёнки? Мама всегда старалась делить всё поровну. Мама, увидев моё замешательство, вполне серьёзным голосом сказала: «Кушай, сынок, ты у нас в доме единственный мужчина. Ты должен быть сильным, помогать мне, заботиться о сёстрах». Дома, мама разделила яблочки по три каждому из нас, детей. Одно, я протянул маме, но она не взяла и объявила девочкам о моём семейном статусе. Так я стал старшим и ответственным за жизнь нашей маленькой семьи.
         В тот памятный осенний день, хлеб должны были привезти поздно вечером. Шёл мелкий, противный, холодный затяжной дождь. Я сделал из мешка накидку, вставив один угол в другой так, чтобы двойной угол набросить на голову и побрёл в темноту. На улице не видно ни зги. Сплошная темень и моросящий дождь.  Я любил такую погоду. Можно идти не спеша, спокойно. Собаки в такую погоду не атакуют, спят в конуре. Замерцала вдали магазинная лампочка. Появилась из темноты толпа-очередь. Все шумели в ожидании телеги с хлебом. Из темноты донёсся храп лошади, и мы мальчишки, бросились её встречать. Хлеб! Свежий, горячий хлеб! Его запах окутывал ларь, в котором он лежал на лотках. Мы ликовали! Наконец-то, наше терпение будет вознаграждено. Целый день на дежурстве в очереди, под дождём. Изредка, правда, бегали поменять мешок-накидку.
       Возница «подрулил» к окошку приема хлеба. Открыл дверцу ларя и начал подавать лотки с хлебом в окошко. Пока шла разгрузка, толпа внимательно наблюдала и пересчитывала буханки. От ларя до окошка места хватало только для возницы с лотком. В момент, когда возница вынул лоток, из-под телеги вынырнул мальчишка лет шести - восьми. В трусиках и майке с чужого плеча. Босиком. Синюшно-смуглый, архи худой. Не из наших. Выхватил из лотка буханку хлеба. Рванул из толпы, на ходу обильно её обплевал и бросил в лужу грязи. Отбежал и остановился. Толпа замерла. Возница, материально ответственный, зашумел. Из толпы послышались разные возгласы. Мальчишка, оценив обстановку, забрал из грязи хлеб, начал жадно есть и ушёл в темноту. Несчастный. Ничейный.
 
         Холодный осенний дождь продолжал хлестать.
    


                Мои обновки.

       День Победы – это большой праздник, день надежд. К этому событию мама мне сшила из простыни белый костюм. Первые мои длинные штаны, правда, на резинке. И сорочку – косоворотку, типа нательного белья. Нашила какую – то тесьму для украшения, объясняя мне, что это настоящая национальная украинская сорочка. Связала из веревок тапочки, нарядила меня, постригла ножницами и проводила на демонстрацию. Тапочки я за калиткой снял, я же не девчонка, спрятал под забором и побежал босиком. Я до сих пор помню запах свежего майского утреннего воздуха и лазурную синь глубокого без облаков неба. День Победы мне запомнился таким.
      Второй мой взрослый костюм мама сшила к школе. Где-то мама достала солдатскую плащ- палатку. Это грубая и жесткая ткань защитного цвета. Но не идти же в школу в папиных трусах? Я в этом костюме себя чувствовал как в скафандре, но зато у меня были настоящие длинные штаны. Кроме того, костюм был непромокаемый, правда, под ним нечему было промокать. Это и радость и счастье.

        Мы стали поправляться от тяжести войны.


                Грелка.

     Как-то, во время эпидемии гриппа,  мне, уложенному в постель,  положили на ноги грелку. Согреваясь и успокаиваясь от озноба я вспомнил моё далёкое послевоенное детство.
     Жили мы с мамой и сёстрами в маленьком, провинциальном райцентре, побывавшем в оккупации. Жили в ужасной нужде, голодали. Часто в нетопленном доме. Как маме удалось в этих условиях выкроить, сэкономить и купить мне на Новый Год коньки?! Коньки назывались «снегурками», с загнутыми носами и крепились ключом к специальным ботинкам. Люди моего возраста и старше помнят такие коньки. О ботинках разговора не было. Мальчишки, народ изобретательный. Все  виды коньков умело крепили к валенкам. У меня, на двоих с сестрой, тоже были валенки. В школу мы ходили в разные смены. Валенки были громадные, подшитые и очень жёсткие. К  новогоднему подарку, сестра, добрым жестом уступила мне валенки, так как я их снимал вместе с коньками только на ночь. Какое это было время! Все каникулы я провёл на коньках. Все домашние проблемы, связанные с выходом за пределы дома,  я исполнял с большим удовольствием. Я был единственным мужчиной в доме, и на мне лежала вся мужская работа и забота о семье.
     Забот  хватало. Но ведь я был на коньках! Это же своего рода транспорт!  Одно дело идти пешком, бежать, другое дело ехать на коньках! Я мотался везде. На железнодорожную станцию в поисках угля, на городскую топливную базу за торфом, по развалинам разрушенных бомбёжкой строений за дровами для розжига. Каждый раз возвращался гружённый добытым. Иногда по несколько раз за день. Я ходил не пешком как раньше, я ехал. Как здорово! Я был счастлив! У меня был собственный транспорт!  Коньки.
       И вот вечером, когда мои коньки с валенками устраивались возле печки, а я усталый, порой голодный, залезал в постель, мне на ноги, на одеяло устраивалась наша кошка и всю ночь делилась своим теплом.

      Так обычная, бытовая грелка, на время, меня вернула в далёкое детство


                Кушать хочется.

     Шли первые послевоенные годы, но жить легче не становилось. Кушать хотелось всегда. Возраст-то подростковый. Хотя и жили мы в провинциальном городке, подсобного хозяйства у нас не было. Двор был на три семьи и на той сотке земли, что принадлежала нам, не разгонишься. Кто-то маму надоумил взять квартирантов, как ни как, а это дополнительный доход  к её скудной зарплате медсестры.
     Страна начинала потихоньку восстанавливаться. В городе было много приезжих из деревень в поисках работы, в основном это была молодёжь допризывного возраста, окончившие 7 классов и любыми путями желавшие вырваться из села. Такой лазейкой была учёба. Так у нас в доме  поселился Петя Карамзин. Мальчик, на пару лет старше меня. Плата за проживание была натуральная, продуктами. Домой, в деревню, Петя уходил часто и возвращался с картошкой, мукой, кукурузным зерном. Но это было не всегда.  Его семья, на селе, тоже бедствовала, и он возвращался с пустыми руками. Предстоящая неделя была голодной, как для Пети, так и для нас. Какой-то раз, устроившись спать, помолчав какое-то время, мы заговорили о еде. В этот день мы ничего не ели, если не считать с десяток зелёных, величиной с грецкий орех яблочек, от которых на зубах была оскомина. Так слово за слово и мы засобирались на поиски еды. Скрывать не буду, я знал у кого из соседей по всей округе, что и в каком состоянии созревает в огороде. Были поздние сумерки, и мы ограничились близлежащим участком бабки  Ульяны. Огород у неё большой, да и сад с ранними яблоками. Кроме того, мы руководствовались принципом: «от многого немножко, это не грабёж, а делёжка». Наш рейд оказался успешным. У каждого за пазухой до полсотни яблочек и по хорошему пучку молодого чеснока. Петя объяснил, что от одних яблок бывает оскомина, а если с чесноком или с луком, то это вполне подходящая еда. Далеко не уходя, тут же в зарослях кукурузы мы съели всю зелень. Во рту пожар и невыносимая оскомина, а Петька приговаривает: «домой придём, пожуём соль, и станет легче».

     Спали мы в ту ночь крепко, а утром узнали, что у бабки Ульяны кто-то ночью опустошил грядку чеснока.



                Нежность.

     Как-то, во время летних каникул, мама меня отправила в деревню к родителям своей сослуживицы.  Расчёт был прост: избавиться, на время, от лишнего рта, и подтянуть никудышнее здоровье, вечно голодного сына. Было мне в ту пору 12 лет. Кроме того, на селе старики всегда найдут детям подходящее занятие.
      По нынешним меркам - это рукой подать, а тогда, путешествие на волах, заняло целый световой день. Лето. Зелённые поля до горизонта, а ты лежишь на телеге с сеном, смотришь ввысь и слушаешь трели жаворонка. Трещат кузнечики. Блаженство. Иной раз, со скуки, идёшь рядом с телегой или бегаешь в поле заглядывать, куда с высоты ныряют жаворонки.
    В деревню втянулись уже в сумерки.  Деревня покорила меня своим запахом. Вдоль дороги, по которой мы въезжали,  пахло стадом, только что прошедшим с пастбища. У дворов хозяйки встречали своих, зазывно мычавших коров.  Настоящая идиллия. Во дворе запахло свежескошенной травой, свежей сырой глиной. У сарая – запах свежего навоза. Одним словом, я ступил на украинскую сельскую землю. Я и сейчас мог бы, босыми ногами, узнать тепло той нежной, ласковой и чистой земли.
     Любопытство не давало мне покоя, и я начал осматриваться, присматриваться: куда же меня завезли? Деревенька небольшая, в одну улицу по обе стороны от въездной дороги. Улица широкая, покрытая вся травой и только чуть-чуть просматривается колея от телег. Да и откуда быть другой? Самая серьёзная техника - это плуг и борона, а самое надёжное тягло – волы. Тишина и чистый воздух поражали. Вдоль улицы стояли белые, крытые соломой хатки – мазанки. Заборов ни у одной хатки не было, в отличие от городских улиц. Хатки утопали в зарослях садов. Деревня степная, маленькая и хоть прошло после войны «всего ничего» она выжила, сохранилась и быстро восстанавливалась. Однако люди жили бедно, в основном за счёт натурального хозяйства, которое, ко всей нищете, облагалось налогами.
    Хатка – это особый мир и уют. Напротив входной двери стоял непокрытый стол с лавками. В углу образа с лампадкой покрытые рушником вышитым крестиком.  По левую руку, в углу, лавка с вёдрами воды. Поверх ковш на крючке. По правую руку - большая печь, рядом ухваты. Между печкой и стенкой полати. На полатях рядно и подушки. Вот, пожалуй, и весь скарб немолодой женщины, куда меня привезли.
      Особо хочется отметить полы этой хатки. Кто помнит те времена, тот знает, что полы были глиняные. Глиной промазывали и внутри, и в сенцах, и у входа и даже наружную часть низа дома. Но самое главное, это свежескошенная трава по полу всей хатки. Дурманящий аромат убаюкивал, едва залезешь на полати. Что сказать, понравилось.
     Утром, вместе с хозяйкой, проводив корову в общее стадо, пошёл осматривать подворье. Для меня, городского мальчишки, повзрослевшего за годы войны в одночасье, впервые оказавшегося в настоящей, обжитой, ухоженной деревне, всё вызывало житейский интерес. Сколько у хозяйки кур?  Сколько и что ест корова? Хватает ли ей на зиму корма?  Сколько у хозяйки земли и что там растёт? Мой живой, вполне взрослый интерес к жизни села, хозяйке понравился и мы подружили.  Каждое утро я провожал корову в стадо и убирал стойло от навоза, готовил свежую подстилку и корм. Готовил воду. Помогал окучивать картошку. Работы хватало. Питание была отменное и я поздоровел.
     Кроме работы по хозяйству был и досуг. У молодёжи, на краю села, был пятачок, куда в конце трудового дня, стягивалась молодёжь на посиделки. Естественно и мы, дети, бегали туда. Пока, кто постарше, тискались - целовались и пели песни, мы бегали, играли в прятки и с любопытством подглядывали на их возню. Украинская песня тех времён – это особый жанр. Ни гармониста, ни гармошки на селе не было, но как певуче разливалась песня в два, три, а то и в четыре голоса по степному селу и дальше в степь! Кругом тишина, даже ни один лист не шелохнётся на ветке, и тут грудной, глубокий, нежный, певучий и сильный голос несётся через село в степь. Красота неописуемая. Слов тех песен не помню, но мелодия, душевность исполнения остались во мне навсегда.
     С детворой села я сошёлся легко. Меня приняли,  как и положено добрым, доверчивым людям, открыто и доброжелательно. Я ответил им тем же. Жили дружно, заботливо друг о друге. Конфликтов не было. Шло время, и наша ватага узнала, что назавтра утром я уеду в город, домой. Вечером мы собрались на пятачке. В этот вечер мы не бегали. Сидели грустные, грызли семечки с подсолнухов и болтали. Грусть расставания угнетала всех. Прощались не долго. Разошлись по домам. Вдруг меня догоняет девочка, к сожалению, имени её не помню, и мы пошли рядом. Где мы ходили, о чём говорили одному Богу известно, но нам было вдвоём не просто хорошо, а очень хорошо, но грусть всё равно угнетала. Стала садиться роса. Мы начали мёрзнуть, но о расставании не могло быть и речи. Спрятавшись от росы под навесом, мы прижались друг к другу. Мы, мальчик и девочка впервые в жизни обнимались, испытывая тепло и нежность. Мы стояли, молча слушая стук сердец, каждый погрузившись, в нежные объятия друг друга. Мы неосознанно, инстинктивно отдавали друг другу тепло и нежность наших сердец. Тепло, которого нам не хватало, нежность, которую мы недополучили от наших мам за годы войны!
     Расстались мы под утро, когда пропели петухи. Я уехал.

    Тот Ангел, тепло и нежность её сердечка живут во мне до сих пор.


                Господи! Какое убожество.

     Приближается 1 сентября. Мы, взрослые, бегаем в заботах, собирая детей в школу. Надо одеть, обуть. Скомплектовать портфель, спортивную форму. Одним словом проблем хватает.
     Школа – зеркало материального состояния семьи, общества. Мы делаем всё, чтобы наши дети выглядели не хуже других, не чувствовали себя ущемлёнными.
      Мне вспомнились  мои школьные годы. Школьные годы детей войны. 
Я донашивал пальто старшей сестры, которое ей досталось от дальней родственницы. Рукав пальто заканчивался хорошо истрёпанной манжетой и вшит с фонариком. Подол расклешённый. Одним словом: девчоночье. Как я не хотел его одевать! Я подросток, класс смешанный, а тут это ненавистное пальто. Я мечтал о телогрейке, самой распространённой верхней одежде в войну и послевоенные годы. Мы нищенствовали, денег не хватало даже на еду. Купить не могли, зато сейчас, в домашних условиях, с большой любовью  пользуюсь стёганой телогрейкой.
     Второй школьный атрибут – портфель. Как мы завидовали тем ученикам, у кого был настоящий портфель с ручкой и замком застёжкой! Да с таким портфелем можно учиться только на отлично!  Два раздельных отделения для книг и тетрадей! Мечта. Девочки ходили с мамиными сумками и очень воображали. Мне мама сшила из старого мешка сумку по размеру книг и  верёвкой, чтобы носить через плечо. Я стеснялся моего убожества и сумку одевал под пальто, а весной «потерял» её и носил книги за поясом, а потом вообще начал прогуливать, стыдясь самого себя. Я начал взрослеть.
     Следующее -  это письменные принадлежности. Надо отметить, что в те годы, в начальных классах был урок чистописания. Это написание букв с определённым наклоном и разной толщиной линии в отдельных местах.   Необходимо было иметь тетрадь в косую линейку, перьевую ручку и, самое главное, перо №86. Всё это было дефицитом и продавалось на рынке по баснословной цене. Приходилось  искать варианты, на чём можно сэкономить. Прежде всего, тетрадь. Тетради я научился делать из упаковочной жёсткой светло-коричневой бумаги, которую мама приносила с работы. Мама после возвращения из эвакуации работала медсестрой на махорочной фабрике. Сырьё поступало на фабрику тюками завёрнутое в эту бумагу. Изготовить тетрадь дело было не сложное. Первый этап – бумагу надо разгладить горячим утюгом и разрезать на полосы шириной по высоте ученической тетради с небольшим запасом. Далее делались двойные листы и сшивались во что-то подобие тетради. Последняя процедура – обрезка краёв по габаритам стандартной тетради острым ножом по линейке. Далее понятно, что это произведение искусств надо ещё и расчертить по образцу. Тетрадь в 12 листов получалась толщиной как общая стандартная тетрадь. Как я гордился своим творением! Мне в ту пору было 9 лет. На создание тетради уходил целый вечер, так что не всегда успевал делать уроки. Зато в школу я шёл счастливый со своей новенькой тетрадкой. Таких красивых и аккуратных тетрадей не было ни у кого.
     Вспоминается мне одноклассница Тамара Лихацкая (имя может быть неверное – столько времени прошло, а фамилия именно эта). У девочки была одна тетрадь в клеточку. В ней она писала и арифметику, и русский язык и другие предметы, отводя на каждый пару листов. Писала она остро заточенным твёрдым карандашом в каждой строчке мелкими аккуратными буковками. Через определённое время она стирала ластиком написанное и писала вторично на этой же странице между, в прошлом написанных и стёртых, строчек. Она была очень бережливой и аккуратной девочкой. Школьные принадлежности она носила в маминой дамской сумке.  Застенчивая и, как мне сейчас кажется, стеснялась своей бедности.
     Ещё одна примета нищеты и бедности – это свободное время, игры. Дети есть дети, а мальчишки – непоседы без игр не могли провести и дня. Безусловно, основная игра это гонять мяч в футбол. Но!!!  Мяча нет и в помине не только у нас, но и во всей округе. Мы делали мячи из тряпья, которое нам могли дать мамы. Тряпки мы укладывали по возможности в шарообразную форму и обшивали в довольно тугой колобок. Естественно колобки были разных размеров и соответственно веса.  Такой мяч мы могли гонять целый день. Кушать, как сейчас, нас никто не звал. У каждого из нас был свой мяч и если игровой мяч разлетался в клочья, тут же подбирали другой и игра возобновлялась.
     У моих сестёр и подружек были свои девчоночьи игры. Классики, скакалки и куклы. Куклы это особое занятие. Куколку надо было ещё сшить из лоскутков. Лоскутки обменивались между подружек, какой куколке, что лучше подойдёт. И так целый день. Мне же приходилось мастерить им саночки, коляски и колыбельки. Что поделаешь, я был в доме единственный мужчина, а девочкам надо помогать.

     Таким мне запомнилось моё неприглядное школьное детство.




                Родное наречие.


      Так  получилось, что я родился в Украине, эвакуировался в Казахстан, затем снова вернулся в Украину и долгие годы, более 50 лет живу в России. Школу, семь классов, закончил в городе Прилуки в Украине. Мне очень трудно давался русский язык. Дело в том, что преподавателем русского языка и литературы был заскорузлый хохол, работавший в школе завхозом, и в течение 16 лет умудрился закончить заочное отделение педагогического техникума. Говор у него был ещё тот. Местный. Но он старался. В ту пору экзамены пришлось сдавать после окончания семи классов. Русский язык и литература были для меня не поддающимися. Говорить по-русски мы не умели, диктант, конечно, пишется легко, как слово услышал, так и написал. Стихотворение, вполне можно запомнить, но вот пересказ написать, или рассказать своими словами что-либо, целая проблема. Ведь в каждой местности свой говор, порой и свои слова, присущие и понятные только проживающим здесь. На экзамене мне досталось какое-то повествование.
Билет есть билет, надо отвечать. Сев напротив учителя, я начал отвечать. Через пару минут он меня остановил и потребовал говорить по-русски. Я начал и опять стоп. По-русски! Одним словом, довёл меня до слёз, поставил тройку и заявил, что я неисправимый, в Россию ни ногой, там меня не поймут.
      Но время распорядилось по-другому, и я оказался в России. После армии я работал на одном из авиационных заводов слесарем-сборщиком. Как-то по цеху проходила делегация посетителей. Очень любознательные люди и вполне осознано задавали нам вопросы по существу. Вступали в полемику.  Я заговорил с мужчиной в лётной кожанке.  Поговорив по теме их визита, я задал ему вопрос, откуда он родом. Уж говор был до боли родной.  Оказалось, что он не просто земляк, а проживал на соседней улице. Он был старше меня, но встреча произвела на нас обоих великое впечатление.  Фамилию его я помню до сих пор: Шульга, имя и отчество стёрлись с памяти. Все дни, что он был в командировке, постоянно заходил ко мне потолковать, вспомнить родные места. Мы оба в послевоенные годы жили и работали вдали от родных мест, которые пришлось покинуть на долгие годы, а затем и навсегда.
      Сколько времени прошло, сколько воды утекло, а в памяти нет-нет и всплывают родные места, соседи, одноклассники. Вспоминаются игры, забавы, шалости (всё-таки детство, хоть и далёкое). Но что удивительно, вспоминается в сравнении с тем, что окружает в данный момент. Всё не так. Всё, что рядом тоже близкое, но то, далёкое, роднее. И деревья там красивее,  ветвистее и зеленее. Даже ветки, по которым лазил и устраивался грызть яблоки. А какие вкусные вишни и абрикосы прямо с ветки! Детство неповторимый период жизни. Вот и щемит порою сердце, да куда уж? Всё только в прошлом. Жизнь пролетела одним мигом, а оглянешься в прошлое и есть что вспомнить приятное для души. И, даже тот учитель русского языка, Иван Омельянович, не кажется таким суровым и злым. Он ведь прекрасно  понимал, что мы сироты, что наши отцы погибли на войне, и ему очень хотелось, чтоб из нас выросли хорошие люди.



                Школа.

     С горем пополам я закончил 7 классов, сдал 13 экзаменов и получил «Свидетельство» о полученном образовании. Школьные годы закончены. Но что это были за годы?
       Немцев из города уже выгнали навсегда, но война продолжалась. Единственная русская школа в городе находилась в двух кварталах от моего дома. Это одноэтажное деревянное старенькое строение с печным отоплением. Полы были скрипучие, истёртые и изношенные, как и вся школа.  Школе соответствовали и мы, ученики, одетые в чужие обноски. Многие босиком до самых морозов. Дети были все напуганные, боялись друг друга, особенно еврейские дети.  У всех в глазах страх. Класс был смешанный не только в плане, что мальчики и девочки в одном классе, а в том, что в классе были дети переростки (школа в оккупации не работала)  были дети военных (в городе располагалась воинская часть), были дети фронтовиков, сироты, полу-сироты. Ко всему этому – класс был многонациональный.
      Надо отдать должное нашей учительнице начальных классов Журавской Антонине Николаевне. Сколько ей пришлось потрудиться, чтобы из этого сброда создать коллектив! Как в любом классе были успевающие и отстающие. Были лидеры и тихони. Были ребята националистической настроенности – годы, проведённые под фашисткой пропагандой, оставили свой след. От них доставалось всем и москалям, и евреям. В нашем классе была очень бедненькая еврейская девочка Ида Гинзбург. Маленькая, худенькая, стриженная наголо, с заложенным носом, - это давало всем повод её обижать. Училась она слабенько. Всех боялась  и была очень одинока. Жила она только с мамой или бабушкой, не помню. Всю семью и близких родственников расстреляли немцы. Как им удалось выжить, никто не знает. Ну чем можно обидеть первоклашку?  Бросали её ручку во время урока под парту, и когда она забиралась за ней туда, её не выпускали, пока Антонина Николаевна не наводила порядок. Иногда со звонком на урок, её сумку с книгами прятали или выставляли за дверь. Девочка не плакала. Молчала, терпела. Сейчас, вспоминая первые годы учёбы, я содрогаюсь  от мысли: Какие же мы были жестокие и несправедливые? Как мы могли поддерживать насмешки и издевательства агрессивно настроенных ребят? Их поведение - это результат фашистской оккупации, зверств чинимых публично немцами и полицаями. Последних в городе было достаточно много и некоторые семьи на их поведение смотрели одобрительно.
      В классе была ещё одна обиженная Богом русская девочка, Лена Сулаева. Она была старше нас и с большим горбиком. Где-то в два годика она получила травму позвоночника. Несчастный ребёнок. Ей было тяжело как физически, так и морально, среди, в общем-то здоровых, хоть и дохлецов - одноклассников. Её тоже обижали.
      С той поры прошло много времени. В настоящее время, имея возможность общения со всем миром, от имени всех моих одноклассников я прошу прощения у этих девочек. Как же мы были несправедливы!  Мне сейчас очень стыдно за весь класс. Очень запоздалое покаяние. К старости, такая ноша очень давит и угнетает. Тяжёлый груз далёкого детства.
     Единственным арбитром была у нас Антонина Николаевна. Она рассаживала нас попарно так, чтобы исключить конфликты. Частенько приглашала к себе домой на дополнительные занятия несовместимых и конфликтующих ребят, где умудрялась, параллельно с заданием примерить враждующих. Угощала компотом из сухофруктов и за этим занятием учила нас добру.  Её младший сын Юра учился в параллельном классе, а старший учился в Киеве. Со второго - третьего класса  мы уже были надёжным коллективом. Довольно часто Антонина Николаевна ездила в Киев к сыну. Возила ему продукты. Студента надо было кормить. В такие несколько дней мы оставались без учителя. Её место занимал наш одноклассник Вильям Битригов – ассириец по национальности. Во-первых, он хорошо учился, был неформальным лидером, а во-вторых, он был из нацменьшинств, и не допускал распрей на этой почве. За эти пару дней мы становились дружнее, заботливее друг о друге и являлись примером для всей школы. Антонина Николаевна была педагогом по призванию и отдавала себя полностью несчастным, голодным, пережившим ужасы войны детям. Светлая ей память.
     После окончания четвёртого класса, нас передали классному руководителю Волович Любови Ароновне, которая вела у нас математику. Строгая, требовательная, внимательная и отзывчивая она держала нас в «ежовых рукавицах». Не секрет, все знают этот переходный период, когда мы подросли и прогуливали уроки, считая, что никто не заметит. Прогуливая, мы гоняли на пустыре тряпичный мяч. Я иногда бегал решать семейные вопросы. На зиму надо заготовить торф, уголь. Не всегда удавалось сделать запас в летнее время. Прогулы и опоздания карались. Прогульщиков оставляли после уроков. Благодаря Любови Аронове, я  легко осваивал программу технического ВУЗа и до сих пор справляюсь с решением школьных задач,  правда, по старинке.
     Помнится один курьёзный случай в пятом классе. Миша Кац был избалованным мамой и бабушкой ребёнком. Отцов в нашем классе не было. Кто погиб, кого расстреляли, а кто пропал без вести. Миша был единственной заботой и головной болью семьи. В школу он ходил аккуратненький и собранный. Как-то на первом уроке, а это была математика, Миши не оказалось в классе. Ну, мало ли что? Всё может быть. Вдруг распахивается дверь. Влетает Миша и, запыхавшись, летит к парте. У Любови Ароновной такой номер не прошёл, и Михаил оказался сразу же у доски. Мелок в руки, лицом к доске и начал писать. Класс вначале зашушукался, а потом все сразу грохнули в смехе. Ширинка штанов оказалась на попе! Шум, хохот! То, что урок математики - тут же забыли. Даже Любовь Ароновна дала нам слабинку - похохотать, а Мишу пристыдила, что его до сих пор одевает бабушка. Кстати, в дальнейшем, он хорошо окончил школу, Мед. Институт и всю жизнь трудился в родном городе.
     Этот эпизод окончательно растопил наши заскорузлые очерствевшие, за годы войны души. Мы смеялись дружно, всем классом. Нам было весело. Мы вновь, за долгие годы -  дети. Какое счастье расслабиться ни о чём не думая! Мы стали ещё дружнее. Спасибо Мишиной бабушке.
     Время шло. Подходил Новый год. Школа гудела. Каждый класс готовил своё выступление художественной самодеятельности. Наши девочки Надя Денисюк и Оля Худоерко, двоюродные сёстры, подготовили небольшой спектакль по рассказу А.П.Чехова «Лошадиная фамилия». Привлекли и других ребят нашего класса. Спектакль прошёл на «Ура». Особенно понравилось родителям. Дело в том, что вечер был благотворительный, для оказания помощи школьным сиротам, поэтому пришли почти все родители. Хоть и сами жили впроголодь, но сиротам помогали.
     Так проходили школьные годы. После седьмого класса я поступил в Киевское Артиллерийское Подготовительное Училище на полное государственное обеспечение. Военная форма, хромовые ботинки. Четырёх разовое питание со  вторым завтраком, – какао и белый хлеб с маслом!  И это всё после нищеты и голода!  Какое счастье!

    Так закончилась моя десятилетняя одиссея детства военного времени.



                День Победы!
 
    День Победы! Этот День Победы помним и мы, дети военных лет. Нас было много, миллионы.  Мы помним и знаем цену Победе. Мы живая память той страшной поры, которая обрушилась на нашу землю 22 июня 1941 года.     Мы помним всё: бомбёжки, пожары, расстрелы, голод, холод и нищету. Помним письма с фронта и то последнее письмо от командира.
    Слёзы и горе. Везде. В каждом доме. В каждой семье. В Бресте и Ташкенте. В Москве, Ленинграде, Киеве. Везде. Мы, дети в 6 – 12 лет стали взрослыми. Мы понимали: надо выжить, надо бороться за жизнь, надо победить. И мы шли туда, где были старшие. Мы становились в общий строй борцов за победу, выполняя посильный труд. Собирали колоски, пасли скот, работали в поле, на фабриках и заводах. Работали, самоотверженно помогая маме, сестре, работали с полной отдачей. «Всё для фронта! Всё для Победы!» - это был и наш лозунг. Мы жили одной мечтой, одной  большой семьей, были едины в своих стремлениях. Делили всё на всех. Кружка молока – на всех. Один огурец – на всех. Пара валенок – на всех. Телогрейка, шапка тоже. Мы жили, работали, учились. Один Букварь на весь класс. Одна учительница во всей школе!
               Мы выжили!
               Мы выросли!
               Мы выучились!
               Мы победили!
               Победил наш народ, наша Родина!
               День Победы – это Мир!
 Мы знаем цену, которую наш народ заплатил за Мир!
Для нас, детей войны, переживших войну, МИР начинается с ПОБЕДЫ!
               
         P. S.  Нас осталось мало.