Гений

в формате docx и rtf: http://vk.com/ot60do65?w=wall-51037272_87

Он лежал неподвижно в своей тёмной, однако уютной, но пустой комнате. Шторы запирали дневной свет, поэтому темнота лишь украшала все мелкие детали, которые мог бы заметить тот, кто видел хорошо в бездыханной темноте. Но фантазия отдыхала тоже, и видны были мелкие колебания воздуха, толкающегося об его грудь; именно поэтому лёгкая прохлада угощала его открытые, бесстрашные стопы. Они совсем замёрзли, и он шевельнулся, подогнув тёплое одеяло под себя, испустив дух; теперь он утонул и заблудился внутри образов и сказок бытия.

Центр его отчётливо слышал всюду звуки и перекаты тонов, образующих сладкий вакуум и солидный изыск цветов обрастающих гаммой; она, подобно фортепьяно, играла оттенками и накладывала, фальшиво, правда, истинный комфорт на звуки. «Амальгама» прекрасное слово, чтобы украсить этот сад Эдема из жутких страстей самого яростного поклонника Христа, Бога. Прометей гордится своими сыновьями, но если у него нет сыновей, тогда ему некем гордиться. Феминизм укрепился на стенках вершины, а облако гасло вместе с крепким ливнем, бьющим о стенки черепа; чело проткнуто внешним светом, а запах ливневого танца захватила сухость, смешанная со свежими цветами. Гений внезапно покрылся потом…

Дыхание его провоцировало смех недостойных, но жутко бы было, если б сам он решил посмеяться в этот момент, ведь лицо его исцарапал холод и сама реальность, тошнотворно бьющая по центру Вселенной, коим он временно стал, чтобы снискать убежище для сна. Оранжевый горизонт лелеял трагическую память о предках, о воинах, о войне, о бутылке пива, сигаретах и наркотиках; единство душ покинуло эти страницы, а радостные ушли в небытие. Готическое здание смотрело с холма вниз, где текла дорога, погребённая в камнях и в своей неуверенности: дорога вверх не казалась идеально-ровной лестницей, когда он наконец-то отомкнул зеницу оков. Глаза открылись.

— Сара, — прозвучал нелепый голос и неидеальный, хриплый, вязкий; утонул он во мраке одиноких стен и не был никем услышан. — Сара, — крикнул он ещё раз, теперь уверенней, чем прежде, однако уверенность не прорвала вакуум, что создался около тела бездыханной горничной.

Третий раз не стал он ничего произносить; это посчиталось бы глупым даже для немого космоса. Он резко кинулся глазами в сторону штор, что тяжело падали на пол, вместе с тонкими лучами света, угощавшими пол через изгрызенные молью дыры. Так же и космос украшают чёрные дыры, откуда даже свет не смог бы пропеть дикие свои песенки, а дыхание смогло бы, наконец, погаснуть.

Ковёр смело принял стопы нашего творца, и он направился из своей просторной комнаты в коридор, бесконечно дымящийся из трубы проёма, чрез который гений шёл вперёд. Музыка скрипа тонких виолончелей и шестидесяти трёх других инструментов окутывала томный коридор, жадный на цвета и краски: испускались в свет лишь тёмные, коричневые и серые. За творцом шла и его душа, только шаг её был краткий, осторожный и поддержанный верёвками, спускавшимися с неба. Гения же держали одни лишь ноги, а ногти были ровно обрезаны той, что недавно испустила дух.

Внутри его хлестало по коже и органам жирное беспокойство, но гений знал, что из этого он вычленит свободно пользу, только вот когда он переступил порог служанки, тогда и началось случайное образование новых ассоциаций и беспамятство.


Сара была прелестью его очей, и никто не знал в этом кирпичном доме, почему именно она стала красивой этикеткой его откровений и жилища. А теперь никого не было, а он смотрел, как она лежит, но не мог и подойти даже, хотя не раз делал так, когда её тело дышало; сейчас в её теле, возможно, оставался лёгкий осадок грусти, ведь она так и не повидалась с ним…

Искажённое прошлое ударяло в сердце, то принимало напор и стучало дальше, браня волосы, что сединой ударили в новую эпоху старости; закрытые часы отбарабанили свой гонг, а подметальщик взял отгул на некоторое время, поэтому путь до больницы был ужасен и долог. Он звал его. И хрупкое тело только поэтому вскочило под жертву, кровь разукрасила широкую спину, отправив русло на левую ягодицу, затем застыло где-то на середине ноги; так и не доползла до пола красная змея.
Они шли, будто знакомые, молча и скованно, но ему ещё было и трудно переваливаться с одной ноги на другую; труп, подобно платью, закрывал часть его груди, а руки безобразно свисали и двигались в ритм шагу, украткому и вечному; теперь кровь обхватила всю стопу, и крошки эти хлебные начали тянуться по всему дому.

Он побрёл, надеясь на чудо, но чётко понимая, что мир не таков — вперёд: где-то, чуть сбоку торчала дверь, полуоткрытая, манящая войти, но зайдя, мы ничего не увидели. «В следующий раз она не сможет нас обмануть, Сара, правда?» — прокрутил он в голове и задел рукой алые губы горничной. Её лицо мёртвым глотало последние куски света, тело онемело и уже походило на доску: тепла в нём было столько же…


Отчаяние, гневное отчаяние, трусость и позор разукрасили дорожку перед их телами, его ногами; он дышал тонко, но иногда дыхание его становилось беспокойным, и гений начинал шептаться с трупом, чтобы тот хоть его смог понять.

— Бедная Сара, — тихо и неуклюже пролилось изо рта для неё сквозь тонкие вибрации гортани. — Сара, неужели ты больше не сможешь гордиться мною?..

Она не отвечала, однако творец не мог подавить в себе спокойность; он продолжал вещать:
— Сара, прости, возможно…

Он задумался, ведь прощения ему было не за что просить. «Так почему же я прошу его? Неужели я считаю себя виновным в смерти столь тщательной и простой души? Боже, я решил и в этом никак не связанном со мной случае почему-то взвалить всю тяжесть мысли о грехе на свою душу!» И он плёлся дальше.
Теперь он не решался заговаривать с трупом, но холод его просторных глаз сыпался на лестницу, где он вдруг решил передохнуть; труп сильно давил ему на плечи, поэтому он медленно стянул её пластмассовое тело, в котором отражалась судьба всех тех, кто не умеет быть живым. Она присела рядом, подобно желанному ангелу, но говорить, до сих пор, не смела с ним.

«Может быть, это она хочет извиниться передо мной, а я лишь трактую так её ушедшие из мозга мысли?» И он встал резко, обошёл её, сидящую на краю этой длинной лестницы. Каменный пол заразил трупа своим онемением и тот продолжал молчать, прикасаясь лишь лицом к свету; остальные части тела были прикрыты и убраны под тёплые одежды. Даже стопы, что обычно не берёг сам гений, теперь находились в тепле…


И вот, Гений вознёсся над спиною жертвы и не смог удержать свои руки, он обнял её, и не смог удержать свои слёзы, он зарыдал. Радуга внезапно угостила тёмные коридоры своим вкусом, а цвета расползлись по всем тротуарам и местам, где вскоре пройдут наши герои. Внезапно Гений встрепенулся, ведь он ощутил тепло и кровь… Наша служанка была убита, поэтому лежала в той комнате совершенно бездыханно. Гений вдруг ощутил суровую преграду, но точно знал, что нужно обернуться…

«Повсюду кровь!.. Как я её не замечал раньше?» — он испугался и откинулся назад, ударившись о стеклянный труп, который рассыпался и скатился по лестнице до самого прохода… Гений теперь остался наедине лишь с кровью. Дверь же внизу резко распахнулась, и ветер забежал без спроса и желания, но ему необходимо было приютиться в этом месте, чтобы развеять пыль и скуку. Сначала осторожно, но, а потом небрежно он кидал вокруг тела листья и изувеченные цветы; вскоре он утих и улёгся рядом с трупом.


Ноги вдруг устали меня слушать, решили убежать в свою комнату и запереться там; дверь, эта тяжеленая дверь захлопнулась, и я остался один на один с темнотой шторы и страхами детства. Здесь всюду бегали жуки и насекомые, залазили мне под самую кожу и скитались там, но ничего не находили и умирали, убивая меня изнутри; моё тело гнило и сдыхало, но душа пылала и этим огнём сжигала останки трупиков, которые выходили вместе с газами в нашу атмосферу. Солнце научилось каждый вечер отворачиваться от меня, а Луна каждое утро пряталась в лучах светила; никто из них не хотел наблюдать меня целые сутки, да и я сам уставал, падая в омут кровати каждый поздний вечер. В памяти просыпались тугие и мелкие иррациональные даты: то ли это было очередное будущее, то ли прошлое, которое приукрашалось, либо принижалось моим сознанием; оно и во сне даже не спало, ведь я чётко понимал, что сплю. Иногда было горько от этого, но реальность плакала…

И наставал тогда очередной, будто в исчерченной тетради, день.


Я поднялся вверх, затем снова спустился на этаж ниже и встал рядом с лестницей. Сара до сих пор лежала перед виляющей открытой дверью. Мне стало жутко некомфортно, но понять, что мне нужно делать, я не мог. Приближаться к ней было жутковато — кровь окружила её труп со всех сторон, а я не понимал, почему вообще она бездыханна и мертва; «кто это сделал, Сара?» Голова начала кружиться, глаза помокрели, но слёз уже не было.

По следам я дошёл до её комнаты — кровь затвердела и превратилась в красный гранит. Я прикоснулся губами к нему… Ещё тёплый. Во мне проснулась память.


— Так кому ты посвятишь следующее своё произведение? — игриво и обворожительно мурлыкала она, словно маленький котёнок; я был строг с нею обычно, но в этот раз настроение располагало, и я угостил её свою добротой:

— Возможно, посвящу его тебе!.. — и моя рука легко провелась по её кисти, ладонь её тут же сомкнулась, но я решительно вырвал свою руку и направился к окну. Светило располагалось идеально, и поэтому зелёные сады, что трепетно окружали хмурую усадьбу, защищая её от жёстких порывов беспокойного ветра, смотрелись весьма изящно и непрерывно, будто хоровод из льняных игрушек.


Теперь её не было, и лишь кровь украшала место, где она жила раньше и где погибла!

А тихая ночь подступала небрежно, туша огни огромного светила, закрывая его всё тем же горизонтом; он, липкий, скользил по звёздам и вскоре потопил в себе и Солнце.

Мрак поглотил деревья, растворив их в темноте и сладком холоде. Кислый ветерочек шептал окну причудливые песни, но их я сам не слышал; то ли не слушал, мне нужно было понять!..


Я побежал опять по коридору — лестница; а она всё ещё внизу. Мне нужно спуститься и подойти к ней. Гранит пропах её безумием, а теперь и мои губы были заражены этим. «Кто мог сотворить с тобой такое? И разве это благоразумно?»

Я приклеился телом к умершей, пролежав с нею всю эту ночь. Вскоре понимая, что труп окоченел, замёрз… я пытался прижаться к ней, но это не помогало. Я попросту зарыдал…

Так шла тихо ночь; она ступала на мои колени, на мои запястья. Моё тело ушло, улетучилось в сон. Моя душа перестала кряхтеть и скитаться; потухла на тонкое время.
— Моя милая Сара… Моя милая Сара…


«Конечно, вы мне не поверите, но это я сама решила выяснить, умрёт ли человек. Думаю, что если вы читаете это, то человек умирает. Жаль, что именно таким способом я решилась показать вам событие, но других действий было бы нечётно мало. Искренно верю, что за моей кончиной никто не будет скрываться, а люблю я вас всё так же небрежно и мучительно… Но вы не должны понимать, что именно из-за вас я умерла. О, боже, нет! Ни в коей мере. Вы не должны себя винить, я просто поиграла… Но мы с вами ясно понимаем, что победителей уже не будет. Мне жалко покидать вас, но и быть с вами мне крайне сложно. Я поверила бы вам на слово, если б вы пригласили меня в свою жизнь, но лучше мои уши пусть больше ничего не услышат. Простите меня, но и не сердитесь!
Я всё ещё ваша, хоть теперь и холодна.
Сара»

Кишащая реальность ласкала труп её, возможно, и кости; мимолётное чувство единения застигло бы врасплох, если бы дверь резко не отомкнулась — идиотский смех птиц застыл в середине улитки, чтобы раствориться там и навсегда забыться. Кажется, после этого даже свет стих, а стихи прекрасные перестали сочиняться:

Мертвецкая душа кричит в агонии;
Бредёт по темени спеша; кидает много вони.
Братская душа не такая братская, если брат не понимает брата;
Что же тогда нам, друзьям?.. Ничего не ясно и не понятно.

Всего лишь несколько птенцов коснулись неба, да и те готовы были подохнуть под ногами толп спешащих, движущихся, кишащих, словно та же реальность, что возвратилась без поклона, без призыва, без страха; нас не сломить одним лишь звоном, крахом… Труды останутся трудами; а трупы никогда не поднимутся, не будут веселиться вместе с нами! В этом вся печаль и горесть нынешнего мира, но только мы решаем, кто умирает, а кто — нет! порой бывает и так. Прости, мой друг, без этого никак.




Я очнулся на кухне; в руке у меня слаженно лежал кусок осколка — крови не было, но было странное и жуткое ощущение. Я испугался и резко разжал ладонь — кусок выпал и разбился о кафель, идеально-вросший в бетон. «Как я здесь оказался?» — будто струна ударилась по мыслям и вытянула необъяснимо высокую нотку звучания, какой я раньше и не слыхал, казалось. Конечно, детство всё могло бы исправить, если бы с лихвой хватало памяти… А её всегда так мало; или нам говорят об этом, главное не всем верить.

Никогда не думал, что столь нежное и мягкое существо могло бы хоть кому-то причинить зло!.. Всё же неловко испытывать молчание, когда есть повод говорить; ибо всякое говорение есть выход, а когда выхода нет — нет и свободы, нет надежды и веры в идеальное. Погубили вы наших детей, заложив в них веру в неуспех и скупую слаженность мира; мир слажен прекрасно, только ужасно сложен. А всякие трусы считают, что трусы-то не они, а другие; тем не менее, трусливых пруд пруди. Иначе бы не лезли друг на друга, убивая, словно твари; неужели не хватает места? Мозгов вам не хватает.

Нужно средство помягче выбирать. Ударь словами!