Счастье-злосчастие

 Как-то раз, когда мне едва исполнилось тринадцать, мама сказала: «Пойдём к тёте Тасе». Это была её подруга по рабфаку, где они вместе учились в тридцатые годы. Навестить её? С удовольствием! Я вообще любила ходить с родителями к их знакомым. Ах, это совершенно особое состояние, огромная радость – мы идём в гости!..
 Мамины подруги всегда казались мне загадочно интересными. Мы их мало знали, они редко приходили в наш бедный, полный детей и забот дом. Но уж если бывали, то засиживались подолгу, с удовольствием распивали пустоватый чай с сахарком вприкуску и хлебом. В более поздние времена, когда мы стали выезжать на дачу, на стол обязательно ставились разнообразные варенья из собранных нами самими лесных ягод. Гостьи-подруги неизменно восхищались – как вкусно! Варенье и было лакомым, такого не купишь.
 Разговоры за столом шли разные. Я особенно любила воспоминания взрослых об  их молодости, о рабфаке и заводах, на которых они работали. Будто оживали страницы учебников истории и литературы. Мы сами на какие-то минуты становились людьми той прошедшей эпохи и многое узнавали о жизни родителей. Совершенно особое место в беседах за столом занимали разговоры с папой. Мамины подруги очень искренне рассказывали о своих житейских трудностях, и у него всегда находились ценные советы. Я тогда ещё не понимала, но уже чувствовала, что в нашем доме, в полнокровной жизни большой семьи эти женщины черпали какую-то свою веру в то, что их трудности обязательно пройдут и всё будет хорошо.
 Тётя Тася, может быть, главная из этих подруг, была собранная, подтянутая, аккуратная. И очень несчастливая. Несчастной её тоже никто бы не назвал: никогда не видели у неё потухшего депрессивного взгляда, горечи в облике. Её цельность и деловитость говорили о том, что она борется со своими сложностями. Мужья и женихи многих молодых женщин, и тёти Тасин тоже, ушли на войну и остались там навсегда. Но жизнь продолжалась, надо было жить, что они и делали. Трудились и надеялись на хорошее. Когда тётя Тася приходила к нам, взрослые весело вспоминали рабфак. Мама со смехом рассказывала, что терпеть не могла химию и математику и нередко прикрывалась маленьким первенцем, только бы не посещать занятия. Тася запоздало журила её: «Теперь у тебя целая орава ребятни, и рабфак, уж точно, тебе не грозит. Но ты и без него всех нас перегнала. С таким-то учителем…» И она уважительно смотрела в папину сторону. Мы считали её добрым человеком. Простая, из породы конторских служащих, она, видимо, давно привыкла к своему одиночеству и смирилась с ним.
 В тот день маму пригласили к Лине – сестре тёти Таси. Она была совершенно иной: человек очень состоятельный, абсолютно устроенный в личном смысле. Настолько, что вся Тася целиком казалась недоразумением на фоне её пышущего благополучия. Что отмечалось? Какой-то юбилей? Или Тасе проще было вот так организовать домашний вечер? Или захотелось потешить скучающую сестру? Муж её находился в очередной длительной командировке, она одна коротала время с детьми. По идее, счастливая сестра должна была бы в лепёшку разбиваться, чтобы как-то помочь несчастливой Тасе,  чем-ничем скрасить её одиночество. Но в подобных семьях, где у одной сестры всё в порядке, а другая бессемейная и невезучая, мелкие недоразумения или даже скука в жизни удачливой сестры нередко воспринимаются чуть ли не как трагедия, а огромное, как глыба, неподвижное, вечное несчастье второй становится настолько привычным, что никто не считает возможным и нужным ей помогать. И даже думать об этом!
 Так или иначе, но мы пришли в гости к тёте Тасе на квартиру её сестры Лины. Детей она отправила к бабушке, за ужином мы сидели вчетвером. Небольшой, круглый стол, как тогда считалось модным иметь в каждой уважающей себя семье, стоял в середине комнаты и весь был уставлен дорогой фарфоровой посудой (и сейчас помню её тонкую прозрачность). Столь ценный фарфор, может быть, даже фамильный, - безусловный признак достатка в доме. Чаши, вазы, тарелки хозяйка наполнила вкуснейшими яствами: салатами, рыбкой и мясными блюдами. У меня вдруг закружилась голова – видимо, от голода. Как здесь всё дразняще, смачно, обильно, сытно! Впрочем, не только по моим голодным меркам: Линин стол был действительно очень разнообразен. Её муж полковничал;  зарплата у него была большая. Работал в семье только он, Лине и в голову не пришло бы пойти куда-то послужить.
 Конечно, мы хором расхваливали кушанья. Мама говорила, что Лина настоящая мастерица. Потом, снова оказавшись на улице, тётя Тася и мама в один голос уточняли: чему удивляться, Лина не работает, денег у неё куры не клюют; она должна, просто обязана уметь хорошо готовить.
 За столом как-то незаметно, «оттолкнувшись от кушаний», разговор перешёл на Линину жизнь вообще. Меня не прогоняли. Да и зачем? Говорили о счастье. При словах «твой муж» Лина расцвела. Её лицо озарилось довольной, блаженной улыбкой, даже просветлело. Она рассказывала, что муж у неё действительно на редкость хороший и везучий. Что всю войну он прошёл по фронтам и вернулся целым и невредимым, а она дождалась его. Да и на войне чуть ли не каждый день писал ей письма. Не пьёт, как иные. У них двое детей, и лучшего отца на всём белом свете не сыщешь. Но главное – нет и просто не может быть иного подобного мужа. Он так внимателен к жене, так нежен и предупредителен! Все деньги в дом, только попросит рубль на обед. Что ни зарплата, то непременно несёт своей Линочке крепдешин, шифон или крепжоржет на платье, очень  модные тогда натуральные шёлковые ткани. Или вазу на стол. Или какую-нибудь ценную безделушку. Знает, что именно любит жена, и во всём стремится ей угодить. Одевает её, как куколку. И когда она раз-другой сказала, что дети, мол, подрастают, хватит ей сидеть дома, надо бы пойти трудиться, он встаёт на дыбы: какая работа, разве мало того, что он получает? Нет, такая жена, считал полковник, вкалывать не должна ни в коем случае. И Лина успокоилась: зачем волновать мужа?
 Словом, жила эта женщина удивительно. А ведь время стояло непростое. Война уже отступила, но как трудно ещё жили люди в большинстве! Тесные коммуналки, подвалы… Многие очень нуждались. Что уж говорить о тех, подчас самых лучших, кто бесследно или на долгие годы исчезал на далёких островах архипелага ГУЛАГ! Жить благополучно, самодовольно и даже сверхсчастливо было тогда явлением весьма странным.
 Хорошо помню, с каким чувством слушала я тётю Лину. Девочки ведь очень рано начинают ощущать семейные, женские проблемы. Я думала о том, почему жизнь устроена так несправедливо? Отчего она не дала радости милой и славной тёте Тасе и так много выдала её сестре, самой обычной бабе? Ни красотой, ни особым умом или сердечностью, никаким женским обаянием эта Лина не отличалась. Физиономия самая простая; фигура полная, бесформенная. По уму и интеллекту – типичная домохозяйка, преуспевающая жена крупного военного чиновника. А Тася была такой душевной, неудачливой… И не теряла доброты. Мы хорошо это знали. Я и сейчас тепло вспоминаю её некрасивое, но чистенькое лицо, заурядный, но вместе с тем трогательно-беззащитный облик женщины, смирившейся со своими бедами.
 А наша мама? Почему она так бедно живёт? Она, которая, как мне казалось, в тысячу раз красивее Лины? И в миллион раз достойнее! В детстве я никогда не задумывалась, счастливы ли мои родители, настолько для нас, детей, они всегда были неразделимы. Даже задаваться вопросом о том, всё ли у них хорошо, показалось бы нелепым: в нём словно бы содержался намёк на сомнение. Ну, конечно, они очень счастливы. Вот только небогатые… Папа никогда не дарил маме шифон на платье, не приносил в дом чашки из дорогого фарфора. Где вообще было взять денег на подарки, когда вечно не хватало на хлеб!..
 В тот раз мы просидели в гостях целый вечер. Уходили поздно. Наверное, только я одна испытывала чувство досады. Но никогда бы не посмела  рассказать вслух о своих горьких мыслях, о том, что тётя Лина мне не понравилась, и больше всего самодовольством…
 Визит быстро забылся. Точнее, ушёл куда-то на дно памяти. Но ему суждено было снова всплыть на поверхность.
 Прошло несколько месяцев или даже год. И вдруг мы узнаём ошеломляющую новость: Лина попала в психиатрическую больницу. Точнее, вышла уже, но подлечили её мало, она почти невменяема, с ней случилось что-то очень страшное.
 И сейчас помню ощущение ужаса от этой вести. Причина же оказалась самой заурядной. Пока Лина взахлёб рассказывала о совершенно необыкновенном муже, у которого только один изъян – длительные командировки, но что поделаешь, работа есть работа, - на самом деле он жил где-то не очень далеко во второй своей семье. Это не было случайным коротким увлечением. Там он тоже завёл двух детей, помоложе Лининых, но уже достаточно больших. Всю свою жизнь, такую рапрекрасную, сытую, довольную, всем обеспеченную, Лина, не ведая того, прожила на пороховой бочке, которая когда-то обязательно должна была взорваться и только ждала своего часа. Час пробил.
 Лину подкосило мгновенно. Сначала она металась по своей богатой и ухоженной квартире, заставленной подарками любимого мужа, не в силах понять, что же действительно произошло. Потом учинила ему небывалый скандал, и он признался, что да, много лет у него есть другая семья, и он не то, чтобы запутался, а просто никак не мог понять, кого предпочесть. И карьере развод помешал бы. Так и сказал, легко и откровенно. Теперь, мол, всё это потеряло остроту: скоро на пенсию, благо военные могут выйти в отставку рано. И перемены уже не нужны – старость не за горами. Тем более что вторая его жена ни на что не претендует, согласна жить так, как есть, всегда. Лина теперь звонила ему в рабочие дни каждый час, словно затем, чтобы проверить, не уехал ли он в другой свой дом. Но нет, он был на службе. Правда, домой, к Лине, не приходил. Но с этим она вроде бы странным образом смирилась, только бы не уезжал к той семье…
 А потом наступило самое ужасное: кончилась агония, острое отчаяние, пришла глубокая депрессия. Вдруг обнаружилось, что Лина не умеет жить одна, даже в бытовом отношении: давно разучилась и отвыкла. И к настоящим ударам оказалась совершенно неприспособленной. Что уж говорить о душевном состоянии!
 Лину поместили в психиатрическую больницу. Врачи опасались за её жизнь. Полковник, узнав о болезни законной супруги и о том, куда ее положили, быстренько с ней развёлся, ссылаясь на то, что столь значительный деятель не может быть женат на сумасшедшей. Развели без осложнений, почти автоматически. И на службе не только слова поперёк не сказали, но посочувствовали: бедный, бедный ты наш полковник, не повезло тебе! С детьми вопрос решился просто: он забрал их к себе. Суд не только позволил, но  всячески этому содействовал, ссылаясь на интересы сына и дочери. А Лина вышла из лечебницы «совершенно свободной». Удивительно ли, что такое «раскрепощение» показалось ей страшнее ада, и скоро она снова предпочла ему больничный «рай». Не знаю, сколько она прожила с тех пор. Смирилась ли со своей участью? Выздоровела ли? А выросшие дети? Переоценили ли они ситуацию? Вернулись ли к матери?
Какой дикий фарс! В ту самую минуту, когда Лина так блаженствовала, рассказывая нам о своём счастье и благополучии, в скрижалях её судьбы была перевёрнута самая трагичная страница.
Впрочем, случайность – лишь непознанная закономерность. Кто знает, может быть, Лине на роду была написана такая жизнь и всё предопределено заранее? С судьбой не поспоришь. Однако почему-то осталось в душе суеверное ощущение: нельзя быть слишком счастливой, когда все вокруг живут в горе и нужде. И ещё… что не хвастай она тогда так бездумно, не гордись так сильно на фоне больших бед других людей, возможно, жизнь её и не обернулась бы лютой мачехой.