12. Процесс

Fiat justitia. (лат) - Да свершится правосудие.
_______________________________

Пан и Пани подождали их, пропустив ниже, а сами встали на возвышении. Влада оглянулась, и увидела, что в траве мелькают мириады тусклых огоньков, они колебались и двигались, подрагивая. Пан Могилевский взмахнул рукой, и по бокам площадки зажглись два факела, возникнув из ниоткуда.

Пани подошла к министру и протянула ему что-то вроде мела, но сей странный предмет светился, как гнилушка.

- Прошу вас, пан канцлер, чертите...

«…круг», - мысленно договорила Влада. Но Пани не докончила, а министр, взяв предмет с полупоклоном, отошёл и, нагнувшись, начал выводить прямоугольник. Мел бы в их случае не годился, но в траве оставался флуоресцентный голубоватый след – в тон блуждающим огонькам.

Был слышен лишь шорох ветвей и потрескивание факелов. Как ни странно, но с ними стало жутче, как и с чертой. Потому что теперь уже не слиться со средой, есть «внутри» и «снаружи», «мы» и «они».

Пани повела руками, и каждый из них почувствовал точно подталкивание, указывающее, где им встать: Влада и министр переместились налево, Вышинский переплыл в центр, а Алеся перешла на правый край.

- Готовы ли вы начать призвание? – спросил Пан.

- Готовы, - отвечал министр и подошёл к черте. – Дозволяете ли вы это сделать?

- Дозволяем.

Он заговорил. Тихо. На неразборчивом, каком-то древнеславянском наречии со вплетением скандинавских формул – то ли акцент у него был слишком сильный, то ли язык слишком старый, и единственное, что Влада разобрала, было слово «Хель». Говорил он всё громче, наполняя звучным бархатным резонансом своё грубоватое, напористое произношение – и постепенно воздевал руки.

Влада вскинула голову – по вершинам деревьев пробежал шорох, волосы на голове зашевелились, но оказалось, не туда надо было смотреть: с ужиным шипением, болотным чавканьем, вздохами и стонами гнилостные огоньки стали отрываться от травы и заполнили тело тьмы – и обнимала она их всё теснее, останавливаясь у самой границы, стоглазая, но слепая, бесформенная, скрывающая почти до непрозрачности очертания могильных плит.

Девушки отпрянули к центру, где Вышинский, серебрясь, стоял и бросал во тьму за чертой взоры, полные тоски.

- Что вы делаете, пан министр? – прошептала Влада в ужасе.

Ведь разве не эту тварь они только что победили и развеяли, зачем было воскрешать её?

- То, что необходимо, - отрезал он. – Я вызываю свидетелей и пострадавших.

Воздух наполнился звуками дыхания и чуть слышных стонов.

- Прекрасно, - произнёс Пан. – Теперь скажите, для чего вы прибегаете к нашей милости и к помощи мёртвых?

Стамбровская, откашлявшись, собралась с духом и звонким голосом доложила:
- Пан Анджей Вышинский, шляхтич герба Ястржембец, наместник канцлера Великого княжества Литовского, обвиняется в государственной измене, учинении смуты, вредительстве и шпионаже, в истреблении невинных душ и их порабощении, что проистекает из его натуры нечестивой, наглости и гордыни сатанинской. Кроме того, обвиняется в тёмном колдовстве со злодейскими намерениями и нанесении серьёзного ущерба здоровью пана канцлера, - прибавила она, оглянувшись на министра.

Алеся заговорила распевным, старинным языком, даже изменившись в лице.

- Готовы ли вы убедить нас в том, что грехи его тяжки? – вопросила Пани. – Поклянитесь.

- Клянусь именем Господним, короной князя и родной землёй, - выговорила Алеся, вытянувшись и подняв голову.

- Так значит, вы считаете, что грехи обвиняемого вопиют к небесам? – пытливо поглядел Пан, чуть откинув голову и рассматривая её в свете факелов.

- Вопиют к небесам, земле и людям! – отчеканила Стамбровская.

- Представьте же ваши обвинения, сестра, - потребовала Пани.

Какое странное обращение... Алеся наклонилась и вытащила из сумочки давешний лист.

- Ясновельможный Пан и Ясновельможная Пани! – чуть дрогнувшим голосом начала она. – Обращаюсь к суду вашему и заступничеству – ибо кто, как не вы, зрите в мире живых и в мире мёртвых, кому, как не вам, дано понять всю мерзость и злодейство совершённого? Перед вами Анджей, или Андрей, Вышинский, и удивительно, что душа его, будучи вынутой из тела, ещё и серебрится, и мерцает, а не выглядит, как комок чёрной слизи! Начнём же с начала, а раз наш обвиняемый – дважды рождённый, то с прошлой жизни. Именно здесь в равной степени – истоки его преступления и истоки его могущества. Это история о том, кто, посвятив себя справедливости, творил произвол, о том, кто, с юности избрав закон, в зрелые годы вершил беззаконие, а храм Правосудия запятнал кровью, беснуясь там в неистовстве, как дикий зверь!

Она, кажется, вошла в роль. И Влада, и министр смотрели на Стамбровскую и не могли оторваться. Щёки её раскраснелись, она говорила и говорила, глядя прямо в лицо Пану и Пани, иногда оборачиваясь и гневно указывая на Вышинского, который висел в воздухе в растерянности и тоскливом оцепенении. Она уже даже не смотрела в свой листок с кровяной каллиграфией, ей словно прямо в голову надиктовывали то, что она произносила – и голос её звенел, но напоминал не колокольчик, а лязганье сабель. С беспощадной точностью она очертила хронологию жизненных фактов и подводила к одному: к тому, как человек превращается в чудовище. Владе казалось, что звуки тьмы становились громче, а стоны вырывались более явно. Алеся дошла до Московских процессов, перешла к конвейеру казней во время «Большого террора» и откровенно издевательским тоном, указывая на Вышинского, воскликнула:

- Посмотрите на него, мало того, что нечестивец, так ещё и неудачник! Вот уж не думал он, выступая на суде над Бухариным, как зыбка почва под его ногами, как гнил каждый его тезис! Жалко смотреть на такую дурость! Что же говорил наш пан Вышинский в отношении обвиняемого? Что философией прикрывается шпионаж, диверсии, вредительство, убийства – ах нет же, помилуйте! Это недостаточно удачный покров! – чуть не хохотала Стамбровская в каком-то злом, весёлом воодушевлении. – Для дел таких самый удачный покров, панове – это закон! Закон! И государственная служба! Разве сравнятся какие-то там умствования с мечом Фемиды?! Вот и орудовал он этим мечом направо и налево, упиваясь кровавыми брызгами и ловя милости от тирана, как жадная, нахальная наложница! Но закон человеческий несовершенен, а закон Божий – несокрушим, в жизни справедливость попирается, а в смерти торжествует!..

Влада с трудом отвела глаза от подруги и заглянула за черту, заметив, что министр тоже туда смотрит. Ей стало не по себе.

Тьма раскачивалась и билась о невидимую преграду, как чудовищная бабочка в окно, и дух захватывало: а что случится, если прорвёт?

- Я держу, - медленно проговорил министр. Бледный, нахмуренный, он стоял, сжав кулаки.

В следующий миг Владе стало ещё жутче: потому что за чертой сейчас плескалась не бесформенная чёрная громада – она распалась на десятки человеческих фигур, призраков, тёмных, как подкопченное стекло. Все они выглядели обыкновенно, как массовка, набранная на улице, только одежда у них была, если приглядеться, конца тридцатых. Было там больше мужчин, но были и женщины, даже пару подростков разглядела там Влада. Глаза у всех неярко светились мёртвенными белыми огнями, как выжженные. Лица у них были искажены невыносимой болью, страхом и яростью. Призраки исступлённо бились о преграду, бросались с двумя кулаками, как в отчаянии бросается на запертую дверь человек, спасающийся от погони, и протягивали к ним руки. Но, присмотревшись, Влада поняла – они тянутся к Вышинскому. Плача, выкрикивая, согнув пальцы когтями, в одном только желании – растерзать. А у того, несмотря на всю сомнамбуличность состояния, на лице теперь застыла паника. Он стоял неподвижно уже не как лунатик, а как человек, парализованный предсмертным ужасом.

Стоны и крики призраков сливались теперь в неумолчный, леденящий душу вой. Но он звучал приглушённо, так, что на этом адском фоне всё равно звенели слова Стамбровской.

- ...то, в чём он обвинял других, он вдохновенно творил сам! И предательства, и диверсии, и шпионаж! Он вступил в сговор с кликой богачей, таких же бесстыдных, как он, и участвовал в описанном мною заговоре. Он не желал оставаться на вторых ролях и жаждал занять хорошее местечко в «новом государстве». В этом жалком, выпотрошенном, выхолощенном напоминании о нашем Княжестве, ведь и его-то, и Литву саму, он ненавидит! И кровь его чужда, и дух! Вы литвины, о Ясновельможный Пан и Ясновельможная Пани, разве останетесь вы равнодушны к такому злодейству?! Вот оба канцлера перед вами, и уж вы-то должны понимать, кто первозванный, а кто самозваный!

Пан и Пани помрачнели, от их гнева пламя факелов всколыхнулось и взлетело выше, осыпав искрами. Взблеснули пуговицы на Алесином мундире, она рассеянно затушила искры, даже не обжёгшись, хотя прихлопнула, придавила пальцами, и продолжала:

- Но чему не существует оправдания? Простить можно проступок по незнанию, но не по умыслу, а пан Вышинский только так и поступал, коварно и жестоко, творя то, от чего кровь стынет в жилах: всю грязь, и кровь, и мрак своей прошлой жизни он помнил, да не просто помнил, а в оружие превратить решил! Он души, им загубленные, извлёк, и поработил, и обратил во тьму! Есть ли прощение такому кощунству?!

Вой и бешенство за чертой стали невыносимыми и прошибли всю площадку волнами инфразвука. Влада ощутила, как по всем клеткам прошла дрожь, как тогда, при утреннем кошмаре...

А Алеся говорила. И даже министр смотрел на неё с оттенком изумления и – неужели опаски? Она очевидно впала в экстаз, хотя движения её были чётки, а взгляд ясен. Но она не смотрела больше ни на кого, ни на хозяев кладбища, ни на своих спутников, ни на Вышинского, она вперилась в одну точку и перешла на какой-то совсем другой язык – вместе с ним с её губ словно слетали горящие головни.

- Это она на каком языке вообще? – потрясённо прошептала Влада.

- На латыни, - машинально ответил министр. Но сам замер в каком-то ошеломлении.

И тут Стамбровская резко смолкла. Это ударило по ушам, словно взрыв.

Она откинула за ухо платиновую прядь и выдохнула. На лбу её проступила тончайшая испарина. Алеся дышала, как после спринта – жадно, часто, глубоко, но со стеснительной деликатностью придерживая и стишая вдохи. И Влада, и министр смотрели на неё без слов и выжидали. Затем она, наконец, обернулась к Пану и Пани и прежним, вежливым, даже чуточку застенчивым тоном мягко произнесла:

- Я прошу вас принять решение.

Их лица говорили только одно: «Смерть».

Однако Пани жестом подозвала девушек. Когда они подошли, то увидели, что Пан держит в руках старинные весы, а Пани вынула откуда-то из-за спины и подала им два пера: Владе белое, а Алесе чёрное.

- Я полагаю, вы знаете, что делать, - произнесла она. – Да свершится правосудие.

Замирая от волнения, точно боясь уронить или положить как-то не так, обе девушки одновременно опустили перья на чаши. Они остались неподвижны – перья были абсолютно одинаковы. Но тут равновесие нарушилось, и чёрное чуть заметно потянуло вниз. Чаша весов опускалась, как в замедленной съёмке, и вот наконец весы перекосились - чёрное перевесило.

- Чего и следовало ожидать, - про себя прошептала Алеся. Её колотило в ознобе, хотя плечом она чуть не задевала горящий факел.

Пан Могилевский помедлил и произнёс:

- Виновен. Приговаривается к смерти. Умрёт под судом, растерзанный собственными жертвами.

- Подойдите сюда, пан канцлер, - негромко позвала Пани.

Министр приблизился.

- Нам нужны чернила для делопроизводства. Приговор ведь также следует изложить, - красноречиво посмотрела Пани.

Он понял. Подвернул рукав, снял повязку и обратился к Владе:

- Давайте кортик. И – да, без этого тоже никак.

Пани писала тем же чёрным пером, обмакивая его прямо во вскрытую рану. Листы обвинительной речи висели перед нею в воздухе, и она дописывала текст приговора снизу. Затем весьма обыденным жестом помахала бумагой, подсушивая «чернила», поблагодарила министра и коснулась надреза на его руке так, что он сразу затянулся, оставив лишь ярко-розовую полоску.

- Закрепите, - велела она Алесе, отдавая документ.

Стамбровская делала движения нарочито аккуратные и чёткие, как человек под хмельком, осознающий своё состояние; она поднесла лист к факелу, и он занялся пламенем. Пан и Пани удовлетворённо переглянулись.

- Зарядите, - кратко попросила она министра, вручая ему кортик.

Девушкам было рассказано не всё, и на этот раз они не знали в точности, что будет сделано, а он подошёл к черте и пронзил незримую преграду. Брови его страдальчески сдвинулись от боли и напряжения. Призраки судорожно ринулись к одной точке и, стремительно всасываясь, хлынули в сталь. Влада передёрнулась, попытавшись представить, что он испытывал – возможно, это напоминало удар током, а может, было и ещё похуже.

Уже через пять секунд не осталось ни одного призрака, и наступила оглушительная тишина. Очертания предметов снова стали видны, а черта в траве начала меркнуть. Блуждающих огней больше нигде не было видно.

Министр чуть нетвёрдой походкой, побледневший и тоже утирающий лоб, подошёл к Стамбровской и медленно протянул ей оружие. Алеся очень опасливо брала из его руки кортик, но не ощутила ничего, кроме тепла рукояти.

- Ваша очередь, - глуховато, коротко проговорил министр.

Она словно бы не поняла и мучительно нахмурилась – она всегда хмурилась, когда испытывала неловкость.

- Подойдите сюда, - велел Пан. – Вам нужно исполнить приговор.

Он указал на тумбу, и Стамбровская подошла ближе.

- Но как? – переспросила она.

- Очень просто. Вы произносите фразу и делаете дело.

Алеся опустила взгляд. Перед нею на гранитной плоскости лежала кучка пепла от листа – заверенный и утверждённый приговор, небольшие чёрные часики, очень похожие на её собственные, и сырое сердце. Неизвестно, чьё оно было; в ритуалах предметы используются символически, но по размеру уж больно напоминало человеческое. К тому же оно противно трепыхалось – билось само по себе, подрагивая в лужице темноватой жидкости. Самым глупым было то, что сначала Алеся схватилась за левое запястье, проверяя часы, чуть не ахнула, их там не обнаружив, и потом лишь уставилась на вырванный орган, влажно поблёскивающий в отблесках пламени.

- Ну же? – требовательно повысила голос Пани. – Часы ваши мы и правда взяли, над ними нужно было заклятие сотворить, но вы их назад возьмёте, и с ними же дело завершите. А сейчас – что же вы встали? Не медлите!

Алеся смотрела на сердце ещё пару мгновений. Но потом плавно подняла клинок.

- Андрей Вышинский, не избежать тебе правосудия, - произнесла Алеся и с размаху вогнала кортик в пульсирующую плоть

Послышался вопль. Все обернулись: серебристая фигура их врага скорчилась и замерцала, и клоками, конвульсивно вспыхивающими клубами стала растворяться в воздухе, и скоро лишь марево вроде сигаретного дыма ещё виднелось.

Влада сделала шаг и открыла рот, осеклась и нерешительно остановилась. Алеся стояла неподвижно, сжимая кортик и чувствуя, как вспотела ладонь. Она произнесла каким-то тонким голосом:

- Это... всё?

- Не всё, - ответила Пани. – Вы его не убивали. Вы его приговорили, вот Пан озвучил, а теперь вы за исполнение отвечаете. Вы о часах своих беспокоились – так берите их. Отмерьте ему срок.

- Но как его определить? – растерянно спросила Стамбровская.

- Дайте мне, - велел министр.

Она послушно передала ему свой «романсон». Министр взял их и начал бережно и чуточку неловко выставлять стрелки, а затем бережно защёлкнул, установив время, и передал обратно. При этом он сказал, не обращаясь ни к кому конкретно, а просто комментируя свершившийся факт:

- Душа пана Андрея Вышинского во власти мёртвых по праву, а в нашей – по обязанности. Суд людской свершится над ним по возвращении нашем, а суд смерти – когда панна Стамбровская остановит часы.

Алеся взяла их и надела, как человек, которому доверяют ценное и опасное оружие.
Министр повернулся к хозяевам кладбища. Несмотря на состояние оглушённости и измотанности, он постарался придать осанке достоинства, а голосу - чувства:

- Мы выражаем вам глубочайшую благодарность за помощь в правом деле, о Ясновельможный Пан и Ясновельможная Пани. Мы ваши покорные слуги.

Он поклонился в пояс, то же самое по его примеру сделали и девушки. Пан Могилевский посмотрел на них, погладив ус, и молвил:

- Мы всегда рады помочь достойным и благородным. Ваши ученицы далеко пойдут, пан канцлер.

Интересно, заметила ли Алеся, что и её – причислили? Странно, но Влада не ощутила ревности, хотя терпеть не могла, когда кто-то слишком отличался в глазах министра – её министра, и хотя бы в фантазиях своих лелеяла надежды со временем превзойти всех. Даже Константина Сапегу.

Пан и Пани стали медленно растворяться в воздухе, пока силуэты их не померкли. Факелы остались гореть.

После секундной паузы Стамбровская тихо и деловито поинтересовалась:

- Так всё-таки я его убила?

- Нет, - поправил министр, – его душа сейчас просто вернулась в тело, хотя он уже действительно почти умер. Жаль, что пришлось прибегнуть к такому средству... Но вы прекрасно справились со столь непростыми функциями. Спасибо. И ещё вы прошли посвящение.

- Мне казалось, я уже инициирована! – Она залилась румянцем.

- Я расскажу вам об этом позже, когда отправимся домой, - строго сказал министр. – Мне нужно решить кое-что с Владой.

Он повернулся к ней и посмотрел ей прямо в глаза. Она выдержала долгий взгляд и эти пять секунд, прошедшие, как пять лет. Не решаясь спрашивать, она просто стояла в ожидании, ощущая дуновение слабого тепловатого ветерка, он совсем некстати защекотал ей щёку тоненькой прядкой. Алеся тяжело вздохнула и отошла к саркофагу, подобрав сумочку, - она чуть не валилась с ног. А министр стоял, не решаясь начать, подбирал, отбрасывал, искал новые слова. Но в конце концов очень просто сказал:

- Я давно подгадывал возможность для разговора. Знаете, всегда кажется, что всё не то и всё не так, невовремя... Но я понял, что откладывать не имею права. Знаю, и так слишком много для одной-то ночи. Алеся вон чуть не падает, вы еле держитесь – не видно, а я чувствую, да и сам так же... Но сделать это надо. Когда, если не сейчас?

- Что сделать? – робко, присмирев, переспросила Влада.

- Отнеситесь серьёзно, - сурово подчеркнул министр и не пожалел, не отвёл взгляда. – От этого зависит ваша судьба. Точнее, наша.

У неё забилось сердце и чуть потемнело в глазах. Но ведь и правда: было чувство, что осталось нечто незавершённое.

- О вас говорят, что вы моя протеже. Положа руку на сердце, так оно и есть. А сам я с самого начала называл вас своей ученицей, - сказал министр, – но и это немножко не то, точнее, это далеко не всё. О чём я хочу сказать? Сегодня мы не просто совершили суд или одержали победу – мы изменили судьбу Отечества. Вот об этом-то и речь. Вас, Влада, я хотел бы называть вас не просто ученицей, а наследницей. Вы могли бы стать сокровищем нации и её героем. Легендой нашей внешней политики.

- Мало кто мог бы затмить вас, пан министр, - потупившись, сказала Влада.

Министр усмехнулся – устало, но заговорщицки.

- Норны предсказали Тору, что его сыну Магни уготовано большое будущее, что он во всём превзойдёт отца, и ему в дальнейшем будет принадлежать Мьёлльнир. Я вас так и спрашиваю, Влада – вы бы хотели быть моим Магни?

Сердце ухнуло в пятки, затем в груди полыхнуло ликование, засыпав всё сверкающими лепестками, а потом накатил страх, а потом снова торжество. И наконец Влада сцепила пальцы, глубоко вдохнула три раза и ответила:

- Да. Да! – воскликнула она.

Лицо у министра озарилось счастьем так же, как тогда, в купальскую ночь. А может, он с тех самых пор и ждал этого самого момента? Вот только он явно не всё сказал. Он снова принял суровый вид и посмотрел испытующе:

- Но вы же понимаете, это не только честь, но и бремя.

- Я буду стараться изо всех сил! – с жаром произнесла Влада.

- Вы и так стараетесь. Здесь речь о другом, - грустно и смущённо произнёс министр и заколебался перед тем, как продолжить. - Чтобы я передал вам свою Силу, вы должны находиться со мной в последние минуты. Да. От чего бы я ни умер и где бы ни был. И... вы же помните, что я вам говорил о прикосновениях? При этом вы должны держать меня за руку.

Ему было трудно это произносить. Он хотел бы оградить её, Владу, от тяжёлых переживаний. Министр теперь доподлинно, прекрасно знал, как сильно она способна чувствовать. Но ведь это нужно, нужно было сказать: она бы, скорее, не простила ему скрытности или стремления «щадить» её.

- Скажите, Влада, - тихо повторил министр, - я много от вас требую, но... вы будете со мной?

Она помедлила. Не от нерешительности – но будто подбирая верную интонацию.

- Да, - как можно спокойнее ответила она. – Даю вам слово чести. Хотя чувствую, что и этого мало. Я хочу сделать что-то, чтобы убедить вас, что я не подведу.

- Я бы мог сказать, что это лишнее, - заметил министр без улыбки. – Но раз вы согласились, мы должны заключить договор. И не зря вы взяли с собой в МИД этот кортик, как чувствовали: он нам снова нужен.

Министр поднёс клинок к огню и трижды провёл лезвием в пламени, очищая его.

- Ничего не попишешь, некоторые вещи делаются только на крови, - проговорил министр и нанёс себе удар – на этот раз наискось по правой ладони. Горячие капли посыпались в траву.

- Ваша очередь.

Он протянул оружие Владе. Она передёрнулась, представив, что ей придётся сделать то же. Дыхание спёрло. Судорожно глотнув воздух, девушка наотмашь рассекла себе руку, и её тотчас обварило красным жаром. Липко потекло по пальцам.

- Договор скрепляется чем? Рукопожатием, - одним уголком рта усмехнулся министр и протянул ей руку.

Это было то самое чувство, как тогда, на поляне под берёзами – словно их тела совершают диффузию: каждой молекулой, каждой частицей – с покалыванием и волнами сладко-мучительных разрядов, с непривычки страшноватых. В этот раз взорвались пульсацией их ладони.

- Я буду с вами, - как завороженная, одними губами прошептала Влада.

Кровь струилась из ран и смешивалась, капля наземь. Наконец они разняли руки.

Стамбровская наблюдала за ними издали с благоговением, деликатно поглядывая вполоборота и склонив голову набок: она понимала, что совершается нечто очень важное, что она сможет обо всём расспросить подругу, но ещё некоторое время спрашивать негоже.

Рассеянно держа наотлёте израненные руки, министр и Влада приблизились к девушке, чуть подволакивая ноги в траве от изнеможения. «Как лоси», - почему-то подумала Алеся, хотя она не знала, как ходят эти звери, и не могла сказать, что лоси ступают именно так.

Она порылась в сумке и нашла им салфетки. Они оба зажали порезы и принялись про себя читать формулы для остановки крови и заживления – это было видно по их сосредоточенным лицам. Заклятия действовали в этом мире ощутимо медленнее – но всё-таки работали.

Небо начинало чуть заметно светлеть. Неужели они столько здесь пробыли? Видимо, из-за временных искажений так и есть. Негромко перекинувшись незначащими фразами, все трое развернулись и начали подниматься по холму. Резко сделалось неуловимо темнее – это погасли факелы за их спинами. Влада обернулась: от площадки не осталось и следа, снова дремали в прозрачной ночной сини заросшие травой могилы с полустёртыми табличками и давно не крашенными оградами – и ютились они так же тесно, как и раньше: кладбище-то старое.

Они выбрались тем же путём, что пришли. Странное было самочувствие: взбудораженное и спокойное одновременно, если это в принципе возможно. Однако не хотелось ни спать, ни присесть, хотя все осознавали, что чувство это преходящее. Прогулка же по кладбищу ночью не вызывала никакого трепета – видимо, потому что самое пугающее уже успело произойти.

Не оглядываясь, они вышли с Кальварии и побрели по направлению к проспекту Пушкина, а вслед им глядела с барельефа на воротах «брауншвейгская» черепушка.