Восхождение на Фудзияма

Восхождение на Фудзияма

                Альфред Дешабо


Каюта 1 класса


   Теплоход был большим и белым. Все его три палубы внутри и снаружи были натерты до блеска. Впереди, метров на двадцать по реке, плыла желтая луна, похожая на спелую дыню. И казалось, нос теплохода, будто гигантский острый нож пытается догнать ее и разрезать. Но она держится на почтительном расстоянии то - замедляя, то -  убыстряя свой бег. Я стоял на верхней палубе в носовой части и всматривался в луну – дыню, размышляя о превратности судьбы. Вот так и в жизни бывает, в погоне за несбыточной мечтой, иногда тебе кажется, что ты ее уже достиг, протяни руку, но она ускользает как призрачная тень и вновь становится далекой и недоступной.
   Я возвращался из командировки. У меня была возможность улететь утренним самолетом, но, вспомнив, что впереди два выходных дня, я отправился на речной вокзал.
   И теперь мимо меня плыли россыпи береговых огней, редкие бакены, раздавались гудки речных буксиров. Иногда мне хочется быть одному, лучше все это случается в дороге. Верхняя палуба пуста, только на дальней конце виднеются две одинокие фигурки. Цвет у луны грустный и она все время качается, туда – сюда, туда – сюда. Где - то в кроватках спят мальчишки, которые буду бродить по ней, как в свое время наши отцы бродили по Северному полюсу и Антарктиде. Луна спит убаюканная на волнах реки, и спят ее будущие покорители. Мир погружается в сон, утихло горластое радио, начали гаснуть окна кают. Далекие берега потемнели и стали казаться опустевшими. Я уже собрался идти спать, когда заметил подле себя женскую фигуру. Женщина некоторое время смотрела на меня, потом подойдя ближе, неуверенно сказала:
- Приветик, Вик!
- Ха…Ирка Нильская – обрадовался я – вот  так встреча, сколько мы не виделись, сто или двести лет?
- Что ты – засмеялась она – всего десять.
- А как ты здесь оказалась? Какими судьбами, дорогами?
- Случайно.
Мы не виделись с того дня, когда после института разъехались по распределению. Она вышла замуж и уехала, куда – то в Сибирь. В институте мы были только знакомы, но никогда не дружили. И, вдруг, такая встреча. Мы засыпали друг друга вопросами. Когда первая волна любопытства спала, наш разговор потек в более спокойном русле.
- Эх, Вик, десять лет, как корова языком слизнула.
- Да, - говорю я – срок небольшой, ровно столько, что бы жизнь наломала бока. Мы на нее смотрели сквозь призму учебной программы. Там все просто – угол падения равен углу отражения. А в жизни совсем другое, результат падения страшен, и он равен нулю или влечет за собой еще более глубокое падение.
- Ты пессимист?
- Нет. Я не делю людей на эти две категории. Оптимисты мне кажутся самодовольными дураками или идиотами. Просто, я думаю, что в жизни  все не просто, извини за тавтологию, мне кажется, что я делаю не свою работу. Как тебе сказать, слишком мало работаю и делаю не то, что мне бы хотелось. Понимаешь, отчеты, текучки, редкие командировки, а в основном циркуляры и директивы. «В соответствии с вашей, во исполнение нашей…», итак целый день. Одним словом романтика, шедевры, Хеменгуей, Жорж Сименон. А эти писмена читаешь или пишешь и чувствуешь как скулы от скуки выворачивает наизнанку. Тираж смехотворный, от двух до десяти. Мне кажется, что когда не будь человечество соберет эти шедевры в несколько томов и того, кто провинился перед обществом заставят читать вслух. Это будет самое суровое наказание или даже пытка.
Теперь луна зашла сбоку, и осветило ее лицо. Оно осталось почти таким же, только глаза серьезнее и появилось несколько умело скрытых морщин.
- А ты красивая, - говорю я ей, – ты и тогда была красивой, я не смел к тебе подойти. Я тогда страшно стеснялся красивых девушек.
- А теперь ты научился говорить комплементы?
- Еще бы, у меня теперь опыт по этой части
- И много у тебя опыта?
- Не делай из меня дурака. Я жалею, что не женился тогда на тебе. Сейчас бы мы  плыли   вместе, серьезные, солидные люди и вели бы  степенную беседу о выращивании ранних овощей на дачном участке. Шик, романтика. Из нас бы хлестал фонтан благополучия. А теперь мы чужие на большом белом теплоходе. Но я наверно тебя никуда не пущу. Я попрошу элегантного капитана бросить якорь на необитаемом острове, и мы останемся там. Вместо зарплаты я буду приносить тебе сушеных кузнечиков. Мы будем любить друг друга, правда, Ирка? – я кладу руки ей на плечи и заглядываю в глаза, мне кажется, что в них плывет большая желтая луна, от которой я никак не могу отвязаться.
- Нет, Вик, не надо.
- Но я хочу тебя любить и ты тоже. Ты просто не хочешь в этом признаться самой себе.
- Послушай, Вик, ты же не глупый парень. И, потом нам уже за тридцать. Понимаешь, это такой возраст, когда на жизнь смотрят трезвым взглядом. Ты начал говорить о любви, а я тебе не верю. Ты это уже говорил много раз многим девушкам и женщинам, и твоя речь звучит неубедительно, как выступленье конферансье, которому чертовски надоела его роль и он спешит скорей ее высказать. Его слова, возможно некогда яркие, полиняли и выцвели. Это бывает часто у людей усталых. Ты тоже устал, Вик?
- Не знаю. А ты не глупа!
- Нет, Вик, я тоже немножечко устала. Мне кажется все наше поколение такое. Мы взяли слишком быстрый старт, и теперь несмотря на то, что до финиша еще далеко, начали выдыхаться. А нам жизнь диктует: темп, темп. Это сейчас модное словечко. Темп, темп – говорят спортсмены, ученые, производственники. Наши потомки этого не оценят. А может для обывателей гоголевского Миргорода и их жизнь была стремительной – она умолкла на какое – то мгновение, словно переводя дыхание и продолжала говорить, вглядываясь куда то за борт теплохода.
- Поколение наших отцов строило гигантские каналы, железные дороги, заводы, гидроэлектростанции за пайку хлеба. Они видели что строят. Мы же за скромную зарплату 120 рэ то же спешим, строим, но что? Мне порою, кажется, что мы строим гигантскую пирамиду из воздуха. Мы производим миллионы тонн стали, бетона, и другого строительного материала. Работают заводы, комбинаты, фабрики в три смены, а результата не видно, все та же зарплата 120 рэ. Как бы тебе поточнее выразиться,  мы не видим результаты своей работы, может и вправду  мы подобно Сизифу, нет не закатываем камень, а строим гигантскую пирамиду, а ночью она исчезает, а утром мы начинаем все сначала, - теперь она замолчала.
   Я курил сигарету. Мои слова о любви казались глупыми и пошлыми. Интеллект Ирки был выше тех, с кем до сих пор мне приходилось встречаться. То были девушки с восторгом слушавшие мои слова. Слова были красивыми, а сейчас может они,  и вправду полиняли и выцвели, и стали желтыми, переспелыми, как луна и главное никому не нужной шелухой.
- Хорошо, Ирка, я больше не буду говорить о любви, но мне, понимаешь, иногда не хватает женской ласки.
- У тебя неважные отношения с женой?
- Да, скользкие. А как ты живешь с мужем?
- Он ушел.
- Почему?
- Это длинная история, я расскажу тебе,  как – ни будь потом.
- Ты стала какой – то равнодушной.
- Сдержанной – поправила она.
- Я думаю, это одно и тоже. Ты знаешь, откуда приходит равнодушие? Откуда оно берется? Из телевизора! Человек, обыватель, как хочешь его назови, у себя за обеденным столом жует бутерброд медленно, тщательно, запивая маленькими глотками чая. А в это время на экране рыдает героиня. У нее на мине подорвался любимый, она ждет от него ребенка. В это время ритмично ходят челюсти. Героиня уже стала забывать о своем любимом, но, вдруг, раздается песня и эта песня напоминает ей о нем и вновь текут слезы, им можно верить или нет, но они текут, быстрые и горькие. А челюсти не останавливаются, жуют еще медленнее, еще тщательнее и в глазах нет страха за героиню. Потому что нельзя бояться и жевать. Это два взаимоисключающие понятия. И вот этот жующий человек у себя в кабинете принимает женщину, ее обидели, у нее текут слезы. Им можно верить, когда обидели женщину и у нее текут слезы, им нужно верить. Но человек жует сигарету, лениво, методично, ощущая во рту вкус дыма и наблюдая увиденное. Человек учится жевать на придуманной горе и когда в жизнь врывается пусть чужое, но всамделишнее, он лениво жует и ждет с любопытством, что из этого выйдет.  А выходит ужасное, выходит равнодушие, спокойное такое, обывательско – наплевательское.
- Дай сигарету, Вик.
- Ты куришь?
- Балуюсь.
  Она закурила, луна ушла куда – то влево и стала маленькой и сморщенной.
- Ирка, - говорю я, – пойдем ко мне в гости, у меня одноместная каюта и коньяк.
- Хорошо, я только схожу за коробкой конфет.
Она ехала во втором классе. А у меня была шикарная каюта  1 класса. Когда у  человека такая каюта, он становится гордым и важным – как индюк. Он величественно и подолгу вышагивает у СВОЕЙ каюты. А  я просто хотел побыть в одиночестве, а тут Ирка, приветик, Вик. Застарелая любовь, как говорится, времен гражданской войны. Где уж тут одному, когда такая встреча.
Она пришла минут через десять. В руках у нее была коробка конфет «Птичье молоко». Мы закрылись в каюте, я достал коньяк, и наполнил два пластмассовых стаканчика.
- Давай, Ирка, выпьем за встречу. Бродишь, бродишь по земле и не знаешь, где ожидают тебя беды и радости мира. Коньяк конфетами плохо закусывать, я лучше нарежу лимон.
- Ты не плохо устроился, Вик.
- Фортуна. У меня вся жизнь состоит из полос удач и неудач. А сейчас я мелкий служащий, звание старший инженер, оклад 140 рэ и внутренняя неудовлетворенность, что я стою вдалеке от больших дел. Пресса пестрит заголовками: самый большой телескоп, самая крупная электростанция, самая, самая, домна, ракета. Беспримерный подвиг – космическая стыковка, приняты сигналы внеземной цивилизации, правда, это потом оказалось простым квазаром и все же это все страшно интересно. Люди спорят, делают предположения и открытия, а я работаю в конторе «Росглавупрснабсбытрезтехнизделий», не повторяй, язык сломаешь. Наша фирма занимается снабжением и сбытом резино – технических изделий. Знаешь, прорезиновые ремни, шланги, диэлектрические коврики, бахилы и прочая мура. А бахилы, это как у Чехова калоши, только каждая весит по три кило, для электриков на «высокую сторону». Пей еще, Ирка, я наполню стопки. Каюта, что надо. Мы включим ночник, должна быть интимная обстановка. А ты Лешку Бондареву давно видела?
- Давно. Ему не повезло в жизни. Работает на «Кабеле», разошелся с женой.
- Что у него случилось? Ты закусывай лимоном. Коньяк хорошо закусывать лимоном, бери еще, Ир.
- Понимаешь, он часто бывает в командировках. С женой жил плохо, ругались они. Как – то вернулся из очередной поездки и прямо на завод. После работы пошел выпить пивка с одним малознакомым другом из соседнего цеха. Выпили по одной кружке, повторили, а тот малознакомый и говорит – пойдем, у меня здесь есть бабенка одна, она нас двоих примет. Лешка сначала отказывался, а тот друг уговорил его. Пошли они, и что ты думаешь, привел он Лешку к его жене. Шум, скандал поднялся, Лешка забрал вещи и ушел.
- Да, – говорю я – случай печальный, а парень он тихий толковый. Ты бери Ирка, лимон, закусывай. Он хорошо идет с коньяком. Все же ты красивая девчонка, Ирка. Ты позволишь  тебя поцеловать? Самая красивая в группе. Десять лет не виделись. Твой поцелуй, будто настой из горьких трав, знаешь, как из полыни – я держу в руках ее теплые плечи.
- Не надо, Вик, не трогай меня.
- Почему?
- Не знаю.
- А тело у тебя податливое.
- Я сначала была колючей, а потом …
- Потом ты стала женщиной, так бывает со всеми.
- Хорошо, Вик, подожди, – говорит она, – я разденусь.
- Вешай сюда, это специально для одежды, здесь все предусмотрено. Тебе налить еще коньяку. Тот кто выдумал закусывать коньяк лимоном был не дурак, говорят это был царь Николай Второй, ну да ладно. Бери сигареты, вот спички. Здесь мягкий матрац, как и подобает в каюте I класса.
   Тусклый свет ночника падает на ее лицо, оно завет, оно прекрасно и таинственно. Мерцает огонек сигареты.
- Ир, ты хотела рассказать, почему от тебя ушел муж.
- Понимаешь, Вик, он был страшно честолюбив. Он говорил, что всю свою силу и энергию отдает для восхождения вверх по лестнице. Что он каждый день готовит фундамент для последующего прыжка. В Сибири мы проработали только год и вернулись. Сначала он был инженером, потом старшим, начальником отдела, цеха, главным инженером в тридцать лет. Главным инженером крупного завода. Ум, артистичность, игра на публику и на начальство, безупречная репутация и, вдруг, у меня посадили отца.
- Куда посадили? – опешил я.
- Конечно в тюрьму, а не в санаторий, - она по -  прежнему смотрит в потолок. Ее лицо спокойное, игра света и тени делает его таинственным и мудрым, будто не Ирка Нильская, а сама Нефертити лежит и не час, не два, а несколько тысячелетий.
- А что он сделал? – говорю я.
- Кто он?
- Твой отец.
- Убил человека.
- Как убил? – говорю я растерянно.
- Ножом. Он отрезал ему голову большим ножом, которым рубят капусту.
- Кому ему? Твоему мужу?
- Нет, просто человеку. Понимаешь, мой отец любил голубей, - у нее странная привычка говорить «понимаешь», - Это все, что было у него в жизни. Он имел голубей с тех пор как помнит себя. Может быть война и отучила бы его от голубей, но однажды, в сорок первом они попали в окружение. Их было восемь человек, они оказались в сторожке лесника, вернее у него в подвале. Кругом были немцы. Никто не знал куда идти. Это было в Белоруссии, вокруг леса, болота и немцы. Подвал маленький, а их как сельдей в бочке. Продуктов, оружия нет, аховое положение и немцы должны вот - вот нагрянуть. Тут отец и увидел голубятню. Подозвал мальчонку лесника, щупленький такой, белобрысый пацаненок. Договорились они, как сделать, даже код придумали на случай провала. Забрал пацан самого лучшего голубя и рано утром ушел с ним. Два дня они ждали, думали хана, не прилетит, не вернется. Может случилось что, подстрелили голубя или немцы перехватили пацана. А потом увидели, – кружит, сел и сам пошел в руки к отцу, будто знал, что его ждут. Доставил записку, все как по нотам получилось. Ушли они этой же ночью к партизанам.
          Всю войну провоевали, раненные были, но самое удивительное все восемь живы остались. А как отец вернулся с фронта, так и связался с голубями. Отработает восемь часов и на голубятню. Проводит разные скрещивания, выводит новые породы, принимает  участие на выставках, любитель одним словом. Я еще маленькой тогда была, а помню ходит радостный такой, руки потирает и будто светится весь изнутри. Мать ругает его, на чем свет стоит, денег мало, жить не на что, а он на голубей тратит. Отец смеется, они мне жизнь спасли, люблю я их чертяк, - говорил он. Чудаковатый стал, но злого слова от него не услышишь. Все было хорошо, да поселился под нами бухгалтер, в СМУ работал. И за что только возненавидел моего отца, не знаю. Начал во все инстанции строчить жалобы. То, мол, голуби заразу разносят, то детей от домашних уроков отвлекают, и голубятня ему мешает. На этом месте, мол, можно оборудовать площадку для сушки белья или поле хоккейное. Комиссии стали наезжать, ходят, обмеривают, записывают. Советуют ему все, – брось ты Митрич, - говорят, – откажись от голубей. А он изменится весь в лице и говорит, – нет, они мне жизнь спасли, а вы хотите, что бы я предателем стал. Никогда. Правда, раздарил он много, оставил штук двадцать. А бухгалтер пишет и пишет, да все больше по редакциям. Как только кампания какая разворачивается, он тут как тут. Строительство детских площадок – мешает голубятня. Озеленение – опять же голубятня. Соседи смеются, – мол, нужно создать одну постоянно действующую комиссию при ООН. А отец и шутки перестал понимать, похудел, ходит злой, ну истинно затравленный волк. Если бы одна организация разбирала жалобы, а то их десяток, и каждой нужно разъяснить, показать, рассказать. Только одна комиссия приходит к выводу, что дело выеденного яйца не стоит, как вторая на очереди. Не поверишь, пятнадцать лет длилась эта пытка. Ничего не осталось в отце человеческого, одна злость. И нам трудно, ох как трудно стало жить, мать извелась вся, у нас еще сестренка есть, младше меня на три года. Я скрывала всю эту историю, стеснялась. Уже тогда я жила с мужем в отдельной квартире, недалеко от своих родителей и часто их навещала.
   Однажды мы сидим, пьем чай, на улице уже темнеть стало, вдруг, как что-то зазвенит. Смотрим осколки стекла кругом валяются, а на полу раненный голубь бьется в крови. Видно порезался о стекло, дернулся несколько раз и подох. Странное чувство беды сжало у меня сердце. Места я себе не могла найти, возвращаюсь с работы домой, а сердце ноет и ноет. Дня через три пришли рабочие во двор, с ломиками, трактор приехал. Зацепили они тросом голубиную будку, да ка…к дернут. Голуби взвились вверх и кружат, кружат, так жалобно, будто плачут.
   Выскочил отец, лица на нем нет, глаза блуждают, а тут бухгалтер навстречу – - Ну, как, чья взяла?
- Ах ты, гнида, - выдохнул отец одними губами и побежал домой. Вбежал на кухню, мать капусту шинкует, выхватил он у нее нож, выскочил на улицу и к бухгалтеру. Повалил его и ножом пилит, пилит шею, а глаза у самого безумные, безумные. Пилит и приговаривает – не видать тебе моих голубей, не видать тебе моих голубей.
   Потом врачи дали заключение, невменяемым он был. Думали, не придет в себя. А он отошел,  сделался тихим таким и оправдывается все время. Все равно, мол, не жить мне без голубей. Один конец.
   Его дело вели два следователя, старый и молодой. Потом я узнала, молодой был на стажировке. На допросах кипятился, ясное дело, убил – к стенке, чего тут рассусоливать. А старый все выпытывал, выспрашивал. Говорит, – я понимаю тебя, Митрич, но закон, есть закон. Десять лет дали ему. После этого ушел от меня муж, пятно мы поставили на его безупречную репутацию. Директором его собирались выдвинуть, а тут такое дело.
   Она замолчала. Розовые блики восходящего солнца метнулись по каюте, освещая выдуманную мишурность убранства. Иркино лицо был уставшим и потемневшим. Ее голос перестал звучать, и каюта наполнилась тягостным молчанием. Потом послышался  гудок встречного судна. Иркино лицо оживилось:
- Я, пожалуй, пойду, уже утро – неуверенно сказала она.
- Я тебя не пущу – говорю ей – только пять часов. Я не собираюсь тебя утешать, было бы глупо говорить, мол, пустяки, не расстраивайся. Это не пустяки, это серьезно. Помнишь, когда мы собирались ехать по распределению, все было ясно в жизни и просто. Работа здесь, на этой полке добро, ниже зло. А теперь все перепуталось, все переплелось. На плечах взрослых лежит большая ответственность перед каждым членом семьи, перед обществом. Трудно быть взрослому, а если ты один, вдвойне трудно. Но не надо падать духом, все беды мира имею положительную сторону, они вырабатывают иммунитет стойкости, закаляют характер человека и делают его мужественным. Учти, Ирка, беды порождают подвиги. И, знаешь, самое страшное разменяться на мелочи, жить во имя мышиной возни, что может быть ужасней. Я не люблю высокопарных слов, но самое главное в жизни человека, это дарить людям счастье. И ради этого стоит жить, поверь мне, Ирка.
   Она улыбнулась мне. Улыбка ее была немножко доброй и немножко жалкой
- А как ты, Вик?
- Я хорошо. Женился, ребенок есть, домой зарплату приношу. Я сразу не разобрался, глаза у тебя грустные.
- Ничего, Вик, это пройдет. Все проходит.

                Горький 1969 год.




           Когда это начнется




     Зимний холодный ветер раскачивает электрическую лампочку на высоком железобетонном  столбе и ее блеклый неверный свет вырывает из темноты замерзшие окна. Разыгралась белесая утренняя вьюга, путается между домами и нет в ней той силы, ярости и того раздолья, что беснуясь, она обрушивает на путника в чистом поле. А здесь человек приручил ее, одомашнил и тычится она колючками в его лицо,  будто ласковый кутенок или того и гляди бросит озорница ком снега за шиворот и убежит петляя между каменными громадинами, ища выхода в вольную степь. Только не найдет
она его,  кругом дома, дома, дома, на сколько глаз хватает. Заблудится вьюга, устанет  и  забьется в уголок у кого-нибудь в лоджии на девятом этаже, да так и останется до следующего раза.
     Сергей Иванович просыпается рано, в начале седьмого. Давно отпала надобность в будильнике. На выработанный распорядок дня в течение многих лет жизни организм реагирует лучше,  чем часы. С кровати он встает сразу, не нежась, не валяясь в ней. Умывается тщательно и добросовестно, впрочем,  как делает и все остальное, на работе, дома по хозяйству или просто на досуге, мастеря игрушки двум своим внукам.
     А в  это  время  его старуха уже звенит на кухне посудой,  вкусно пахнет жаренным. За стол Сергей Иванович садится  не  спеша,  степенно, изредка покряхтывая.  Годы не те, еще три месяца и пора на пенсию. Ест Сергей Иванович с аппетитом,  как говорит про себя, скрипит за зубами. Чай любит горячий,  но сахару кладет мало, одну чайную ложку на полный до краев стакан.  После завтрака медлительным движением достает из бокового кармана пиджака большой мужской платок и обмахнув крошки на губах, направляется к вешалке,  стоящей в прихожей у  самой  двери.  Его пальто висит на плечиках, аккуратно, без единой морщинки, сверху накинут кусок марли, что бы предохранить от пыли. Одев на желтые туфли  боты, он  начинает  тщательно обматывать вокруг шеи свой старенький,  но чистый и опрятный шарф. Сергей Иванович все делает как хозяин, знающий цену вещам. Потом он берется за дверную ручку и, обернувшись в пол оборота, говорит спокойным негромким голосом - я  пошел,  счастливо  оставаться.     Эту фразу он говорит каждое утро в течение тридцати лет, и его жена привыкла к этим словам,  как привыкают люди к вещам, сопровождающим их всю жизнь.
     Сергей Иванович ходит на работу пешком,  скорым размеренным шагом, по левой стороне улицы,  поворот на право, через трамвайные пути, мимо хлебзавода, мастерской по  ремонту мебели,  по небольшой лестнице вниз, переход через оживленный перекресток, прямо к серому трехэтажному зданию. На дорогу тратится двадцать три минуты и служит прекрасной утренней прогулкой.  Тщательно обтерев ноги, Сергей Иванович поднимается  по лестнице на второй этаж  и без десяти минут входит в отдел.
     Он раздевается,  аккуратно вешает пальто и садится за стол. Сидит он правильно,  не горбится и в то же время свободно.  Достав несколько листков чистой бумаги,  он начинает линовать в крупную, жирную черточку. Если  кто есть в отделе,  он пересказывает вчерашнюю телевизионную программу, смакуя те места, где речь ведется о хоккее или футболе. Ровно в восемь он начинает писать письма поставщикам: согласно выделенным фондам, убедительно просим...
     Письма получаются сухие,  штампованные, что читая их сводит скулы от скуки, а может их никто и не читает, кто его знает.      В десять появляются первые посетители:
     - Сергей Иванович, давайте кирпич, позарез нужен!
     - Нет у меня кирпича, понимаете, нет, выбрали все фонды и дополнительные уже забрали.
     - Ведь строить надо!
     - Понимаю,  надо,  но что я сделаю? У меня кирпичных заводов нет.
Что у вас еще? Известь? Извести дам, сколько хочешь, бери пять тонн.
     - Да, мне двух хватит.
     - Бери две,  даю еще толи, знаю дефицитный материал, не откажешься, даю триста рулонов.  А у вас что?  Кабель?  Называйте какой кабель силовой, телефонный,  не могу же я угадывать,  что вам хочется.  Садитесь, сейчас подберу вам подходящее.
     - Сергей Иванович, я хотел узнать, пришел вагон с лесом?
     - Какой вагон?
     - Ну этот, что в среду, по децзаготовкам.
     - Вот записывайте номер железнодорожной квитанции, номер счета...
     - Да мне только узнать.
     - Вы должны все знать.
     К обеду  поток  клиентов  спадает,  и в двенадцать в отделе никого нет. Сергей Иванович прячет в стол стопочку написанных писем, отодвигает на  край  стола  папки с деловыми бумагами и достает чистый сверток, приготовленный женой.  На белую бумагу  ложится  бутерброд  с  тонкими кружками колбасы, яички или сыр. Он приносит кружку кипятка и задумчиво жуя,  смотрит в окно на кружащейся пушистый снег. Пообедав, сметает крошки, бросает в корзину смятый пакет и,  одевшись,  выходит на набережную подышать свежим воздухом в оставшейся время обеденного перерыва.
     После обеда время тянется медленно.  Скрипит перо, шуршат бумаги, растет стопочка писем:
     "На Ваш номер, довожу до сведения о выбранных фондах..."      Буквы наклоняются на левый бок,  будто сонные,  одна  похожая  на другую, бесконечными, до ряби в глазах, фиолетовыми рядами.
     В четыре часа секретарь вывешивает объявление:
     "Внимание, товарищи, в пять часов состоится лекция по гражданской обороне. Явка всех обязательна!"
     Лектор низкий,  лысоватый  человечек  занимает  место за столом в красном уголке и говорит заученным, нудным голосом, изредка заглядывая в тетрадь.
     - Мы не хотим войны,  но она не должна застать нас врасплох, поэтому все мы с вами обязаны знать, что нам делать, когда это начнется.
     Сергей Иванович сначала думает о своем,  о внуках, но потом все с большим и большим интересом смотрит на лектора.
     - У атомной бомбы есть несколько поражающих факторов,  а  именно, световое излучение,  которое  может  вызвать обугливание человека полностью или частично,  кроме этого лопаются глазные яблоки.  На  значительном расстоянии могут быть только ожоги. Проникающая радиация вызывает лучевую болезнь и смерть.  Другим  поражающим  фактором  является взрывная волна. Она распространяется с большой скоростью и так же служит для уничтожения живой силы и техники. Водородная бомба в настоящее время не  ограничена по мощности.  Она имеет те же поражающие факторы, что и атомная, но только во много раз сильней. Бактериологическое оружие применяется для заражения человека тифом,  чумой,  оспой и другими вирусными заболеваниями, вызывающие повальные эпидемии. Химические отравляющие вещества имеют своей целью выведение из строя людские массы, путем вдыхания зараженного воздуха или попадания отравляющего вещества на кожу.
     Лектор рассказывает страшные вещи прямым,  негнущимся языком и то ли от его бюрократической речи,  то ли от чего еще, залезает страх под рубашку, ползает по спине и поселяется между лопатками. Неужто столько силы и  заразы  будет брошено на человека?  Сергей Иванович вспоминает своих внуков,  видит как на них бросают бомбы,  как они задыхаются  от химического оружия, как валяются в бреду после бактериологического нападения.
     Потом лектор говорит об эвакуации населения в случае угрозы атомного нападения.  Сергей Иванович слышит протяжные гудки заводов и фабрик, гудят пароходы и электростанции, гудит все, что может гудеть. Они с женой замазывают окна мелом,  наклеивают полоски бумаг, заворачивают колбасу и  хлеб  в целлофановый пакет и,  одев противогазы,  выходят из комнаты, предварительно выключив электронагревательные и газовые  приборы. Впереди их вертятся два внука,  ничего не подозревая о предстоящей опасности.  Они путаются под ногами и весело хохочут.  Это смешно, что взрослые оказывается то же умеют хорошо играть. Машины их ожидают, но ехать некуда,  все дороги забиты и тогда они идут  пешком,  сначала между домами, затем по снежной целине. Впереди идет он, за ним старуха и после два внука.  Рушатся города в  огненном  аду,  сверкают  молнии взрывов, оставляя после себя искореженную, мертвую землю, которая покрывается белым снегом,  а может белым пеплом. Они продолжают идти друг за другом,  гуськом  и пепел засыпает их следы,  зачеркивает последнюю строчку их жизни.  Неужто это будет,  когда все заметет  и  земля  как детский резиновый мячик, холодный и гладкий, полетит по космосу одиноко и сиротливо, лишенная тепла человеческих рук.
     Лектор сворачивает бумаги и спокойным привычным голосом говорит:
     - У кого есть, какие вопросы?
     Вопросов никто не задает. Гремят стулья, люди молчаливо расходятся. Сергей Иванович домой возвращается пешком.  Идет не спеша, с удовольствием вдыхая  морозный  воздух  и разминая затекшие члены.  После ужина включает телевизор и балуясь на диване с внуками, вдруг, вспоминает слова лектора:
     - Маленьким детям нужно заранее пришить лоскутки  белой  материи, на которых следует написать: фамилию, имя, отчество, возраст и подробный адрес.
     Сергей Иванович достает ножницы, отрезает от старой простыни небольшой прямоугольник и послюнявив химический карандаш, пишет:

                Семенов Игорь Андреевич
                3,5 годика
           ул. Солнечная, 75, корпус, 3, квартира, 26
     Буквы ровными рядоми наваливаются на левый бок. После он берет нитку, иголку и старое пальто Игорька.  Он  долго  рассматривает  его  на свет, вертит  старую  истертую подкладку и думает,  что давно пора уже купить новое.  Потом, отступив два сантиметра от вешалки,  он  пришивает крупными мужскими стежками, и аккуратно положив его,  берет пальто Андрюшки.
     Уложив внуков по кроваткам,  Сергей Иванович ложится сам. Засыпая, он опять слышит противный скрипучий голос лектора:
     - От светового излучения обугливается тело и лопаются глазные яблоки.  Атомное оружие служит оружием массового уничтожения.  Когда все это  начнется,  не  забудьте одеться в белое,  например,  завернуться в простынь и спешите уйти от очага поражения.  Белый снег кружится, медленно падая  на белую землю и он,  обернутый в белую простынь кружится над белой землей. Когда все это начнется...
                Горький 1966г

Солнышко


На балконе мы сидели,
Чай пили,
Чашки били,
По немецки говорили:
Гоп цоп, цайду брайту риту,
Малайду брики риту,
Мацики брики риту.
Малайду.
Толь фин, толь ля,
Толь фин, тополя.
А ну ка дэма,
Шевелема,
Шевеле – ма-ма!

- Солнышко, водишь!
- Не буду, я уже два раза водил.
- Ха! Он не хочет.
- Солнышко, позови дядю, он за тебя будет водиться.
- Дай ему подзатыльник!
- Пусть совсем не играет.
- Уходи!
- Эй ты, в синей рубашке, становись на его место.
- Ленчик, пойдем, нам в школу пора.
- Иду, Солнышко, я только дам затрещину этому крикуну.
- Ладно, подожди меня здесь. Я сбегаю за книжками.
   Он поднимается на третий этаж. Отодвинув в сторону старое ведро, поднимает ключ и щелкает английским замком. Засунув два приготовленных бутерброда и книжки в ранец, он хлопает дверью.
- По какой улице пойдем?
- Пошли по Моховой, там котлован роют, глубина – целый километр.
   На углу Моховой и Малозапрудной лязгает ковшом экскаватор, подъезжают один за другим самосвалы и, тяжело урча, выскакивают на асфальт, груженные желтой глиной. Мальчишки стоят у самой кромки рва и сбрасывают ногами некрупные комки земли. Экскаваторщик, обнажая белые зубы, грозит кулаком, из – за грохота его голоса не слышно.
- Пошли, - Солнышко дергает Ленчика за рукав.
   Они идут вдоль положенных на землю канализационных труб.
- Давай мороженое купим.
- Ага, - Ленчик лезет в карман за денежкой.
- У меня есть, не надо… Тетенька, нам два эскимо.
   В школу они приходят, когда уже прозвенел звонок. Прошмыгнув вперед учительницы, шумно усаживаются за парту.
- Здравствуйте, дети!
- Здравствуйте, - отвечает нестройный хор.
- Садитесь.
   Громко хлопают крышки парт.
- Абакумов?
- Здесь.
- Абрамов?
- Тут.
- Абрамов, сколько я вас учила? Нужно отвечать «здесь».
- Здесь.
- Солнышкин, не вертись!
- Внимание, дети, сегодня мы будем писать сочинение на тему: «Мой папа». Все приготовили чистый лист бумаги. Вы должны написать, какой у вас папа сильный, ловкий, смелый, кем он работает и где. Как вы с ним проводите свой досуг?
   Учительница прошла вдоль рядов и остановилась, вглядываясь в окно. Вова Солнышкин вытянул шею и тоже посмотрел в окно, пытаясь узнать, что там увидела Лена Владимировна. По улице медленно  полз огромный, черный автокран… Потом Солнышкин вырвал из тетради чистый лист и нарисовал вождя марсиан. У него вышли короткие ножки и большая голова. Украсив ее перьями, он пририсовал скафандр. Марсианин получился толстый и добродушный, вылитый Борька Абрамов с пятой парты. Потом он пририсовал рядовых марсиан, построил их, и они двинулись на штурм крепости. Из крепости палили пушки, летели самолеты, взрывались бомбы. По земле плыли корабли, а на самой  главной башне развевалось знамя. Борьба миров была в самом разгаре, когда Лена Владимировна строгим голосом проговорила:
- Дежурные, соберите работы!
Солнышкин сунул рисунок в парту и отдал чистый лист.
Лена Владимировна просмотрела работы  и отобрала из них три.
- Тише, дети, сейчас я прочту самые лучшие.
- Тамара Старостина: «Мой папа родился в Ленинграде еще до войны. Когда он был маленьким, перенес блокаду. Это так называется, когда нечего есть. Потом он вырос и стал летчиком, сейчас испытывает самолеты. Он очень храбрый, и я его люблю».
- А вот что написал Сережа Абакумов: «Мой папа работает на заводе. Там он самый главный, у него так и должность называется – главный инженер. Его все слушаются. Мы зимой  с ним катаемся на лыжах, а летом ходим на рыбалку и купаться».
- Леночка Мальцева написала самое короткое сочинение: «Мой папа самый высокий». Она так написала, наверное, потому, что самая маленькая в классе».
   Все громко смеются. Звенит звонок.
   Солнышко срывается с места и первым выскакивает за дверь. В коридоре его догоняет Леня Остапов.
- Солнышко!
- Чего тебе?
- Ты не расстраивайся, у меня вот батя не родной, так мы  не очень ладим друг с другом.
- Да я нисколько не расстроился, вот посмотри – нисколечко, видишь?
- Вижу.
   Домой они идут вместе. Около подъезда прощаются.
- Ты завтра придешь играть?
- Приду.
- До свиданья.
- До свиданья, Солнышко.
   Он поднимается на третий этаж. Дверь в квартиру не заперта. Мать на кухне шинкует капусту. Он, громко сопя, долго раздевается в прихожей.
- Мам, а мам, а кем у нас папа работает?
- Нет у нас папы. Отстань, некогда мне.
- Но у нас же был папа. Я помню: был. Был, был, был!
- Был да сплыл, инженером работает, - голос ее смягчился, - а теперь иди учи уроки, я сейчас ужин приготовлю.
   Уроки учить не хочется. Солнышко достает «Конструктор» и собирает подъемный кран. Кран медленно ползет вокруг ножки стола, выезжает на улицу и, повернув стрелу, будто жираф голову, заползает в класс.
   «Внимание, дети, - слышит он голос Лены Владимировны, - сейчас мы будем писать сочинение на тему «Мой папа».
   Солнышко хватает кран и что есть силы бросает на пол. Раскатываются в сторону гайки и винтики, кран превращается в бесформенную груду планок с дырочками.
- Что с тобой? – доносится из кухни встревоженный голос матери.
- Ничего, - зло   кричит Солнышко и, подбежав к окну, рисует  пальцем на стекле невидимых марсиан.
   Утром Солнышко просыпается поздно. Матери уже нет: она сегодня работает. На столе приготовлен завтрак, лежит записка и металлический рубль.
   «Вова! Купи 200 г. вологодского масла, четвертинку черного хлеба и две городские булочки. Мама».
   Солнышко наскоро умывается, завтракает и убирает посуду. Несколько минут он слоняется по комнате, не зная чем заняться. Потом выдвигает нижний ящик шкафа достает старый семейный альбом.
   Он садится на корточки и листает толстые страницы с вделанными в них фотографиями. Вот они с папой на реке, а это в лесу. Одна, две, три… Дальше идут удостоверения, справки, рецепты. Его взгляд задерживается на белом листе  бумаги, сложенном вчетверо. Солнышко медленно разворачивает его и шевелит губами: «В городской народный суд. Истец – Солнышкин Вадим Александрович, проживающий по адресу: ул. Манежная, дом 5, кв. 46; ответчица -  Солнышкина Анна Александровна».
   Солнышкин сворачивает бумагу  и, положив в карман, берет записку и рубль. Спрятав ключ в условное место, под старое ведро, он, прокатившись по перилам, выходит во двор.
- Солнышко, иди к нам, у нас одного не хватает, - кричат ребята.
   К нему подбегает маленькая Ниночка Грунина: «Давай играть, Солнышко!».
   Солнышко молча заворачивает за дом и выходит на большую шумную улицу. Мимо Солнышко катятся трамваи, автобусы, машины, идут люди с авоськами, катят детские коляски, спешат или просто прогуливаются.
- Тетенька, - обращается он к пожилой женщине, - скажите, где находится улица Манежная?
- Это далеко. Сейчас сядешь на 38-й автобус и доедешь до остановки «Семнадцатый квартал», потом пересядешь на 63-й и выйдешь, не доезжая одной остановки до конечной. Но почему ты так далеко собрался один, где твой папа?
- Нигде, - бурчит Солнышко, - вам какое дело?
- Какой невоспитанный ребенок? – возмущается женщина.
   Автобуса не было минут двадцать. Когда он подошел, в него набилось много народу. Солнышко придавили к чей то широкой спине так сильно, что не вздохнешь.
- Тетенька кондуктор, - пискнул он, - скажите когда будет семнадцатый квартал.
- Скажу, скажу, сынок, еще далеко.
   Автобус несся по широкому проспекту. Сначала Солнышко считал остановки, но после двадцати сбился и перестал. Людей заметно поубавилось, и ему удалось сесть. Семнадцатый квартал окружил Солнышко большими незнакомыми домами. Шестьдесят третий   останавливался здесь же. Солнышко занял место у окна и, взяв билет, принялся разглядывать город. Опять замелькали здания, деревья, витые ограды парков и скверов. Маршрут оказался длинным, а автобус еле плелся, подолгу торча на каждой остановке.
   Этот район полностью состоял  из пятиэтажных домов и был сравнительно тихим и назывался почему то спальным.
   Солнышко спросил, как пройти к дому  № 5.
   Его направили через небольшой пустырь мимо котельной.
- Вон труба торчит, туда и иди – показал низкий хромающий мужчина.
 Он добрался до котельной, но оказалось, что дома с таким номером здесь нет…Он еще долго ехал куда - то на трамвае, шел пешком…
   Сорок шестая квартира оказалась на первом этаже четвертого подъезда. Солнышко покрутился около и подошел к чистенькому мальчику, года на три моложе его.
- Эй, ты, – решил завязать он разговор, - сорок шестая квартира здесь?
- Здесь, - подозрительно посмотрел на него мальчик.
- В ней проживает Солнышкин Вадим Александрович?   
- Ну, проживает, а тебе что? – мальчик был настроен недружелюбно.
- Это мой папа, - запершило у Солнышко в горле.
- Нет, это мой папа, - мальчик больно толкнул его в плечо.
- Нет, мой, -  сказал упрямо Солнышко и дал ему сдачи.
   Незнакомец оказался крепышом, он наступал на Солнышко и твердил: «Мой, мой, мой!».
   Солнышко оттолкнул незнакомца и, опустив голову, медленно пошел по асфальтовой дорожке. Он дошел до угла и оглянулся. Из подъезда вышел мужчина и взял мальчика за руку. Они направились в противоположную сторону. Мужчина что - то объяснял мальчику. Они приблизились к витрине большого разукрашенного магазина и скрылись за его стеклянными дверями.
   Солнышко шел, низко нагнув голову, и смотрел на носки стоптанных ботинок.
   Нужно не забыть купить 200 г. вологодского масла, четвертинку черного хлеба и две городские булочки…   


Иван да Марья

   В дорожном участке Иван появился весной, не то в марте, не то в апреле. Он стоял перед начальником, засунув руки в карманы, и, щурясь от яркого весеннего солнца, спросил:
- Трактористы нужны?
   Начальник – высокий, могучего телосложения мужчина – засуетился:
- Конечно, браток, ох, как нужны, четвертый день трактор стоит. Этот треклятый Смолькин опять запил.
   Трактор был новенький, блестящий. Иван потянул на себя рычаги и зажмурился от удовольствия. Весенний воздух пьянит после долгой зимней спячки, делает человека удалым и бесшабашным. На трактор навешена бульдозерная лопата и Иван, круто развернувшись, вгрызается в сугроб талого снега, перемешенного с глиной и щебенкой. Он толкает умело: прочь, прочь с дороги. Трактор у него не надрывается, а урчит, словно довольный кот, двигатель работает ровно, на низких тонах. Вечером Иван идет в общежитие – низкий бревенчатый дом. В комнате семь кроватей, одна без простыней и подушки – это Ивана. Еще утром начальник ему сказал, – будешь жить как Бог.
   Иван не знал, как живут Боги, и есть ли у них общежитие на семь персон, но он тогда кивнул головой – ладно, попробую. Ребята подобрались веселые, уже через два часа Иван со всеми познакомился. Уборщица, тетя Фая, толстая неопрятная женщина, лет сорока восьми, подавая Ивану чистое белье, проговорила: «Только водку не пей, а то в миг из общежития вылетишь».
- А я и не пью ее, - улыбается Иван, - употребляю только сухие вина и коньяки с выдержкой не меньше пяти лет.
- Иш ты, богатей выискался, -  протянула тетя Фая с недоверием.
   Вечером ребята наряжаются и идут на танцы в городской парк. Иван тоже увязался с ними. На танцплощадке играет джаз-квинтет из областного музыкального училища, нивесть какими судьбами попавший в этот городок. Танцуют одни парни, девушки испугано жмутся к перилам. Пронзительные звуки саксофона возносятся спирально в бездонное черное небо. Стремительная барабанная дробь рассыпается по площадке и теряется в расплывчатых тенях деревьев. Парни танцуют вразнобой, каждый свое, извиваясь, прыгая и сотрясаясь всем телом в каком – то безудержном диком обряде. И вся эта разноцветная многоликая масса трясется, беспорядочно двигается, словно молекулы в броуновском движении. Иван не смеет выйти на круг, но, как – то  сразу решившись, он с какой – то хмельной лихостью врывается в центр, выкидывает в сторону ноги, вздрагивает,  подражая ударнику, сидящему на сцене, дергает руками… и уже не чувствует себя. На площадке нет Ивана, есть единое тело спрута, неистово извивающегося в волнообразных конвульсиях, кричащего и слепо подчиняющегося длинному, тощему саксофонисту. Тонкий, визгливый звук обрывается на полуноте и оглушает тишиной, нарушаемой тяжелым дыханием танцующих. Иван отходит в сторону и, прислонясь к перилам, закуривает папиросу.  «Здесь не курят», - неуверенно растягивая слова, говорит рядом стоящая девушка. Иван с интересом смотрит на нее. Так себе скромная, до тошноты простая, такую после третьего вечера встретишь на улице и не узнаешь. Впрочем, Иван и не любил крикливо разрисованных девиц, в которых в каждой хватит пустоты на весь космос. Еще Иван не любил знакомиться. Нужно говорить до противного банальные слова: «Как вас зовут, где вы живете», - при этом он всегда добавлял: «На горе или в болоте». Девушки недоуменно бросали на него взгляд и пожимали плечами. С этой было просто. Уже с первого танца он о ней знал все, и она о нем тоже. Ее зовут Марья, работает на швейной фабрике. Он пошел провожать и на другой вечер назначил свидание.
   Работал Иван по-прежнему с азартом. Участку поручили строительство дороги до вновь строящегося моста, который соединяет их небольшой городок с областным центром. Задание Ивану давал молодой парень по имени Виктор, работавший мастером на здешнем участке дороги. Он показывал рукой через перелески, овражки и мечтательно говорил: «Здесь ляжет серая линия асфальта, ровная как стрела, которая уведет меня в город… Понимаешь, как только построим дорогу, уеду в город на первой машине на самую большую стройку. Говорят, в городе  будут строить гостиницу «Юность», двадцатиэтажную. Махну туда, хочу работать на высоте, где птицы».
   Иван на двадцатый этаж не хочет, туда трактор не затащишь, а расставаться с ним жаль. Да еще Марья, хотя и не первая любовь, а нравится она ему. Ребята смеются в общежитии: «Зачастил ты к ней, Иван: недолго тебе осталось быть холостяком». Иван соглашается: «Недолго». Потом вдруг бросает кепку на пол: «А вот возьму и женюсь. Эх, и попляшете же вы у меня на свадьбе, чертяки!». Конечно, на другой день Иван не женился, но через две недели забежал в общежитие с цветами и пригласил ребят отпраздновать знаменательное событие в его жизни – свадьбу.
   Марья жила с матерью и отцом на втором этаже небольшого деревянного дома. Поднимаясь по лестничной клетке, Иван встретил Виктора, поздоровался, солидно подавая руку, и,  показывая на дверь, проговорил: «Милости просим», - и добавил через некоторое время: «Жениться решил».
За столом пили водку, разговаривали о дороге, изредка кричали «горько». Свадьба продолжалась и на другой день. Иван смутно помнит, как  кому – то он объяснялся в любви, расхваливал Марью и хвастался, как  хорошо он знает трактор. В понедельник голова раскалывалась и гудела, будто чугунная. Опохмелившись тайком от мастера, Иван сел за трактор. Весь день он угрюмо толкал щебенку, не с кем не разговаривал.
   Зимой работы на дороге прекратились, пуск моста планировался на осень будущего года, и Ивана перебросили на другой участок. Долгими зимними вечерами Иван сидит дома. Телевизор надоело смотреть, и ходит Иван, слоняется из угла в угол. Марья через каждую неделю работает во вторую смену. Когда ее нет дома, скучно тянется время. Однажды смотрит Иван, топчется на пороге тесть, стыдливо пряча за спину большую коробку. Потом вступает в комнату и отдает подарок Ивану: «Вот купил тебе гармонь, говорил когда – то, что играть умеешь». Иван берет в руки гармонь, солидно, неторопко одевает на плечо новый блестящий ремень, делает первый перебор. Гармоника неказистая и дешевая, и играет Иван не ахти как хорошо. Мелодия рождается хилая и бледная. А все же Иван играет старые песни и современные. С каждым днем у него выходит все лучше и лучше, к весне он играет совсем хорошо задумчивые песни о романтике и о дорогах. А потом говорит: «Знаешь, Марьяна, не могу больше. Уехать хочу куда – ни будь далеко – далеко. Я всегда такой по весне, зовут меня рассветы, дороги; как услышу стук колес или гудок теплохода, так  всю душу наизнанку выворачивает. Понимаешь, не могу я вот так,  на одном месте». Он берет гармонь: «Расставаться мне с тобою жаль, может, ты проводишь до порога, а меня зовет с собою вдаль серая, туманная дорога…».
   Поет он тихо, вполголоса, смотря куда – то мимо Марьяны.
   Неспокойно на душе и у Марьяны. Тук, тук, тук… стучат каблучки по мерзлому асфальту, торопится она во вторую смену. Опоздала, первый раз в жизни опоздала. Работа валится из рук. Тук, тук, тук… стучит машина, а может, это все каблучки по асфальту. Надо слесарю сказать, чтобы отладил. И опять она слышит голос, полный тоски: «Понимаешь, Марьяна, не могу я вот так, словно куркуль какой. А там просторы… Есть у меня знакомые парни – геологи, они возьмут меня с собой…».
- Ладно, Иванушка, только вертайся.
- Вернусь, обязательно вернусь.
   Грустно стало без него дома, неуютно, и гармонь сиротливо застыла в футляре… Иван редко пишет письма и такие куцые, что и читать нечего. Ждет Марьяна почтальона, а он все чаще проходит мимо. Шибко загрустила вначале, а потом привыкла. Лето прошло быстро.
   Однажды получает Марьяна письмо: «Готовься, скоро приеду». Написано коряво, всего пара строк, но такими дорогими ей стали эти строчки, что весь день она будто на крыльях летала, работа спорилась так, что бригадир несколько раз похвалил.
   Иван появился рано утром, загорелый, радостный, с бородой и веселыми искрами в глазах.
- Ну, и отвел я душу, Марьяна, тысячи километров накрутил с геологами, вся тайга была наша.
   На другой день Иван стоял перед начальником.
- Не хотел я тебя принимать, Иван, - говорил он ему поучительно, - в самую трудную минуту нас бросил. А знал я, что ты вернешься. Завтра поезжай на уборку дороги, будем ждать государственную комиссию.
   Иван толкает строительный мусор с дороги, мостостроители загадили, остался совсем небольшой кусок без  покрытия. Вдаль уходит ровная стрела серого асфальта, где сквозь синюю дымку   проглядываются контуры  нагроможденных одно на другое больших зданий. Мимо едет машина по еще официально не открытой дороге. Из кабины машет рукой Виктор: «Прощай!». И далеко разносится по перелеску его голос. «Он построил эту дорогу к своей мечте и теперь катит по ней, а я сбежал», - думает Иван. Потом вскинув голову, говорит вполголоса: «Я обязательно построю свою дорогу. Здорово иметь свою дорогу к счастью!… А с Марьяной я больше никогда не расстанусь».
   Его трактор медленно сползает с обочины на проселочную дорогу, ведущую в небольшой городок.





               
Озеро

      К пятнице у нас с Бобом все готово.  Уложены вино - закусочные  ресурсы, увязана палатка с несложной туристической утварью. Рабочий день тянется дольше обычного и от этого  производительность  труда, кажется выше.
     Я занимаюсь экспертизой смет. Это несложное дело. В нужных местах необходимо поставить  галочки,  сделать  вкладки и написать в объяснительной, что на шестой раздел,  пункт «В», разработаны новые технические условия, которые  высланы  вам письмом.  Ссылка на номер и дату письма обязательна.
     Потом на  балансовой  комиссии  встанет  начальник отдела Николай Иванович и скажет - я вам урезал смету на двадцать тысяч. Вы что? – он минуту будет  молчать,  и  оглядывать присутствующих - не читаете наших писем, работаете по старинке.
     Потом он сядет на своего любимого конька и будет говорить долго, убеди-тельно и нудно.  Поэтому начальник отдела любит,  когда я ему  приношу проверенные сметы с найденными в них ляпсусами.      Сегодня их было несколько, опять применили плиты, снятые с производства, с устаревшим ГОСТом,  не включили в смету стоимость перевозки спецоборудования и в одном  разделе  завысили  стоимость  работ  почти вдвое. Николай Иванович доволен, есть, о чем сказать с высокой трибуны.
     В половине пятого я выхожу в коридор. Дверь в отдел Боба открыта.
     - Боб, - говорю я - пойдем покурим по этому поводу.
     Я угощаю его сигаретой, - как ты думаешь, что предпримет международная федерация, если Фишер откажется играть?
     - Пустяки - говорит он - это его проблемы. Ты знаешь - неожиданно
добавляет он - мне не хочется брать эту машинисточку в турпоход.
     К туристам мы себя не причисляем,  к этим корсарам ХХ века. У нас просто, иногда,  возникает неодолимое желание вырваться из тисков жаркого, перенаселенного людьми и насыщенного газом города,  под прохладную тень лесов и шепот озер.
     Желание это вполне естественное, недремлющее проявление атавизма, которое почему -  то крепнет с погружением в глубины цивилизации.  И все это мероприятие называется турпоходом по неизведанным  местам  родного края. Наша компания насчитывает четыре души: я, Боб, Катенька и Лариса.
     Про Ларису Боб сочинил песенку и довольно часто исполняет  ее  на закопченной котелке:
                Говоришь ты привет мне с кисточкой,
                Хоть и пошло это и банально,
                Но люблю я тебя машинисточка,
                Ах, люблю я тебя капитально.
     Мои мысли перебивает Боб:
     - Понимаешь,  корчит она из себя старую французскую даму, говорит
с прононсом и все время вздыхает- "Ах,  Париж,  ах, дом моделей Диора,
Монмарт, бульвар Руже". Я ей говорю - ружье, потому что в начале этого бульвара установлен бронзовый Людовик XIY с двустволкой  шестнадцатого калибра.
     - Да - соглашается она удивленно - он же был ужасным охотоманом.
     Я ей говорю - Ларисочка, вы страшно отстали от жизни. Париж – это провинция. Сейчас в моде Лас-Вегас и военные перевороты.
     - Боб!  Ты много начал трепаться - перебиваю я его - слышал, свирепствует страшная болезнь века,  недержание речи.  Если ты заболеешь, будет ужасно.
     - Не беспокойся,  Вик, - говорит он - я однажды, по системе йогов молчал 72 часа 36 минут.
     - Опять за свое - я его легонько бью по спине.
     - Клянусь старым котелком - божится он и щелчком бросает сигарету в урну - тебе звонила Катенька.
     Катенька моя подруга. Я познакомился с ней три года назад на улице (статистики считают это знакомство  сомнительным,  оно  дает  малый процент брака,  всего несколько десятых. Но к трехгодичному сроку знакомства, те же самые статистики,  в поисках корней разводов, относятся благожелательно). Месяца  два назад я сказал Бобу,  что решил жениться на Катеньке.
     - Зачем? - спросил он.
     - Все женятся, а я что лысый?
     - Нет, ты, конечно, кучерявый - говорит он - но для женитьбы нужна любовь или солидная теоретическая база. При всем обили цифр статистики не  учитывают,  сколько  рождается  Ромео  на  тысячу мальчиков и сколько Джульет на тысячу девочек.  И не известно,  как бы повел  себя Ромео, попав на улицы современного города, где каждая третья Джульета, а каждая четвертая Дульсинея Тобосская. Но какова не была бы эта величина, ты  в нее не попал.  А раз так - заявил он торжественно - я беру на себя роль электронной свахи.  Учитывая небольшой объем  информации, мы не  будем  прибегать  к  помощи машины,  а воспользуемся листком из школьной тетради.
     Боб расчертил  лист  на клетки и стал заносить потенциальных претенденток на звание мисс Топоркова.
     Катенька шла  под  номером один,  но он умышленно поставил вперед Людку из планового отдела.  Кроме них он включил еще Аннушку, мою старую знакомую и стал вписывать машинисточку.
     - А это зачем? - спросил я.
     - Для счета.
     Я хотел возмутиться,  но он сказал, что предоставит мне уже обработанные данные.
     Потом он долго чесал в затылке, видимо его беспокоила малочисленность претенденток и,  наконец, решительно записал Сапожкову Веру Осиповну.
     - Ну, это ты загнул - не выдержал я - ей же далеко за сорок.
     - Тогда, что бы не было нарушено равновесие, мы добавим сюда Аллку из нашего подъезда, ей еще нет семнадцати.
     - Может, ты меня спросишь о подборе кандидатур?
     - Говори, – милостиво разрешил, он.
     - Танцевальный ансамбль "Березка".
     - Жюри отвергает.
     Боб закурил и по вертикали вписал двадцать пунктов, коими качествами должна обладать будущая жена:  интеллект,  красота,  манеры, юмор, хозяйственность... Потом он долго пыхтел,  проставляя  двойки,  тройки, четвертки и редкие пятерки.
     Катенька набрала 81 бал из ста возможных и далеко вырвалась  вперед.
     Боб купил букет ярких цветов,  пластмассовую сахарницу и  торжественно вручив  Катеньке,  поздравил  ее  с завоеванием почетного титула мисс Топоркова. Мне он вколол в петлицу пиджака красную гвоздику.      Потом он произнес небольшую речь о двух кораблях, житейском море, розах, шипах, о вреде курения и о пользе бега трусцой.
     Я открыл традиционную бутылку шампанского и наполнил всем бокалы. После официальной части мы приступили к составлению  плана  свадебного путешествия.
     Боб сразу заявил, что на Багамские острова ехать нет смысла. После  испытания китайской бомбы, там повысился фон радиоактивности на две тысячных рентген - часа.
     Мы отвергли  Кижи,  Китеж  и Соловецкие острова и остановили свой выбор на банальном Кавказе. Правда, я пытался вставить слово о поездке в Чунгурли Каракумские,  но Катенька решительно возразила, сказав, что там,  фу гадость, скорпионы, чьи линии тела не эстетичны и не отвечают современным требованиям дизайна.
     Опять заговорил Боб - до Сочи вы летите самолетом, а дальше вдоль побережья на  автобусе Икарус-люкс с откидными сидениями и гигиеническими пакетами. Как председатель благотворительного общества "Боб-Вик и
компания" вношу  в  свадебный  фонд 100 рублей из средств,  отложенных мною на покупку магнитофона "Соня".
     Мы с  Катенькой  закричали ура и подняли бокалы с шампанским.  Помолвка состоялась.
     В конце июня мы взяли билеты на самолет. До вылета оставалась одна неделя, до регистрации брака четыре дня и все два выходных мы решили провести на лоне природы.
     В коридоре прозвенел звонок. Конец рабочего дня. Раскрылись двери отделов, выпуская по два три человека. Здание наполнилось шумом спешащей толпы. Мы переоделись у Боба в отделе и взвалили на плечи рюкзаки.
     В вестибюле нас догнал Васин, из сектора главного механика.
     - Куда ребята?
     - За город, подышать, на небо посмотреть.
     - С палаткою?
     - Угу...
     - Возьмите меня.
     - Прямо так, без подготовки?
     - Так.
     - Идем.
     Жена у Васина улетела на сессию,  сдавать экзамены  за  последний курс института.
     У фонтана в скверике Маяковского нас уже ждала Катенька  и  машинисточка.
     - Чароу, девочки!
     - Салют!
     - Двигаем?
     Мы оживленно  разговаривая,  вваливаемся в переполненный трамвай.
Ехать нам три остановки. Кто-то лег на мой рюкзак, и у меня подогнулись ноги. Кое-как  мы вываливаемся на свежий воздух.  К кассе пристани невозможно пробиться.  Боб три раза нырял, прежде чем вынырнул с билетами. Уже  на небольшом речном катерке,  засунув под деревянную скамейку рюкзаки, мы с наслаждением вытянули ноги, и начали предаваться  отдыху.
Напряженность трудового дня и городской сутолоки медленно рассасывалась по нашим мускулам, уступая состоянию расслабленности и покою.
     Через час  катерок  урча  двинулся неуклюже к дебаркадеру, который натужено скрипнув, подставил свои бока, увешанными старыми автопокрышками. Мы высыпали на берег.
     Лес шумел где-то высоко величественно и сдержано.  Тропинка вильнув несколько раз,  вывела нас на неширокую лесную дорогу.  Боб достал закопченный котелок,  служивший нам там - тамом и дробным ударом  ладони возвестил о начале похода.
     Идти было легко, мы часто останавливались, валялись по траве, ду-рачились, играли в осла. Между прочим, Катенька причисляет себя к типу Джульет. Поэтому я забегаю вперед, прячусь в кустах и ору что есть мочи:
     - Джулия! Джулия! Ты куда запропастилась, негодница?
     Она находит меня, счастливо смеется и говорит:
     - Когда нам дадут двухкомнатную квартиру,  с лоджией,  на девятом этаже, мы заведем пойнтера-суку по имени Джулия. Каждый вечер мы будем ее водить на прогулку.
     - Да, да - добавляю я - мы будем поить ее только боржоми и кормить черной икрой из глубокой тарелки деревянной ложкой.
     Она - ее грудь будет украшена золотыми медалями!
     Я - за отвагу на пожаре!
     Она - за спасение утопающих!
     Я - за помощь слаборазвитым странам!
     Она - родословная у ней будет лучше, чем у Людовика XYI!
     Я - ее генеалогические корни упрутся в динозавра по кличке Ко - ко!
     Она - это будет самая лучшая сука в мире!
     Я - самая лучшая в окружности на сто триллионов световых лет!
     Ах, Катька - думаю я - до чего же я тебя люблю. Я буду тебя охранять, как сторожевой пес,  я буду следить,  что бы даже бровь  твоя  не изогнулась капризно.
     Я кричу,  кричу до сумасшествия громко - Кать...ка...а... я счастлив, что наша будущая собака пойнтер-сука по имени Джулия.
     - Уия - отвечает мне эхом лес.
     - Почто шумите, робята? - спрашивает Лариса.
     - Это у него стресс - говорит Боб - пройдет,  если не трансформируется в благоприобретенный идиотизм.
     - Ты сам идиот, Боб! - кричу я - вы все идиоты и я тоже.
     Я кручу Катеньку, хватаю Боба и все мы валимся в кучу мала. Мелькают спины, руки, ноги. Где-то внизу пыхтит Васин.
     Потом мы  все  лежим и курим.  Васин пытается рассказать анекдот.
Его перебивает Боб.
     - Вик, давай многозначительно молчать.
     - Давай - говорю я, и мы садимся, скрестив ноги,  что-то похожее  позу лотоса  и начинаем молчать.  Катенька хохочет и толкает нас с Бобом, мы падаем.
     Потом мы  идем.  Дорога  уходит круто вправо, и мы продолжаем путь едва заметной тропинкой.  Еще несколько десятков метров и  открывается озеро. Солнце на половину скрылось за горизонт, его огненная дуга прочертила нестойким лучом водяную гладь и спряталась в прибрежных  камышах. На озеро начали опускаться сумерки.
     Мы поставили палатку и попрыгали в озеро.  Вода за день нагрелась и была теплой и приятной.  Мы весело кричали, ныряли, играли в догонялки. Лучше всех плавал Васин.  Его стройное тренированной тело  сигарой уходило под воду и через продолжительное время голова Васина показывалась в самых неожиданных местах.  Катенька любовалась им,  не  скрывая своего восхищения и хотя, в искусстве плавать, почти не уступала ему.
     Потом мы с Бобом разожгли костер.  Катенька поплыла с Васиным  на ту сторону озера,  пообещав доставить свежей рыбы.  Машинисточка  занялась приготовлением ужина.  Она сварила картошку,  почистила  селедку, порезала колбасу и лук.  Мы с Бобом окунулись еще раз,  поиграли в волейбол и, закурив, подсели к костру.
     - Не  кажется  ли тебе,  Вик - сказал Боб - что рыбалка несколько затянулась?
     - Да - говорю я - охота и рыбная ловля пуще неволи.
     Однако, вскоре Васин и Катенька вернулись радостные и оживленные. Мы сели за стол,  вернее за кусок холстины,  на которой был установлен отменный ужин.
     Я люблю  есть  на воздухе,  в этом всегда есть какая-то праздничность. За столом звучит веселье,  шутки,  вино позволяет или без умолку болтать или упоенно,  многозначительно молчать. Впрочем, молчат в двух случая, когда нечего сказать или некому.
     После ужина мы закурили сигареты.  Темнота обступила палатку. Машинисточка помыла и убрала посуду, я почистил котелок.

     Мы стояли у огромного костра.  Так бывает всегда, чем позднее вечер, тем все больше гаснут огоньки, но один разгорается все ярче и ярче. К нему тянутся знакомые и незнакомые люди.  Образуется элита доморощенных массовиков-затейников и толпа. Слышится смех, веселые остроты и анекдоты сменяются песнями: "Веселится бабка, веселится Нюрка", старыми как туристический мир и новыми, иногда, весьма интересными.
     К костру мы не пробились и стояли, вытянув  шеи.  Катенька  стояла рядом с Васиным.  Он поднялся на носки и положил ей на плечо руку. Она не замечала этого и продолжала искренно смеяться. Потом Васин и Катенька отступили в глубь леса. Багровые отблески пламени едва достигали их фигур. Он обнял Катеньку, и они поцеловались.
     - Пойдем, Боб, не будем им мешать - сказал я.
     Мы возвратились на старое место к  нашей  палатке.  Я  расшевелил красные угли  и  подбросил  охапку  сухих сучьев.  Несколько небольших язычков неуверенно затрепетали на ветру.
     - Ты видел? - спросил я Боба.
     - Видел - ответил он мрачно.
     Мы закурили.  Меня заполнила пустота. Наш мозг состоит из 14 миллиардов клеток и вот часть из них заполняется положительной информацией. Она  накапливается в какой-то период времени и,  вдруг,  поступает информация с отрицательным зарядом.  Они взаимно уничтожаются и вот  в этих клеточках образуется пустота, в бесконечно малом пространстве, но она заполняет собой весь мозг человека, все его тело до кончиков пальцев, до ногтей, весь мир, всю Вселенную.
     Попыхивая огоньками сигарет, мы погрузились  в  молчание. Проходили секунды, минуты,  часы, но мне казалось, что внутри меня биологические часы отсчитывают века, тысячелетия.
     Потом Боб  поднялся и плеснул в алюминиевые кружки херес из недопитой бутылки. Вино разлилось по телу теплом, изгоняя пустоту.
     - Как ты считаешь Боб, прав ли Жак Эллюль, рисуя ужасное технологическое общество,  в котором человечество выродится в  исполнительные холодные автоматы? - спросил я.
     - Ерунда - говорит он - никогда цивилизация не  пойдет  по  этому пути. Раздвигая  горизонты науки и искусства,  человек не утратит сенсорные качества, а наоборот в процессе эволюции они приобретут еще более тонкую восприимчивость и более острую ранимость.
     - А как же защита от перегрузок?
     - Ты хочешь установить реле-защиты?
     Мы начали с ним спорить и в пылу не заметили, как раскупорили три бутылки хереса.  Потом спор утих. Повисло гнетущее молчание, вернувшее нас к действительности. Пламя костра металось красными языками под порывами ветра.  С озера потянуло предутренней прохладой. Где-то плеснулась рыбешка и вновь наступила тишина.
     Потом появились они.  Они думали, что мы наверно должны спать. Но мы сидели с Бобом прямые,  наши лица не выражали никаких  мыслей  и  в отблесках костра  казались  сошедшими  со страниц Майн Рида,  в образе молчаливых индейцев.
     - Вы чем занимаетесь?  - спросила наигранно весело Катенька, но в ее голосе зазвучали нотки тревоги.
     Повисло неловкое молчание.
     Боб повернул голову - трансцендентальной медитацией.
     - А что это такое?  - этот вопрос Катенька обращала ко мне, в обнаженной тревоге,  без следов свести разговор  к  заурядной  шутке.  Я стряхнул с себя напряженность и тоже повернулся к ней - пророк Махариши Манеж Йоги предлагает копаться в собственных мозгах,  словно в куче дерьма и извлекать неприятную информацию.
     - До него то же самое предлагал психоаналитик Фрейд - добавил Боб.
     В воздухе повисла настороженность.
     - А вы, Васин, - Боб обратился к нему - давайте сюда пять рублей.
И хотя, нам намедни граф не предлагал четвертную, но с вас мы сдерем.
     - За что? - недоуменно спросил Васин.
     - За прокат - ответил Боб.
     Его слова хлестнули Катеньку по лицу, у нее задрожали губы и слезы выкатились из уголков глаз,  - вы...вы...  подлецы - выкрикнула она отдельные слова между всхлипываниями.
     - Ага...  мы подлецы - согласился я, стараясь говорить спокойно - а вы милая,  честная девушка за три дня до  регистрации  брака  решили заблудиться с  другим.  Темно в лесу,  все человечки черны,  произошла ошибка. А может это условность, которой вы выше?  Луч  света  в  темном царстве. А мы подлецы, ставленники Кабанихи.
     Ее плечи начали вздрагивать сильней,  она закрыла лицо руками,  и облокотясь о сосну и громко всхлипывая, неудержимо заплакала.
     Боб стоял напротив Васина и говорил ему  -  А  вы,  Васин,  ублюдок, вам следовало бы дать по морде,  но я не буду пачкать руки.  Но вы запомните, Васин,  вы ублюдок и дерьмо.  Я на вас не обижаюсь,  я могу обижаться только  на своих друзей.  Вы...вы сейчас уйдете отсюда – его голос зазвучал угрожающе.
     Васин отступил назад и сел на пенек недалеко от палатки.

 



     Серый рассвет прорезал прибрежные  том берегу поднимался туман. Заросли камышей расходились по ту и другую сторону,  обнажая озеро.  Оно стояло  не  шелохнувшись, словно сладкий предутренний сон сковал его воды и казалось кощунством, неслыханным преступлением в это мгновение бросить камень  в  него  или громко крикнуть.  Но  вот  откуда-то  из прибрежных зарослей мелькнула тень черной птицы и рассыпался по камышу ее клокочущий крик, будто дьявольский смех и в ответ зашумели сосны,  заквакали лягушки,  раздался плеск рыбы и защелкал,  зазвенел соловей,  исполняя гимн  проснувшейся природе. Начался новый день.
     Боб подошел к палатке и выдернул колья. Мы начали укладывать рюкзаки, делая это подчеркнуто медленно,  основательно развязывая и завязывая каждый узел. Катенька продолжая всхлипывать, подошла ко мне:
     - Ну, ударь меня, Вик, ударь, виновата я, ударь, прошу тебя.
     - Зачем - говорю я  - не вижу в этом никакой необходимости.
     К нам  подошел  Боб  - Дорогая Катенька,  человек привык выражать свои чувства языком,  а не по морде,  это пережиток прошлого.  Я лишаю вас почетного титула мисс Топоркова - он достал сигарету - и вы никогда не будете иметь пойнтера - суку по имени Джулия и  открывать  новый мир в автобусе Икарус-люкс с откидными сидениями.
     - Не надо,  Боб - говорю я устало - это хорошо, что  сейчас,  хуже было бы через пять лет. Нетрудно разрушить то, что не устоялось.
     - Ты прав,  Вик - говорит Боб и обращаясь к  Ларисе  добавляет  - идем.
     Мы уходим втроем. Катенька и Васин идут сзади, соблюдая интервал, который держат обычно автомобили на скоростной трассе.
     Мы идем быстро, интервал растет. Со временем он видоизменится, но так и останется жить неясной тревожной мыслью.
                Горький. Июнь 1967 год
















           Две зубные щетки
                (новелла)

     Он много работал,  гораздо больше, чем предусматривалось трудовым законодательством. Она удивлялась, он же ничего не получает за сверхурочные часы.  А он и не обращал внимания на свою зарплату, его интересовали какие-то частицы, он все время ловил и искал их. Она часто слышала от него их названия, они были трудными и непонятными. Нейтрино ей казалось надо ловить в Италии,  а кварки напоминали зажаренные шипящие куски сала.  Она не любила сала, не любила и эти частицы, они отнимали его, лучше бы их не было совсем.
     А еще он часто ездил в командировки.  Наверно в  их  городе  этих частиц было  совсем  мало  и  чем  дальше от города их становилось все больше и больше,  потому что из командировок он приезжал  радостным  и возбужденным. Постепенно у него характер становился ровнее, а командировки длиннее.
     Сначала он всегда звонил с работы:
     - Лидунчик, это ты?...
     - Да, я. Опять?...
     - Опять - вздыхал он.
     Потом она  привыкла  к  этому.  Привык и он.  И они уже больше не вздыхали.
     Она ему часто говорила:
     - Дорогой,  хорошо, когда ты со мной,  но это бывает так редко.  И поэтому, когда ты приезжаешь, я всегда радуюсь.
     - Ты права, милая, - отвечал он ей с нежностью - но в природе все ужасно рационально.  Чем больше радостей при встрече, тем больше огорчений при расставаниях.
     Но время,  увы, как сказал одни поэт и чувствам неподвластно. Она заскучала. Она довольно часто садилась в скверике,  недалеко от своего дома, раскрывала старинный французский роман и читала.
     Какие только подвиги не совершал герой во имя любви.  Злая судьба (она и не подозревала, что это дело рук автора) разлучала их на каждой десятой странице.  Казалось уже все.  Она должна погибнуть,  но в этот миг появлялся он и освобождал ее из рук злодеев. В тот самый миг, когда кинжал почти касался ее бледной красивой шеи.
     - Пардон, мадмуазель, пройдите по трупам своих обидчиков.
     О, как он был галантен. Изредка они менялись ролями, и спасала она его. Но никогда, никогда он не пропадал в этих дурацких командировках.
     Потом она приходила домой,  включала музыкальный центр и,  слушая музыку, долго лежала с открытыми глазами и не могла уснуть.  Она казалась себе одинокой, обманутой и покинутой.
     Однажды, на скамью к ней подсел молодой человек. Она сидела с по-лузакрытыми глазами,  на коленях у  нее  лежала  раскрытая  книга.  Он скользнул взглядом по страницам и заговорил:
     - Мадмуазель, если вы хотите проучить этого подлого аббата Лоренса, то лучше всех это сделаю я.
     - О, - удивилась она - вы его знаете?
     - Еще бы, он столько несчастий принес этой крошке Лесси.
     Они зашли в кафе,  заказали по чашке черного кофе с коньяком и он рассказал ужасную трагедию из жизни кардинала Ришелье. Ах, как она понимала своего собеседника,  он будто был очевидцем тех странных  событий. Потом она привела его к себе домой, и перед нею раскрылись чудовищные преступления всех восемнадцати Людовиков.
     Расстались они утром, ей нужно было идти по делам. Заспешил и он.
     - Ты куда? - спросила она.
     - Назад - пожал он плечами и грустно добавил - в средние века.
     Она помахала ему рукой. Больше они не встречались.
     Теперь она читала книги на три столетия ближе к современности. Он подошел и попросил разрешения сесть.  Это был высокий, худощавый молодой мужчина,  подстриженный  под  Гулливера.  Он  сказал,  что снимает фильм. Да,  он важная птица на съемках -  статист.  Связывающее  звено между автором сценария и режиссером. Маршируют солдаты, бьют барабаны, грохочут пушки, строчит камера, проносятся всадники. Просто и интерес-но. Но  это еще что.  Вот у Феллини любовь,  отчаянная безысходная любовь. Итальянский секс лучший в мире.  Италия экспортирует секс во все страны земного шара.  Кинофабрики Италии самые крупные фабрики секса в мире. Итальянцы задыхаются, у них простаивают мощности, что бы их заг-рузить нужно импортеров больше в три раза, чем их имеется на всем земном шаре.  Поэтому итальянцы усиленно ищут внеземные цивилизации. Если они их не найдут в ближайшие десять лет, то наступит кризис секса, перепроизводство. Это будет ужасно.  Многие не вынесут, а кинозвезды покончат жизнь самоубийством.
     В кафе они не пошли. У него в кармане оказалась бутылка коньяка.
     Ах, как она его понимала.  Расстались они утром. Он оказался сексуальным маньяком. Они больше не встречались. Теперь она читала современные книги.
     Потом был толстый рыжий мужчина,  служащий какой-то конторы. Нет, нет, он был перед этим,  что с усиками, с кавказским акцентом. А после него был симпатичный круглолицый. Он еще не выговаривал букву р. Нет р. не выговаривал тот,  что в синем плаще. Зато тот, что в кожаной куртке, как он хорошо пел - "если ты и не друг и не враг".
     Она уже давно ничего не читала.
     Однажды, вечером она сидела у себя дома.  На столе стояла недопитая бутылка водки.  Он,  тот, что с подбитым глазом и в серой рубашке, рассказывал ей какую-то непонятную и странную историю:
     - Чиво, чиво, ты щенок, а ну вали отседова, говорю я, гад, небось следишь. А тот повернулся и бежать...ха...ха...
     В это время раздался щелчок дверного замка и вошел муж.  Он остановился посреди комнаты, растерянно оглядывая их лица.
     - Ты же уехал - сказала она испугано и удивлено.
     - Нет - ответил он спокойно - я не уезжал.  Я даже не брал зубную щетку, посмотри.
     Он вошел в ванную и вынес пластмассовый стакан. В нем торчали две
зубные щетки.
     - Но ты же уехал. Ты звонил, что уехал, улетел, уплыл в свою противную командировку.
     У него по лицу пошли красные пятна, они залили шею, руки.
     - Я  не уехал,  не уехал - закричал он в истерике и набросился на нее с кулаками.  Его крупные,  узловатые руки били по белой коже лица, шеи, груди,  оставляя ужасные следы. Она не защищалась и не плакала, а смотрела как-то бессмысленно и покорно.  Он ни разу не появился в нуж-
ный миг,  чтобы спасти ее.  А когда она пала,  он пришел, чтобы совсем втоптать ее в грязь.

                Сочи. 17 мая 1972г.
















                Круг

     Сам по себе я несмелый,  застенчивый и говорить не умею  красиво. Поэтому я больше молчу и думаю. Мама говорит, что у меня комплекс Мартина Идена,  но все родственники считают, что это со временем пройдет, а может и нет.  Но об этом я должен рассказать,  у меня нет больше сил скрывать.
     Он взял себе кличку барон. Лешка-барон. Его знала вся наша улица.
Ему пацаны льстили и перед ним заискивали. А он широко расставив ноги,
заглядывал прохожим  в  глаза и бренчал на гитаре блатные песни о красотках, которые первое время сопротивляются таким парням, как он. Песни у него я впрямь хулиганские,  но голос был поставлен хорошо.  В нем была большая организаторская сила,  но это была улица,  с  вытекающими отсюда последствиями:  хулиганством,  дракой, выпивкой. Особенно Лешка любил бить парней на глазах девушек.  Идет  какая-нибудь  парочка,  он навстречу, ватага смотрит со стороны, подзуживает, хихикает. Кладет он руки на плечи девушки и говорит гадости,  крошкой называет, предлагает с ним  пойти,  а этого хлюпика - говорит он - мы немного полечим.  Это было сигналом и вся орава набрасывалась и жестоко избивала парня только за то, что он волей случая оказался здесь, в это время.
     Я слышал об этом разговоры,  слышал что у него много  приводов  в милицию и всегда находилось алиби. А Лешка-барон почувствовал, что над ним зажглась звезда,  охраняющая его, он почуял безнаказанность. Избивая очередную  жертву,  он  как  бы утверждал себя,  получал моральное удовлетворение, выглядел маленьким царьком.  Эта была власть,  которая горячила ему кровь, кружила голову. Он мог заставить свою жертву петь, прыгать на одной ноге,  валяться в грязи, в луже. Лешка-барон веселился. О  нем говорили.  Я не особенно верил и не придавал этому большого значения.
     Но как-то  я  увидел своими глазами.  В этот день мы были в кафе. Велся диспут о проблемах молодежи.  Много говорили о хулиганстве.  Все пришли к мнению -хулиганству объявить войну. После диспута мы долго не расходились, а продолжали спор на самые разные темы:  является ли Одри Хепенберн голливудской  звездой и скоро ли в каждой семье будет голографический аппарат, и как он будет называться?  Сейчас говорят "телик", а тогда будут говорить "голографик".
     Домой я возвращался в двенадцать часов ночи.  Сначала  я  спешил. Меня всегда ругает мать,  когда я поздно возвращаюсь домой. А тут весна,  вечерок такой отличный.  Вздохнешь вот так грудью и кажется мало, еще набираешь воздух, еще. Кажется, весь воздух вдохнул бы, какой есть на земле.  Такой он свежий,  весенний, теплый, ну не такой совсем теп-
лый, а самый цвет. Наша улица мало оживленная, но и не глухая. Бывают в большом городе такие улицы, рядом проходят шумные магистрали, а парал-лельно им или перпендикулярно много таких улочек,  асфальт, свет есть, а огненных реклам уже не сыщешь.  Так и на нашей,  неширокая,  огни на одной стороне,  другая в тени.  Я иду по теневой стороне.  По светлой, чуть-чуть впереди идет парочка.  Весна действует на них здорово.  Посмотрят,  никого вокруг нет и целуются.  И, вдруг, перед ними вырастает
Лешка-барон. В руках у него гитара. Он поет песню про свою красотку. В подворотне мелькают огоньки сигарет, шушукается его орава. Они не прячутся,  просто считают, что им рано появляться на сцене. Пара пытается его обойти.  Но Лешка-барон поднаторел в таких делах и сделать это невозможно.  Он закинул гитару за спину, небрежно мазнул парня по лицу и начал приставать к девушке - ну что, крошка, давай поцелуемся для зна-комства - тон у него издевательский и наглый.
     - Уйдите,  уйдите, вам говорят - девушка напугана. Парень говорит что-то тихо и непонятно. По одному  выходят  из  подворотни,  остаются только девчонки.  Первым бьет долговязый, бьет в живот, парень нагибается и   получает   удар   сзади,   настолько   сильный,   что   пада-ет. Мои ноги приросли к асфальту, спина к каменному забору. Меня им не видно, но я вижу их как - будто на ярко освещенной сцене и все это похоже на спектакль, где каждая роль отрепетирована и привычна актеру. Бьют одного,  девушка в ужасе стоит рядом,  парализованная страхом.  Они его бьют лениво, как бы нехотя, не по призванию, а по обязанности. На парне появляется кровь,  они оживляются.  Бьют ногами.  Парень потерял сознание и не приходит в себя. Они продолжают бить, каждый метит в голову. Я вижу все до мельчайших подробностей.  Лица тупеют,  звереют  и появляется в них что-то угрожающее, человеконенавистное. Глаза суживаются, подбородок выдается вперед.  У меня  в  мозгу  вспыхивают  кадры "Приключения Вернера Хольта", фашистские молодчики, их лица мне знакомы по экрану, лица фашистов. Они продолжают свое дело. Долговязый кричит:
     - Это еще что,  надо так,  отойди!  Бью пенальти! - разгоняется и бьет. Раздается глухой удар.  Голова подскакивает и неестественно  ложиться на правую сторону.  Я закрываю глаза. Девушка вскрикивает и падает в обморок. Кто-то истошно кричит, бежит тетка с веником, раздается трель милицейского свистка. Орава исчезает.
     Я иду по теневой стороне улицы домой.  Меня трясет. В дверях меня встречает мать, она встревожена - что с тобой?
     - Простудился наверно - говорю я и прохожу в свою комнату.  Я забиваюсь под одеяло и плачу, плачу от того, что я трус. Я долго не могу прийти в себя. - Я трус, трус - сжав зубы, шепчу. Потом наступает то ли забытье, то ли сон.


     Школу я окончил в прошлом  году  и  теперь  работаю  на  аппарате "Эра". Есть такой аппарат. В мою каморку приносят всевозможные титульные листы, бланки, карты, чертежи и просят - Коля, размножь, пять, десять,  двадцать экземпляров.  Я настраиваю свой аппаратик, чик и пошел
штамповать,  одна экспозиция -  четыре  экземпляра,  а  когда  хороший уголь,  то выдаю и все шесть.  Работа мне нравится,  голова свободная, руки заняты.  В будущем таких машин не будет, все процессы автоматизируют и тогда будут свободные руки и голова.
     О том случае я вспоминаю все реже и реже. Лешка-барон по – прежнему властвует на улице, но вроде немного потише. Мы так же ходим с ребятами в кафе,  спорим, только теперь я хожу с Катей. Катька красивая девчонка, этим летом она собирается поступать в театральное. Однажды, она разрешила себя поцеловать. Я тоже ей нравлюсь. Девчонка она мировая, с ней интересно. Темы споров у нас широкие, от эволюции конструкции чайника до квазаров.
     В тот вечер я был с Катькой, были и наши ребята, Витька и Борька. Мы много говорили, потом раздавили бутылку сухого. На девять поперлись в киношку.  Смотрели "Прожигатели жизни".  Железный фильм. Хохотали не знаю как. Потом Катька говорит - ты провожать меня пойдешь?
     - Пойду - говорю я - только домой заскочу, пиджак накину, а то по утрам сыро бывает, но я не для себя, тебе.
     - Неужели ты думаешь меня до утра провожать?
     - Нет - говорю я - так, на всякий случай.
     Пошли мы  сначала  ко мне домой.  Дорогой я рассказываю про Жоржа Сименона, да так увлечено,  что когда очнулся,  стоит перед нами  Лешка-барон и говорит Кате:
     - Ну, что, крошка, молчать будешь или заговоришь?
     А меня он оттолкнул в плечо,  небрежно, легко так. Стали выходить по одному из ворот, обступили меня. Кто-то сзади ударил. И тут я пригнулся, оттолкнулся  что  было силы локтями и бросился бежать.  За мной погнались, но быстро отстали.  Я пробежал три квартала  и  заскочил  в свой подъезд.
     Предки смотрели телик.  Я прошел в свою комнату и как  в  прошлый раз сразу разделся и залез под одеяло. Меня трясло, жгучие слезы обиды застилали мое лицо,  мне было нестерпимо жалко себя из-за своей  трусости и беспомощности. Я себя ненавидел и презирал. Я не спал всю ночь
и думал, думал. Задремал только перед утром. Потом, вдруг, я неожиданно почувствовал себя уверенным и спокойным.  Будто кто мне внушил, так надо. Я даже эту фразу  повторил несколько раз, так надо, так надо.
     Утром я  встал,  оделся,  выпил  кофе и пошел на работу.  Со мной что-то произошло,  я не знаю что,  но события,  даже незначительные, я стал воспринимать  реально-выпуклыми,  подмечая мельчайшие детали,  на которые я раньше не обращал внимания.  Уже придя на работу, я вспомнил как дворник  тщательно  подметал асфальт,  как не хотел идти в детский садик мальчик,  одетый в красные резиновые сапожки и серое  пальтишко.
Мама спешила, дергала его за руку, потом она дала ему розовый глазированный пряник и он пошел.
     С утра,  как на зло,  повалили заказы, особенно из отдела фондов. Работа не клеилась,  а к обеду аппарат и вовсе  забарахлил.  Он  начал дергаться, заедать.  Я  пошел к начальнику бюро оформления Лидии Александровне и сказал,  что опять нужно вызывать наладчика из НИИгаза, та
же история, что и в прошлый раз. Она принялась звонить, а я вернулся к себе и начал протирать спиртом оптическую систему. Через час заглянула Лидия Александровна. Она всунулась, на половину приоткрыв дверь, нашла меня глазами, сказала:
     - Коля, занимайся профилактикой, я договорилась на понедельник.
     - Хорошо,  Лидия Александровна,  - говорю я, оттирая руки ветошью от графитового порошка.
     Я повесил объявление "Эра не работает" и занялся уборкой и профилактикой. Сегодня была пятница. Пользуясь поломкой аппарата, в три часа я незаметно смылся с работы.
     Домой я не пошел,  а медленно побрел по улице, заглядывая во дворы. В один из них я свернул. Внутри двор был похож на заасфальтированный колодец, посредине торчало несколько кривых деревьев. Низким забором была огорожена площадка,  примыкавшая к ТП. Во дворе было безлюдно, если не считать четырех пенсионеров,  рубивших в домино и шестилетнего бутуза, который качался на бревне. Я присел на низкую скамейку и поманил к себе малыша. Он проворно соскочил с бревна и подбежал ко мне.
     - Что, садик на капремонте?
     - Нет,  к  нам  приехала бабушка,  а мама забрала меня и сказала, пусть тети воспитательницы месяц без меня отдохнут - выпалил он скороговоркой, запыхавшись от усердия.
     - А, вы пожарник...?
     - Нет - говорю я.
     Интерес в его глазах потух,  он от меня отвернулся и стал следить за большой рыжей кошкой.
     - Послушай,  парень, - говорю я ему - я летчик-космонавт,  командир корабля и живу на другой планете и в другом подъезде.
     Но он не обратил на мои слова ни малейшего внимания,  а продолжал следить за кошкой. Я дернул его за рукав.
     - Ты Лешку-барона знаешь?
     - Фи... а кто его не знает, мама говорит он хулиган, а я пожарников люблю.
     - Где он работает? - задаю я быстро вопрос.
     - В магазине.
     - В каком?
     - В ба...а...ль...шом - он разводит руками.
     - Чем там торгуют?
     Он морщит лоб,  вспоминает.  Я подсказываю ему:  хлебом, молоком, телевизорами, ботинками.  Но, вдруг, он поднимает указательный палец и тыча мне в грудь, говорит по слогам:
     - По...ли...ро...ва...нной ме...бе...лью!
     - Держи - я достаю из кармана конфету,  встаю и быстро ухожу. Малыш, что-то кричит вдогонку,  но я не слышу. Я иду быстро, шаги гулко стучат по асфальту.  Это недалеко отсюда,  квартала четыре,  мебельный магазин "Уют". Он занимает низ, большого пятиэтажного дома.
     Через десять минут я рассматриваю тумбочки  под  телевизор,  кровать-диван полутора спальную, обшитую красным материалом. Наконец, вижу его, он щиплет молоденькую продавщицу,  та смеется и легонько его  отталкивает. Рядом пожилая женщина что-то ему говорит, он поворачивается к ней, хлопает ее по плечу и скалится.
     - Все будет в ажуре, мамаша, у нас фирма железная.
     Она сует ему в карман черного халата скомканную купюру.  Он быстрым движением ощупывает деньги, опять скалится и говорит:
     - Веди,  мамаша,  к своему глубокоуважаемому шкапу, полированному чуду двадцатого века.
     Я смотрю на него,  наши взгляды встречаются.  Я спокоен,  уверен, что меня он в лицо не запомнил и не знает.
     Когда смотришь на него лицо, как лицо, тысячи таких. Но стоит мне закрыть глаза, как я вижу совсем другое, зрачки у него суживаются, выражение приобретает звериную обтекаемость,  губы становятся  тонкими, подбородок выдается  вперед  и я слышу слова - "это еще что,  надо так,
отойди, бью пенальти!" и глухие удары. Я вздрагиваю, видение исчезает.
     Я снова спокоен,  выхожу из магазина. Ярко светит солнце, блестят лужи после косого дождя.  Перехожу улицу наискось, передо мной небольшой магазин  канцтоваров.  Покупаю записную книжку в зеленой обложке и шариковую недорогую ручку.  Прохожу один квартал и сажусь на свободную скамейку в  скверике.  На первой странице я аккуратным почерком вывожу слово "операция",  ставлю с одной стороны кавычки и  долго  думаю  над названием. Феникс?  Нет.  Клеопатра? Нет. Я тогда ставлю икс. Название придумаю потом. На второй странице я тщательно вывожу в столбец: фамилия, имя, отчество, год рождения, место работы и домашний адрес. Перевернув еще одну страницу я пишу:  рост,  вес,  привычки... Пока у меня
заполнена одна строка, место работы - мебельный магазин "Уют".
     - Я ищу глазами телефон-автомат,  размениваю пятнадцатку на  несколько двушников. Потом набираю ноль, девять.
     - Алло, алло, девушка, мне мебельный магазин "Уют".
     - Какой? Говорите быстро, у нас их несколько.
     - На улице Кирова.
     Она диктует номер,  я записываю против слова "Уют". Потом мгновение подумав, набираю этот номер и слышу женский голос:
     - Мебельный слушает.
     - Девушка - я пытаюсь вложить в разговор, как можно больше солидности - мне человека, который занимается у вас комсомольскими делами.
     - Минуту - она кричит - эй, комсомольцы, Ася, иди сюда, поговори.
     Слышу через трубку как Ася пытается отдышаться, я ее опережаю.
     - Здравствуйте, Ася, вас беспокоит инструктор Балашов,- эта фамилия пришла  мне в голову только сейчас,  мы решили выдвинуть от вашего коллектива пару человек в один руководящий орган.  Нам нужны девушка и юноша.
     Она все время пытается меня перебить, наконец, это ей удается.
     - Вы  знаете  - говорит она - секретарь у нас в отпуске,  за нее, собственно говоря,  никто не остался. А это срочное дело? Может, вы подождете?
     - Срочное - говорю - безотлагательное.
     - Ну, я даже не знаю, кого вам рекомендовать. Может Лиду?
     - Давайте Лиду - я уже спокоен и  не  тороплюсь,  стараюсь  вести разговор деловито и обстоятельно.
     Она шуршит бумагами - вот нашла,  записывайте - диктует данные. Я пропускаю все это мимо ушей. Ася на время умолкает и неуверенно тянет -
а юношу я не знаю, у нас нет подходящего.
     Я опять  начинаю торопиться - вас есть парень,  такой длинный,  в черном халате, он еще вот так скалится - я показываю как.
     Ася смеется - да это же Лешка, нет, он не подойдет, у него приводы в милицию.
     - Мы его перевоспитаем - я опять тороплюсь - нам герои нужны.
     Она наверно долго копается в бумагах,  до меня доносится  шелест. Похоже она не находит нужную. Я затаил дыхание.
     - Пишите - слышу ее голос - Черняк Леонид Остапович, год рождения 1954, место рождения город Магадан - издалека его занесло,  северянин, проносится у меня в мозгу - домашний адрес, улица Перекопская... Я все записываю самым тщательным образом.  Потом я слышу ее удивленный голос
- постойте, постойте, да он не союзная молодежь.
     - Какая  жалость  - мое восхищение получается искренним - ничего, мы оставим одну девушку,  будьте здоровы,  - я вешаю трубку и перевожу дыхание.
     Потом я прикидываю свой рост и его,  и заполняю еще одну  строку: метр, восемьдесят сантиметров. После этого я иду домой.
     По дороге я опять заглядываю в тот  двор,  Перекопская,  42,  это старое семиэтажное  здание из красного кирпича.  Вечером я снова вышел на улицу и начал внимательно изучать обстановку.  От угла до  входа  в подворотню сорок второго дома 115 шагов. Это расстояние состоит из домов, заборов и ворот. Мое внимание привлекло одно место. Говорят здесь раньше был игорный дом. Двери парадного подъезда сделаны подковой. Ворот нет, остались два толстых шестигранных столба. Их верхушки увенчаны каменными головами близнецов, похожими на доктора Фауста. Забор широкий, на нем удобно сидеть.  С улицы тебя не видно,  с одной  стороны загораживает та  самая  колонна,  с другой густые ветки акации.  Стоит чуть вытянуть шею,  как ты всю улицу простреливаешь взглядом.  Лучшего места придумать было нельзя.  Я сидел долго,  смотрел на звезды и не о чем не думал.  Прохожих было мало. После двенадцати пробежали две девчонки. Примерно, без четверти час появился он. Я его узнал сразу. Лешка-барон не торопился, шел один, в развалку, слегка покачиваясь. Может у него была такая походка, а может он выпил. Я следил за ним взглядом, пока он не скрылся между домами. Потом я пробрался незамеченным к себе в комнату  и тут же заснул.
     На другой день была суббота.  С утра я валялся  на  пляже.  После обеда меня  предки попросили купить им на вечер билеты в кино.  Я взял деньги и выскочил на улицу. Около кинотеатра я встретил Катю. Она сделала вид,  будто  не  знает меня.  Я закусил нижнюю губу,  покраснел и опустил глаза вниз. Потом я купил билеты, съел мороженное за девятнадцать копеек и вернулся домой.
     Вечером я опять был на своем посту.  Я еще раз исследовал забор и колонны. Головы Фаустов покоились на круглых каменных стержнях,  которые вырастали из шестигранного основания.  Переходом служил  венец  из шести пиленных  ракушечников желтого цвета.  Раствор,  скрепляющий их, давно выветрился дождем и временем,  они шатались. Один из них я легко столкнул вниз.  Он  упал на асфальт с высоты пяти метров и разбился на несколько крупных и множество мелких кусков.  Я спрыгнул вниз и увидел
мелок, брошенный  ребятишками  после  игры в классики.  Я поднял его и очертил круг,  он получился почти правильной  формы.  Я  убрал  куски, смахнул ветками пыль и хотел перенести такой же камень с другой колонны, что бы положить на пустое место,  но он оказался слишком  тяжелым.
Тогда я передвинул камни на колонне таким образом,  что пустота оказалась во дворе. Потом я долго смотрел на круг. Я пытался его запомнить, не замечая меловых границ.
     Дома я нашел небольшую палку и привязал  к  ней  несколько  нитей капроновой лески. В блокноте я зачеркнул икс напротив слова операция и написал  печатными буквами "Круг".
     На другой день пошел дождь. Вечером небо прояснилось и я сидел на своем месте. Камень я подвинул к самому краю. Между ним и другими продел палку с таким расчетом, что бы потянув за леску, камень падал.
     Я принялся ждать.  Домой вернулся в час ночи. Лешка-барон не проходил. Не  проходил  он и на следующий день,  но я продолжал сидеть на своем посту.  Мне казалось, я там провел целую вечность,  я не о чем не думал, только ждал.
     В среду он шел по середине улицы,  в четверг не было совсем.  А в пятницу он показался, держась за угол дома. Он шел прижимаясь к стене, его качало, он был сильно пьян. Я затаил дыхание. Лешка-барон медленно приближался к кругу. У меня сердце поднялось к горлу и неистово застучало. Потными, слабыми руками я натянул леску.  Он подошел, остановился
в центре круга, оперся рукой о колонну и громко начал икать. Я дрожащими руками потянул леску и почувствовал, как палка освобождается от груза. Я закрыл глаза,  дернул, что было силы и, спрыгнув с забора, побежал. Я быстро пересек двор, перескочил через палисадник и вышел на параллельную улицу.  Я пошел вдоль трамвайных линий, сначала быстро, по-том все медленней и медленней.  Примерно,  на пятой остановке я сел  в трамвай, через двадцать минут вылез,  пересел в другой и приехал домой с обратной стороны.
     Предки не спали,  устроили мне дикую сцену по поводу моих поздних возвращений. Отец отпустил мне подзатыльник и пообещал еще.  Заснул  я
сразу.
     Утром меня разбудило солнце. Мне снился хороший сон, как будто мы были вместе  с Катей,  она смеялась, и когда я открыл глаза,  у меня на губах еще была улыбка.  Из кухни доносился разговор родителей.  Первое слово, которое  будто  ударило  меня и расслабило мои мускулы,  было - убили! Потом кухонная дверь открылась, и явственно раздался  возмущенный голос  отца - ни за что,  ни про что,  убили парня.  Бандитов этих развелось много, расстреливать надо таких подлецов.
     Мать ему возразила - он сам, говорят, был хорош.
     Я сжался под одеялом. Потом пришел Витька.
     - Вставай,  Коль,  пойдем ко мне телик смотреть,  мультяшек будут показывать. А у меня вчера пахан ящик "сенатора" приволок.  Пошли.  Ты слышал Лешку-барона убили.  Милиции полно,  с собаками ищут.  Найдут - уверено говорит Витька - сейчас такие аппараты есть, что по запаху находят всех, чувствительность выше в тыщу раз, чем у собаки.
     - Нет - говорю я Витьке - не пойду, голова болит и готовиться надо, скоро вступительные.
     Он уходит.  Меня начинает трясти.  Сейчас раздастся  звонок,  они войдут и возьмут меня. Я смотрю в учебник стории и вижу сплошные черные линии, лишенные смысла. Может меня не расстреляют, а дадут пятнадцать лет. Когда я выйду, мне будет тридцать три. Меня остригут наголо, дадут мне ватную фуфайку. В университете будет учится другой и он сделает то открытие,  которое должен был сделать я. Катька станет известной актрисой и выйдет замуж за настоящего мужчину. А я буду курить ма-хорку, греть  руки  у костра,  переносить и укладывать что-то тяжелое. Меня будут учить смирению профессора  в  погонах.  Постепенно  во  мне что-то угаснет  и  я буду скалится как Лешка-барон.  Увижу мир другими глазами реальный,  выпуклый, с водкой, с женщинами, с пьяными драками, примитивный одноклеточный мир станет моим новым домом навсегда.
     А если они все- таки не узнают? Тогда есть комплекс вины, им здорово страдал американский летчик,  сбросивший "Малыша" на Хиросиму. Из этого круга никуда не уйдешь, как не ушел из него Лешка-барон. Еще наверно никто не выходил из этого круга.  Выход один,  плыть по течению.
Но они,  конечно, узнают. Сейчас раздастся звонок, и придут они, что бы взять меня. Они уже близко.






               

                На заре.




     Я услышал два рассказа от разных людей, разных по возрасту и по мироощущению. Я постараюсь их передать, не искажая авторского восприятия. Итак, рассказ первый.

                На заре строительства социализма.

     В восьмидесятых годах, мы стояли с пчелами недалеко от поселка Пятигорский. Поля там огромные, просторные. Сначала расположились на кориандре, потом переехали на гречиху. Вечером вокруг костра собирались пчеловоды и травили разные байки. Подсел к нам как-то один дед и говорит:
     - Природа раньше была совсем другая, богатая, цветущая, мед качали, чуть ли не каждую неделю. Помню в двадцатых годах, начали у нас создавать коммуны. Каждый нес все, что мог. Один курицу, другой корову, а третий цинковое ведро. И вот собрали нас всех и говорят – все будет общее, и кормиться будем за одним столом.
     Поставили длинный стол, наспех сбитый из не струганных досок. На первый коммунарский ужин напекли блинов. Сели мы чинно за стол и начали вечерять. Только видим, каждый следит за соседом, кто сколько съел. Первой не выдержала Марфа и кричит: - Сидор, ты уже десяток сожрал, а я всего три. - А ты жри шибче - вступился громадный сутулый Федор. _ Ах, ты гад, - взбеленилась Марфа - ты еще меня учить будешь, как мне есть - схватила блин и ему в морду.
     Всю харю залепила. Федор руками машет, а кто- то ткнул еще пару раз кулаком. То ли блин глубже загнать, то ли наоборот помочь снять с хари. Не ожидал Федя такого оборота, развернулся и свой громадный кулачище послал в адрес Марфы. А та несмотря на то, что толстая, оказалась настолько верткой, в миг присела и все досталось Сидору. Впечатал ему Федя правую ноздрю в левый глаз. А тут поднялся муж Марфы, добавил Сидору, а заодно и Феде вмазал. И пошло, кто кого бил, за что, никто не знает. Только в суматохе ни одного блина не осталось на столе. Наутро парторг всех собрал и помирил. Люди то зла друг на друга не имели, а просто нашло какое- то затмение. А социализм мы все таки построили, как тогда говаривали - окончательно и бесповоротно.
     А вот второй рассказ:

                На заре строительства капитализма.

     В девяностых годах работал я в проектном институте. Восьмиэтажное здание из стекла и бетона служило украшением города, своя мощная база с складскими помещениями и автотранспортным предприятием. Работы было много, и наша фирма процветала пока не началась перестройка. Дела стали идти все хуже и хуже. Приезжают заказчики, а директор как заломит цену на договор, те пожимают плечами, крутят у виска и уходят с ни чем. Отделы сидят без зарплаты, кроссворды решают, прямо эпидемия кроссвордная какая, люди начали разбегаться, а мне Петрович наш ГИП и говорит:
     - Наш директор дурак, такой был заказ, а он лопухнулся. Соседи перехватили. Кличка директор - дурак так и прилипла к нему. Всю работу развалил. Полгода сидим без зарплаты, год. Конца и края не видно. Кто в челноки подался, кто в другие фирмы перешел, а кто на госслужбу нанялся. Кстати, госслужба плодиться начала, как саранча. Тут тебе и налоговая инспекция, и налоговая полиция, и таможня, и казначейство, и администрация на каждом углу, а ОМОН, СОБР, перечислять устанешь. И вот когда никого почти не осталось, собрал нас всех директор и говорит:
     - Пришла пора и нам акционироваться, так сказать, совершить акт приватизации. И пошло, поехало. Крутили, крутили они с главным бухгалтером. А когда подвели итоги, то оказалось, у директора семьдесят пять процентов акций, у главбуха 15, у остальных остальное, то есть 10 на всех про всех. Кроме этого, много транспорта, техники распродали, а куда деньги подевались, никто не знает.
     Тут и организовалась инициативная группа, и в суд на директора подали. А в суде адвокат- защитник и говорит: - Вы слышали, что сказал президент и премьер-министр тоже - передела собственности не будет! Вот и решайте, как быть. А директор помещение института сдал в аренду коммерческим предприятиям, "Волгу" поменял на "Мерс", за границу начал ездить, говорят, купил там виллу. Недавно он подарил детдому телевизор, шуму было много. Теперь его называют наш благодетель.
      Вот пойми, дурак он или не дурак. И капитализм строим какой-то дикий, как во времена золотой лихорадки на диком западе. Бандитский рынок. Две эпохи, что - то роднит их? Между ними пропасть в семьдесят лет. А люди, изменились ли люди? Можно ли их опять собрать на блины или опять разогнать кого куда, без спроса и без ответа?



Восхождение на Фудзияма.


     ТАСС уполномочен  сообщить…-громкие,  четкие  слова  выпадают из черного динамика и раскатываются по большой комнате...Советские  войсковые подразделения вступили на территорию Чехословакии.
     Сегодня среда,  Боб обещал позвонить мне в пятницу.  Я выскакиваю на улицу. Жара. На лавочке в тени пенсионеры обсуждают последние события.
     Пойти покупаться  - думаю я, проходя мимо "пикейных жилетов".
     На пляже оживляж,  пробираюсь сквозь завалы из горячих обнаженных тел.
    - Салют, старик!
    - Чароу, девочки!
    - Приветик!
     Все свои.  Вода охлаждает, солнце кажется не таким жгучим, а небо по-прежнему голубое и бесконечное,  с замысловатыми росчерками, остав-ленным реактивным самолетом.
     Облака нужно смотреть с земли. Когда я был маленький, любил смотреть на небо, строить из облаков дома, города, корабли, путешествовать по ним, словно по высочайшим горным вершинам. На облака можно смотреть бесконечно, как на огонь или на море.  Они движутся, меняют свою форму, окраску... Все зависит от точки зрения.
     Если смотришь на них в отпуске,  валяясь с утра до вечера на пляже, то они плывут медленно,  лениво и сами ленивые и круглые будто бараны, а совсем не воздушные замки с королевской стражей. Сквозь тюремную решетку или больничное окно облака проносятся, в наблюдаемом  квадрате, с крейсерской скоростью, имеют острые угловатые формы, наполняют сердце неясной тоской и зовут с собой в прекрасную неизведанную и  далекую страну.  Из  иллюминатора  самолета они имеют плоский,  некрасивый вид. А в обыденной жизни, суете и спешке мы их не замечаем вовсе.
     Как мы и договорились, мне Боб позвонил в пятницу к концу рабочего дня.
     - Алло, все в порядке, подъезжай на вокзал.
     - Превосходно, старик - похвалил я его.
     Боба я увидел у газетного киоска, где обычно мы встречаемся.
     - Нам надо взять что – ни будь с собой,  не ехать же с пустыми руками - он потряс зеленым рюкзаком.
     Полчаса мы бродили по гастроному,  пока основательно не наполнили рюкзак букетом спиртных напитков.
     Пригородная электричка набита битком.  Часы пик предвыходных летних дней. Радио орет, низвергая на потные головы бравурные марши. Разговаривать бесполезно, все равно ничего не услышишь.
     Мимо проносятся заводские трубы и цеха, цеха, цеха.
     Колеса стучат в такт маршам:  мы смелые и храбрые парни.  Дома мы оставили молодых жен,  сказали им что едем за грибами, а сами направились к девочкам в районный поселок,  расположенный в сорока километрах от города.  Вернее я говорил это своей жене один. У Боба "окно", она в командировке, улетела на самолете в модный город Таллин. Хороший городок на берегу Балтийского моря,  жаль, я там ни разу не был.  Мне давно хочется жить у самого моря.
     На остановках в электричку входят и выходят люди.  Мелькают станции, радио орет еще громче. Веселый парень,  захлебываясь от восторга, "догоняет последнюю   электричку".  Постепенно  пассажиров  становится меньше.
     - Пора и нам - говорит Боб, вскидывая на плечо рюкзак.
     Мы идем по улочкам маленького незнакомого поселка городского  типа. Боб расхваливает свою находку,  девочки,  что надо,  изолированная хата из двух комнат в пятиэтажном доме. Рядом лес, речка. Одним словом рай и полное отсутствие контроля со стороны архангела Гавриила.
     Вообще нам чертовски повезло.  Он их подцепил, когда возвращался из командировки на речном теплоходе.
     Боб пижон и любит комфорт.  Он ехал в каюте первого класса, рядом они. Вышли на палубу, музыка, луна, мимо плывут берега, романтика.
     Ну, Боб,  естественно,  подкатился.  Он не любит упускать случая, выкидывает разные штучки-дрючки, те хохочут, чуть за борт не вываливаются, а он поливает: едет один телепат на тачке и чувствует у него задок забрасывает.  Выглядывает, а заднее колесо спустило, туда - сюда ходит, вот-вот отвалится,  а запаски нет. Напрягает он свой мозговой аппарат и  думает - сейчас доеду до того дерева, и меня голый мужик с колесом встретит.
     Подъезжает к дереву,  нет мужика.  Еще сильней думает телепат:
     - Доеду до того столба, меня голый мужик с колесом встретит.
     Подъезжает, нет никого.  Рядом деревенька. Из последних сил думает теле пат - подъеду к крайней хате,  меня этот  самый  мужик  с  колесом встретит.
     Подъезжает - нет никого!
     Вышел из  машины,  открывает дверь в хату,  а там посреди комнаты стоит голый мужик и чуть не плачет,  - ну нет у меня  колеса,  русским языком отвечаю - нет, ну что ты ко мне привязался.
     Вечер вышел на уровне, они ему адрес дали, - приезжай, - говорят.
     И теперь  мы  с ним отсчитываем дома.  Вот он красавец, из сборных панелей. Для нас с Бобом пустяки найти человека,  если мы о нем,  хоть немного знаем.
     Звонок мелодичный, будто кто-то за дверью дергает струны арфы.
     Вышла одна,  испугалась, опешила, обрадовалась, приглашает войти. В другой комнате сидит вторая,  конечно не Беата Тышкевич,  но немного похоже. Есть в ней что-то от нашего века.
     Боб не дурак, вкус у него отличный.
     Здороваемся, чинно покашливаем, чувствуем себя несколько сковано, говорим о погоде,  об урожае на просо. Потом Боб спохватывается и знакомит нас. Для этого нужно пожать протянутую руку и назвать свое имя.
     Вик - Галя.
     Вик - Нина.
     Ритуал знакомства соблюден. Теперь можно говорить на "ты" и о чем угодно.
     Нина хлопочет  у  стола:  огурчики,  капуста,  бифштексы,  все чин-чинарем.
     Боб достает из рюкзак одну за другой.  Ударяет  в  голову  старое солнце, собранное на виноградных плантациях, развязывает языки и руки.
     Бью я ее по плечу легонько.
     - Галка,  а Галка,  звезды ты любишь.  Южные,  крупные,  с кулак. Смотришь на них и бродишь по оранжевым скалам.  Я,  Галка, не Манилов, восемь часов вкалываю так, что башка гудит как электродвигатель, включенный на две фазы, а мечтать люблю, о встрече с внеземной цивилизацией. Если это будет,  все к чертовой бабушке полетит: войны, слезы, голод, болезни, а главное понятие людей о собственном "я". Ну, это будет
похоже, все  равно,  знаешь,  как  - будто в рас шумевший младший класс войдет добрый и мудрый учитель.  Сразу стихнет шум и гвалт.  Это будет здорово,  Галка!
     - Странный ты, Вик - говорит она.
     - Нет,  я простой,  свой парень,  Галка,  я просто иногда думаю в свободное от работы время. Давай, Галка, выпьем за них. Поверь, они за нас тоже осушили не один Тихий океан.
     К ночи мы рюкзак здорово разгрузили и нагрузились сами.
     Я целовал  Галку на балконе.  Она целомудренно подставляла артистичные губы. Полная яркая луна освещала нас. Ни единого фонаря, только луна. И  я, вдруг,  увидел,  что ее лицо похоже на лицо святой Мадонны - овальное, с правильными чертами,  будто высечено из  мрамора  искусным мастером. То была не древняя Греция,  ни эпоха возрождения,  ни бурная эпоха второй половины двадцатого века.  То был синтез все времен и народностей, символ женственности и совершенства.
     - Галка,  шептал я,  - пораженный своим открытием,  - где ты была раньше? Почему мы не встретились?
     - Послушай, Вик, - голос ее трезвый - не говори банальных фраз, я считаю тебя умнее.
     - Конечно,  конечно - бормотал я в недоумении - теория вероятности, Лаплас,  Гаусс и бесконечно малые величины. Галка, ты не обижайся, я не буду говорить больше глупостей.
     Я приношу на балкон бутылку,  мы пьем еще и я тону в поцелуе, как в бесконечно большом теплом море.
     - Галка, давай уедем.
     - Куда? Ты сейчас скажешь на остров Муреа или в Кордильера - де - Мерида, и не говори мне,  пожалуйста,  что я угадываю мысли. Иди лучше спать - голос ее усталый.
     Я раздеваюсь, и мы ложимся все четверо. Я рядом с Галкой. Еще семь часов назад я не знал о ее существовании,  но, я ее не трону.  Мы с ней не так  сильно пьяны и потом,  потом...  Что-то меня удерживает.  Я не знаю что. Это где-то в глубине подсознания.
     За столом она меня рисовала, честный открытый взгляд, волевое лицо. Это я.  Но я только хочу быть таким, а она уже рисует меня в будущем. Я обнимаю ее левой рукой.
     - Спи - говорит она шепотом.
     Я не засну,  я уже не засну до утра, я буду смотреть в твое лицо, освещенное луной и соприкаться с таинством любви.
     Люди по  разному  смотрят на чужую любовь.  Для одних эта любовь, для других проституция. Никто ничего не знает.
     - Нет,  Галка,  я  не засну сегодня,  я буду говорить о любви,  о чувстве,  когда ты себя ощущаешь в пространстве и во времени. Когда ты держишь в ладонях бесконечность Вселенной и бесконечность веков и протягиваешь своей любимой.  Когда в самом дальнем участке твоего  мозга, закрытого  всю жизнь на семь замков,  неожиданно начинают пульсировать биотоки и,  вспыхивая,  рождается новая сверх гигантская звезда. У меня были женщины, Галка, я не мальчик. Я спешил это сделать, спешил замести следы,  что бы не увидели знакомые, делал с гордостью или с геройс-
твом. Женился,  но у меня никогда не вспыхивала новая звезда. Галка ты спишь?
     - Нет.
     - Я тебе надоел?
     - Что ты. Говори, только я не пойму чего ты хочешь?
     - Не знаю, я забрался на самую высокую вершину мира, закрыл глаза и сейчас хочу броситься вниз.
     - Не надо, мы не одни.
     - Хорошо,  Галка,  я останусь там наверху. А ты спи. Я буду охранять твой сон.
     Я улыбаюсь как идиот.  Розовые блики восходящего солнца скачут по стенам. Я засыпаю и просыпаюсь почти мгновенно. Солнце уже высоко. У меня с похмелья голова никогда не болит. Боб стонет.
     Мы пропускаем по стаканчику прямо в  постели.  Такое  себе  можно позволить, тем  более не так часто.  Потом мы снова пьем и закусываем. Потрясая пустым рюкзаком,  Боб предлагает ехать в город.  Он старается нас убедить,  что лес, река - хорошо, но он дитя цивилизации и, не по-
дышав сутки выхлопными газами автомобилей, начинает задыхаться как ры-
ба, выброшенная на берег. Я предлагаю понюхать ему зажигалку. Боб бьет себя в грудь и кричит - я хочу в город,  где обещанный пастушок с  дудочкой, в гробу я видел ваши пейзажики.
     Боб здорово перебрал.  Мы вываливаемся на улицу и ищем такси.  На
это уходит  битых полтора часа.  Наконец,  пред нами мелькает "зеленый глазок" и мы штурмом берем машину.
     Боб плюхнившись рядом с шофером, небрежно бросает:
     - Улица Резервная, 115,квартира 24.
     - Это где? - недоуменно спрашивает таксист.
     - В городе.
     Таксист весело подмигивает правым глазом,  они любят дальние рейсы. Задние боковые стекла опущены и ветер бьет мне в разгоряченное лицо, приятно  его охлаждая.  Стрелка спидометра скачет между 120 и 130. Шофер включает приемник.
     - Сообщение  ТАСС.  Население Чехословакии проявляет спокойствие. Продвижение войск проходит беспрепятственно.
     Боб щелкает переключателем и опять на наши горячие головы обрушивается бравурная музыка,  ветер хлещет в лицо,  скорость приятно расслабляет мышцы и пьянит тело.
     - Боб не дурак - говорю я Галке - Боб славный парень.
     Она снисходительно  соглашается,  открывая  в улыбке белые ровные зубы. Ее красота ослепляет.  Я на ее тело,  лицо смотрю как на полотна Рафаэля, Рембрандта, Леонардо да Винчи. Я помню солдатские порнографические открытки, помню обнаженных женщин, чьи тела вульгарны и созданы только для  удовлетворения  мужской  потребности.  Но она удивительный цветок, чистый и свежий, нетронутый бурями неудач и волнами сытой жизни. А может, я все преувеличиваю, просто влюбился и все не так.
     Так, так, так, проносятся мимо машины. Так, так, так - хлещет  упругий ветер в лицо.
     Быстро домчал нас таксист до города. На улицу Резервную мы не поехали. Через  полчаса  валялись  на Телячьем пляже.  Здесь несмотря на субботний день людей немного,  толкучки нет.  На этом пляже мы с Бобом купаемся редко.  В  списке  горсовета он числится полудиким,  пять или шесть грибков и одна шашлычная.
     Мы валяемся на песке, через каждые десять минут окунаемся в воду. Меня Галка научила делать массаж. Нужно войти в воду выше пояса, расставить ноги на ширину плеч, сплести пальцы и, держа ладони перпендикулярно к животу, энергично водить вверх и вниз.
     Нам с Бобом страшно понравилась такая водная процедура. Мы махали не меньше чем полчаса, потом сильно захотели есть и пошли в шашлычную.
     Боб заказал  пять бутылок Мукузани и по шашлыку,  приготовленному по- кавказски.  Я попросил лимон и,  провертев в нем дырку, учил Галку выжимать сок на мясо. Потом я сбегал за одеждой и мы оделись.
     Боб попросил еще принести Мукузани.  Пока мы здесь сидели здорово набрались и Галка тоже. Уже начало темнеть, когда Боб позвал нас к себе. Такси мы не смогли найти и ехали в автобусе.  Было  ужасно  жарко. Галку здорово развезло. Положив мне на шею руку, она безумолку болтала.
     - Куда мы едем,  Вик?  Скажи что б шофер свернул  на  Килиманджаро, там на высоте 5895 метров не так жарко, там вечный снег. Скажи, Вик, есть ли на Килиманджаро снег?
     - Не знаю - говорю я.
     - Боб,  а Боб у тебя есть дома телефон? Вот и хорошо, давай закажем президента  Таньганики  и  спросим,  есть ли на Килиманджаро снег. Боб, я хочу снега. Мы у него попросим снега, правда, Боб?
     Потом мы едем на Резервную.  Боб от остановки живет недалеко, сущий пустяк. Лифт не работает, испорчен пятый день, какой-то остряк написал на  кабине  фломастером - ближайший работающий лифт в доме номер 117. Придется на четырнадцатый этаж подниматься  пешком.  Мы  с  Бобом идем впереди, девчонки сзади. Я стараюсь говорить тихо:
     - Послушай,  Боб,  а если она дома,  ты уверен, что она приедет в понедельник?
     - Я говорил с ней по телефону, она хочет выходные дни провести на море.
     - Она дома, Боб!
     - Ну и что? - говорит он.
     - Это конец - говорю я - это все равно,  что пройдет стадо  диких мустангов или  атомный  смерч.  Представляешь,  сотни тысяч семей без крова, разрушены фабрики и заводы.
     - Не трусь,  Вик, у нас будут шансы попасть в комиссию по оказанию помощи пострадавшим районам. А там можно неплохо подзаработать.
     - Нет,  Боб я видел у тебя ее разъяренной всего один раз и больше мне как-то не хочется. Я лучше схожу в зоопарк. Там львишки, тигришки и прочие насекомые.  Послушай, Боб, мы делаем восхождение на Фудзияма, - продолжал я хныкать.
     - Ну и что?  - говорит он - проваляемся по полгода в гипсе, отоспимся, отлежимся, очистимся от всего мирского.
     - Ты идиот, Боб. Галка он идиот?
     - Законченный.
     - С незавершенкой - говорю я.
     Боб щелкает английским замком.  Ни в одной,  ни в другой  комнате никого нет.
     - Пронесло.  Боб,  если мы выйдем отсюда живыми, мы должны поставить четыре свечи.
     - Ты трус, Вик, или страдаешь пироманией.
     - Ни то, ни другое. Мы с тобой храбрые парни, выходные дни посвятили восхождению на Фудзияма и сейчас сидим на краешке кратера, болтаем ножками и бросаем вниз камушки.  Мы вознеслись в поднебесье, что бы очиститься от суеты и стать мудрыми.
     Боб берет трехлитровый бидончик - ну ты пока возносись,  а я сбегаю за разливным,  позвоню четыре раза,  три длинных и один  короткий. Если иначе, вас нет дома.
     - О Кей, Боб, - говорю я и включаю магнитофон.
     В комнату  врывается  Эмиль Горовец.  Я приглашаю Галку на твист. Пусть мир сотрясается от громких ударов барабана и тарелок.  Пусть извивается, корчится и веселится в такт длинноногому саксофонисту.  Пусть сотрясаются нравственные устои этого дома,  стоящие на  железобетонным опорах. Их не под силу раскачать даже слонам.
     Танцуй, Галка, пляши. Задыхайся, Галка, от счастья и быстрых движений.
     Боб пришел минут через сорок. Мы черпала вино маленькими фарфоровыми кружками. Гремел  магнитофон,  сигаретный  дым  висел  над столом, словно легкое безобидное облачко над кратером вулкана.  Пол  дрожал  и вибрировал от топота ног.
     - Послушай, Боб, - говорю я ему тихо - какова вероятность приезда?
     - Одна вторая или как говорят англичане,  фифти-фифти.  Последний поезд приходит в три часа ночи,  потом до шести утра нет ни поездов ни самолетов.
     - Хорошенькая перспектива.  Боб, может нам спуститься в бомбоубежище и пересидеть суровые времена?
     - Послушай,  Вик,  тебе служить только в корпусе мира, для иностранного легиона ту не подходишь.
     Звонок раздался в одиннадцать,  ноль-ноль.
     Боб немного побледнел, но храбро, как и подобает старым легионерам, поднялся и пошел в прихожую.
     Я сел на диван и закрыл глаза.  Начинается, надо раздать всем подушки и будем пробиваться на лестничную клетку.  Боба будем  выносить. Надо постараться вынести его живым.
     Он заглянул через минуту.
     - Кто это? - небрежно спросил я.
     - Так себе, один сосед попросился позвонить - ответил он мне в тон.
     Потом он пошел на кухню и принес бутылку коньяка.  Опять загремел магнитофон, мелодично зазвенели рюмки, заклубился сигаретный дым.
     Бедные девочки, они думают, что коварный вулкан Фудзияма находится
в далекой Японии.  А мы добропорядочные холостяки, выходцы из аристократических семей, веселые, беззаботные парни.
     Потом мы пили еще что-то и Галка пела под гитару веселые туристические песни.
     Потом мы с Галкой остались в комнате одни. Она подошла  ко  мне  и положила руки на мои плечи.
     - Мне раздеваться?
     - Да.
     - Совсем?
     - Да.
     - Тогда отвернись.
     - Не буду.
     - Почему?
     - Я хочу видеть прекрасное.
     - Я тушу свет - она щелкнула выключателем.
     Опять луна освещала наши лица,  только теперь мы были одни.  Одни во всей Вселенной.  Мы мчались на голубом шарике со скоростью 30  километров в секунду по бесконечным просторам космоса, сидя верхом на вулкане. Потом луна куда-то исчезла и началась гроза. Духота дня вылилась грозовыми ливнями. Полыхали синие молнии, гремел гром.
     - Закрыть окно? - спросил я.
     - Нет.  Я  буду смотреть, как сердится небо за то,  что мы с тобой грешили - ответила она смеясь.
     Галка встала и подошла к окну.  Крупные капли дождя застрочили по железному подоконнику. Черное небо распахнулось огнем, освещая ее  бо-жественную нагую фигуру, будто сотворенную из мрамора.
     Разрывая ткани облаков, грянул гром. Это было великолепное зрелище. Потом она пришла и легла рядом со мной. Лицо и волосы ее были мокрые. От нее пахло грозой и свежим дождем. Потом мы крепко заснули.
     Нас разбудил настойчивый звонок.  Боб сначала подумал, что это будильник, но звонок повторился снова.  Теперь я увидел как Боб  здорово перетрусил. Открывать  дверь  в  неизвестное ему явно не хотелось,  но настойчивость звонков говорило о том,  что посетитель  уходить  просто так не  собирается.  Так  могла  звонить только она в свою собственную
квартиру, не торопясь,  с твердой уверенностью в то, что за дверью хозяин замешкался  на минуту,  прыгая на одной ноге и не может спросонья попасть другой в закрученную штанину.
     Потом Боб крикнул резким срывающимся голосом - иду...
     Мы забросали расстеленные кровати чем попало и все перешли в одну комнату.
     - Начинается - подумал я с некоторым облегчением в который раз за это время.
     Боб, хромая на левую ногу, будто подбитый пес, поплелся к двери.
     Щелкнул английский  замок, и наступила тишина.  Было слышно тонкое
жужжание мухи.  Я закрыл глаза,  в голове завертелись дурацкие мысли  - раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять. Сейчас зайчика будут потрошить, разделывать под орех. Надо для него собрать по рублю на белые тапочки. Чижик - пыжик где ты был? - я открываю глаза.
     Перед Бобом стоит незнакомая девушка, держит в руках телеграмму и
предлагает ему расписаться в квитанции.
     У Боба довольное, ухмыляющееся лицо. Он прочел телеграмму и подал мне...
     Резервная, 115,  квартира,  24,  Гамашину Н.П.  Вылетаю самолетом рейс 1420, встречай, целую, Клара.
     - Милая девушка, - начал Боб несколько нахально, - я очень рад, что вы нас  разбудили,  но в нашей квартире не проживает гражданин Гамашин Н.П. и мы не ждем в гости товарища Клару.
     - А что же мне делать?  - спрашивает она растерянно и наивно,  не замечая издевательского тона.
     Боб пожимает плечами,  - я не знаю,  но это будет ужасно если они не встретятся.  Напрасно гражданин Гамашин  Н.П.  будет  нервничать  и грызть ногти в ожидании телеграммы, а товарищ Клара беспокойно всматриваться в толпу встречающих. Она там не увидит Гамашина Н.П.
     Потом мы  вспомнили,  что  под номером 115 есть еще три корпуса и подробно объяснили как их найти.
     Она нас поблагодарила и начала спускаться вниз по лестнице.
     - Передайте от нас привет гражданину Гамашину Н.П.- крикнул вдогонку Боб.
     Мы с облегчением захлопнули  дверь  и  вернулись  в  квартиру. Боб включил радио, передавали утренние новости - сообщение ТАСС, положение в Чехословакии  нормализуется,  передаем  легкую  музыку.   Послышался треск, шип, взвизгнул саксофон, и ударили барабаны.
     Боб предложил сбегать в магазин,  но я  воспротивился,  пить  мне больше не хотелось. У Галки был помятый видок, между ней и Беатой легла огромная неодолимая пропасть.  Мои внутренности заполнила  пустота. Мне захотелось домой,  принять ванну и отоспаться. Я сейчас скажу Галке, что я уйду и больше никогда не вернусь.  На ум пришли стихи, написанные мною в далекой юности:
     Посмотрел я ей прямо в глаза,
     А в глазах бушевала гроза,
     Собрав горькие складки у рта,
     А во мне пустота, пустота...
     Тонким пальцем платок теребя,
     Одиноко ушла она прочь.
     Обманул, обокрал я себя
     В эту темную гадкую ночь.

     Боб предложил ехать на пляж и позавтракать в шашлычной.  Мы сог-ласились, но по дороге я вышел под предлогом забежать на минуту домой. Боба я предупредил, что, скорее всего не вернусь. С автобуса я зашел на рынок и пройдя грибные ряды,  остановился напротив барыги с хитрым базарным лицом. При одинаковой цене в двадцать копеек, кучки у него были большие, с тщательно замаскированными червивыми грибами и всех  разновидностей, и  перемешанные с травой и листьями.  Я начал указывать ему пальцем. Истратив за минуту три рубля и набив спортивную сумку  грибами, я отправился домой.
     Мои лесные находки жену не обрадовали, она накричала на меня, на-говорила кучу неприятных вещей. Кто-то видел и ей передал, каких грибов мы с Борисом привезли из леса.  И что мы идиоты, и заурядные  кобели  и напрасно корчим из себя суперчеловеков.  Ничего нового мы не дадим человечеству, разве только кучу дерьма.  Она распалялась  все  больше,  и больше и ее нельзя было остановить.
     - Подонки, вы с Бобом и лезете с ним головой в жерло вулкана.
     Я с  ней вяло соглашался - да подонки мы все и взбираемся на вулкан Фудзияма,  что бы забросать огнедышащий кратер шапками-  ушанками. Но пойми, в нашем движении больше инерции, чем сознания. Мы только недавно окончили институты и у нас есть время взяться за ум.
     Она бушевала  три  дня,  потом утихла и у меня на работе началась полоса неудач и неприятностей.
     Я пережидал  это  беспокойное время,  чтобы опять с Бобом поднять хрустальные стаканчики, наполненные живительной влагой старого солнца, моря, прибрежных песков и выпить за новую жизнь без ошибок, за настоящую, правильную,  о которой мы с ним иногда мечтали в стеклянном кафе-аквариуме с поэтичным названием "Бригантина".


                Горький.  1968 год








                Аэлита
     Аэлита, не шевелясь, глядела на него    огромными зрачками пепельных   глаз.                Аэлита.     А.Толстой


      Новый год  мы решили провести на заводской турбазе,  вокруг живой не придуманной елки.  Однако,  дела меня задержали и я, отстав от своей группы, смог выбраться из города только восьмичасовой электричкой.
     От небольшого полустанка до базы километров десять,  если идти по дороге. Через лес путь короче.  Подумав одно мгновение, я надел лыжи и свернул к темной громадине леса.
     Я все дальше и дальше уносился по твердому насту снега,  оставляя неглубокий след лыжни на едва заметной тропинке.  Холодный  свет  луны почти не проникал сквозь верхушки сосен и, темнота, обступившая меня со всех сторон, придавала деревьям и кустарникам причудливые формы.
     Я уже около двух часов кружил по лесу, потеряв тропинку и надежду выбраться из него.  У меня не было компаса и я, надеясь на собственное чутье, шел туда, где казалось деревья были реже.
     Лес кончился  неожиданно.  Впереди расстилалась ровная,  как белая скатерть, степь.  В нескольких сотнях метров стоял небольшой  каменный домик, похожий  на сказочный теремок.  Я невольно остановился и замер, пораженный видом,  открывшимся мне.  Лес темным пятном  уходил  вдаль, сливаясь с горизонтом. Крупные красные звезды в беспорядке усеяли черный небосвод.  Над крышей домика медленно поворачивалась огромная чаша телескопа. Она словно искала далекого,  невидимого собеседника, на минуту прислушивалась и вновь неутомимо ползла  по  бесконечному  пространству космоса.  Звезды,  словно крупные спелые вишни,  перемигиваясь мириадами огоньков,  казались близкими и доступными,  и только око телескопа беспокойно металось среди многообразия миров.  На одно мгновение мне показалось,  что это очень просто установить связь с существа-
ми, которые там обитают.
     И я,  подойдя ближе к домику и набрав в легкие сколько можно чистого морозного воздуха, закричал что есть силы:
     - А - э - ли - та - а – а-а -а !
     Дверь скрипнула. На пороге появилась девчонка сказочная и небывалая. Белые пушистые волосы ее лежали на черном свитере, плотно облегающем фигуру. Глаза ее были широко раскрыты и удивительно прекрасны. Она засмеялась и серебристые колокольчики ее смеха  рассыпались  по  степи, теряясь в  заиденелом придорожном кустарнике и, словно, падая сверкающим инеем на снег.  Она поняла меня, как понимают строгие воспитательницы, застав малыша за шалостью.
     Мы разговорились Я,  оказывается,  здорово заблудился и уже более двух часов кружил по лесу. Конечно, о том, чтобы успеть на встречу нового года не могло быть и речи. Она знала, где наша база, отсюда три с половиной километра, нужно идти до озера, а дальше вдоль берега.
     И я,  уходя на лыжах, беспрерывно оглядывался и видел ее, залитую фантастическим блеском луны, прекрасную, словно богиню любви, близкую и недоступную, как те миры, в которые она вглядывалась.
     Вдруг, она крикнула мне вдогонку:
     - Постойте,  куда же вы, уже без десяти минут двенадцать и вы никуда не успеете. Идите к нам!
     Я вернулся.  Домик изнутри выглядел еще меньше.  Их было  пятеро, двое парней.  Один с бородой - Олег. Как звали другого, я так и не узнал, да мне это и не к чему.
     - Вы марсианин? - обратился ко мне Олег.
     - Да - ответил я ему в тон - а здесь проездом на Центавру.
     - В таком случае,  прошу - добавил он, указывая на круглый трехногий стул.
     Один стол буквой "Г" сплошь был уставлен аппаратурой.  Меня окружили стрелки приборов, светящие шкалы, окна осциллографов, бесчисленные ручки и всевозможные переключатели.  Около них колдовал Олег, из динамика доносились свистящие, неровные звуки. В углу были сложены рюкзаки и лыжи,  посредине  комнаты стоял ящик,  покрытый старыми пожелтевшими газетами.
     Вокруг импровизированного  стола хлопотали две девушки,  а второй парень в очках,  приготовился разливать шампанское.  На мой приход  не рассчитывали и очкарик начал заклеивать хлебом отверстие, приспосабливая под "бокал" высоковольтный изолятор.  Без двух минут мы поднялись, держа в  руках бокалы,  минуту было тихо,  потом Олег на всю громкость включил динамики и в комнату ворвался неистовый хаос звуков, тяжелых и угрожающих, бездумных и легкомысленных.
     Это было напряженное дыхание Галактики,  дыхание бесконечно боль-шого мира. Первым заговорил Олег, бросив дерзкий взгляд на приборы.
Он начал едва слышным голосом:
     - Тише, тише, слышите, это стучат они, они зовут нас, а мы не можем им ответить,  потому что наши знания малы, человечество только перестает быть ребенком,  оно начинает взрослеть,  и мы должны их услышать.
     Его голос  опять  перекрылся звуками усилителя,  звуками дикими и невообразимыми, рассказывающими о гигантских катастрофах,  гибели старых миров и рождении новых, о том, что было миллионы лет назад.
     - Так выпьем за них - сказал парень в очках.
     Мы чокнулись.  Олег защелкал переключателями,  динамики на минуту
смолкли и вновь загремели на этот раз ультрасовременным джазом,  который немногим отличался от того, что мы только сейчас слушали.
     Я попрощался. На крыльцо вышла Аэлита. Мы долго стояли с ней, любуясь небом,  о чем то спорили,  говорили, смеялись, читали друг другу стихи. Я так и не узнал ее настоящее имя, разве только, что она учится в университете,  на пятом курсе радиофака. Еще долго, долго, на уровне глаз она махала мне рукой. Я изредка оглядывался.
     Лыжи меня несли легко и споро, через некоторое время я увидел огни нашей турбазы.
     По возвращению  в  город я попытался разыскать ее в университете. На мой вопрос белобрысый долговязый студент ответил:
     - Понимаешь,  старик, цвет волос это чисто символическая примета. А насчет глаз, красоты, они все красивы и каждая по своему - философски заключил он - этого слишком мало,  что бы в наш век найти человека.
Впрочем, желаю удачи,  - он пошел смешно выкидывая в стороны свои тон-
кие длинные ноги.
     Вскоре, я уехал в длительную командировку,  связанную с налажива-нием серийного  выпуска нашей машины,  которая была передана на другой завод. Работа была тяжелая и напряженная.  То, что на нашем заводе выходило легко и просто, здесь приходилось создавать заново, преодолевая косность и чрезмерное упрощенчество.  Несмотря на жесткие сроки  государственная комиссия  своевременно приняла  главный  конвейер и к концу лета я уже вернулся домой.
     Постепенно я  стал  забывать  о волшебной встрече.  Жизнь вошла в нормальную колею,  напряженность спала.  Я уже стал привыкать к размеренному распорядку городского ритма.
     Однажды, в субботу меня вызвал к себе шеф. Он начал издалека, поговорил о моей бывшей командировке,  расспросил о моих планах и перешел к делу.  Предупредил,  что я имею право отказаться от  предложения. Суть все сводилась к тому,  что намечаются испытания нашего нового образца  машины,  выполненной в северном  исполнении.  Посылать  некого, женская половина  нашего отдела отпадает.  Игорь Андреевич уехал в отпуск. У Зайцева на руках двое детей и жена в больнице. Он еще раз повторил мне, что я имею право отказаться, но должен перед этим подумать. Работа трудная,  условия тяжелые и обязательно должен быть человек  от нашего отдела.
     Я ответил ему,  что подумаю и поплелся к себе за  кульман.  После разговора работа  не клеилась,  едва дождавшись звонка,  я ушел на городской пляж.  Несмотря на яркое солнце,  вода была холодная. Искупавшись, я  долго играл в волейбол.  Окунаться в воду больше не хотелось. На пляже я провел время до вечера, потом пошел домой.
     По дороге я свернул в кафе "Бригантина" поужинать.  Кафе было вы-
полнено в стиле модерн-аквариум. Заказав бутылку хереса и традиционные сосиски, я осмотрелся. Несмотря на замысел администрации кафе, физики и лирики не спорили.  Трое ребят под столом разливали в граненные стаканы московскую - особую.  За соседним столиком слева сидела группа под-выпивших пижонов. У кого-то из них в кармане громко визжал транзистор, низвергая звуки джаза на охмелевшие головы. Вся компания неистово дергалась в плетенных креслах в такт музыке,  будто исполняя ритуал неведомого дикого обряда.  Они вошли в транс, не замечая друг друга и окружающих их людей.  Неожиданно,  один из них поднялся и подошел ко  мне. Это был Олег.
     - А…а...а, марсианин, салют! Какими судьбами?
     Он был  сильно  пьян.  В  руках  держал две рюмки и плюхнувшись в кресло, протянул мне одну:
     - Выпьем!
     Мы чокнулись.
     - Понимаешь,  старик, другие миры, все это мура, разве только для школьного диспута. Мы одиноки, на миллиарды световых лет. Поэтому надо устраивать жизнь здесь. А меня, знаешь, старик, направили в город Учалы, Соединенные штаты Башкирии,  в трех с половиной тысячах километров от Адриатического  моря.  Пришлось подключить предков,  самому мозгами пораскинуть. Теперь работаю здесь,  на фабрике пластмассовых  игрушек. Делаем дидактические безделушки.  Мишки - плюшки, романтика. А ту помнишь Ирку Озерскую, она на Севере, в Усть-Уюме, на строительстве радио объекта, что  то связанного со спутниками и метеорологией.  Я ее тогда...
     Он говорит о ней грязные слова,  его злое завистливое лицо с козлиной бородкой вырастает до огромных размеров,  во весь экран. Рот дышит перегаром  водки и запахом табака. У меня темнеет в глазах,  в иски ударяет кровь.  Я с остервенением бью в ненавистную рожу, будто в мягкую пуховую  подушку  Кажется  рука  проваливается по локоть во что-то липкое и противное.
     - Ах, ты гад!
     Он в ответ бьет меня на отмаш,  а другой поднимает бутылку. Херес плещется на его белоснежную,  выглаженную сорочку. У меня в руках оказывается тупой столовский нож.  Я иду на него медленно и  неотвратимо. Олег бросает на пол бутылку и визгливым срывающимся голосом кричит:
     - Милиция! Куда смотрит милиция? Ходят тут разные бандиты!
     Я кидаю нож и выскакиваю из кафе.  Хорошо, что я сразу рассчитался. Шаги гулко стучат об асфальт пустынной улицы.  Я сплевываю  кровь, мне стыдно, что я струсил. Я еще докажу этому подонку.
     В понедельник с утра появляюсь в кабинете шефа.
     - Я согласен - говорю ему.
     - Я так и думал,  малыш,  - улыбается он, хлопая меня по плечу. - Добро, в пятницу двигай.
     Эти дни поглощены пред выездными заботами,  получаем машину, документы, теплую одежду,  командировочные.  Я в кабинете шефа изучаю маршрут. А,  черт,  не везет.  Пятьсот километров в  стороне  остается  до Усть-Уюма. Я успокаиваю себя - пятьсот, не пять тысяч, что-нибудь придумаю. Нам главное план накрутить по заданному количеству километров.
     Север встречает  пургой.  Как в Сахаре во все щели забивается песок, так и здесь,  кажется,  что на зубах скрипит снег. Дорога идиотская. Мы то проваливаемся в мягкие ямы,  то скользим по твердому насту.
   Когда из кабины долго не выходишь делается тепло и уютно. Надрывно гудит мотор. Но стоит нам вылезти из машины по какому - либо поводу,  как кабина наполняется жгучим холодом.  Наша семитонная  дура  несется  по пустынному безмолвию,  проглатывая километр за километром. В дороге мы отпускаем бороды для сохранения тепла.  Спидометр накручивает километры. Изредка в районных отделениях связи я посылаю сводки. Мимо проплывают низкие закопченные поселки.  Чем дальше на север,  их  становится меньше и, наконец,  исчезают  совсем.  Я  подговариваю  шоферов сделать крюк. Расхваливаю дорогу - ничуть не хуже,  чем Москва -  Симферополь, только зелени меньше.
     К Усть-Уюму подъезжаем ночью. Располагаемся спать в местной гости-нице. На  утро я предлагаю ребятам отдохнуть пару дней.  Мы чертовский
устали, почернели и вытянулись. Бороды нас сделали похожими на разбойников. Я  сходил в баню,  побрился,  одел свой черный вечерний костюм, предусмотрительно захваченный мною на всякий случай, валенки и полушубок. Расспросы  местных жителей ничего не дали и только совершенно случайно в узле связи я узнал о строительстве  каких-то  стальных  вышек. Низкорослый раскосый мужик, которому можно дать на вид семьдесят лет - начальник почты, показал мне на карте и рассказал, как туда добраться.
     Я договорился с ребятами,  что ненадолго отлучусь, пока они будут
отдыхать. Ребята помогли мне заправить машину, и после обеда я  выехал. Доехал я  сравнительно благополучно,  дорога оказалась неплохой,  даже повстречались два грузовика. Старик оказался прав.  Поставив  машину, я постучал. На порог вышел здоровенный парень в унтах и телогрейке.
     - Скажите, - обратился я к нему - смогу я увидеть Ирину Озерскую?
     В горле у меня пересохло, в висках  неистово стучало.
     - Это можно - ответил он мягким  южным  говором  и,  отвернувшись крикнул:
     - Ирка! К тебе гости пришли. Заходи - кивнул он мне - а то настудишь.
     Она нерешительно шагнула из глубины комнаты,  растерялась,  не то броситься навстречу,  или просто сказать "добрый вечер". Она не изменилась, только чуть-чуть похудела.  Узнала меня сразу, обрадовалась.  Парень догадался и вышел в другую комнату.
     - Ну, здравствуй, Аэлита, -  мы обнялись, поцеловались.
     Мы так и не заснули до утра,  все говорили, говорили. Они уже заканчивают монтаж аппаратуры и начали вести наблюдения. Работа интересная, оборудование новейшее,  не сравнить с тем, университетским. Здесь все настоящее.
     Рассказываю о себе,  о дороге,  о двух тысячах километров, проделанных к ней.  Комната пустая и холодная,  она прижимается ко мне и мы греем друг друга.
     - Ты, знаешь - говорю я - встретил того, с бородой, Олега. Делает дидактические игрушки, тепло ему там, уютно.
     - Я знаю - говорит она - мне писали о нем, он всегда был таким.
     Мы долго молчим.
     - Ты спишь? - шепчет она.
     - Нет.  А ты?
     - То же нет.  Мне кажется - говорит она - у каждого человека должен быть свой "Север".  Это как барьер на пути к жизни. Если человек его не перешагнет,  он вечно будет ползти ужом,  извиваться и приспосабливаться. Он будет обходить трудности,  оставляя их другим. Будет жить в своем теплом мирке маленьким, злым и завистливым.
     - Ты все о нем?  Брось, не думай, не стоит он того. А это здорово, что мы встретились.  Ты знаешь, как я тебя искал?  Ты мне  каждую  ночь снилась. Я шел,  нет, продирался сквозь колючий кустарник, через острые камни скал, оставляя на них капли крови. А ты все отдалялась и отдалялась, блестя  как  звезда в холодных лучах лунного света,  а я стиснув зубы во сне шептал - догоню и найду.  Когда человек сильно хочет, обязательно найдет, даже если это во сне. Смешно, не правда ли? Но теперь я знаю, мы никогда не расстанемся. Когда я увидел, какие ажурные мачты в этом снежном безлюдии строит человек, когда он в леденящем хаосе холода испытывает машины и себя на прочность, я знаю чего он хочет.
     Ирина, доверчиво  прильнув ко мне,  тихо спала.  По широкому окну неслись низкие,  серые тучи.  В рваные  края  облаков  просматривались звезды, отступая  куда-то назад и назад.  И казалось,  что это не тучи несутся, а мы по бесконечной пустоте Вселенной, мимо безжизненных планет и миров,  туда где состоится встреча.  И пусть путь далек, нам это время дано, чтобы сделать нашу планету красивой.









                Суд




     - Здравствуй!
     - Здравствуй!
     - Ты изменилась.
     - Ты тоже.
     - Сколько мы не виделись, два или три года?
     - Два с половиной.  Ты уже забыл, когда мне подарил синий  эстамп. Он полыхал синим огнем. Это было море или тайга?
     - Тайга не бывает синей.
     - А мне тогда казался весь мир, синим.
     - Это был май?
     - Нет, июнь.  Воскресенье. Мы взяли лодку на прокат и переплыли на остров. Небо было холодным, и синим и ты тоже был холодным.
     - Я тогда устал.
     - Мужчина не должен уставать,  это ты сам говорил. А потом мы лежали в высокой траве и ты читал Лоуэлла:
         Даже он застенчивый, неуверенный,
         Порою бродил по гребню горящей крыши
          Подставляя под вспышки
          Разряженные клеточки мозга.
     - Я тогда много писал.
     - А потом ты очень спешил. Тебя ждала женщина?
     - Нет,  у меня ее не было. Она появилась потом. Я спешил сесть за работу.
     - Но ты же по воскресеньям не работаешь?
     - Я заканчивал цикл стихов, которые обещали напечатать.
     - Но их же не напечатали?
     - Нет. Мне отказали.
     - Ты невезучий.
     - Я знаю.
     - Когда ты уходил,  сказал,  чем больше мы ходим по дорогам,  тем больше вероятность  встречи,  потому  что все дороги переплетаются как судьбы людей.  Потом ты ушел. Я осталась одна на острове. Мне не хотелось идти домой.  Меня всегда охватывает тоска, когда я одна в большом пустом доме,  будто на другой планете.  Лучше жить  в  перенаселенной квартире. А ты где жил?
     - Где придется.
     - Ты никогда не обращал внимания, где спишь и что ешь.
     - Может быть, я как-то об этом не думаю.
     - Тебя до сих пор не печатают?
     - Нет.
     - Почему?
     - Не знаю.
     - А мы еще раз встречались,  забыл? Это было осенью, лил страшный дождь, будто на нас опрокинули море.  Мы оказались в  одном  подъезде, через два  дома, в  котором я живу. Мы шли по лужам,  не выбирая сухого места, кругом была вода. А потом я варила тебе кофе, ты его любил пить несладким. Ты остался у меня и мы, потушив свет, долго не спали. Включили "Спидолу" на коротких волнах и слушали джаз. Ты помнишь?
     - Помню.
     - А кто эта женщина? Она красивая?
     - Не знаю?
     - Выше меня?
     - Не знаю.
     - Ты о ней не хочешь говорить?
     - Может быть.
     - До начала суда осталось пять минут,  но судья наверно опаздывает. Давай о чем-нибудь говорить.
     - Давай.
     - Ты помнишь как я работала за городом, на геодезической съемке и ты не зная моего адреса, поехал ко мне?
     - Помню.
     - Ты увидел меня из окна поезда и каким-то чудом,  открыв  двери, выпрыгнул на всем ходу. Ты боялся что убьешься?
     - Нет.
     - А я за тебя боялась, перепугалась вся и стою ни жива, ни мертва и ноги будто одеревенели,  с места не смогу сдвинуться, а ты подошел и смеешься. Я тогда первый раз на тебя накричала, всю злость на тебе выместила, что пережила в эти минуты.  Потом мы около леса нашли  шалаш. Ты сказал,  что будешь делать капитальный ремонт крыши,  а меня послал собирать сушняк. Ночью у костра ты прочел мне свои первые стихи:

                А какая на Веге весна?
                Голубая, зеленая, рыжая?
                Может просинью яркой ясна
                Иль песками горячими выжжена?
                Может бурей, ураганами
                Или грозами исполосована...

     Ты отыскал на небосводе это созвездие и долго рассказывал о нем и о человеке. Ты говорил: "нищета, войны, голод, власть, деньги, это ничто по сравнению с чувством человека,  сделавшего первый шаг  навстречу загадочной  весне в другом мире.  Чувство человека прошлого,  стоящего над поверженным бизоном и  чувство  человека  будущего  вступившего  в царство  неразгаданных  тайн бесконечно большой Вселенной.  Между ними тысячи поколений,  тысячи кирпичиков из которых строится  мост на Вегу".  Эта была самая хорошая ночь в моей жизни. Мне хотелось, что бы она никогда не кончалась. Ты помнишь эту ночь?
     - Помню.
     - Потом были ночи холодные и неуютные,  тоскливые и одинокие. По-
чему ты не приходил?
     - Не знаю.
     - Ты что делал?
     - Работал.
     - Так много работал?
     - Да.
     - Ты помнишь, как мы встретились?
     - Да.
     - Это  был теплый вечерний дождь.  Мы шли из заводского клуба,  в котором, несмотря на объявление,  танцы не состоялись.  Мы - это  пять подруг - одноклассниц.  Ты подошел и сказал, что заблудился, спросил на английском языке как пройти на Манхэттен. Все пожимали плечами и смеялись и только я ответила: "за углом, налево и на обратной стороне земного шара,  в нескольких минут ходьбы отсюда,  при условии, что вы разовьете третью космическую скорость." Это было не смешно, но тебе пон-равилось, что я знаю где находится этот район  и  немножко  владею английским. А потом все ушли и нас оставили вдвоем. Дождь так и не кончился всю ночь.  Помнишь,  мы ловили открытым ртом дождинки и считали, кто победит.  Когда нам это надоело, у меня на шесть капель было больше. А потом мы шли по набережной в теплую мокрую ночь. Наверно все люди несчастливы, которые впервые встречаются в дождь. А ты как думаешь?
     - Наверно.
     - Нас будут мирить?
     - Не знаю.
     - Говорят, когда подают на развод в первый раз, всегда мирят.
     - Я не подавал.
     - Я то же. А тебе хочется, что бы нас развели?
     - Да.
     - А зачем тебе это?
     - Не знаю.
     - Ты не хочешь со мной говорить?
     - Хочу.
     - Ну, тогда говори.
     - О чем?
     - О себе.
     - Я ушел от тебя ночью и опять лил этот проклятый дождь, мокрый и мелкий, пробирающий  до  самых  костей  и  который преследует меня всю жизнь. Я бродил по улицам ночного города,  подняв воротник и ежась под ударами мокрого ветра. Ты помнишь, я тогда чувствовал себя слабо, после перенесенной операции.  Через два дня я уехал в Иркутск.  У меня не было ни одной стоющей профессии.  Я тогда вспомнил службу в военно-десантных войсках и поступил в пожарную часть.  После окончания  трехмесячных курсов меня перевели в небольшой городок. Нам хорошо платили за тренировочные прыжки. Летом мы начали вылетать на тушение лесных пожаров. Понимаешь, под тобой бушует огненное море и земля опрокинутая летит на тебя будто безжалостный таран.  Ты не видела как горит  береза? Огонь подбирается  медленно и лижет белый ствол у корня,  будто ласкаясь, нежно и доверчиво.  Потом,  внезапно, подобно разъяренному зверю, бешено хватает в объятие свою жертву, шипя и с ревом и треском от корня до самой верхушки и взрывается мириадами искр, неся огонь все дальше и дальше. Это похоже на дикую необузданную страсть, которое рождает
дитя зла. Я слышал как стонет береза под напором огня, а потом остается черной и голой, словно покинутой и обманутой.
     Однажды был сильный ветер, и я не справился со стропами  парашюта. Меня несло  со страшной скоростью на группу деревьев,  раздался ужасный треск и потом тишина. Очнулся в полу сидячем положении под корнем толстого кедра.  К  моим  ногам  подползал огонь.  Я попробовал шевельнуть пальцами, но они не слушались. Ты помнишь?
       Даже он застенчивый, неуверенный,
       Порою бродил по гребню горящей крыши
       Подставляя под вспышки
       Разряженные клеточки мозга.
     Я не  знаю  почему  мне на ум пришел Готорн. Потом я начал считать сколько мне осталось жить. Раз, два, три.... Мне хотелось досчитать до тысячи и я спешил, взахлеб проглатывая окончания. У меня перед глазами прыгал огонь,  но жары я не чувствовал.  Потом мне захотелось войти  в него и исполнять этот дикий танец,  в такт колеблющихся языков пламени и только какая-то упругая сила во мне продолжала считать  все  тише  и тише, растягивая  слова  и  почти шепотом - сто сорок один,  сто сорок два... и,  вдруг,  я шевельнулся.  В этот миг я наверно  очень  громко крикнул. Дикая  боль ударила меня электрическим током, и я провалился в темную липкую яму.  Когда очнулся во второй раз, то лежал на носилках, в ногах  у  меня  мерно покачивалась черная от копоти рожа моего друга Мишки. После они говорили,  что нашли меня по крику,  огонь уже  почти подобрался к  моим  ногам.  Врач  насчитал четыре перелома и несколько ожогов. Ребята дали мне свою кожу и кровь. Мишка, так тот первый говорит сестре  -  пиши- я с него за это бутылку сдеру.  Насчет бутылки он пошутил, а так он парень хороший., свой, сам когда-то горел.
     В больнице я попросил,  что бы мою койку поставили у окна. В окне было видно темное звездное небо, чуть ниже виднелась крыша дома, стоящего  на противоположной стороне узкой улочки.  На крыше,  недалеко от телевизионной антенны,  был укреплен скворечник. Под ним часами просиживал  серый  облезлый кот.  В скворечнике текла однообразная семейная жизнь. Папа-скворец куда-то улетал и возвращался, приносил с собой пищу. Однажды,  разыгралась трагедия,  выпавшего птенца съел кот. Мама -скворец сначала суетилась,  ее громкий крик доносился  через  открытую форточку. Папа  - скворец взъерошив перья и втянув голову просидел целый день не шевелясь, он даже в этот день не добывал пищу, несмотря не то, что двое оставшиеся желторотых птенца,  примостившись на притолке, то и дело широко открывали рот. Это очевидно был самый меньший и самый любимый их озорник.  Еще через два дня и те птенцы неумело топыря слабые крылья взлетели и почувствовали свободу,  солнце и радость жизни и не возвращались домой целый день. Потом подул холодный ветер, они улетели, исчез и кот.  По углам скворечника навалило снега, стало холодно и неуютно.
     Однажды, на обходе врач сказал:
     - Ну как дела, герой?
     - Теперь хорошо.
     - А было плохо?
     - Плохо.
     - Ну, считай,  что ты родился в рубашке и притом второй раз. О, да ты что-то читаешь? Покажи, м да...Английская литература восемнадцатого и девятнадцатого веков.
     - Понимаете - говорю я,  оправдываясь - ребята уговорили не  бросать институт.
     - А ты сначала сдрейфил?
     - Немножко.
     - Это когда от тебя мы целый месяц не могли  добиться  ни  одного слова?
     - Тогда.
     - А теперь?
     - А теперь, с такими ребятами не только одну смерть, тысячу победишь.
     - Я знаю их,  орлы. Когда сказали,  что нужна кровь и кожа, так их навалило, будто   мы   собирались  целого  слона  клеить  и  наполнять кровью. Ну, раз так, то сегодня будем ходить.
     Меня выписали в конце зимы. Месяц я еще пролежал в общежитии, а в начале апреля вышел на улицу.  У меня кружилась голова от слабости,  а
может от счастья,  что я могу дышать,  двигаться, смотреть в глаза людям.  И это не все,  я решил прыгать.  Хотя бы один раз, но должен был это сделать.  У меня были гантели, Мишка подарил эспандер. Я устроился работать в контору,  после работы шел в спортзал и еще  учился, заочно. Мне было чертовски тяжело,  но рядом были друзья, мои братья по крови.
В августе я первый раз прыгнул, а через две недели уехал сдавать госу-дарственные экзамены. Назад я не вернулся, остальное ты знаешь.
     - А почему ты мне об этом никогда не говорил?
     - Не хотел.
     - Почему не хотел?
     - Я думал, для тебя это будет неинтересным.
     - Я все это время была одна.
     - Ты сторожила квартиру и "небель".
     - Почему ты такой злой?
     - Я не злой, я писал тебе оттуда, что бы ты приехала. А потом, ты помнишь, я тебе предлагал жить отдельно.  Меня ненавидела твоя  мамаша за то,  что у меня, кроме армейского бушлата, ничего нет за душой. А у тебя сундуки набитые добром.  Она пригрозила тебе,  если ты уйдешь  со мной, то не отдаст чехословацкий гарнитур.  Теперь ты его получила, он твой и не один суд не отнимет его у тебя.  Ты можешь  всласть  наслаждаться полированным чудом века.
     - Я была дурой.
     - А теперь ты умная?
     - Нет, просто я смотрю на мир другими глазами.
     - Широко открытыми?
     - Оставь иронию.
     - Хорошо, больше не буду.
     - У тебя есть сигарета?
     - Ты же знаешь, я не курю.
     - Пойдем,  кажется они уже пришли.  Если хочешь,  я скажу, что бы нас развели.
     - Да.
     - Эта церемония продлится недолго?
     - Я думаю.
     - Ну пошли.
     - Идем.

     "Готорн", Роберт Лоуэлл, перевод А.Сергеева.










       Правосудие по русски.




     В электричке сонная тишина, мягко постукивают колеса и только изредка слышны крики разносчиков газет:
     - Инопланетяне среди нас!  Сенсация!  Гость из параллельного  мира! Свежая телепрограмма! Свежая телепрограмма!
     Женщина, сидящая  напротив,  интеллигентного  пожилого  возраста, протягивает рубль.
     - Мне программку, пожалуйста.
     Разносчик удаляется, а женщина разворачивает газету:
     - Вы знаете, смотрю Чак Нориса, до того он мне нравится в сериале "Правосудие по техасски" - говорит она, пытаясь затеять разговор.
     Ей задумчиво отвечает мужчина,  одетый в мягкую китайскую куртку, ставшей спецодеждой для малоимущих:
     - Это,  что по техасски, я вам расскажу о правосудии по русски.
У моей  жены есть подруга,  так она уговорила купить у нее щенка -нью-фаунленда или в просторечии водолаза.  Щенок быстро подрос и стал солидной собакой.  А характер у этой породы, я должен сказать, ласковый, чисто теленок.
     Прогуливаемся мы как - то вечером по улице.  А на том участке забора нет и вплотную примыкает школьный стадион и, вдруг, видим несется на нас  разъяренная  овчарка  и с размаху вцепилась в нашего водолаза, дат так,  что шерсть клочьями полетела. Мы принялись отгонять овчарку, да не тут то было.  Ну, думаем, загрызет насмерть.  Тут подвернулась небольшая палка,  а овчарка поменяла объект нападения и схватила жену за руку. Кое- как отбились мы от нее. Смотрим, хозяин наблюдает из-за  деревьев. Оказывается мы его знаем,  живет он от нас в шестом доме с голубыми воротами.
     Зло нас взяло. Совсем рядом опорный пункт милиции, в котором принимает участковый. Пришли мы к нему - так и так и рассказали о нападении и заявление написали.
     -Хорошо - говорит он - я разберусь, дам ответ дня через два.
     Прошло три недели, ответа нет. Как-то проходим мы с нашей собакой мимо опорного пункта,  выходит участковый,  увидел нас, поздоровался и говорит:
     - Почему без намордника, на вас жалоба поступила, что ваша собака кусается, еще раз увижу, оштрафую.
     Мужчина умолк.
     - Это что - ввязывается в разговор еще один пассажир - всем известно какой мизерной пенсией нас осчастливили. Решил я немного подзаработать. А сейчас законы строгие,  если ты не зарегистрируешься и заработаешь копейку,- непременно посадят.  Это они там миллиарды воруют, а за простым народом следят в оба.  Получил я удостоверение предпринимателя и начал  катать ролики для принтеров.  Да в последнее время,  принтеры все больше струйные и лазерные для листовой бумаги,  а игольчатых, которые на роликах работают, все меньше и меньше. Так заработок 200-300 рублей в месяц, что это за деньги вы знаете- два килограмма сыра.
     А тут  Ельцин  указ задним числом издал,  налог в пенсионный фонд увеличить, вместо пяти процентов платить  двадцать  восемь,  вместе  с другими поборами получается,  больше половины отдай.  Не выгодно стало работать, думаю надо бросать.  Тут видимо, все жаловаться начали и попало дело  в  конституционный  суд.  Принял решение суд отменить указ,
считать его незаконным.
     Вздохнул я с облегчением и опять начал работать.  Через год вызывают меня для сверки в пенсионный фонд и говорят с вас  четыре  тысячи рублей, взносы 28 процентов,  штрафы и пени. Как возмутился я,  это моя годовая пенсия, а год просто так не проживешь.
     - Не знаю - пожала моя инспекторша.
     Я к начальнице - так и так,  есть решение суда, а вы не выполняете. Она  в ответ- плевала я на ваш конституционный суд,  здесь я устанавливаю правила, сколько вам платить и когда.
     Я тоже  разозлился как и товарищ - он кивнул на соседа,  владельца водолаза- и пошел к прокурору. Написал заявление, плюют мол на конституционный суд, обязанность прокуратуры пресечь правовой беспредел.
     Заявление у меня приняли,  пообещали  разобраться. Через  месяц  я опять оказался  в пенсионном фонде.  Моя инсепкторша смотрит на меня с сочуствием и говорит - на вас дело завели в прокуратуре,  у нас потребовали все сведения по вашему делу.
     Я ушел расстроенный,  прихожу домой, телефон звонит, один из моих клиентов докладывает - на вас дело в прокуратуре завели,  главный бухгалтер сказала, что бы больше у вас бумагу мы не покупали.
     Пошел я в прокуратуру, забрал свое заявление и теперь вокруг молчание,  а клиентов я потерял.
     В вагоне  воцарилась тишина,  потом раздался вздох и толстый,  до сих пор не проронивший ни слова, мужчина, пробурчал:
     - Нет у нас своего Чак Нориса и нет правосудия и не будет.
     - Да,  это  все в кино,  а в жизни все может по другому - добавил
мужчина, сидевший у окна и не принимавший участия в разговоре.