Железный волк, роман

Пролог. НОЧЬ

Он проснулся от крика, сразу вскочил, протер глаза и осмотрелся. Нет, подумал, вроде никого не видно. И тихо. Тогда он еще подождал, прислушался, он даже затаил дыхание... Нет, подумал, и вправду все спят, тихо кругом, покой. И у него здесь покой. Коптит лучина. А за окном совсем черно, там ночь. Так, может, он подумал, крика не было? Или, может, это он сам и кричал? А что! А во сне!.. Но только он давно уже не видит снов. Да и чему уже в такие годы сниться? Чего желать?!

И тут его опять стало знобить. Он лег, подоткнул под себя полушубок. Лежал, смотрел на черный закопченный потолок. Потом стал вспоминать: вот ты вчера отужинал, молился. Потом читал «Александрию» — час, может, два. Потом почувствовал, что мерзнешь, и кликнул Игната. Пришел Игнат и натопил.

— Еще? — спросил.

— Еще! — ты повелел. — Еще!

Игнат еще топил. Потом сказал:

— Довольно, князь. Изжаришься.

Ты отпустил его, но сам читать уже не мог: в глазах сильно рябило. Да и к тому же писано по-еллински, а ты это стал забывать. Поэтому ты лег и думал о послах. Потом о сыновьях. И вдруг тебе привиделся отец! А он вот здесь же и лежал, где сейчас ты лежишь. А ты стоял тогда — возле него, здесь совсем рядом, вот на этой половице. Тебе тогда тринадцать было. Нет, уже, наверное, четырнадцать. Да и не все ли равно! Стоял, тебя всего трясло, и ты шептал:

— Отец, не уходи! Что я один?!

А он молчал. Он, может, тебя и не слышал, а он просто смотрел в окно. И, может, думал о чем-то. А может, ждал кого. Потом он вдруг сказал:

— Дай руку.

Ты дал. Да только он ее не принял! Потому что своей не поднял. Потому что не смог. Сил у него уже не было, вот что! И ты немо заплакал. Пал перед ним на колени, схватил его руку, прижался к ней лбом. Рука пыталась вырваться, да не смогла. Тогда отец сказал:

— Не надо. Так, видно, Бог велел. Встань, князь. Встань! Встань!

...Нет, встать уже не смог — лежал бревном и задыхался. И не четырнадцать тебе, а семьдесят, и нет давно отца, и схоронил жену, а вот уже и самого тебя соборовать пора. Подумав так, Всеслав закашлялся, поднялся на локтях, хотел было позвать... И словно провалился!

А вот теперь очнулся и лежишь, тебе не спится. Потрогал лоб — горячий, весь в поту. И печь горячая. Дух в горнице тяжелый. Перетопил Игнат! А все равно знобит. И шум в ушах: как будто кто-то ходит, снег под ногами — ш-шух, ш-шух. Но кто это идет, не видно. А ты лежишь под деревом, весь сжался, нож изготовил, ждешь. А он, этот невидимый, прошел — ш-шух, ш-шух...

Ш-ш-ш-ш! Что это?!.

Это лучина догорела. Теперь только красный уголек остался. Но вот и он задергался, погас. Стало совсем темно, хоть глаз коли. Подумав так, князь вздрогнул и недобро усмехнулся. А что, дальше подумал он, с них станется! Давыд же Святополку говорил: «Не оставляй Васильку в Киеве, не то как бы какой беды после не вышло!». И не вышло. Потому что его не оставили. Правда, сперва ему глаза ножом достали, а после его самого на телегу закинули, накрыли тряпьем — и свезли. И ничего, Бог миловал! Давыд в прошлом году в этом грехе покаялся, они его простили, даже больше: один брат двести гривен ему дал, а второй триста.

Одна радость — Василько этого не видит, Василько слеп.

И так же ведь и ты, Всеслав, тоже мог тогда без глаз остаться! Они тебя ведь тоже туда звали. Но нет, сказал ты им тогда, и не просите, я к вам не поеду, я изгой. И крест, сказал, не надо целовать, ваши отцы уже поцеловали, помню! И не поехал, остался. Они за это на тебя крепко обиделись. И пусть! И также пусть дальше говорят, будто ты выжил из ума от старости. Зато ты при глазах и держишь свою отчину. И волоки тоже твои. Идут купцы по волокам — и тебе платят. Войско пройдет — пусть войско тоже платит. А не заплатят, сам приду и всех тогда пожгу! А сам не справлюсь — наведу Литву! Литва, она...

Но тут как кистенем ударило в боку! Князь охнул и едва не задохнулся. Ночь, тишина...

Только в ушах опять послышались шаги — чуть слышные...

Нет, это не в ушах, а во дворе! И там же, во дворе, пес подскочил и заскулил! Бряк цепью, бряк. Опять скулит... А ведь не трогает! С чего бы это, князь?! Отчего это пес заробел — пес, на людей натасканный?! А вот же робеет, скулит! А эти шаги всё идут и идут — и всё ближе! И вот эти шаги уже повернули к крыльцу! И князь понял, почуял, что это идет Она! И в голове тотчас запрыгало: Пресвятый Боже, как же это так, я весь в руце Твоей, и знаешь Ты безумие мое, и прегрешения мои не скрыты от Тебя...

А может, это все же сон?

Нет, ты не спишь! Это просто темно. Вот печь горячая, вот полушубок, вот нательный крест, а вот рядом с ним оберег. Князь осенил себя крестным знамением, после схватился за поганский оберег, прислушался...

Идет! И вот Она уже минует сторожей. И псов натасканных. Да, так оно и должно быть, с тоской подумал князь, Ее никто не остановит. Да и Ее, кроме тебя, сейчас никто видит и не слышит — Она же ведь к тебе идет, не к ним. А подойдет и если станет в головах...

Князь торопливо сел и прижался спиной к изразцам, нащупал нож...

И отложил его. Смешно, гневно подумал он, ей нож не страшен. Ведь как Ее убить? Она же и так мертвая. Но и живая — по-своему. А ты... Сейчас, пока еще живой, тело твое с душой едино, а после тело здесь, в тереме, останется, приедут сыновья, снесут его в Софию, народ будет глазеть на тебя мертвого и тешиться. А что будет с душой? Куда она тогда? Ведь не взлететь твоей душе, потому что уж больно она тяжела. За столько лет на ней столько грехов, что сразу и не представить. Князь усмехнулся и подумал: ну и что, а был бы молодым, и что с того? Князь он на то и князь, чтобы грешить. Нет, даже так: князь — это сразу зло, зло от рождения. И нельзя отречься от венца, если ты от рождения князь. Значит, уже само твое рождение, кровь княжья — вот твой крест на всю жизнь. Ведь даже если потеряешь всё и все от тебя разбегутся, то все равно ты князь. И так с тобой не раз бывало. Вон как тогда, когда зимой... да, уже тридцать лет тому... ты шел вдоль Волхова — один. Пришел в селение, а там...

Нет-нет, не то, гневно подумал князь, опять не то! Пресвятый Боже! Ради врагов моих спаси меня! Не на меня, на них излей огнь ярости своей! Да будет им...

— Всеслав!

Князь вздрогнул. Вот Она! Уже стоит в дверях! На ней широкий плащ, вроде варяжского, и капюшон глубокий, как у Олафа...

Нет, этого не может быть, тут же подумал князь, это тебе только привиделось, что можно в такой темноте рассмотреть?!

И тут же опять раздался тот же голос:

 — Что, князь, не ждал?!

А голос у Нее надтреснутый, визгливый. Князь вытер лоб, перекрестился, потом сказал как можно тверже:

— Нет, ждал. Входи, садись. Небось устала?

Она чуть слышно усмехнулась и ответила:

— Да, есть маленько. Сяду.

И подошла к нему. Нет, он Ее не видел, он только слышал, как заскрипели под ней половицы. Потом, прямо в лицо, почувствовал ее холодное дыхание.

— В ногах! В ногах садись! — сразу воскликнул князь и вжался в стену, задрожал. И снова схватил нож.

А Она...

Склонилась еще ближе и сказала:

— А ты как молодой цепляешься! Не стыдно тебе, князь? В твои-то годы!

Он молчал. Она, немного подождав, спросила:

— Ты что, Всеслав, еще на что-нибудь надеешься?

— Я, пока жив... — и спохватился, замолчал.

Она это почуяла, хмыкнула. Недобро сказала:

— Ну-ну! Уже опять что-то затеял! Смотри, как бы потом не пожалел.

— Не пожалею!

— Ладно!

И Она отошла, и села у него в ногах. Тюфяк под Ней прогнулся. А князя сразу бросило в озноб. А после в жар. После опять в озноб. Но руку он не разжимал и ждал, что будет дальше...

Как вдруг она строго сказала:

— Брось нож, Всеслав!

— Что?

— Нож, говорю. Ну!

Он, правда, не сразу, но все-таки бросил. Нож глухо брякнул об пол.

— Вот так-то вот! — сказала Она радостно.

И сразу же чуть-чуть придвинулась к нему. И продолжала:

— Я оказала тебе честь. Да, князь — великую! Я же с другими знаешь как? Р-раз — и готов. А с тобой церемонюсь. Сижу и жду. Ты помолись, Всеслав! Чего молчишь? Молиться-то тебе долго, небось, придется. Боюсь, ты и до светла не справишься. Или ты что, и меня захотел переклюкать? Как этих... дальних своих братьев!

— Нет, тебя не обманешь.

— И то! И об отсрочке не проси. Не дам!

Князь затаил дыхание, не шевелился, то открывал, то закрывал глаза... И наконец спросил:

— А почему?

Она негромко засмеялась и ответила:

— Смешной ты, князь. Ты что, не понимаешь, что ли, кто к тебе пришел? Сейчас умрешь! А не хочешь молиться, не надо. Я знаю, ты в Бога не веруешь. Так встал бы, подошел к окну да подышал. Вон дух легкий какой! Весна же на дворе.

— Так не надышишься уже, — угрюмо сказал князь.

— Ну, не знаю! — сказала Она. — Вон другие, все дышат. Да и потом: яви смирение! Пока живые, говорите о смирении, а как я прихожу...

И Она замолчала. Всеслав смотрел мимо нее. Да только что там усмотришь? Лучина догорела, тьма. И за окном тоже самое — ночь. А вон далеко, на Великом Посаде, завыла собака. Ну что же, смерть так смерть, подумал князь почти что равнодушно. И тут же подумал: и смерть неплохая. Потому что ты же не в бегах сейчас, и не в цепях, а в своей отчине. И волоки твои — с Двины на Днепр — и все за них платят. А их у тебя ох как рвали! А ты их всё равно удержал. Тебе их отец оставлял, и ты их сохранил, а теперь своим сыновьям оставляешь. Себе ты берешь только честь — но великую! Ибо Она и в самом деле не с каждым станет разговаривать. Но всё-таки... И князь, облизав пересохшие губы, спросил:

— Так почему нельзя просить отсрочки?

— Жить больше, чем положено, нельзя, — очень строго сказала Она. Потом так же строго добавила: — Всему свой срок.

И тотчас же зашевелилась, пересела...

А он быстро спросил:

— И мне?

— Да, и тебе! — еще строже сказала Она. — И так семьдесят отмерили!

И пересела — еще ближе. Потом еще ближе! Он не сдержался, закричал:

— Нет! Подожди!..

И спохватился, закусил губу, подумал сердито: да как это так?! Ты — самовластный князь, а завизжал как баба!

— Жду, жду, — насмешливо откликнулась Она. — Я даже, если хочешь, отодвинусь. А ты кричи, не бойся. Все равно никто нас не слышит.

И ведь правда, подумал Всеслав, Игнат давно ушел к себе и теперь крепко спит. А там, внизу, где младшая дружина, так этих и днем не добудишься.

— Да, — сказала Она, — всем свой срок. И так все и уходят — в срок. Так твой прадед Владимир ушел, так и твой дед Изяслав, так и отец.

— Отец?! — князь даже отшатнулся. — Он разве тоже в срок?

— Да, тоже.

— Но почему? Ответь! Или не можешь?!

— Да, не могу, — равнодушно сказала Она. — Здесь не могу. Вставай, пойдем. Я расскажу тебе, но это уже там, ты знаешь, где.

И Она опять придвинулась, уже почти вплотную, и князь почувствовал, как в его жилах закипает кровь! А руки зато холодеют! Как у отца тогда! Кричать, что ли? И ведь он еще мог тогда кричать! Но он — князь, господарь — молчал, терпел Ее дыхание.

— Здесь, — громко, с присвистом сказала Она, — я тебе ничего не скажу. Здесь — жизнь живых. Пойдем, — и обняла его.

И он стерпел и это! Сжал в кулаке нательный крест и оберег, сказал:

— Пойдем, пойдем. Вот только...

— Что «только»? — и Она взяла его за горло. Крепко взяла! Он захрипел:

— Послы!.. Я жду послов. Не для себя!

— Я знаю это! Ну и что? Пойдем! Пора!

И захрустел его кадык! Но князь еще успел:

— Семь дней! Семь! Семь!..

Свет! Гром! Огонь!..

…Когда он очнулся, дышалось легко. Потому что никто уже не душил его за горло. Но темно было по-прежнему. И лежал он на спине. Вот только где это он теперь лежит — здесь или уже там? Князь приподнялся, осмотрелся…

И понял, что он еще здесь. А где теперь Она? Он подождал, прислушался, но ничего не услышал. И все равно окликнул:

— Смерть!

В ответ было молчание.

— Смерть! Смерть!

Опять никто не отозвался. Тьма непроглядная. И тишина полнейшая... Но он не поверил, сказал:

— Я знаю, что ты здесь. И говорю тебе: встречу послов, созову сыновей, а потом приходи. Семь дней прошу. А за это... Вот! На!

Он сорвал со шнурка оберег и швырнул его в темноту. Кто-то невидимый не дал ему упасть, поймал.

— Довольна? — спросил князь.

— Довольна! — был ответ.

И опять тишина. Значит, Она и сейчас не уходит, стоит. Всеслав зажмурился, сжал зубы. Господи, Господи, думал Всеслав, не для себя же это всё, а для них, и ведь так же всегда, а переклюкать, так ведь не Тебя, а… Ты же знаешь, Господи! А после мысленно, чтобы Она не видела, Всеслав сложил персты и осенил себя крестным знамением. Потом еще раз. И еще…

И вдруг она опять заговорила:

— Семь дней! Глуп, слеп ты, князь. Но ладно, будь по-твоему! И тогда так: нынче среда, считай, уже закончилась, так что когда через семь дней закончится еще одна среда... — Но тут же спохватилась: — Нет! В ту среду я тебе весь день не дам, а только полдня! Потому что... Да, князь! В час пополудни будет самый срок, на том и порешим. Жди, князь!

И засмеялась. И ушла. Хоть дверью и не хлопала, и половицы не скрипели, но знал Всеслав, почуял, что ушла.


ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
1.
Сна больше не было. Но и вставать Всеслав не торопился. Лежал, смотрел по сторонам. Думал: темно еще, все спят, и ты будешь лежать. Живой — и ладно. И куда спешить? Семь дней тебе теперь отпущено...

И злобно хмыкнул. Еще бы! Семь дней! Да что это такое?! Семь месяцев, гневно подумал он, сидел ты тогда в Киеве, всю Русь вот так держал. А что успел? Да ничего! А ведь тогда ты молод был, силен, и вече было за тебя... А Новгород сказал: «Не дам!» — и было посему, с того и началось. А после поднялись змееныши, призвали Болеслава, Болеслав привел ляхов несчетно, и ты — как волк, болотами да топями — бежал. Обидно было, зло душило. Одно только тогда и утешило, что когда ляхи пришли в Киев, то Болеслав взял Изяслава за грудки и начал трясти его да приговаривать: «Где волк?!».

< и так далее, семь дней >