Лежневка

   
              Как-то в Пятигорское в общество репрессированных пришла  женщина. Ее глаза говорили об усталости прожитой жизни. Она не смело протянула мне школьную тетрадь в клеточку, исписанную неровным нервным почерком. Было сложно разобрать не только отдельные слова, но и целые предложения, которые часто незаконченными ложились на бумагу. Я старался, как только можно было, сохранить дух написанного, дух оригинала этого небольшого рассказа. Потом я попросил других наших членов общества рассказать или кратко описать события, связанные с репрессиями. Так получилась небольшая книжка, в которой я попытался записать воспоминания репрессированных и немного рассказать о палачах. Последние: конвоиры, охранники, следователи и все, кто причастен к ГУЛАГУ, имели безмерную власть над заключенными, которых убивали, насиловали, над ними издевались, унижали и уничтожали в них все человеческое. Когда умер Сталин, Хрущев ликвидировал лагеря и когда они оказались в человеческой среде, многие из них стали предателями, пособниками ЦРУ, продолжая работать в КГБ.
                Альфред     Дешабо

 
   
   
   
   
   
   
   Воспоминание бывшего заключенного
   
   Скляренко Василий Васильевич
   
   
   
   
   
   
   В период, предшествовавший аресту меня и обвинению в участии подготовки свержения Советской власти, я служил в Северо-Кавказском Крайисполкоме, позднее переименованном в Орджинекидзевский.
   Работая военным инструктором второго секретариата Крайисполкома я занимался мобилизационно - оборонной деятельностью совместно с Мобокругом Орджоникидзевского края ( начальником Мобокруга был полковой комиссар Шосиков Павел Матвеевич, его заместителем комиссар корпуса Гудков). Вторым ответственным секретарем Крайисполкома, возглавлявший 2-й
  секретариат, был Устинов Сергей Александрович.
   В мои обязанности входили учет военных ресурсов, оказание помощи райисполкомам и горсоветам края в составлении мобпланов и проверки их на местах. Кроме того, мне было поручено совместительство заведующего секретной части Крайисполкома.
   В летний период 1936 и 1937 гг. по два месяца я работал начальником агитбригады по обслуживанию допризывников по районам края.
   В первых числах августа 1937 года я был направлен в командировку в районный центр село Петровское (ныне Светлоград) по проверке мобплана и обсуждению вопроса о мобилизационной готовности. Здесь же я был арестован по телеграмме начальника КрайНКВД Булаха. Мне удалось в райотделе НКВД увидеть текст телеграммы - "Задержать В. В. Скляренко, где это возможно". Через три дня заключения в местном отделении меня с усиленным конвоем отправили в Ставрополь, в краевое управление НКВД.
   Без предъявления обвинения меня препроводили в КПЗ. Это была конюшня Ставропольского ИТК, в которой я провел в заключении полтора месяца. Затем меня перевели в КПЗ, вблизи железнодорожной станции Ставрополь. КПЗ располагалось в бывшем холодильнике мясокомбината, разделенным на два помещения, с каменными стенами и цементным полом. В каждом содержалось по пятьсот заключенных. По истечению определенного времени некоторые заключенные покидали КПЗ ( по этапу в Сибирь или приговоренные военной коллегией Верховного суда к высшей мере наказания - расстрелу за контрреволюцию по ст.58-й, УК). Взамен выбывших, в камеру бросали новых, ровно столько, что бы в камерах находилось по 500 человек, для удобного подсчета.
   Из кого состояли заключенные, имевшие прозвище "Враги народа"?
   Это были председатели райисполкомов, сельсоветов, колхозов, директора совхозов, учителя школ и другие представители сельской интеллигенции.
   Коротко расскажу об условиях пребывания в этом КПЗ: никаких нар, не было даже соломы. Заключенные спали прямо на цементном полу, в зимнее время, тесно прижавшись спинами друг к другу. За время моего пребывание в течение восьми месяцев не было ни одной прогулки по двору. Пища состояла из 400 граммов хлеба, черного и сырого и чашки похлебки, называемой баландой. Заключенные обросли бородами, от укусов блох и вшей, которые развелись в неимоверных количествах, на теле заключенных появились расчесы и раны.
   Допросы проводились, как правило, по ночам. Днем спать не разрешалось. Особенно тяжело было смотреть на заключенных, вернувшихся после допроса с применением пыток. Мы оказывали им помощь, ободряли их. На допросах требовали одного, сознаться в контрреволюционных деяниях, о которых и сам заключенный не подозревал. Следователи писали в протоколах допросов обвинения и требовали полного признания своей вины. Тем, кто отрицал свою вину, применяли пытки, широко распространенные в те времена. Кто не выдерживал варварских условий - погибали. Каждый день умирало по 8-10 человек, преимущественно пожилого возраста.
   Невозможно в кратких словах описать то ужасное время, которое пришлось пережить. Но о нескольких случаях я должен рассказать. Помню старика - железнодорожного сторожа. Его обвинили в том, что он готовил крушение поезда, в котором, якобы, ехал в Ставрополь сам Сталин. Абсурдность этого обвинения очевидна. Сталин никогда в Ставрополь не ездил и не собирался ехать, но от несчастного старика требовали на допросах признания, угрожая расстрелом. Старик на допросе умер.
   Умерших подносили к воротам камеры, утром подъезжала грузовая машина и трупы вывозились в неизвестном направлении. Родные никогда не узнают место погребения.
   Среди заключенных был наборщик краевой типографии. Его обвиняли в шпионаже, что он пять раз ездил в Польшу для передачи секретных сведений. На допросах его били кулаками в живот. Однажды, его вызвали на допрос, и он больше в камеру не вернулся.
   Бывшего председателя Туркменского райисполкома, я хорошо запомнил его фамилию- Садыков, тоже обвинили в контрреволюции. На допросах он отказывался подписывать протокол, и тогда следователи путем обмана убедили, что его не расстреляют, а отправят по этапу в Сибирь на пять лет. Садыков согласился подписать обвинительное заключение. Через пять дней за ним приехал "черный ворон" и его увезли. Потом мы узнали, Садыкова расстреляли. Подобных примеров расправы над "врагами народа" можно приводить бессчетное количество раз.
   Когда начались зимние холода, люди в камере замерзали. В одну из таких ночей, в камеру вошло несколько человек. Начальник КПЗ Сухачев представил заключенным московскую комиссию, и я узнал в лицо председателя комиссии Андреева Андрея Андреевича, члена политбюро ЦК партии. В тот же день эту страшную камеру закрыли, а нас перевели в Ставропольскую тюрьму, где я еще провел почти три месяца.
   На первый допрос меня вызвали после восьмимесячного заключения. Я узнал, в чем меня обвиняют. Оказалось, что существовала группа, готовившая восстание против советской власти. Она, якобы, состояла в большинстве из казаков станиц Боргустанской и Бекешевской. Мне даже на следствии уготовили должность в этой "преступной группе" - начальник боевого питания и будто я развозил для сформированного отряда патроны и гранаты, используя мои служебные командировки с агитбригадой Крайисполкома.
   Я перенес 12 допросов, слышал от следователей угрозы, что меня расстреляют, если я не признаюсь и не подпишу обвинительное заключение.
   К исходу лета 1938 года, на одном из последних допросов мне сказали, что выпустят на свободу, под подписку о невыезде, покуда не закончится следствие по всей преступной группировке, в которую я вхожу.
   Пробыв в заключении около года меня еще целый год вызывали из Пятигорска, где я жил и работал, на допросы в КрайНКВД, но уже в качестве свидетеля. Я давал показания по существу различных обвинений членов пресловутой "группы", которые по-прежнему находились в заключении.
   Мои показания привели к освобождению из заключения, пробывшего там более года, второго секретаря Крайисполкома, непосредственно моего начальника - Устинова Сергея Александровича. Его подвергали многочисленным пыткам на допросах.
   Нас судили на "тройке" - так называлась военная коллегия Верховного суда СССР. И всех нас спасла находчивость Устинова. Теряя сознание во время применения пыток, нашел в себе силы, и вместо своей подписи вывел слово ложь. Следователи не заметили, а военная коллегия вынуждена была направить дело на доследование. Почти после годичного разбирательства обвинения распалось, и мы избежали той участи, которую нам готовили следователи.
   После освобождения Устинова он приезжал в Пятигорск, чтобы отблагодарить меня за объективные показания по нашему делу.
   Трудно вспоминать тяжелые времена, которые пришлось пережить нашим людям, но в памяти нашего народа останутся эти черные дни, гибель невинных людей, ужасы ставропольских застенков.
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   Бранденбургский концерт
   в двух частях
   
   
   Марикода А.Д. 1919 г. уроженец ст. Горячеводской
   
   По профессии я печатник, начинал работу в Пятигорской типографии Анджиевского. В сороковом меня призвали в Красную Армию и послали служить на погранзаставе в Западной Украине. Там же меня и застала война. Когда началось отступление, меня перевели в состав 73 дивизии. Отступали мы с тяжелыми боями. Под Врошиловоградом меня контузило, так я оказался в полевом госпитале. Отступление нашей армии продолжалось, а наш госпиталь попросту забыли во время эвакуировать и его захватили
  немцы. Тяжело раненных расстреляли, а тех, кто мог самостоятельно двигаться, отправили в товарных вагонах в Германию, в город Бранденбург.
   Нас готовили использовать как рабов на строительстве секретных заводов. Пользуясь неразберихой и ослаблением бдительности первых дней, я бежал. У меня не было ни карт, ни запаса продовольствия, ни знания языка. По стране, где каждый тебе враг, передвигаться крайне сложно.
   Меня поймали и отправили в Бранденбургскую тюрьму. Полгода я провел на каторжных работах в каменоломнях. Знаете, мне иногда приходила в голову мысль, кто-то из гитлеровских вождей решил создать на земле ад, и это ему удалось сделать, только непонятно для чего. Неужели эта мрачная картина, наполненная до краев человеческим страданием, кому-то щекотала нервы, возвышала его до сверхчеловека или то была пан эпидемия паранойи. Так и осталось для меня загадкой все происходящее, словно не жизнь проходила, а съемки мрачного триллера. Потом нас отправили на сверхсекретный завод Арго, выпускающий секретное оружие, фаустпатроны.
   Еще 8 месяцев рабского труда за фрезерным станком, да что и говорить, мы не были рабами из-за непосильного труда и крайне скудного питания, мы были тенями рабов. Когда из нас были выжаты все жизненные соки, нас отправили в концлагерь. В нем я и находился до начала 1945 года, пока нас не освободили американцы. Так я оказался среди наших.
   Первое, что меня встретило в среде своих - недоверие. Начались проверки, не сотрудничал ли я с немцами, не воевал ли я на их стороне. Неверно сказанное слово, праведный гнев могли обернуться пулей в лоб. Но, слава Богу, проверка закончилась благополучно, и меня опять призвали в армию дослуживать.
   Осенью 1946 года меня демобилизовали, и я вернулся в Пятигорск. Вернулся на свое рабочее место в типографии. Я так соскучился по мирной гражданской жизни, по работе, по свободе, о которой я мечтал в невероятно трудных условиях, может эта мечта и сохранила мне жизнь.
   Послевоенная страна залечивала раны, нанесенные фашистской мясорубкой. Нам казалось, что жизнь преображается на глазах, поднимается из руин промышленность, сельское хозяйство. Но какой ценой, об этом умалчивалось. К концу 1948 года Сталин и его подручные принялись рассуждать так. Если солдата взяли в плен, и он не пустил себе пулю в лоб, значит, он предатель и должен искупить вину в ГУЛаге. С другой стороны, отбросив идеологическую линию, для восстановления промышленного потенциала, нужен бесплатный труд, где человек за пайку хлеба в 400 грамм валит лес, строит железную дорогу, бетонирует плотину для ГЭС.
   В декабре 1948 года, как и сотням тысяч побывавших в немецком плену, меня арестовали и предъявили обвинение в измене Родине по знаменитой 58 статье. Следствие велось около года. Иногда казалось, что над всем этим стоит один великий режиссер, только теперь поменялись декорации и немецкие застенки сменились на советские, та же одиночка, та же камера смертников, тот же вселенский страх.
   Суд-тройка приговорил меня к 25 года заключения. Кому-то были нужны рабы, ни на год, два или три, а на всю оставшуюся жизнь. Но, потом, неожиданно приговор отменили, и опять затянулось следствие на целый год. Теперь приговор утверждали в Москве - 10 лет, так я оказался в Ветлаге, на севере, в Кировской области. Каждый день нас водили под конвоем на лесоповал, приходилось валить лес по пояс в воде. Если выполнял дневную выработку, получал пайку. Я уже говорил о режиссере, о смене декораций, но это был тот же самый ад, тот же почерк, тот же замысел. Гибло много заключенных и порою казалось, что государство - эта машина по уничтожению собственного народа. Мне повезло, мне удалось выжить, был молод и крепок костью. Остальным миллионам повезло меньше или совсем не повезло.
   В 1956 году меня досрочно освободили, если это можно так назвать 8 лет жестокой неволи.
   По возвращению в Пятигорск, я уже не пошел работать в типографию, навыки печатника были утеряны мною навсегда, да и держали нас подальше от идеологических кузниц, поступил я в СУ-2, слесарем-сантехником, так и вышел на пенсию.
   
   
   
   
   
   
   
   Лежневка
   
   
   
   Мудзалевская Лидия Михайловна- 1913 г.
   10 лет ГУЛАГа.
   
   
   Вы знаете, что такое лежневка? Это срубленные и спиленные деревья без суков (они срубаются топором) и укладываются на землю там, где земля дышит. Такое бывает в тундре - вода насыщает верхний слой земли, травы, мох и не впитывается глубоко в землю из-за вечной мерзлоты и ходишь по ней, как по матрасу, увязая по щиколотки. Поэтому делается лежневка - бревна рядышком лежат плечо к плечу, бок к боку. Вот тогда и можно ходить по этой лежневке уверено, надежно, еще и потому, что у тебя на ногах деревянные башмаки с негнущимися подошвами.
   Так мы и ходили каждое раннее утро по 70-80 человек на строительство железной дороги. Сопровождали нас конвоиры (в этом лагере не было собак) с винтовками и каждый раз предупреждая нас окриком - шаг вправо, шаг влево считается побегом! Это стандартное предупреждение вызывало у молодежи смех, веселость, кто-то в ответ вопросительно кричал - а прыжок вверх тоже считается побегом? Бывалые и пожилые одергивали крикунов шепотом, но было уже поздно. Сердитый конвоир ( среди них особенно выделялся один матерый садист) немедленно командовал - ложись! И все мы приученные подчиняться командам ложились на землю и неважно, что была грязь или лужа, канава или бугор. Мы безприкословно выполняли любую команду начальства.
   На рабочем объекте мы (в основном девушки из Литвы, Латвии, Эстонии, много было русских из необъятной России) пилили высоченные ели, обрубали ветки и, встав парами в ряд, взваливали бревно на плечи и тащили к железнодорожной насыпи, укладывая их в клетку. На девичьих плечах оставались страшные следы ссадин, синяков, ран.
   Кто не был занят на лесоповале, чистили кюветы, проложенные вдоль железнодорожной насыпи. Стоя по колено в ледяной воде, совковой лопатой черпали со дна глину и песок и выбрасывали его на обочину. Замершая пара ног сменялась другой парой и вся эта круговерть превращалась в одну нескончаемую издевательскую карусель.
   В течение всего бесконечно длинного дня с наблюдательной вышки смотрел и скучал конвоир. Рассказывали, что как-то работавшие мужики, однажды, опрокинули вышку и в возникнувшей суете совершили побег. Правда, сумел убежать только один, но о нем так никто и нечего не узнал. Скорее всего его поймали.
   Приближение ночи прерывало нашу мучительную работу и мы под неусыпным конвоем возвращались в свои бараки.
   Так проходил один день, который складывался в неделю, в месяц, в год и в десять лет.
   
   
   На круги своя
   
   
   
   Дешабо Альфред Николаевич, 1936 г.
   
   
   
   Все повторяется в этой природе
   Кварка ли ритм, иль галактик дыханье
   Судьбы людей по спирали восходят
   В звездные дали зеленых мерцаний.
   
   Об отце мне рассказывала тетка. Мы жили в г.Пятигорске, на улице Советской (ныне проспект Кирова) в небольшом одноэтажном домике ( он сохранился до сего времени, рядом со зданием "Севкавупрдора"). Отец Дешабо Николай Эдуардович, работал главным виноделом в Пятигорском винтресте. Профессия винодела у отца была потомственной. Дед Эдуард Жатон имел винзавод в г.Хасавюрте, который он купил в 1910 году, продав свой винзавод под Одессой, в небольшой французской колонии Шабо. В Россию прадед приехал по приглашению царя Александра I в 1829 году, как специалист по производству французских вин. Виноделием занимался и прадед, и прапрадед в Швейцарии. Гражданскую войну отец провоевал начальником бронепоезда на стороне белых. В двадцатых годах после окончания института в Тбилиси, он получил звание ученого винодела, сменил фамилию Жатон на Дешабо и начал работать виноделом.
   Его забрали ночью 11 ноября 1937 года и отправили на сборный пункт на станцию Минеральные Воды. 3 января 1938 года его обвинили по статье 58б, в сборе шпионских сведений и передаче их резиденту Фореру.
   28 января 1938 года его расстреляли в г. Грозном. В этом же году
  был перенесен краевой центр из Пятигорска в Ставрополь и моя семья (мать, брат и я) были вынуждены переехать по новому месту работы матери. Наша квартира находилась в Ставрополе, ул.Дзержинского,78. В 1942 году бомбежки города стали непрерывными, сначала бомбили немцы, потом наши. Нам предложили уехать на время бомбежек в село Высоцкое, Гофицкого района, где мы и прожили около пяти месяцев. Село освободили 23 февраля 1943 года и мы сразу вернулись в Ставрополь. Но нашу квартиру захватил сотрудник МГБ и, угрожая пистолетом, выбросил наши вещи в коридор. За нас никто не мог заступиться. Жена и дети врага народа - вот кем мы были. Первое время мы жили в каком то сарае, там было очень холодно. Потом нас пустили на квартиру на окраине города, на улице Крупской, но мать, заболев воспалением легких, так и не смогла оправиться. 1 июня 1944 года ее не стало.
   Брата отдали в Ставропольское ремесленное училище N 12, а мне еще не исполнилось 8 лет, и я остался жить один. Хозяйка не спрашивала денег за квартиру, да у меня их и не было. Иногда я ходил на работу к отчиму, он уже женился на другой, но ко мне относился хорошо. Отчим работал на железнодорожной станции. Их конторка находилась в подвале, устроенном между путями. В конторке был устроен кран с постным маслом, на обед они жарили картошку, плавающую в масле. В воздухе витал аромат подсолнечного масла. Но туда я ходил редко, всего несколько раз. Второй источник питания находился недалеко от станции, где стояли низкие длинные сараи. Внутри были навалены горы пшена. Снаружи сарая вдоль периметра ходил солдат, с длинной винтовкой. На одной из стен я нашел сучок, который можно осторожно вытащить и встав вплотную к стене и сделав вид, что ты писаешь, набрать полный карман пшена. Потом я аккуратно вставлял сучок и шел домой. Я научился варить пшенную кашу, но без масла она была невкусная. Когда совсем нечего было есть, я лез под кровать и время от времени находил там дольку сушенной груши. На окраине города было много огородов, там также можно было разжиться кабачком, огурцом или тыквой. Овощи были хороши тем, что их не надо готовить, а можно есть сырыми. К августу добавились еще фрукты и жизнь стала прекрасной.
   Этот день я запомнил на всю жизнь. 20 августа я пришел домой к вечеру. В запазухе у меня лежало несколько яблок и слив. Я открыл дверь и замер, в квартире было пусто. В углу стоял веник и совок, пол был чисто выметен, около порога лежали два кирпича. Я сел на кирпич и заплакал. Я понял, что меня обокрали, и спать не на широкой кровати, а на холодном глиняном полу, плохо, холодно и неудобно.
   Я вышел во двор. Меня увидела хозяйка и пояснила, что мои вещи забрала тетка и велела приходить к ней на улицу Кавалерийскую,36.
   Тетка вычесала из головы всех вшей, постригла меня, выкупала и на другой день повела меня устраивать в суворовское училище. Она сказала, что там хорошо кормят и одевают. Мы долго сидели около какого то кабинета, пока нас не пригласили войти внутрь. Толстый жирный мужчина долго смотрел в мои бумаги, потом осмотрел через толстые стекла очков меня, проведя взглядом несколько раз с ног до головы и презрительно поморщившись сказал- "Это не наш человек, пусть идет в ремесленное рабочим".- Этот чиновник четко разделил страну на своих и чужих.
   В ремесленное мне было идти еще рано, туда брали с 12 лет, мне исполнилось восемь и я оказался в первом классе. В сорок пятом жизнь была терпимой, в сорок шестом наступило резкое ухудшение, а в сорок седьмом почти голод и тетка ближе к осени повезла меня в детдом. Мне было интересно ехать сначала на поезде, потом на попутной машине в село Молотово (ныне Красногвардейское).
   Я был спокоен, пока со мной была тетка, но только оставив меня одного в сером, казенном окружении и став удаляться, я заплакал громко, во всю силу своих легких, завыл тоскливо и обречено. Мне было одиннадцать лет, с тех пор я кажется, никогда в жизни не плакал. Меня принялись успокаивать, большая девочка прижала к себе, я почувствовал тепло ее тела, и тоска стала уходить, переданное тепло приятно разлилось по всему телу, и я замолчал. Потом нас повели на ужин, встали за длинные скамейки за такими же длинными столами. Раздалась команда садись, против каждого лежал маленький кусочек хлеба и на нем блестел крохотный квадратик сливочного масла. Я уже не помнил, сколько времени я не ел, длинная дорога, плач при расставании, но только я положил его в рот и он мгновенно растаял, пока все шумно усаживались. Сосед слева, мой одногодок, но уверенный в себе подвинул порцию в мою сторону, а другую взял себе. Теперь я жевал медленно и с опаской, когда раздался громкий голос - кто взял две порции? Все молчали, молчал и я, осознав, что если даже меня пытали бы огнем, и то бы я не признался в этом. Во мне смешались чувства стыда, испуга, страха.
   После ужина в зале играла музыка, на сцене выступали дети. Маленькая девочка с большим голубым бантом, читала стихи - "Я маленькая девочка, танцую и пою, я Сталина не знаю, но я его люблю!" Потом были танцы, меня пригласила та же большая девочка, опять прижала к себе, опять я почувствовал теплоту, успокоение и начало новой, неизвестной еще мне жизни.
   Что бы понять, как складывается жизнь, достаточно выхватить из нее несколько штрихов. Вот они. Как-то мы с братом ужинали в одном из московских ресторанов. К нам за столик подсел пожилой мужчина. Мы разговорились. Он не знал ни слова по русский, мы же сносно объяснялись на английском. Он повар из Австралии, после выхода на пенсию решил объехать вокруг земного шара, так он оказался в Москве.
   Если посмотреть в мою трудовую книжку, то в ней увидишь все ступеньки роста. После окончания института- инженер, потом старший инженер, руководитель группы, начальник отдела, цеха, зам. директора, директор, уволен, в связи с уходом на пенсию по возрасту. Жена работала в проектном институте. Теперь мы на пенсии. Заплатив за квартиру, остаются такие крохи, что можно купить только хлеб, макароны и немного овощей. О лекарствах, обуви, одежде не стоит и мечтать. Каждое утро мы ходим вокруг Новопятигорского озера и по дороге собираем бутылки, так как деньги кончаются за десять- двенадцать дней до получения следующей пенсии и мы покупаем на них страшно дорогой хлеб.
   Вожди той страны, в которой жил и работал знакомый наш повар, не затевали грандиозных бессмысленных строек, не строили подземные города, не строили коммунизм на все планете Земля, не производили тысячи танков, боевых самолетов, пушек, ракет, бомб, тонны химических отравляющих веществ и снарядов. Не вели бесконечные войны. Но, уйдя одна беда, как грянула другая, еще хуже. Теперь чиновники, коих великое множество воруют, воруют и еще раз воруют.
   Каждое утро мы проходим свои пять километров и если везет, подбираем пустые бутылки, сейчас открыта масса приемных пунктов. Зимой бутылок почти нет, летом их больше, много отдыхающих.
   Вот и нынче, прошла зима, настало лето, спасибо Ельцину за это.
   
   г. Пятигорск . июнь, 1997 год
   
   
   
   
   
   Вскоре после оттепели
   
   Садовая Валентина Иосифовна
   
   
   О Новочеркасском событии молчат. А молчание есть один из видов лжи. Я была совсем молоденькой девчонкой, студенткой политехнического института. После третьего курса тяжелое материальное положение заставило меня перейти на вечерний факультет и поступить на работу на Электровозостроительный завод. Отдел кадров направил меня в механический цех. Меня поразили громадные масштабы самого завода и нашего цеха, в котором были и токарный участок, фрезерный, строгальный и еще два. Завод числился в флагманах индустрии. В то время железная дорога осуществляла переход с паровой тяги на электрическую и с дирекции завода требовали план любой ценой. Если говорить газетным языком тех лет, мы находились на переднем крае трудового фронта.
   Меня назначили нормировщиком к токарям. Станки были новые, в основном Московского завода "Красный пролетарий", ДИП-300, ДИП-500 и другие. ДИП - расшифровалось, как догоним и перегоним Соединенные Штаты Америки. Производительность труда постоянно росла. Применялись новые резцы с победитовой напайкой, для стали Т15К6, для чугуна ВК8. Скорость резания возрастала. Применялись различные приспособления для увеличения выпуска деталей. Я говорю об этом может, слишком подробно, но это очень важно.
   В предыдущие годы в конце марта или начале апреля по радио передавали о снижении цен на продукты питания, об этом много говорили, люди ждали этого сообщения и радовались. Но, в то же время, постоянно снижали нормы выработки. Если раньше токарная обработка храповика стоила три рубля, пятьдесят копеек, то после пересмотра норм два рубля восемьдесят копеек. И так, каждая операция, каждая деталь.
   Получалось что-то вроде Ломоносовского закона сохранения веществ, если в одном месте прибудет, то в другом месте убудет. Я видела, что бы заработать среднюю зарплату 1200-1500 рублей рабочий за восемь часов ни на минуту не мог разогнуть спину. Но мало того, руки у него должны работать как у хорошего жонглера.
   Я видела, что через проходную, после окончания смены, выходил рабочий человек, словно выжатый лимон. А ведь многим из них было за пятьдесят.
   После очередной резки расценок, видимо комиссия потеряла чувство меры или их поджимал фонд заработной платы, но недовольство рабочих вылилось в стихийный митинг.
   И я должна сказать о том времени. Эта была хрущевская оттепель, когда был осужден культ Сталина, широко применялась амнистия и ГУЛаги начали пустеть. В книжных магазинах можно было купит Солженицена "Один день Ивана Денисовича" или мемуары американского генерала Риджуэя.
   Часто ходили мы на художественные выставки, особенно мне запомнилась картина пражского художника-абстракциониста Эмиля Бачека "Знаменательный час", то есть на смену тотального социалистического реализма пришла разносторонняя человеческая культура.
   Мы почувствовали свободу, перестали шептаться и начали громко говорить. Нам казалось, что сталинский террор больше никогда не вернется в нашу страну.
   И мы подавшись этому чувству вышли на улицу и пошли к Горкому партии, что бы сказать, что нельзя нас превращать в бессловесных роботов. Мы люди, а не станки по выточке деталей. Собралась огромная толпа, мы шли с надеждой, что нас поймут. Откуда - то взялась милиция, очень много милиции, потом солдаты и наконец танки. Они шли прямо на людей. Мы бросились врассыпную, кто - куда. Но нас ловила милиция, как чабаны отлавливают овец, бросали в машины и развозили по своим отделениям.
   На следствии мне предъявили обвинение в подрыве устоев советской власти. После следствия меня перевели в Ростов н\Д и осудили по статье 58, п.10,ч.1 Уголовного кодекса. Суд был при закрытых дверях и приговорили меня к трем с половиной годам тюремного заключения. Но вскоре тюрьму заменили высылкой в Мариинский зерносовхоз, Кемеровской области, где я и отбывала трудовую повинность более двух лет, затем меня перевели на пересыльный пункт "Тайшет", мы занимались переработкой
  продуктов животноводства. Я писала, обращалась в вышестоящие организации о незаконном аресте и осуждении и, наконец, было получено извещение о моем досрочном освобождении. Я этот день запомнила на всю жизнь, 6 февраля 1961 года и я вернулась в родной свой город Пятигорск.
   Работать я устроилась на завод "Пятигорсксельмаш" в инкубаторный цех, затем перешла в юридический отдел, где и проработала до самой пенсии, до 1992 года.
   
   
   
   
   
  Три высокие ступеньки
   
   
   Худенькая пожилая женщина принесла мне свою рукопись на 4 листах: вырванных из школьной тетради. Я положил, не читая рукопись в папку, а когда пришел домой и, развернув листочки, не обнаружил имени и фамилии автора. Но все же я решил печатать воспоминания, при этом как можно бережно сохранив теплоту и душу самого рассказа.
   Нас грузили в товарные вагоны, пропахшие свежими досками. Сами вагоны были старыми, но на полу валялась кора, пучки засохшей травы и солома, на стенах потеки еловой смолы. На вопрос, - почему не даете хлеба? Пожилой охранник недовольно проворчал, - получите по прибытию. Перестук колес сменялся долгими стоянками в тупиках железнодорожных станций, и меня преследовало ощущение, что вместе с остановкой вагона останавливалось время. Оно переставало течь, из - редко нарушаясь возгласами мужчин - Воды и хлеба! Мы, голодные женщины, лежа на соломе понуро молчали. Каждый думал о себе, о своем, что ждет нас впереди.
   Длительные этапы, пересыльные тюрьмы, где всегда находились желающие поживиться на арестантской пайке, а хлеб был в большущей цене, приводил к истощению и ослаблению людей. Наконец, мы прибыли по этапу в Красноярск, и всех нас ожидала тяжелая работа и сильные морозы. И все же мне удалось пережить суровую зиму с надеждой, что весной станет немного легче. Но весной дистрофия стала причиной массовой смерти заключенных. Люди не в силах были не только работать, но и ходить. Вокруг и внутри бараков все пропахло мочей. Обитатели верхних нар, будучи уже не в силах двигаться, лили на нижних. В бараках было ужасно холодно и тело, чтобы сохранить тепло, избавлялось от влаги. Внизу в таких случаях раздавался мат...
   По утрам в лагере появлялись 2-3 подводы, на них грузили синие трупы арестантов, умерших за ночь. Их закапывали в огромных рвах, без места обозначения. Они бесследно исчезали с лица земли. Критическая ситуация в лагере привела к появлению комиссии в лице двух врачей.
   Тогда и я услышала свой приговор: "Жаль, но, кажется уже поздно!!!" Дело в том, что в состоянии дистрофии наступает такой момент, когда человека спасти уже нельзя.
   На этот раз судьба была ко мне благосклонна. Меня определили уборщицей в небольшую секцию - 12 человек заключенных по бытовым статьям, которые использовались на обслуживании лагеря. Отсутствие тяжелой работы и тепло спасло мне жизнь. Хорошо помню, как, вымыв пол, усталая, я садилась на крайние нижние нары и у моих ног стояла деревянная бадейка с грязной водой. Я с тоской смотрела на три высокие ступеньки, ведущие из землянки во двор. Да, их было только три, три высокие ступеньки... Многим это может показаться пустяком, но для меня эти ступеньки были недосягаемым барьером. Руки, ноги как палки... Сил нет. Есть непреодолимое желание лечь и не двигаться. Дистрофики так и умирают: лежа, постепенно теряют сознание. Потом приходит Смерть. Смерть - это избавление от физических мук, постоянного чувства голода и холода. Смерть - это избавление от моральных мук, сознание своей неизбежной гибели из - за чудовищной несправедливости наших властителей и полного бессилия, что либо изменить в своей судьбе. Я выжила благодаря надежде, которая теплилась где то в глубине моей души, она меня вела и не позволила сделать роковой шаг.
   Лагерь живет по своим драконовским законам в полном неведении о жизни на свободе, о событиях в стране. За 8 лет заключения, я не только не держала в руках, но даже не видела ни одной книги, журнала, газеты. Я не слышала ни одной радиопередачи. Я говорю о себе, но о других можно сказать тоже самое, мы были одной серой массой без разделения на фракции. Даже о дне Победы нам не сообщили. Разве мы не люди? Ведь у нас на свободе остались родные, близкие и дорогие нам люди. Единственным источником информации были заключенные - новички, они и рассказывали, что происходит на свободе.
   Люди, перенесшие предательство, не были способны на доверие. В лагере строго соблюдался не писанный закон: никогда и никого не спрашивать - какая дорога привела человека в лагерь. За 8 лет лагерной жизни только два человека поведали мне свою историю. Я ни разу не наблюдала случая протеста, возмущения, гневного высказывания о лагерных порядках. Только покорность и молчание - один из способов выжить, пусть маленький, но шанс остаться живым. Заключенный теряет право на одиночество, где бы ты не был, - всегда рядом с другими, часто тебе чуждыми и неприятными. За все время лагерной жизни я была совсем одна только два часа. Старик-конвоир выпустил меня из зоны в один из апрельских дней, и как остро я переживала каждый звук, каждый шорох этого весеннего дня.
   Я говорила, что услышала историю всего двух человек. О них я тоже расскажу. Расскажу о той жестокой действительности. Мы познакомились в лагере. Волкова - женщина 40-45 лет, из Тамбова, добрая и наивная. Как - то она стояла в очереди за сахаром, устала, промерзла и пригласила соседку по очереди, зайти к ней погреться и попить чайку. Благо ее квартира находилась рядом с магазином. Волкова накрыла стол, угостила гостью чаем и в задушевной беседе сказала: "Сколько мы Германии не даем всего, все равно Германия на нас пойдет войной".
   Дальше события развивались стремительно. Волкова была арестована с предъявлением ей статьи 58, п.10 за агитацию против Германии и была приговорена к 10 годам лишения свободы. Через две недели после суда началась война, но Волкову уже везли по этапу в сибирские лагеря по приговору Тамбовского суда. Мы с ней встретились в одном из Красноярских лагерей, когда я была тоже новичком. Не думаю, что Волкова выжила, слишком она была добра и наивна и, лишена способности, приспособиться к лагерной жизни. Такими "врагами народа" были наполнены лагеря, и тюрьмы того времени.
   Вторым человеком была тоже женщина, с которой я познакомилась при довольно странных обстоятельствах. Я работала в Центральном лазарете, в бухте Ванино ночной санитаркой. У меня появилась свободная минута, и мне остро захотелось побыть одной. Я прошла в темную мойку, и села на низкую поленицу дров. На фоне освещенного коридора, в приоткрытую дверь я увидела высокую худую женщину. Она внесла гору пустых мисок и поставила в желоб умывальника. Не подозревая о моем присутствии, брала миску за миской и выгребая из них оставшиеся остатки супа из мягких разваренных рыбьих костей запихивала их в рот и с жадность жевала, жевала...
  Я притаилась и молчала, что бы дать ей возможность насытиться и уйти в неведении о моем присутствии, не уронив своего достоинства. Впрочем, о каком достоинстве может идти речь, когда из человека вытравляли все человеческое. Позднее мы разговорились с ней. Ее фамилия Федченко, она из блокадного Ленинграда, лежала в терапевтической палате и помогала на раздаче пищи.
   И все же - как они не старались убить в нас "человека", это им не удалось, мы выжили, выстояли, не растеряв все того прекрасного, что есть в наших душах, и пусть выжило нас мало, но мы сумеем донести нашу мысль потомкам - можно убить человек, но в человеке не убить Бога....
   
   В заключении провела с 18.06.1941 по 04.06.1949 гг.

Палачи

Елизавета Кириллова
Дай, Бог… Не жертвой быть, ни палачом…
Е. Евтушенко

1

Сентябрь 1943 год. Война.  Город Ессентуки. Мы втроем: я, Ира и Люда с рюкзаками за плечами садимся на вокзале на электричку, идущую до Минеральных Вод. Мы едем в Баку поступать в морской техникум на судоводительское отделение. Мы будем штурманами дальнего плавания. Море манило нас романтикой дальних стран, и наши мечты не могла разрушить даже война. Поезд  на Баку пришел ночью. Мы едва протиснулись в вагон, переполненный солдатами и гражданскими с мешками, чемоданами, узлами. Проводник, глядя на нас, молоденьких девушек, спросил:
- Что это вы,  девоньки, война, куда же вы едете?
- Мы едем учится, – с гордостью ответили почти хором.
- Война гремит, а они учится, – с грустью добавил проводник.
   Морской техникум встретил нас странной тишиной. Были пустынны аудитории и плац перед главным корпусом. Наконец, нам удалось найти директора. Принял он нас приветливо. Мы, перебивая друг друга, выложили ему, что приехали поступать на судоводительское отделение. Лицо директора стало озабоченным, скулы напряглись невысказанной болью:
- Девочки, какая может быть учеба? Война! Сейчас нет никакого приема, - и добавил с теплотой, – вот война кончится, приезжайте, обязательно вас примем.
   Опечаленные,  глядя себе под ноги, вышли из кабинета.  Нам ничего не оставалось делать, как идти на вокзал.
    На вокзале мы стали задавать себе вопрос, – что делать дальше? Точно такой же  морской техникум есть в Батуми, но ехать туда мы  не  решились. Когда подошел поезд на Минводы, мои подружки сели и уехали домой. Я осталась одна. Это была моя первая ошибка.

2

   Я окончила 10-й класс с золотым аттестатом 18 июня 1941 года. Мне исполнилось 17 лет. На выпускном вечере, играл духовой оркестр, под музыку вручали аттестаты и подарки. На втором этаже накрыли стол с розами в вазах. В открытые окна мы бросали  горстями конфеты ученикам младших классов, и  казалось, что они нам страшно завидовали. Мы верили в счастье, в прекрасное будущее, нас переполняли мечты, и какие же мы были наивны. Это уже потом, через много лет, напишут прекрасные слова песни «Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя». Через четыре дня загремела война, и все перемешало и будущее, и настоящее, и отняла и юность, здоровье, жизнь. Мы не принадлежали себе, отныне мы были безответными рабами молоха – имя которого война.
   Мои мысли опять вернулись в серую действительность Бакинского вокзала. Я не могла смириться с тем, что не буду учиться, что я откажусь от своей мечты. Я должна ехать дальше и обязательно поступить в морской техникум. Поездов не было. Проходили эшелоны, груженные автомашинами,  пушками, танками, укрытые брезентом. Я дождалась темноты и пробралась на открытую платформу, где стояли какие то орудия, и легла, укрывшись брезентом. Поезд мчался всю ночь. Сквозь прерывистый сон или даже дрему мне показалось, что была одна короткая остановка. Наконец, поезд прибыл в Батуми.
   Я нашла Батумский морской техникум, сдала в приемную комиссию свой «золотой аттестат», написала заявления и меня приняли на судоводительское отделение. Сбылась моя мечта. Меня поразило, что город был чистым, спокойным и не было угнетающей серости и разрухи. Море сверкало голубизной и  отдавало величественным покоем и теплотой.  А в это время где –то  гремела война, гибли люди, свирепствовал голод и холод. Я вспомнила свои Ессентуки: разрушенный вокзал, взорванный консервный завод, сгоревший элеватор, хлебзавод. Я продолжала удивляться миру и покою, и это была моя главная ошибка – мой приезд в Батуми, где за внешним спокойствием я не разглядела чудовищную угрозу мой жизни. Мои подруги поступили правильно, что вернулись домой в Ессентуки, я же осталась одна, в чуждом, незнакомом мне мире.

3

   Трехэтажное здание морского техникума располагалось на берегу моря. Балконы выходили на бесконечную водную гладь. Однажды утром, перекинув через плечо полотенце  я выбежала во двор к крану и стала умываться, плескаясь холодной водой. Ко мне подбежала девушка в морской форме и так же стала умываться, внимательно и подозрительно вглядываясь в меня. Потом спросила – новенькая? Откуда?
– Из Ессентуков - ответила  я
- А я из Туапсе – сообщила незнакомка.
Я задержала взгляд на ее лице. Широкие скулы, приплюснутый нос, едва заметные раскосые глаза, черные волосы. Что – то в ней было азиатское.
- Давай с тобой дружить – предложила сразу она.
  Я согласилась и даже обрадовалась, что теперь буду не одна. В общежитии мест не было, и нас распределили по частным квартирам. Мою новую подругу звали Линой. Лина Хасанова по национальности крымская татарка. Нас определили к старушке лет восьмидесяти. Квартира была недалеко от техникума и ходьба на занятия не занимала много времени.
   Как – то я вытащила из своего чемодана красивые атласные карты, захваченные мною из дома. Старушка их взяла в руки и обратилась ко мне:
- Давай я тебе погадаю.
  Я почему то не хотела, а может боялась узнать свою судьбу, но старушка быстро разложила карты на столе и начала рассказывать:
- Ты приехала издалека, мечтаешь о хорошем деле, но ты долго здесь не пробудешь, уедешь отсюда.
   Я сразу расстроилась и возразила ей, - вы говорите неправду, я никуда не собираюсь уезжать, я буду учиться.
   Она снова стала раскладывать карты и протянула мне пиковую даму и сказала:
- Ты отсюда уедешь, тебе сделает зло темная дама.
  Я попыталась перевести все в шутку, засмеялась, хотя где - то внутри меня пробежал  неприятный холодок и смех вышел совсем не искренним и, толкнув рукой в локоть, рядом сидевшую Хасанову сказала:
- Не ты ли темная пиковая дама?
- Ну что ты, – тоже засмеявшись, ответила Лина.
   Старушку звали Ильиничной, фамилию она носила званную – Вронская. Была она богатой помещицей, но после революции бежала из России и оказалась в Батуми, да так и осталась здесь. Этому гаданию я не предала большого значения и только много позже я поняла, что Вронская таким способом почти за полгода до событий перевернувшую мою жизнь, пыталась меня предупредить, возможно, боясь сказать мне в открытую. Видимо она знала что то о Хасановой или догадывалась.

4

   Как то в общежитии собрались студентки. Двух из них я знала, они были из села Петровского - Нина и Таня. У них на родине немцы находились почти пять месяцев. А кто находился в оккупации, к тем относились с подозрением. Разговор шел о войне, о немцах. Эти две девушки рассказывали, что немцы пришли в их село в августе 1942 года. Они были культурные и красивые и подарили им золотые кольца. Девушки показали кольца на своих пальцах и серьги в ушах. Жакеты и юбки были из серого немецкого сукна, перешитые из немецких мундиров, которые им тоже подарили немцы. Я молчала, и не задавала вопросов, а только сидела и слушала и была в испуге от их рассказов. Разве можно такое говорить. Среди студенток была и Хасанова, и тоже внимательно вслушивалась  в разговор. Потом мы пошли с Хасановой прогуляться в морской порт. На рейде стояли военные крейсеры – «Красный Крым», «Красный Кавказ», много разных катеров  и пассажирский теплоход «Серов». Хасанова сказала, что сейчас ни одно судно не ходит за границу, кроме «Серова», который ходит в Турцию. Откуда ей было это известно, я не знала. Я как наивная молодая мечтательница сказала:
- Вот бы поплыть в Турцию на «Серове». Хотя бы официанткой взяли бы.
   Этот разговор она впоследствии передала в органы.
   Мы с Хасановой часто ходили на танцы. Площадка находилась на берегу моря, играл духовой оркестр. Ярко светила луна, море вспыхивало фосфорическими бликами, кружились пары. Нас приглашали моряки и под звуки вальса забывали о войне, голоде, о неустроенности. Правда, мне стало подозрительным  когда заметила, что Хасанова во время танца, оставляя своего партнера, внезапно исчезала на короткое время. Потом она также внезапно появлялась на танцплощадке. И только тогда, когда я находилась в застенках НКВД, в темной, сырой камере я осознала истинную причину  ее исчезновения. Недалеко от  этого места находилось здание НКВД. Она доносила на меня каждое мое слово, причем извращая смысл и, наговаривая напраслину, фабрикуя доносы чтобы отработать кусок хлеба тайного агента. В это время Сталин высылал крымских татар на Восток и, видимо, Хасанова что бы избежать этой участи согласилась работать тайно на НКВД. Но так как этот район  находился вдалеке от военных действий, не входил в интересы немецкой разведки, то сотрудники НКВД,  что бы  отработать и свой хлеб, фабриковали ложные доносы на невинных людей. И когда капитан Арчая сказал мне, что мы даем срок за мысли, а не только за сказанные слова, я поняла, что я попала в страшную мясорубку и выбраться из нее можно только надеясь на чудо.

5

    29 февраля 1944 года.   Ко мне с фронта приехала моя старшая сестра, и мы пошли с ней на Батумский базар. Неожиданно я услышала голос назвавший меня по имени. Я обернулась и увидела женщину, торгующею варениками. Я узнала в ней тетю Маню, соседку Ильиничны, которая часто приходила к нам попить чайку. Она бросилась ко мне со слезами, обняла и сказала:
- Лиза, как мне тебя жалко.
- Тетя Маня, что такое? – спросила я, чувствуя, как у меня обрывается сердце.
- На тебя Линка Хасанова написала заявление в НКВД, что ты  ругала нашу  армию. Меня сегодня ночью  вызывали в НКВД на допрос. Я сказала, что Лиза никогда, ничего плохого про нашу армию не говорила. Только прошу не говори ни кому, что я тебе сказала, я дала подписку об этом. Лиза, немедленно уезжай из Батуми, тебя арестуют.
- Но я скажу, что я ничего не говорила и ничего не боюсь, ведь это действительно так,  тетя Маня.
Проводив сестру на вокзал, уверенная в себе, беспечная и наивная я пошла в общежитие. Я не торопясь разделась, легла  в кровать и начала читать учебник тригонометрии. Не знаю, может быть меня одолела дрема, но я почувствовала как что то тяжелое навалилось мне на грудь, в глазах потемнело, я стала задыхаться. Я даже увидело что то лохматое, вскрикнула и пришла в себя. Ко мне подошли девушки:
- Что с тобой, Лизка?
- Да так, прошло все, - ответила я, но сердце продолжало учащено биться.
   Об этом случае я вспомнила гораздо позже, уже в камере. Мне пожилые женщины объяснили, что это было домовой и он выгонял меня, что бы я ушла, может  спасти меня так хотел. Да откуда в общежитии домовые, просто привиделось мне все это. И не особенно я обратило внимание. Подняла с пола книжку и опять начала читать. В это время открылась дверь, и на пороге появился заведующий отделением судовождения. Он махнул мне рукой и сказал:
- Идем те, вас вызывают.
   Мы вошли в кабинет директора, где я увидела двух чекистов в военной форме. Один из них спросил меня:
- Вы Кирилова?
- Да – ответила я одним движением губ.
  Они повели меня вниз по лестнице. Тот, что назвал мою фамилию, держа пистолет направленный мне в спину,  бросил презрительно – шевелись.
   У подъезда стоял «черный ворон». Все тот же чекист меня  подсадил и потом грубо втолкнул внутрь. Уже когда мы ехали, он же спросил:
- Вы знаете Хасанову?
- Да – на этот раз я ответила дерзко, – может вы хотите сказать, что это Хасанова организовала мой арест?
   Ни первый, ни второй чекист не проронили ни слова. Мы ехали в полной тишине.


6

«Черный ворон» остановился перед зданием НКВД. Меня ввели в темный коридор, полуподвального помещения и остановили около одной из железных дверей. Тусклая лампочка освещала длинный двусторонний ряд камер, с огромными железными замками. Нам навстречу гремя ключами шел, прихрамывая молодой широкоплечий мужчина. Он открыл замок и начал вталкивать меня в камеру.  Я в ужасе  припала ему на грудь и, рыдая, стала умолять:
- Дядечка, не надо меня туда заталкивать…
   Но он равнодушно и даже с каким то презрительным наслаждением сильно толкнул меня и захлопнул дверь. Я оказалась в полумраке, и когда глаза привыкли к сумраку, я увидела две женские фигуры на нарах. Одна из них подошла ко мне и начала успокаивать. Через некоторое время я перестала плакать, и мы познакомились. Одну из женщин звали Нина Жукова, вторую Полина Грушевская, совсем молодая девятнадцатилетняя девушка. Они сообщили мне, что сидят здесь уже шесть месяцев. Это известие опять вызвало во мне приступ плача, я была в ужасе, ведь я не выдержу здесь шесть месяцев. Потом немного успокоившись, я узнала что Нина сидела якобы за  попытку перехода турецкой границы. Ее взяли ночью, и она оказалась в этой камере. Нина была замужем. В Батуми у них была хорошая двухкомнатная квартира. Мужа взяли на фронт, и Нина осталась одна. Иногда она ходила на море и однажды разговорилась с молодым поляком. Несколько поляков при наступлении немцев бежали и оказались в Батуми без документов и их временно держали в проволочном заграждении. Их здесь и оставлять не собирались, и депортировать не могли на родину.
Нина разговаривала с поляком о пустяках минут пять – десять, но этого было достаточно,  что бы соседи написали донос:  «Нина Жукова и поляк  Броник собираются бежать в Турцию, а затем перебраться в Польшу». Расчет соседей был прост, если арестуют Нину за попытку перехода границы, ей грозит  не меньше 15 – 20 лет, и они заберут ее квартиру. Так оно и получилось, как узнала Нина с воли, через знакомых, соседи  переселились в ее квартиру буквально через три дня после ареста.
   Через неделю к нам перевели еще одну заключенную тетю Олю из Новороссийска. Ее арестовали за то, что  нашли у нее много немецких марок после ухода немцев из Новороссийска. Ее каждую ночь вызывали на допрос и, однажды, она не вернулась в камеру. Тетю Олю посадили в водяной карцер, так называли подвальное помещение заполненное по пояс холодной водой. Железная дверь карцера находилась напротив нашей двери, и мы слышали как она кричала когда надзиратель по прозвищу «Черный Гришка» бил  эту хрупкую старую женщину своими огромными кулачищами. Потом она затихла. На другой день ее втолкнули к нам. Голова ее была перевязана широким бинтом. После карцера она стала странная, закутывалась в одеяло, водила глазами по камере, словно что – то искала и шептала бессвязные слова. Через два дня ее увезли, при выходе она хватала разорванную перьевую подушку, парашу, кувшин из - под воды. Но у нее отобрали все эти вещи и вытолкнули из камеры. Больше мы ее не видели.
   В два часа ночи меня вызвали и повели на верх к следователю. Кабинет капитана Арчая был  освещен несколькими электрическими лампочками и яркий свет бил прямо в  лицо. После сумрачной камеры   глаза никак не могли привыкнуть к такому сильному потоку света. Наконец, я рассмотрела за столом сидящую Хасанову. Капитан приблизился ко мне и закричал в лицо:
- Ты зачем приехала в Батум, ты приехала по заданию вести антисоветскую пропаганду в общежитии среди студентов.
 В испуге от такого обвинения  я не могла сказать ни слова. Наконец, придя в себя, я попыталась ответить как можно спокойней:
- Я ничего плохого не говорила, никакой агитации я не вела, никто меня не засылал.
   Но капитан Арчая показывая на Хасанову закричал еще громче:
- Ты видишь эту девушку? Ты ее знаешь? Она подтверждает, что ты говорила, что  наша армия слабая, что она не победит немцев, и что немцы придут в Грузию.
- Помнишь, ты об этом говорила в общежитии, – подала свой голос Хасанова.
- Как тебе не стыдно, ты бессовестная, зачем ты на меня наговариваешь? – только и смогла я спросить у нее.
   Допрос продолжался до пяти утра. С тех пор меня начали часто вызывать по ночам, прерывая крепкий сон. Арчая заставлял меня подписывать лживые обвинения, по – прежнему громко кричал, называл меня проституткой, что я приехала в Грузию заниматься развратом. Я ему  говорила, что я  девушка и еще не была замужем. Однажды меня повели наверх к Арчаю днем. Капитан был  в гражданское пальто.
- Пошли – бросил он коротко.
   Мы вышли на улицу, и он привел меня в поликлинику. Нас встретил врач Ягджан, он завел меня  в кабинет за ширму и приказал раздеться. Потом он уложил меня в гинекологическое кресло и  начал делать осмотр. В это время за ширму зашел Арчая и тоже стал рассматривать, и они о чем - то говорили  на грузинском языке. Это была моя Голгофа. Я заплакала от такого наглого надругательства.
    Ночные допросы продолжались. Арчая продолжал требовать от меня подписывать протоколы допроса, которые он сочинял здесь же в кабинете. Однажды, я набралась сил и отказалась от подписи. Он озверело закричал и приставил к виску пистолет:
- Подписывай или застрелю как собаку!
  У меня от испуга поднялись волосы дыбом, посыпались искры из глаз, я заплакала:
- Я подпишу, все подпишу…
   Мне было восемнадцать лет, я очень хотела жить, я боялась, я не хотела, что бы меня били как тетю Олю и сажали в водяной карцер, и я подписывала всю ложь, которую мне подсовывал капитан Арчая.
   Однажды, Гришка черный привел старика с длинной седой бородой. Мы видели в глазок, как он открыл дверь в водяной карцер и сказал:
- Лезь туды!
   Мы услышали как захлюпала вода и опять раздался голос Гришки:
- Ну як, батько, гарно?
- Гарно, гарно – ответил старик.
   Гришка, гремя ключами,  запер дверь и ушел. Всю ночь мы слышали хлюпание воды и тяжелые вздохи старика.
 На одном из допросов я увидела на столе  Арчая заключение поликлиники: «Обследование Кириловой подтверждает, что она является нетронутой девицей».

7

    Вскоре к нам поселили маленькую девочку, подростка 12 лет, Верочку, сестру Полины. Полина Грушевская сидела вместе со всей семьей: отец, брат Ваня и она за подделку хлебных карточек. Ваня вырезал из резинки буквы и печатал талончики. Смешно было думать, что на эти талончики можно было получить хотя бы сто грамм хлеба, но бумажка с пробой пера Вани попала в НКВД и всю семью забрали. Верочка была напугана и все время плакала. Очень скоро она вся покрылась вшами, а еще через короткое время ее отпустили на свободу, нас же заставили всю одежду сдать в дезкамеру. Через два дня Полина узнала, что ее сестру забрали в детдом.
   Через несколько дней меня перевели из пятой камеры в третью. Я оказалась в еще более мрачном помещении. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела под самым потолком зарешеченное отверстие, через которое пробивался сумрачный свет. Спустя еще короткое время я различила две темные фигуры. Одна из них наклонилась и сказала, обращаясь к другой:
- Ну, вот видишь, Гюли, я же тебе говорила, что к нам придет девушка, ночью сильно скрипела дверь.
   Гюли семьдесят,  она аджарка, у нее лицо, будто запеченное яблоко и на голове множество косичек. Ее арестовали по доносу. Работая завхозом в детских яслях, она отвечала  на требование нянечек, дать  мыло для стирки пеленок – «пусть вам Сталин дает мыло». Гюли рассказывала, что следователь допытывался у нее, где она спрятала золото, но она держалась на допросах стойко, и как над ней следователь ни издевался, ему не удавалось ее сломить. Нам она сказала:
- Я спрятала золото, я его замуровала в стене и они его никогда не найдут – при этом она выворачивала кукиш и добавляла – вот им, а не золото.
   Другая женщина русская, Екатерина Ивановна Иванова, морячка. Ей пятьдесят два, из них  тридцать лет она проплавала буфетчицей. Немцы наступали на Одессу и бомбили непрерывно и город и порт. Несколько кораблей затонуло. Судно, на котором служила Екатерина Ивановна,  стояло у причала. Вместе с командой на него стали грузиться офицеры НКВД. Они заставляли матросов таскать ящики с консервами, колбасой и водкой. Потом прихватив с собой несколько девочек успели сняться с якоря и удрать из порта невредимыми. Держали курс на Новороссийск. Офицеры заперлись по каютам и выходили, что бы сделать буфетчице заказ. Екатерина Ивановна едва успевала готовить закуски, и когда один подвыпивший майор  потребовал быстро приготовить и подать ему в каюту, где он заперся с девчонкой, при этом  обкладывая буфетчицу матом, Екатерина Ивановна не выдержала:
- Нечего торопиться, чай не наступаем, а отступаем.
- Подожди, придем в Новороссийск, я тебе покажу отступление, – прошипел он злобно.
   По приходу в Новороссийск он написал на нее ложный донос, и Екатерину Ивановну арестовали. Но она не унывала:
- Ничего, в карцер посадят, и там жить будем, в лагерь отправят, и там не пропадем.

8

    Однажды защелкали ключи в дверях, нас всех повели по темному коридору на улицу к грузовым машинам. День был солнечный, с моря дул легкий бриз, воздух  напоенный приближающейся весной врывался в наши легкие, напоминая о том, что есть другая жизнь, свободная, чистая и счастливая. Мужчин выводили под автоматами и по трапу грузили в кузова машин, потом грузили женщин.
Помню как один молодой, заросший  мужчина, заходя на трап, повернулся и громко сказал:
- Отольются кошке мышкины слезки!
Я сидела и плакала. Надзиратель Сашка, который в первый раз принимал меня и закрывал в камере наклонился ко мне:
- Не плачь, самое страшное позади.
   Но он ошибся, самое страшное было у меня впереди. Машины тронулись, короткое время в пути и вот мы уже у ворот Батумской тюрьмы. Тюрьма стояла на берегу красивого озера, по водной глади плавали лебеди (сейчас эту тюрьму снесли). Ворота открылись, и мы въехали на тюремный двор. Нас встретили надзирательница с огромной связкой ключей. Ведя нас по длинному серому коридору, она смеялась:
- Не бойтесь, девочки, вы должны радоваться, здесь сидел сам Сталин, - и показала на камеру, мимо которой мы проходили, Я была потрясена, почему это мы должны радоваться. Юмор в устах палачей бывает только черным и зловещим.
   Настал час неправедного суда. Меня вызвали из камеры, и повели через тюремный двор в кабинет, где сидели три человека в военной форме. Не задав ни одного вопроса, зачитали приговор.  «Кирилова не верила в победу Советской армии, вела в общежитии  Батумского морского техникума антисоветские разговоры и согласно статьи 58 – 10, часть 2 приговаривается к лишению свободы на десять лет и три года поражения в правах».
   Я набралась сил и сказала твердо и уверенно, -  Если я совершила такое преступление, то прошу отправить меня на фронт, и я ценой своей жизни искуплю свою вину и оправдаю себя перед народом – моя высокопарная речь не произвела на них ни малейшего воздействия. Словно прожужжала муха, они будто глухонемые, продолжали листать страницы следующего дела. Меня вывели во двор.  Двое заключенных подметали асфальт, один из них заметил:
- Ну, насколько тебя окрестили?
- На десять лет – ответила я.
   Из Батумской тюрьмы нас под конвоем повели на железнодорожный вокзал. Под автоматными дулами мы шли мимо озера. Благоухал май, цвели липы, и их аромат вливался в нашу грудь. На озере в лодках катались девушки с моряками,  слышался веселый смех. После сырой и темной камеры мне казалось, что я попала в рай, в котором мне суждено задержать лишь на короткий миг и снова меня возвратят в сырой мрачный каземат, наполненный  издевательствами и жестокостью, унижением и безысходностью. Из моих глаз полились слезы, я плакала о своей загубленной юности и неизвестности моего будущего.
   На вокзале нас погрузили в столыпинские  вагоны с зарешеченными купе, по проходу прохаживался надзиратель. Привезли нас в Тбилиси и на «черном вороне» перевезли с вокзала в пересыльную тюрьму. Огромные камеры были набиты до отказа, по триста человек. Посреди камеры стояла параша без крышки. Но задержались я там не долго, меня перевели в исправительную колонию номер два.

9

   В этой колонии мне предстояло провести десять лет. Нас водили на стройку. Если выполнил норму, давали пайку хлеба 550 грамм.  Начались серые однообразные будни.
   1 марта 1946 года я штукатурила стену на большой высоте. Неожиданно доски лесов проломились, и я упала на бетон. При падении с высоты я получила перелом позвоночника. Помощи никакой мне не оказали и по приказу Главного врача тюремной больницы Белокония меня бросили в одиночку на холодный бетонный пол. Меня приговорили к смерти, зная, что ко мне никто не ходит, родных нет. Во мне медленно умирала надежда, я уже прощалась с жизнью и в то же время молила Бога о спасении, и оно пришло. Мои родственники из Ессентуков переехали в Комсомольск на Амуре и никто не мог  им сообщить мой адрес, а я не знала их. Моя старшая сестра, вернувшись с фронта, получила путевку в Крымский санаторий. Возвращаясь после отдыха домой, она решила ехать через Тбилиси, что бы разыскать меня. В окошке пересыльной тюрьмы дежурный долго листал толстый журнал, затем ответил, что такой в списке не значится.  Сестра отошла чуть в сторону и заплакала. Она не знала, что ей делать и куда идти. Стоящая у ворот женщина в военной форме подошла к ней и шепнула, – их увозят  во вторую колонию, ищите там.
   Она быстро приехала по указанному адресу и потребовала свидания. Ей выдали пропуск, и она зашла в мою камеру смертников. Я была в полуобморочном состоянии, но когда услышала звон ключей пришла в себя. Дверь открылась, и надзиратель на ломаном русском языке сказал:
- Вот ваш сестра.
   Я открыла глаза, передо мною стояла молодая красивая женщина. Она наклонилась надо мной и отшатнулась в ужасе. Я лежала полуголая на бетонном полу, волосы острижены, на руках и ногах отросли грязные ногти, голые грязные ноги. Сестра в страхе отошла  к двери, бросив надзирателю, – это не моя сестра.
   Смутно услышав эти слова, мне показалось, что я закричала из – за все сил, но как оказалось этот крик скорее был шепотом:
- Это я, я Лиза, не уходи от меня, Лида, моя сестричка.
   И только по голосу она узнала меня, упала на колени, простерла руки к небу и захлебываясь в рыданиях, повторяла одни и те же слова, - что они сделали с тобой изверги, я тебя не брошу, я не уеду, я останусь с тобой.
- Не уезжай, не оставляй меня, я умру, я погибну,  -  вторила я ей.
   Она поклялась меня не бросать и ушла. Лида написала жалобу в колонию, потребовала  оказать мне медицинскую помощь, ходила по республиканским инстанциям, написала в Москву. И только по распоряжению из Москвы, под нажимом вышестоящих организаций мне было оказано специальное лечение. В ортопедической клинике мне наложили гипс на позвоночник, выделили отдельную санитарку в республиканской тюремной больнице и я, закованная в гипс с головы до  самых колен, продолжала отбывать свой срок. В гипсе было отверстие для подставки судна, я же была в полной неподвижности. Гнойный процесс бушевал в позвоночнике, я была вся желтая как лимон. Моя мать и все родственники приехали и поселились в небольшом поселке недалеко от Тбилиси.
   Мать ездила в горы к «костнику». Он дал ей рецепт лекарства: на один литр спирта положить сулемы, размером с пшеничное зернышко. Если будет вязать во рту, то немного добавить  воды. И еще он сказал ей, что бы я ела собачий жир и собачье мясо.
   С 1947 по 1949 год пленные немцы строили город Рустави в двадцати километрах от Тбилиси. Один из военнопленных немцев по договоренности с моей матерью зазывал собаку в сарай,  там он ее резал и разделывал тушку. Мать  это мясо варила, жарила и приносила в кастрюле мне в тюремную больницу. Сложнее было передать лекарство, так как оно содержало чистый спирт. Мать привязывала к ноге бутылку и проносила через проходную. Санитарка это зелье давала мне три раза в день по столовой ложке, и я ела собачий жир и мясо. Постепенно желтизна кожи стала проходить, кожа стала очищаться. Я не подлежала ни актировке, ни помилованию, ни амнистии. Видимо я была опасным политическим преступником для страны. В то же время по актировке выпускали на свободу воров, аферистов, проституток. Государственные чиновники не видели угрозы в уголовных элементах, но они боялись политических, хотя сидевшие люди по 58 статье не были ни уголовниками, ни политическими. Не было в стране никакой политической борьбы, ее выжег  каленым железом Сталин в далекие тридцатые годы и, видимо, на  века.
   Я отбывала срок в Тбилисской тюремной больнице, закованная в гипс долгие годы. Когда до конца срока оставалось три года и два месяца, с меня сняли гипс и одели корсет с железными пластинами. У меня развился туберкулез позвоночника.
   1 марта 1954 года настал день моего освобождения. Мать и сестра забрали меня на носилках в корсете.  Таким образом, со мной расправились палачи. Потом я себе задавала тысячу раз этот проклятый вопрос, – почему я? И не могла найти ответ, может быть, когда миллионы людей храбро сражались на фронтах, тыловые крысы НКВД, хватая невинных, отчитывались, что тоже борются с врагами народа на местах, тем самым, оправдывая свое нахождение в глубоком тылу, свой  хлеб и возможность избежать передовой.
  После освобождения мои мытарства не кончились, меня не брали в больницу, мне не давали прописки. Я  с трудом  передвигалась  на костылях.
   Прошло 18 лет. Меня реабилитировали, на постановлении было написано, – не виновна! Прокурор Гиагури, просматривая мое дело, спросил - как ты осталась живая? – и добавил – по реабилитации ты получишь все: квартиру, пенсию, лечение.
   Но это были слова. Мне пришлось много ходить по бюрократическим инстанциям, и везде я встречала открытую враждебность. Все эти люди остались на своих местах, просто они уже не имели той безраздельной власти над нами. Я добивалась, что бы мне выделили путевку в специализированный санаторий в Крыму, написала в Москву и только когда пришел положительный ответ, я записалась на прием Министра здравоохранения Грузинской республики. Меня принял сам министр Мароашвили. Он долго читал мои документы и бросил зло -  кто тебя реабилитировал, тебя надо было расстрелять!
- Это тебя надо было расстрелять, – ответила я ему в тон.
  Он нажал кнопку на столе, в кабинет ворвались два милиционера, вытащили меня и выбросили на улицу.
   Большую заслугу я приписываю Никите Сергеевичу Хрущеву за разоблачения культа личности Сталина на 22 съезде КПСС. Но они, наши палачи, никуда не делись, они были и остались на свободе, они пошли во власть, они стали питательной средой для коррупции. И все же мы добились, хоть небольшой, но победы. Поставлены памятники жертвам политических репрессий в Воркуте, Магадане, в Сибири. Изданы книги памяти жертвам политических репрессий. Но нам никто не вернет самого дорого, самого ценного юности, здоровья и самой жизни. Я молюсь нашему Богу. Я молюсь Иисусу Христу, нашему спасителю, отче тебя распяли на деревянном кресте, меня распяли в гипсе.


   
   
   
   
   
   
   
   Содержание
   
  Воспоминание бывшего заключенного ...........................
  Бранденбургский концерт в двух частях..........................
    На круги своя..........................................................
  Вскоре после оттепели..........................................
  Три высокие ступеньки...............................................
   Палачи………………………………..