В вытрезвителе

         «Чо-то уж и темень наползла? Вроде бы рано ей… А может, и пора», – Макар Сапегин подумал об этом вскользь. Наступающие сумерки его не занимали. Сидел он в полупустом автобусе, до глаз надвинув заячий треух и свесив между коленей узловатые руки в синих венах.
         Когда шел он к автобусной остановке, под ногами вкусно похрустывал тонкий ледок, по асфальту вдоль бордюрных брусьев сочился еще не совсем прихваченный морозцем ручеек, а чистый бодрящий воздух, живительный и чуть колючий, пощипывал ноздри. Макар подумал: «Эх, Гришка, Гришка! Весна, брат, а ты…» Но додумать до конца ему не хотелось даже про себя. И только сидя в автобусе, как не оттягивал, а закончил: «…А ты помирать собрался». И сделалось Макару совсем не по себе, спина ссутулилась, на лице резче обозначились складки.
         На остановке «Мединститут» в автобус вломились шальной оравой человек тридцать напористой, крикливой, полонящей силой. «С танцулек, чо ли? – отвлекся Сапегин от тягучих дум. – Нет. Похоже, врачата: халатики под пальто белеют». А парни и девчата рассаживались, хохотали, толкались, шумели, будто все, кто был до них в автобусе, даже внимания не заслуживали. Они их просто не замечали или не принимали всерьез. А все, о чем они шумели и спорили, и есть самое главное в масштабах между-народных.
         От строгого сидения в аудиториях в них скопилась прорва молодой энергии и теперь перла наружу. Сразу образовались кружки, в которых с одинаковой легкостью и юношеским запалом обсуждались любые проблемы, от зачета по физкультуре и губной помады до антимиров и антиматерии.
         И никаких неясностей, как на свежей лыжне в чистом поле, – каждый рубил сплеча свои суждения в последней, так сказать, инстанции.
         Какой-то парень бесцеремонно потеснил Сапегина, развалился рядом, видать, авторитет и заводила в каком-то своем кругу. Около него стабунились ребята на передней площадке, а он развивал раньше начатые мысли:
         – Невропатолог – самое то. Убежден по шляпку. Тетка моего кореша – невропатолог. В спортобществе. Деньги гребет! По-черному. Соревнование, а она: «Нельзя, нервы». И нормал, попробуй докажи! Перелом, вывих – любая травма – на виду. А нервы? – парень захохотал, свободно так, уверенно. – Доходно, черт побери! У нее и дача, и «Волга», и гараж, и… В общем, я – в невропатологи! Точка!
         Сапегина ошарашило нахально откровенная позиция парня. Он уставился на него, как пялился на скелет мамонта в музее.
         – Я простой советский человек. Не Пирогов. Нет, – продолжал парень. – Но я хочу вкусно шамать и кататься в собственной машине и открыто заявляю свою программу. Человек – существо общественно-биологическое. Ничто биологическое ему не чуждо, в том числе и борьба за существование, что блестяще доказал старик Дарвин.
         – Человек ты не советский, – ввязался Сапегин. – Тебя для чо учат-то, сопля зеленая? Чтоб людей лечил! А ему, ишь – деньги грести! Шваркну по морде – токо вонь останется.
         Парень покосился на Сапегина, брезгливо приспустил уголки губ:
         – От тебя, прадед, самогоном несет и чем-то… конским. Сиди тихо-о-о-нечко, а то…
         – Чо «а то»? Ну, чо «а то»? Ишо грозит, гнида.
         – Заткнись, чокнутый! – парень покрутил пальцем у виска, – А то выкину или в вытрезвитель сведу. Хомо сапиенс!
         Сапегину на миг припомнились слова старухи: «Чо ты в кажну дырку суесся?», –но он уже не мог совладать с собой.
         – Кого выкинешь? – гаркнул он и ухватил парня за грудки. – Каку ж ты агитацию ведешь, сволота, посреди молодежного поколения?
         Парень применил какой-то прием, но напоролся на ответную силу. Ворот спортивной куртки у парня затрещал. Прием парня больно отдался в плече Сапегина. Он переборол боль и грудью лег на студента, задышал в лицо:
         – Молокосос! Отрекайся от агитации!
         – Отпусти, – прохрипел студент. – Ребята, он же пьяный.
         Двое студентов разняли пальцы Сапегина:
         – Спокойно, батя! Что ты, в самом деле? Свобода слова… и печати.
         Как только парень почуял слабину, вскочил на ноги, рванул Сапегину руку, вывернул за спину. В глазах Макара заплясали желтые змейки. Он стиснул зубы, сдержал стон.
         – Пьяная образина, – бесился парень, – налил глаза и за горло… В вытрезвитель его, ребята.
         Молодой лейтенант милиции выслушал бурные негодования парня, взглянул на его удостоверение члена ДНД, начал осторожно:
         – М-да!.. Что ж вы, папаша? У них свои дела… Наука в голове… А вы?.. Не годится как-то. По возрасту вы, понятно, отец. А все-таки нельзя же так-то. Порядок нарушаете в общественном месте. Выпили? Выпили. Запрету, конечно, полного нет, а норму поведения блюсти положено. Идите домой… Наказывать вас неловко как-то.
         Сапегин слушал, склонив голову. Покорно слушал. И взъелся ни с того ни с сего:
         – А энтих сопляков, значить, одобряешь? Без всяких наказаниев?
         – За что их наказывать? – удивился лейтенант.
         – Они, оглоеды, грабить собрались! Через свое высшее образование, буквально, грабить!..
         – Я же говорю, – перебил лейтенант, – выпили – идите отдыхать. Без греха.
         – Где камера? Показывай, – загорячился Сапегин, замахал руками. – Сидеть буду, в душу мать, покеда не разбересся. На то поставлен, чтоб разбираться!..
         – Послушайте, папаша!..
         – Не желаю слушать! Ишо погоны прицепил…
         – Разговорчики!- лейтенант кинул на голову фуражку с блестящим козырьком, одернул гимнастерку. – Попрошу документы!
         Макар без разговоров достал полиэтиленовый кулек с документами, положил на край стола. Лейтенант развернул их, полистал, сказал грустно:
         – Пить-то вам совсем нельзя. Как же вы, батя? Себя ж гробите.
         – Эка беда! – закипятился Сапегин, но сразу остыл, согласился покорно: – Нельзя, конешно… С горя я малость и выпил. Гришка, понимаешь, помират.
         – Кто такой Гришка?
         – Как хто? – удивился Сапегин. – Герой! Вот хто! Две «славы» у нево, а ты – «хто?». Вместях нас фаустой переконтузило.
– Так…– лейтенант помялся, подвинул стул, – садитесь, батя. Расскажите, что у вас вышло-то?
         – Вот энтот хлюст, – Макар указал пальцем на парня, усаживаясь на стул, – проводил зловредную агитацию, мол, давайте учиться по нервенной специальности. Поди, мол, проверь, болеют нервы-то али нет. Тут, мол, и греби деньгу… Так и агитировал, подлец: обирай, дескать, чтоб сладко исть да на машине форсить.
         - За чо я тады воевал-то, язви их, чтоб терпеть мухлевку-то», говорю ему. – Сапегин снова указал пальцем на парня, мол, за такие вот зловредные слова можно и по зубам звякнуть.
         – С того началось, и… закрутили руку, приволокли… Как же тады? Быть-то, говорю, как? Тетку каку-то, врачиху по нервам, в пример выставлял, дурит, мол, народ и в масле купается. Нешто можно на чужой-то беде?..
         – Неправду он говорит, – перебил парень.
         – Брось, Федька! Правильно дед рассказал, – подтвердил другой парень, помоложе. – Так все и было, товарищ лейтенант.
         – Так…– лейтенант всегда повторял это словечко, принимая решение. – Григорьев, в третью камеру студентов.
         – Есть! – с готовностью ответил пожилой сержант. – Пошли, ребята.
         – Да вы что… товарищ лейтенант? – опешил студент-заводила. – Мы не знали, что он инвалид.
         – Должен знать, раз в дружине состоишь. Невропатолог!
         – Мы не пьяные, а тут вытрезвитель, – с ядовитым торжеством улыбнулся парень. Брось, дескать, на пушку брать.
         – В третью камеру, – повторил лейтенант. – Утром отправлю на пятнадцать суток за хулиганство.
         – Пошли, ребята, – поторопил Григорьев, показывая рукой вдоль коридора.
         Ребята неохотно пошли. За ними Григорьев.
         – Извините, товарищ Сапегин, – сказал Григорьев.
         – Чо там… наш брат тоже всякий…
         – Долго воевали-то? – спросил лейтенант.
         – Года полтора будет. Из Сталинграда в госпиталь – и все, отвоевался. Первый-то раз легонько царапнуло ишо под Москвой… Токо орден мне дали, за Москву-то, энто уж в Сталинграде… Ага… А дня через три, видно, такой бой случился, бляха-муха!.. Немец осатанел, так и лезет, гадючье семя… Тады нас и… фаустой вместе с Гришкой. И отвоевались оба…
         – Дед у меня под Орлом погиб.
         – Вон чо-о! – покачал головой Сапегин. – Да… много народу полегло… Я ишо шкребусь да шумлю тута, а они… того… Вот и Гришка тоже… говорят, днями помрет.
         Вспомнив Гришку, Сапегин повесил голову, ушел в свои думы. Лейтенант не мешал ему думать.
         Макар вдруг поднял голову, долго со строгим вниманием вглядывался в лицо лейтенанта.
         – Опеть неладно в мире-то, – заговорил Сапегин. – Ежели чо, тебе берегчи Расею и энтим студентам.
         Лейтенант знал из книг и лекций, что не раз на Россию ломила военная сила, что новая война, если она случится, будет страшной войной, знал, конечно, что ответственность за сохранение Родины лежит на его поколении.
         Но никакие речи профессиональных лекторов не проникали с такой силой до глубины его сознания, как простые слова малограмотного инвалида, будто говорил он от имени тех, что погибли, от имени тех, что уходят из жизни и, уходя, обеспокоены – повторят ли сыновья и внуки их подвиг в грозный час.
         И, может, только сейчас понял лейтенант, что они завоевали право на это беспокойство огромной ценой, ценой лишений, ценой потерь и собственной кровью.
         Холодок царапнул кожу между лопаток лейтенанта.
         Он смотрел в пристальные глаза Сапегина, видевшие такое, чего не видел он и в самом страшном сне…
         – Ты вот что, лейтенант… Отпусти-ка робят…
         Лейтенант вскинул брови, удивленный неожиданным поворотом.
– Отпусти, – повторил Сапегин. – По глупости они. А то, гляди, ишо из института выкинут. Перегиб – он тоже, знаешь, со-всем ни к чему. Во вред. Может, энти робята меня же и лечить будут... От Гришки-то врачи не отходют, а то бы давно помер.
         – Эх, батя, батя! Ценный вы человек.
         – Эх, хватил! Обнаковенный.
         – Григорьев, веди охламонов.
         Лейтенант встал, оглядел притихших студентов, объявил:
         – По просьбе Макара Кузьмича отпускаю вас. Он считает – по глупости обидели его.
         Парень-заводила усмехнулся, понимающе приподнял брови. Лейтенант кольнул его взглядом и продолжил:
         – От себя скажу, что в ваши годы товарищ Сапегин был ранен и награжден орденом, – лейтенант выдержал паузу и закончил: – Ты, невропатолог, гляжу, ничего не понял. Удостоверение дружинника – на стол, и пойдешь обратно в камеру. Все. Григорьев, отвези Макара Кузьмича домой.
         …Видимо, примерно так представлял себе Макар Сапегин исход события. А случилось все куда проще. Его втолкнули в узкую комнату, заперли дверь.
         – К утру очухаешься, – буркнул сердитый сержант.
         Макар нащупал в темноте табуретку, опустился на нее. Его глаза пощипывали горькие слезы. А лейтенант мурлыкал веселый напевчик и расставлял на доске шахматы для новой партии с сержантом Григорьевым.

                г. Красноярск, 1983 г.