Психушка

                Из раздела «Работа на заводе РТИ»

      «Корабли сожжены»: приказ о моём снятии издан, цех передал, перевод во второй цех в прессовщики оформляется в Отделе Кадров. Осталось ждать партвыводы: «наш рулевой» никогда не упустит возможности добить. После моих высказываний на последнем совещании у Гендиректора ждать послаблений от Парткома смешно. Строгач, исключение?  – да плевать на всё!

      До глубокой ночи я прокутил, – снимал русским способом нервное напряжение последних дней. Утром опохмелился портвейном, к чему раньше никогда не прибегал, и прикорнул на диванчике: день  был свободный, хотел до вечера поспать. Спать мне не дал стук в дверь.
      Открыл, и глазам не поверил: ко мне домой наведался собственной персоной Секретарь Парткома завода. И с ним Коля Назаров, как я понял позже, из-за машины: предоставил её и себя в распоряжение «партайгеноссе». Не понимая цели автоэкскурсии, я оделся и вышел с ними из дома. Вышел, как оказалось, на целый месяц.

      Долго ездили по городу. Я и Коля сидели в машине, партбосс бегал по каким-то учреждениям с бумагами, что-то оформлял. Я пребывал в малом подпитии, мне всё было безразлично. Наконец мне было сказано, что своё драгоценное время босс затратил на устройство меня в психушку на лечение. Я рассмеялся: ну кто примет здорового мужика в больницу, причём без осмотров и консилиумов специалистов?
      Я здорово ошибался, хватило простого оформления бумаг, освидетельствования не требовались. Достаточно было свидетельств Парткома о периодических запоях и приступах белой горячки.  Вот так. Ну, с запоями я ещё бы смирился, но вот горячка? Где и кто видел меня в этом состоянии? Но в сопроводительных бумагах всё это было записано.

      На машине Коли мы проехали ВИЗ и заехали через ворота в окружённую забором группу домиков на берегу пруда. Десятки раз я видел эту группу зданий из окон электрички, но что это лечебница не предполагал.
      Передача меня и бумаг прошла без задержек, и санитар сопроводил меня в палату алкашей. Принесли постельное бельё, выделили кровать.
      Палата была пуста, все находились на хозяйственных работах. Причём, большая часть – за пределами больницы, на городских стройках. Хозрасчётные бригады лечащихся алкашей! Новация в медицине.
      Я уже собирался прилечь, но вызвали в процедурную. Влепили очень болезненный укол, и оставили дремать в кресле.  Мне было не до дрёмы: болела ягодица, одеревенела нога, бросало то в жар, то в холод. Попросился в палату, но получил отказ.
      Рядом находились санитар и медсёстры. Я хорошо видел, что они за мной наблюдают, но чего они ждут, я так и не понял.
      Через полчаса в процедурную заскочил дежурный врач, сёстры посовещались с ним. После чего повторно всадили в попу болезненный укол и снова усадили в кресло.  Тут у меня уже совсем отказали ноги, если бы я попытался встать то наверняка грохнулся.
      Через час сестры, в недоумении пожимая плечами, отпустили меня в палату. Что-то не срослось.

      Суть всей этой процедуры мне позже объяснил санитар, живущий, кстати, в одной палате со мной. Укол сульфазина вызывает у допившегося до белой горячки приступ беспамятства, после чего его помещают в спецпалату под круглосуточный надзор санитара. На меня эта провокация не подействовала. Даже двойная доза не превратила меня в сумасшедшего.

      Утром следующего дня я стоял в кабинете главврача. Он не мог разобраться в несоответствии «сопроводиловки» с тем, что видел на самом деле. Пришлось рассказать о своих заключениях последних дней. Он понял так: меня просто решили на время изолировать, а может и припугнуть.
      Алкоголиком он меня не признал, пообещал продержать месяц, но с условием, что я буду работать посуточно санитаром в палате тяжёлых, т.е. больных всамделишных.

      Через сутки я уже стажировался у опытного санитара. Он попадал сюда уже много раз и после вывода из «белочки» работал санитаром до полной реабилитации, – подлечивался и восстанавливал утраченное в долгом запое здоровье.
      Через год снова запивал до горячки, привозили, вылечивали, после чего пару месяцев отрабатывал санитаром. Битый, опытный пропойца с многолетним стажем клиента психушки и работы санитаром здесь же.
      Набрать нормальных людей в санитары главврач не мог: просто ни кто не шёл, хотя работа оплачивалась прилично (в сравнении с другим младшим медперсоналом) и стаж работы исчислялся по вредной сетке, как в горячих цехах. Штатными были только санитары спецмашины.

      В сопроводительной бумаге я значился как начальник цеха. Хотя приказ был подписан, цех я сдал и готовился начать жизнь обычного рабочего.
      В чём же дело? Почему меня определили в это заведение под прошлой должностью? Или легче было устроить на лечение начальника-пьяницу?
      Скорее всего, так и было: поместить в стационар обычного рабочего было сложно, для этого он действительно должен биться в горячке, и доставлен не иначе как дюжими санитарами в спецмашине скорой помощи.
      Это мне после разъяснили соседи по палате. Все они попали в больничку в приступах «белочки». Это слово было в обиходе. А ещё «вальтовать», «вальты играют», что означало начало приступа или рецидив белой горячки. Причём здесь карточный персонаж валет?

      Лечили алкоголизм недоступностью спиртного и ежедневным приёмом таблеток тетурама. Мне главврач сразу сказал, что таблетки бесполезны и опасны. Они не дают стойкого отвращения к спиртному и только создают боязнь очередного запоя и «белочки».
      Прошедший таблеточный курс должен всю жизнь опасаться чего-то выпить, даже по ошибке. Сразу появлялась необоримая тяга напиться, и рецидив горячки возникал незамедлительно. Человек до конца жизни должен отказываться от малейшей дозы спиртного. Выдержать могли единицы, у сорвавшихся рецидив возникал в большинстве случаев. Как правило, сразу с горячки. Этого боялись и именно на боязни держался эффект лечения.

      Все эти премудрости и многое другое об алкоголизме я узнал за месяц, работая санитаром за харч и укрытие от общества.
      Дежурили посуточно с восьми до восьми в палате «тяжёлых». Сюда помещали всех новеньких, привозимых на спецмашине. После этого страшного укола в процедурной многие теряли сознание и тихо бредили под одеялами. Но некоторые впадали в буйство и их «фиксировали» – привязывали за руки и ноги к спинкам и раме кровати. Вязками служили вафельные двухметровые полотенца или разорванные вдоль простыни, скомканные в жгут.
      Премудрости фиксировать я научился сразу: жгут не должен был повредить конечности, вязался альпинистским узлом «стремя».
      Через двое-трое суток беспамятство заканчивалось, и бедняга просил освободить. Развязывали после осмотра дежурным врачом, но опытные санитары делали это и без врача. После выхода из горячки больные были настолько слабы, что не только буйствовать, а передвигаться без помощи не могли.
      Иногда в эту палату на фиксацию отправляли и обычных психов, не алкашей. Думаю, что это было что-то вроде наказания за проступки, обычно психи вели себя смирно, бродили по коридорам в глубокой задумчивости, решая про себя какие-то свои тайные задачи, не замечая ничего вокруг. Буйных психов не было – их лечили в других психушках.
      Надо отметить, что лечебница была для психических больных, алкоголики с их горячками составляли незначительный процент, занимали одну палату. За месяц их никогда не было более десятка, две трети с рецидивом. Их хорошо знали по прошлым привозам, встречали как постоянную клиентуру. «Первичные», вроде меня, были редкостью. Желающих добровольно излечиться от запоев лечат амбулаторно в наркокабинетах поликлиник. Всё тем же тетурамом.

      Главврач отвергал такое лечение: он считал, что лечиться от запоев нужно не таблетками, а ограничением выпивок, сокращением пития в компаниях и семейных застольях. А лечащиеся химией – это будущие клиенты его психушки: после тетурама большинство из них кончали «тетурамовой горячкой».
      Уже в первой беседе со мной он намекнул на опасность такого лечения, дал понять, что меня ждёт. И я не проглотил ни одной из этих таблеток, я не хотел всю оставшуюся жизнь бояться принять хотя бы каплю алкоголя – знал, что в реальной жизни это неисполнимо.
      Таблетки выдавала старшая медсестра в обед, но не наблюдала, глотаем ли мы их. Некоторая свобода, которой алкаши пользовались и высыпали заразу в мусорное ведро.

      Месяц я провёл среди психически больных людей  и алкоголиков на излечении. Типы встречались разные: среди психов превалировал человек, и взглядом и выражением лица устремлённый в другой мир, сосредоточившийся на своих мыслях.  Он постоянно о чём-то думал, решал какие-то задачи, окружающее для него не существовало.
      Другая категория, выражением лица и безоблачным открытым взглядом, говорила о вечном детстве. Они и говорить-то не говорили, лепетали хуже годовалых детишек, ходили с лучезарностью в глазах и слюной на подбородке.
      Были и другие: постоянно озирающиеся, с диким страхом в глазах и готовностью куда-то бежать. Они старались не смотреть в глаза, исчезнуть за дверьми своей палаты. Все они были безобидны, но от последних исходило ощущение тревоги, их боязнь струилась вокруг, заражая окружающих.
      Лечащихся алкоголиков, даже только что вышедших из горячки  нельзя было спутать с этими больными. Впрочем, в лечебнице всех, в том числе и алкашей именовали не иначе как «больной».

      Но было несколько молодых больных и другого порядка, с внимательным мыслящим взглядом, осторожными, но внятными разговорами. Что они здесь делают и как попали?
      Разъяснил староста нашей палаты, знающий все секреты. Оказываются, их сюда пристроили как психов. За воротами на них висят дела разной сложности и тяжести. Родители их спрятали от правосудия, используя кто связи в медицине, кто деньги. Что это возможно в нашей системе, я раньше не задумывался.

      Алкаши же отличались друг от друга только опытом (количеством ходок сюда),  уровнем образования, местом работы до попадания сюда, и приблатнённостью.
      Бывшие "зэки" сразу узнавали друг друга, кичились знанием воровских законов, расписными торсами, блатной речью. Единства среди них не было: зоны воспитывают волков-одиночек.
      Большинство же были обычными людьми, рабочими и интеллигенцией, заработавшими алкоголизм на бытовом пьянстве и попытках лечения под нажимом родственников.
      Каждый день из них комплектовали бригады для хозработ в лечебнице или в городе. Я и сосед по койке  через сутки меняли друг друга в качестве санитаров, в свободные сутки участвуя и в хозработах. После смены ночь  отсыпались,  с утра до нового дежурства чинили забор или пилили дрова – кухня топилась дровами.

      Через неделю главврач нашёл для меня ещё одно занятие: проводить политинформации для больных и младшего медперсонала. Видимо и от него требовали воспитательную работу. Политбеседы – новация для психбольницы!   После обеда собиралась толпа действительных и мнимых больных, приходили нянечки и медсестры, и я им рассказывал про Вьетнам или об Острове Свободы.
      После трёх таких лекций я понял, что мои знания не нужны ни сёстрам, ни больным, ни главврачу, – тот проверял только запись в журнале. Тогда зачем мне подбирать темы, готовить тезисы и  распинаться?  И я свёл это «политически важное дело» к ежедневным записям в журнал тем несостоявшихся докладов. Все были довольны.

      Однажды какая-то комиссия решила проверить, как ведутся эти «политбеседы». Меня едва успели предупредить, и я поспешил в комнату, где собрали ходячих психов и медперсонал. Главврач пришёл в сопровождении двух «проверяющих». Он опасался, что очередная политбеседа может сорваться, так как знал, что я уже неделю их не провожу, а, следовательно, и не готовился.  Я видел, как первые минуты он ёрзал на стуле – опасался провала.
      Но я разродился сорокаминутной лекцией о сектантстве – теме, которую я знал, как говориться, на зубок. Эту тему я разрабатывал много лет тому назад когда числился лектором во Всесоюзном обществе «Знание». Выдал такие подробности про «адвентистов 7-го дня», «свидетелях Иеговы», «трясунах», «пятидесятниках» и прочих опасных сектах, о которых проверяющие, главврач и другие слушатели раньше возможно и не слышали.

      На третий день моего заточения в больницу приехала Людмила. Удивилась, встретив меня в халате санитара за пределами корпуса. Ожидала разыскать в палате чуть ли не в смирительной рубашке, а я ничем не отличался от медработников.
      Несколько дней она ничего не знала. Я пропал и на заводе ни кто не знал, где я и что со мной. Витя Григорьев окольными путями выведал, кто и куда меня отвёз и сообщил Людмиле по телефону. Нашёлся один порядочный человек понявший подоплёку моего заточения в психушку. Впрочем, остальные друзья и знакомые могли ничего и не знать. Операция была проведена без широкой огласки.
      А Генсеку завода не было дела до чьих-то страданий. Он упивался своим положением и могуществом, был на заводе и прокурором и судьёй и исполнителем.  Возможно, ему и принадлежала идея объявить меня свихнувшимся. За мои высказывания можно было, конечно, объявить и антисоветчиком, но кто бы поверил? На диссидента я не тянул.

      И спустя много лет он будет горделиво рассказывать как спас меня от алкоголизма. И будет это за обильной коньячной попойкой по окончанию планового заседания  Совета Директоров ОАО «Уральский завод РТИ», где мы оба были Директорами.  Такие вот дела с алкоголем и психушкой.