Цикада

- Мишк, привет, спишь?
— Ань, какого хрена! три часа ночи...
— ... так, слушай, моя Ленка прилетает завтра в Бишкек, встреть её в «Манасе», отвезешь к тёте, потом она сама, потом отвези её на кладбище к моим и вообще, присмотри за ней. Всё понял?
— Понял... А она хоть по-русски говорит?
— Говорит лучше тебя. Рейс сейчас на мыло вышлю. Давай, мне некогда. Мульон раз целую...

Проснулся. Вот теперь я, кажется, проснулся! Как была дурой в шестнадцать — так и осталась. Прошлый раз она мне звонила лет двадцать назад, может, чуть больше. Вот же дура.

В квартире тьма кромешная. Веерные отключения электричества. Спал бы себе и спал. Подсвечиваю соткой и бреду на кухню. Хорошо, что они одновременно электричество и газ не отключают. В этом есть какая-то забота. Чувствуешь, что государство о тебе на забывает, и уже благодарен. Как мало надо, чтобы быть благодарным!

А вот у нас будет кофеек, всё равно теперь не спать. Действительно: четверть третьего. Это у неё в Лондоне «завтра прилетает», а у меня уже сегодня... Всё-таки, как они при свечах жили? Вот у меня китайский фонарик на батарейках, вроде ночника в одном режиме и довольно яркий в полном. За-ки-пе-ло. Вот теперь кофеек, сигаретка, ночничок-светлячок выключить и на балкон... и всё-таки Анька дура.

Тёмные прямоугольники девятиэтажек, а за ними — до самых снежных вершин — горы дремлют, лунным светом и ночной прохладой обласканные, а выше голубых под луной ледников — звёздное небо, и над головой моей — небо всё в алмазах. Иногда надо отключать в городе свет, чтобы люди смотрели на звёзды.

Виделись мы, наверное, лет тридцать назад: заметил её с сумками и детьми возле базара и подвёз до дому. Даже зашёл, чаю выпил, пригласила. С мужем познакомила. Совсем его не помню. Значит, эта Ленка, которая прилетает, — её дочь, взрослая уже совсем. Машину надо заправить. Потом звонила, сказала, что развелась и уезжает по еврейской программе в Германию, потом написала, что уже в Лондоне...

Хотя, конечно, это я дурак, а не она. Она и в шестнадцать всегда знала, что хочет; я и тогда никогда не мог сказать ей «нет». Вот сейчас, оно мне нужно? Ехать в аэропорт, томиться там, встречать, разговаривать с совершенно посторонним человеком, потом на кладбище. Я сам плохо знаю, где тот еврейский участок... Оно тебе нужно, Мишк? Так больше меня никто не звал. Да я уже сам пять раз на том кладбище мог лежать, пока она не звонила.

2

«А вот так меня не надо обнимать, Лена! Я всё-таки совершенно посторонний человек, к тому же я ещё не такой старый. А ты так похожа на мать. И грудь такая же...»

— Здравствуйте, Лена! — осторожно высвобождаюсь из объятий и поспешно хватаюсь за её огромный чемодан.
— Ой! давайте вы мне будете говорить ты!
— Давайте, давайте...

Идём на стоянку, взяла меня за руку, как дети берут взрослых, когда переходят дорогу. Странное ощущение: мои-то уже давно выросли... Давно никто так не держал — ладонь к ладони.

Да, никакого акцента; даже нет Анькиного, едва слышного, но всегда неизменного повышения голоса в конце фразы. Кудрявая, как и Анька. Хотя худенькая, мда... Уселись. Нет, опять всё не так:

— А зачем я сзади села? Я же не в такси, можно я вперёд?

Можно. Пересаживаемся и устраиваемся, пристёгиваемся. Хорошенькая. Совсем девчонка. Закурила. Тогда и я покурю. Поехали. Молчит. В окно смотрит.

Люблю рано утром возвращаться из аэропорта. Дорога хорошая, пустая. Справа, над горами, луну видно, а впереди, на востоке, уже утренняя заря поднимается. Ещё прохладно, а днём жара до сорока. Поэтому не тороплюсь. Едем себе потихоньку. Молчит. В окно смотрит. Докурила. Сейчас же другую закуривает. Устала. Всё-таки ей за тридцать.

— Дядя Мишка...

Упс. Всё-таки выросла без русского языка. Только от матери и бабушки.

— Давай без «дяди»...
— Хорошо, Мишка.
— Лучше просто — Миша
— Миша?..

И глядит на меня умопромачительными Анькиными глазами. Так ещё хуже, но я уже молчу и смотрю перед собой на дорогу. Так лучше – на дорогу смотреть.

— Да?
— А можно я у вас буду жить, а не у тёти? Я курю и вы курите, а у тёти...

Нет, ребята, так мы не договаривались. Женщина в мою холостяцкую квартиру? И в ванной кафель облупился. И посуду я уже неделю как не мыл. А полы - месяца два, нет, вру, месяцев пять. Оно тебе, дядя Мишка, надо? И бельё никто годами не гладил. Да и незачем это.

— Вы знаете, Елена, мне как-то неудобно. Я совсем не ожидал никаких гостей. Лучше вы у Софьи Моисеевны, хорошо?

Блин, что значит стресс: вспомнил, как тётку ту зовут. Интересная штука— память.

— Нет, не хорошо. Я буду ходить в «Промзону» и «Цеппелин». Я смотрела в интернете, это хорошие заведения. Я буду веселиться и приходить поздно. Выпивать, да? А у тёти Софы больное сердце. Она будет расстраиваться.

Это точно, тётя Софа будет расстраиваться, и сердце у неё больное. Она уже скоро девяносто лет будет расстраиваться и жаловаться на сердце.

— Елена, мне неудобно вам отказывать, но ... — зачем-то перехожу на английский: - I am not ready... my apartment doesn’t fit for guests. Let;s go to your aunt.

Молчит. Курит. Едем.

Поехал быстрей. Уже не до красот. Хорошо, что гаишники ещё спят. Остановился у подъезда. Вытащил чемодан. Открыл ей дверцу. Сидит, даже ремень не отстегнула.

— Не выйду. К вам поеду, Мишк.

Захлопнул дверь. Засунул чемодан в багажник. Пнул пустую пивную банку. В колодце двора получилось очень громко. Подышал, сел, завёл. Поехали.

У моего подъезда, когда набирал код на двери, встала на цыпочки и поцеловала меня в щеку. Дурдом.

3.
Дома закатил её чемодан в комнату, называемую по старой памяти детской, а мною давно, за ненадобностью, превращенную в сушилку. Там сгрёб с дивана всякое барахло. Показал ей, где шкаф, где полотенца, душ, туалет. Выпили чаю, и я завалился спать в своей комнате. Засыпая, слышал, как шумит вода в ванной.

— Миша, я ланч сделала.

С ума бы только не сойти. Какой ещё ланч? Четыре часа проспал. Из чего она там могла приготовить, интересно? Да, кухня такой чистой не была с тех пор, как уехала жена.

— Ты что, не отдыхала? Зачем ты, я бы сам всё убрал…
— Я отдохнула, потом убрала, сходила в магазин. Угощайтесь…

Где она слышала такое — угощайтесь? Я сам такого не слышал. Ладно, угостимся. Хлеб поджаренный и сосиски. Есть можно.

— Сарафан у тебя красивый.
— Правда? Я сама его придумала и сшила. Вам нравится?
— Нравится. Ты, вообще, чем занимаешься?
— Шью. Я школу, college закончила. Модели… Хочу свою мастерскую открыть. Я маме звонила, она сказала, чтобы я вам не мешала. Я не буду. Она очень скучает без вас.
— Она? Скучает?

Так и подавиться можно. После окончания школы я ушёл в армию, когда вернулся, она уже была замужем, впрочем, меня это нисколько не расстроило, потому что была своя активная фаза поиска приключений: университет, своя женитьба…

— Да. Вы бы позвонили ей когда-нибудь….
— Позвоню. У тебя какие планы?
— Сейчас поеду к тёте Софе, там все наши соберутся. Подарки надо отвезти. Вы не беспокойтесь, я на такси поеду.
— Дядя…
— Миша, без дяди.
— Миша, вам понравилось, как я ланч приготовила? Мы с мамой обычно готовое всё берём…
— О, да! Очень вкусно!

Никогда не доверял своим актёрским талантам, но судя по её улыбке, она поверила, что я могу назвать вкусным сухой поджаренный хлеб и немного обуглившиеся сосиски.

— Я редко готовлю, мама обычно. Она меня учила, когда я женилась…

Не, не буду русскому языку учить.

— Ты замужем?

— Была, мы расстались, у меня дочка, Вероника, сейчас мама с ней. Они очень дружат. Мне надо уже ехать!

Вызвал ей такси, проводил до машины убедиться, что водитель понял, куда ехать. Но мужик был русский и в возрасте. Только кивнул головой. Уехала. На улице жарко. Скорей назад под кондиционер. И перевод надо срочно добивать. Так я и просидел за переводом до позднего вечера. Она вернулась около десяти. Устала. Даже побледнела. От чая отказалась. Повозилась у себя в комнате, постучалась ко мне.

— Миша, можно я у вас посижу?

Можно, отчего нельзя? Устроилась за спиной на тахте. Щелкает на айфоне. Оглянулся — спит. Всё-таки перелёт, гости… Да и высота, хоть небольшая по нашим меркам, а всё-таки высота. У них там, в Англии, самая высокая гора тысячу с чем-то, а здесь у меня в микрорайоне — 800. Укрыл и оставил включённым кондиционер. Красивая. Перебрался с нотником на ошеломляюще чистую кухню. Долго ещё сидел. Свет не отключали в эту ночь.

Утром под огромную чашку жидкого кофе и — за что так?! —с двух сторон обжаренного яйца мне сообщили, что сегодня они едут в Ала-Арчинское ущелье — «за мной заедут» — а вечером в бар. Заедут кузины и кузены. Пусть будут кузины и кузены. Гондольеры и гибеллины.

А вот фигура у неё не Анькина. Та всегда пошире была, а эта тоненькая и гибкая, как прутик. Мда…

— Я поздно вернусь. Вы меня не ждите.

Вымыла посуду и уехала. А я и не собирался ждать. Вылил то, что она назвала словом кофе, назад в джезву, досыпал ещё и получил нормальный напиток. Перевод! Потоптался на кухне, уж очень уютно здесь было, и решил пойти в свою комнату, чтоб не портить ландшафт.

В час ночи её ещё не было, а к двум я уже спал.

4.

Наутро я встал раньше Лены и пожарил нормальную глазунью — на сале. И сделал нормальный, ну, может, чуть слабей обычного моего, кофе. Есть она не хотела, но поинтересовалась, что это такое белое квадратиками в моей тарелке.

— Можно попробовать?.. Вкусно.
— Тебе пожарить?
— Нет… Вчера и так много всего ела.
— Нам нужно на кладбище, у тебя рейс завтра ночью. Я маме твоей обещал. Сегодня нужно съездить, завтра Троицкая суббота, у нас у православных усопших поминают. На кладбище не протолкнёшься….
— Да, я сейчас соберусь…

Собралась.

— Ты бы джинсы надела, ботасы… а не сарафан… Там сухая трава, колючки. Поцарапаешься.
— Этот вам нравится? Я его тоже сама шила..

Нравится, нравится. Всё мне в тебе нравится. Даже слишком нравится. Уезжала бы ты поскорей.

У турок, работников кладбища, уточнил, где еврейский участок. По главной аллее, потом шестой поворот направо. Шестой, значит, шестой. Когда-то, давно, сюда заезжал, Анька же и просила глянуть, как за могилками присматривают. Платили они тут кому-то. Но давно это было — где чья уже не вспомню. Большой участок. Будем искать. Приткнул машину к самым могилкам, чтоб дорогу не загораживать.

А получилось, что остановился как раз возле отца Ани — деда Лены. Черное надгробие. Звезда Давида. Имя, даты. Всё скромно. Достал из машины тряпку и воду смыть пыль. Облил, протёр, выжал тряпку, снова облил и насухо всё вытер. Так лучше. Её не слышно. Замерла у машины, словно яркая бабочка в этом красно-черно-зелёном сарафане среди пыльных сизо-зелёных туй и сухой, до белизны выгоревшей, травы.

— А это, вот звук этот, что это?
— Какой звук? — не понял я.

Тишина полная. Солнце печёт. Цикады поют…

— Так это цикады…
— А они не укусят? Они не опасные?
— Нет, это вроде кузнечиков, знаешь, что такое кузнечик?
— Кузнечик?! Да! Знаю!

И запрыгала, в ладоши хлопает. Поёт: «В траве сидел кузнечик, совсем как огуречик!» Сарафан в стороны развевается, улыбка до ушей. О, Господи! На кладбище! Хорошо, никого рядом нет. Такая же дура, как мать, только ещё и иностранная. И русский она хуже меня знает. Интересно, а цикады — это кузнечики? Кажется, это не кузнечики. Но не кусаются, — это точно.

— Я пойду прабабушку твою искать, а ты здесь постой, исцарапаешься вся. Найду — позову.

Нет, идёт под другом ряду, приподняв подол, чтобы не цеплялся. С полчаса искали, уже пошли было назад, к дорожке, но тут я наткнулся. Совсем заброшенная. Обломал пару засохших веток сумаха. Постояли. Вернулись к Аркадию Борисовичу. Надо было хоть цветы купить. Не подумал. Погоди, у евреев же принято камешки класть, что-то я такое переводил. Осмотрелся, точно: на некоторых соседних могилках камешки лежат. Ну, и мы положим. Помним. Человек ты был очень неплохой, Аркадий Борисович. Ко мне относился довольно скептически. Оно и правильно было, что скептически.

Ноги она в кровь расцарапала. Горе-горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело.

— Сиди!

Сидит. Ноги вытянула. Обмыл остатками воды. Достал тюбик «Спасателя». Не будет щипать, не бойся.

— А я не боюсь.

И действительно, чего ей боятся? Цикады не кусаются.

5.

Вечером, оказывается, мы идём в ресторан. Она нас приглашает. За свой счёт. Знаю ли я какой-нибудь хороший ресторан поблизости? Нет, не знаю. Есть летнее «пиво-шашлык» за углом, там уютно, а зимой я пью водку дома. Её появление там лишь усилит печаль в уже и без того надорванных душах постоянных посетителей. Она узнает. Она узнала. В семь часов вечера. А сейчас она едет к двоюродной сестре, у которой родились двойняшки. Потом приедет и заберёт меня. Перевод надо делать. Интересно, как она пойдёт в ресторан со своими исцарапанными ногами. Или, наконец, натянет джинсы? Уехала.

В ресторане на нас оглядывались. Я бы и сам скосился: юное создание в черной, до щиколоток, обтягивающей юбке и в чём-то черно-белом разлетающемся выше, и — главное — на голове маленькая красная шляпка. Англичанка в Бишкеке! Ананасы в шампанском… Ну, и я. Стандартно. Обвисшие на коленях джинсы, футболка, черные ботасы. Правда, выбрит, что не каждый день случается. Подтянул живот, чтоб не так выпирал, физкультурой нужно больше заниматься.

И жрать нужно меньше. Она взяла себе форель и белое вино. Я — водку и свиную отбивную с картошкой. Что хотел, то и заказал. Столик наш был под ивой. Рядом плескался фонтанчик. Я в кои-то веки по-человечески поел. Ну, и водка, конечно. Так что мне был хорошо. Лена рассказывала что-то про дом моделей, на который сейчас работает. О том, что осенью пойдёт на очень дорогие курсы, повышать квалификацию.

— Я тебя нравлюсь?
— Нравишься, — и заказал ещё сто граммов.

Мне было хорошо, но включили музыку, и мы уже не слышали друг друга. Неподалёку светился какой-то бар, который показался нам тихим местом. Мы ошиблись, это был бар с караоке, но выпили ещё. Пока она думала, что заказать, я взял виски себе. Тут она: — И мне тоже виски!

Заметила мой сомневающийся взгляд.

— Мы с Сэнди часто пили виски.

Сэнди, надо думать, муж. Ладно. Всё-таки ей не пятнадцать лет. Выпили виски, перешли на «ты», взяли в магазине напротив ещё бутылку и поехали домой. Жизнь довольно забавная штука.

Дома она быстро соорудила по виски каждому, вывалила в блюдце оливки и уселась напротив.

— Мишка, я должна сказать тебе одну важную вещь. Только ты ничего не говори маме, она меня убьёт.

Обещаю. Я сейчас что угодно могу пообещать.

— I am all ears… —сколько раз за собой замечал, что спьяну начинаю нести чушь на английском.
— Нет, ты по-настоящему пообещай.

По-настоящему — это как? Встал и влил в себя виски.

— Клянусь!

Лучше бы я этого не делал. Не вставал, не пил виски, не пил водку, не целовался с Аней сорок лет назад, не встречал Лену в аэропорту. Она очень серьезно посмотрела на меня и заявила:

— Ты мой отец, только ты этого не знаешь… не знал… Ты поклялся не говорить об этом маме. Не говорить, что я тебе сказала.

Единственное, что я смог промычать в этот момент было «налей ещё».
Она не могла быть моей дочерью. Ни по времени, ни по чему. У нас с Анькой никогда ниже пояса ничего не заходило. Ну ты, Анька, и дура.

— Вот, папа, виски.
— Кофе сделай… Нет! Я сам сделаю.

Папа... Стою, смотрю, чтоб кофе не убежал. Подошла и уткнулась лбом мне в спину. Я всю жизнь так хотела тебя обнять!

Затем мы смотрели на моём компьютере фотографии и пили кофе и виски. Вероника оказалась довольно смуглой улыбчивой девочкой пяти лет. Сэнди был африканец. На одной из фотографий, где Анька (ну и растолстела же), Лена и Вероника сидели вместе на диване: над их головами висели мои фотографии в рамочках: одна ещё школьная, вполне могла остаться у Аньки, а другая сравнительно недавняя, кажется, сам выкладывал на гугле.

— А это моя мастерская, в гараже устроила.

Снова мой портрет.

Потом ей стало плохо и еле успел дотащить до раковины. Лучше сказать, не успел. Умыл. Пришлось переодевать. На груди у неё родинка там же, где и у Аньки. Натянул на неё свою футболку, уложил в детской. Протёр пол. Уселся за бутылку виски. Это хорошо, что у меня есть сейчас алкоголь. Через полчаса шлёпает привидение по коридору. Я хочу быть с тобой, папа. Будь, что теперь с тобой сделаешь. Уложил на диванчик на кухне, у себя за спиной. Сидел, курил, пил, слушал, как она всхлипывает. Очень неудобно пить и курить, когда одна рука занята: она в неё вцепилась и не отпускала. Но я справился и выпил столько, сколько нужно было, чтобы понять, что смогу сразу же заснуть. Много выпил.

Цикады, говоришь, не кусаются. Разболтал малинового варенья с водой в пивной кружке, поставил рядом с ней. Вытряхнул пепельницу, чтобы не воняла. Включил переносной китайский ночник на батарейках, на тот случай, если ночью электричество отключат, а она проснётся. Устал от суеты. Ещё выпил. Ещё покурил, глядя на неё. Худенькая. На ручках каждую жилку видно. Ладно. Спать. Сколь блаженна ты цикада, ты богам, как там его, подобна… Скачешь и поешь беззаботная. Спать!
......................
Звонила. Сказал, что долетела благополучно. Написала письмо, говорит, что помирилась с Сэнди. Следующим летом прилетает ко мне вместе с ним и Вероникой. Придётся менять кафель в ванной. Анька передает приветы. Стерва.