Специфика генофонда. Дядька Олег

Сначала была Фазенда. Антисанитарный плацдарм, из которого мы честно пытались сделать репетиционную базу, но в результате неизбежно получался какой-то притон. От остальных притонов, которых поблизости было в переизбытке, Фазенду отличала бесспорная мультикультурность: здесь бок о бок бухали и накуривались юные неформалы со всего города и взрослые маргиналы со всего района. Именно здесь, на общей почве, точнее, на общей водочной глади выплывали такие картины, которые не могли привидеться ни одному безумному инсталлятору (художники кончились в прошлом веке – адье!). Интеллигентный хиппи, вытаскивающий поблевать плюгавого сорокалетнего ублюдка, который не так давно освободился после срока за воровство – такой образ и не снился черным пиарщикам Нокии, которые только через несколько лет запустят футболочную компанию «Vodka: connecting people».

Разумеется, объединяющим фактором был не только объект, но и субъект употребления. Этим субъектом был дядька Олег – дальнобойщик, водитель, автомеханик, поэт и глубокий философ. Это, пожалуй, был первый в моей жизни даос, который и не подозревал о том, что он даос. Хотя нет. Все-таки, второй. Первый - отец. Олег примкнул к нам как постоянный спонсор, автор текстов и обладатель помещения, из которого можно было сделать репетиционную базу. Иногда он зарабатывал неплохие деньги, которые моментально куда-то девались. После нашего появления на фазенде мы как-то незаметно стали условно бесплатной рабочей силой. Условно – потому что на территории дядьки Олега мы бухали и репетировали, а иногда занимали у него деньги – естественно, без перспективы отдачи. Он, в общем-то, не скрывал нашего основного назначения: «Совместный труд на благо моей пользы еще никому не повредил». 

Впрочем, от базы пришлось отказаться. Двери в репетиционную не закрывались, и, когда нас не было, живущие там алкоголики (такая же рабсила, как мы) терзали наши инструменты. Но если бас гитара, на которой, в соответствии с легендой, лабал еще Егор Летов, начинала от этого звучать более мистически и не строила до такой степени, что это начинало выглядеть как творческий замысел, то барабаны, после того, как на них рвали пластики, звучать переставали вообще. А без барабанов не звучали уже мы.

- Вот ты, журналист, хочешь я тебе скажу, чем все кончится? – вопрошает меня местный алконавт Витек, 34 года, из них два с половиной в колонии общего режима. Мы пьем брагу, потому что на нормальное пойло денег нет, а дядька Олег где-то нарыл три мешка сахара.

Да, это важно: в радиусе пятисот метров от того места, где мы сидим есть около девяти точек, в которых продают самогон за символическую цену. Когда положение безвыходное, мы затариваемся там. Есть две излюбленных точки – там вероятность отравиться минимальна, нас там знают и даже наливают в долг. Десять точек – не преувеличение. Водку пьют богатые и разбогатевшие. У нас в Нефтяниках таких было немного. Так что даже эти 10 точек временами не справлялись с потоком покупателей. Пластиковые бутыли с вонючим пойлом хватали прямо «от соска» - еще горячие, потому что из-за необходимости гнать быстро жижа не успевала охлаждаться. Этот самогон было совершенно бессмысленно закусывать – пройдя через освинцованное ведро, грязные руки гонщика и резиновую кишку, он приобретал совершенно отчетливый вкус, в котором креозот, щебень и бензин сразу после проглатывания раскрывались всеми ароматами шиномонтажной мастерской – начиная от запаха шин и слесарных инструментов, заканчивая тонкими нотками того, чем обычно пахнут автомастерские снаружи – со стороны лопухов.
 
Этот дивный напиток можно было только любить – потому что он отвечал полной взаимностью на каждую эмоцию. Тем, кто употреблял его с ненавистью, он платил той же монетой, вызывая тяжелые отравления, некроз печени, отказ почек и прободные язвы желудка. Тем же, кто принимал его не в рот, а в самое сердце, как язычники принимали христианство, он отвечал полной взаимностью, давал спасение и кратковременное счастье. Им промывали физические и душевные раны, его использовали как допинг. Когда хотелось спать, он становился стимулятором, когда мучила бессонница, приносил покой.

Вы знаете, каков вкус лета в провинциальном индустриальном миллионнике? Каков вкус сорокаградусной жары и плавящегося на ней асфальта, вкус дорожной пыли, нежно покусывающей босые ступни камешками, ржавыми болтами, мелкими бутылочными осколками и бычками дешевых сигарет? Вкус недалекой речки, в которой нельзя купаться из-за холерных вибрионов и ядовитых сливов, пахнущих на полтора километра в каждую сторону от русла? Вкус знойного воздуха в полный штиль, приправленного газовым коктейлем из выбросов нефтезавода, завода синтетического каучука, кирпичного завода и еще пары-тройки фабрик?

Если вы не знаете вкус лета индустриального миллионника, поезжайте в город Омск, следуйте в Нефтяники, найдите там любую из Поселковых улиц, купите водки в любом из ближайших магазинов, и выпейте за неосуществимую возможность его узнать. Потому что постороннему человеку там ни хрена не продадут.

- Вот ты, журналист, хочешь я тебе скажу, чем все кончится? – вопрошает меня Витек. Мы пьем брагу из наверняка ворованного сахара и, скорее всего, купленных дрожжей. Самогон мы варить не будем – с учетом того, что брагу начали пробовать через час после того, как ее поставили, сама идея кажется верхом абсурда.

- Расскажи, Витя, чем все кончится. – душевно прошу я.
- Жиды захватили власть и делят ее с пидарасами, - его зрачки расширены, в голосе слышатся мистические нотки. Он был бы похож на спившегося пророка, будь в его облике хотя бы на микрон благообразности. А так он больше напоминает дауна, у которого из-за сбоя в работе вселенского компьютера приключился инсайт-пробой. Но все равно красиво.

– Ты прикинь – великая страна, - продолжает он. - Гагарин, сука, Мересьев… этот, который французам вломил… Денис Давыдов… Ломоносов. И чо? Две кучки е..ных уродов делят власть!

Теперь Витя страшно мучается, заикается и подбирает слова. В уголках губ пенится слюна, капельки летят в мою сторону, но не долетают, оседая белыми точками на оструганном столе – маленькие снежинки среди потеков, окурков, вдавленных в дерево, пыльных стаканов и консервных банок, битком набитых теми же неистребимыми окурками. 

А я сижу и испытываю неуместную гордость за  советскую систему образования: это человекообразное тринадцать лет сопротивлялось учителям (три раза оставлен на второй год, чем гордится), и еще столько же делает все возможное и невозможное, для того, чтобы начисто стереть из памяти все то, что удалось таки впихнуть в его верхний придаток. Избавляется так, как будто стирает крупным наждаком позорную татуировку: заливает алкогольной отравой, заволакивает клеем, посыпает травой и с варварским наслаждением растирает все это в труху, в которую понемногу превращается его мозг.

И, несмотря на это все, обрывки школьных знаний периодически прорываются на поверхность, в очередной раз доказывая многократное превосходство наших учителей над жалкими зарубежными педагогами. Впрочем – где те учителя…

- Я тебя понял, Витя, но чем, все-таки, все закончится? Ну, договорятся, они, все поделят, и чего?

- И продадут. Все продадут. Они же ничего не умеют – только барыжить. Им даже товар не нужен – они барыжат без товара. А тут такой кусок! Так что как тока договорятся – тут нам всем и п...ц.

- Вот, - подает голос мой брат Егор, который тоже присутствует на празднике жизни. – Вокс попули. А вы к ним со своим Полежаевым лезете. Народу не интересен урожай злаковых в Русской Поляне и опорос доярок Исилькуля. Народ мыслит планетарно и архетипично.

- Ага. Все мыслят типично, ты один нетипично, - заводится Витек. – Может ты и ориентации нетипичной? В смысле, пидор? Мы знаешь, что с такими, как ты, на зоне делали?

Что, с кем и как конкретно делают на зоне, я знал неплохо - мне об этом рассказал один из моих криминальных знакомцев. По чистой случайности он мотал срок в одно время и в одном месте с Витьком. Так вот. Сам Витек был шнырем – не опущенцем, конечно, но занимал одну из низших ступенек тюремной иерархии. Тем не менее, зарождающийся конфликт надо гасить.

- Умри, Витек, он про другое совсем. Наоборот, говорит, что ты умнее журналистов.
- Дык, е...тыть…