Измена

                ИЗМЕНА
Тридцатилетний временно не работающий вот уже восемь лет Толик Кукуев знал наверняка, что жена его дома. Где ж ей быть, когда по телевизору «Санту-Барбару» гонят. Он ещё раз глубоко вдавил кнопку звонка, вслушиваясь в знакомую трель за дверью. «Стерва, - подумал он, - как пить дать хахаля привела».
- Таська, открой, хуже будет, - присев на корточки, крикнул он в замочную скважину. Скважина молчала. Сначала кулаком, потом каблуком ботинка Толик принялся дубасить гулкую дверь.
- Открой, сука, дверь вышибу! И твоему хахалю яйца на уши натяну.
Соседи по лестничной площадке, через глазки убедившись, что грохот исходит от своего, от соседа, успокоились и прибавили у телевизоров звук, чтоб расслышать, о чём говорят Иден и Круз. Они говорили о любви, так и не переросшей в ненависть за двести с лишним серий.
Таська с хахалем затаились, как рыба об лёд. «Хахаль, небось, в шкаф забился, - со злорадством решил Кукуев. – Сидит, пыль глотает. Бежать ему некуда: с седьмого этажа не сиганёшь. А Таська…» - куда забилась Таська, на ум не приходило. Разве что в ванну залегла. Лежит, пузыри пускает, как ни в чём не бывало. Зараза!
Толик представил, как врывается в квартиру, отталкивает пытающуюся заслонить дорогу Таську и прямиком направляется к шкафу. Таська в ужасе замирает, немеет. Он выжидает минуту, наслаждаясь предстоящим актом возмездия, потом рывком распахивает обе створки шкафа, срывая защёлки. Вот он, голубчик, зарылся в таськином белье! Толикиной одежды в шкафу не было: что пропил, что потерял по пьянке. Толик двумя руками хватает хахаля за шиворот, как напоганившего кота, высоко поднимает и с размаха шмякает его о пол под ноги супруги. Очки – вдребезги. Толик уверен был, что хахаль – очкарик и тощий, как глиста. Одним словом, интеллигент паршивый. Таська визжит как порося, которому по пьяной лавочке всадили нож в правый бок.
А Толик хахаля – ногами, ногами! И – в пах, обязательно в пах. Вот тебе, вот тебе! Теперь ни одной бабы не попробуешь.
Яростью Кукуев наливался быстро.
Потом он разберётся с Таськой. Нет, бить её он не станет: много чести. К оплеухам она давно привыкла, кроме визга никакого прока. Нет, он подойдёт к ней, за подбородок поднимет голову, посмотрит внимательно в её бесстыжие глаза, скажет презрительно:
- Потаскуха! На кого променяла, а?! – и ляжет спать. Такое его обходительное поведение повергнет Таську в смятение. Она будет волосы на себе рвать, на кого она его, Толика, променяла. На слизняка очкастого.
- Эх ты, сука! – Кукуев сел на тряпку перед дверью и заплакал от жалости к себе. Он бы так и уснул на тряпке, как уже много раз бывало, но, видимо, каких-то граммов не хватило для успокоения души. Ладонью он отёр скупые мужские слёзы и стал думать. Конечно, можно было бы вышибить дверь, если бы она открывалась внутрь. Но дверь открывалась наружу и была хрущёвских времён: кулаком не прошибёшь, не то что нынешние. Бывало, Кукуев её поленом пытался проломить – хрен с маслом. Можно перейти с балкона на балкон, всего-то между ними ничего, но с соседями он давно переругался, один его даже по лестнице спустил, козёл.
И тут Кукуева осенило. Он напоследок пнул проклятую дверь ногой, поднялся по лестнице на два пролёта и оказался на чердаке. Здесь было темно, как у негра в заднице. Подсвечивая спичками, Кукуев пробрался к одному из слуховых окон, которые располагались как раз между балконами. Выглянул, сориентировался. Вот он, его балкон с одиноким таськиным бюстгальтером на верёвке. Шлюха! Если выставиться из окна ногами вперёд и повиснуть на руках, то левой ногой можно нащупать ограждение балкона и, оттолкнувшись, оказаться на нём к изумлению Таськи и её очкастого козла. Которые, небось, решили, что он ушёл, и опять милуются. Во будет хохма!
Кукуев повис на руках и стал нащупывать ограду балкона. Её под ногами не было. Толик извивался, как червяк на крючке. Попытался подтянуться чтоб вернуться на чердак. Но последний раз подтягивался он в армии на действительной.
- Тася! – позвал он, - Тасенька!
Она не вышла на его зов, его единственная в жизни женщина, которую он так часто незаслуженно обижал. «Всё, - решил он, - пить брошу, хватит. Тасеньке в ноги упаду: прости! Она добрая, она простит. Работать пойду, я же сварщик пятого разряда. Заживём как люди».
Пальцы его разжались, и Толик рухнул вниз с криком не то «Та-а-ася!», не то проста «А-а-а!».
Тася вернулась от подруги с третьего этажа, когда «Санта-Барбара» закончилась: одной смотреть телевизор было скучно. Мужа дома не было. «Шляется, пьянь голубая! Откуда только деньги берёт?».
Раздался звонок. Тася открыла, не спрашивая, кто: брать в квартире было нечего и бояться некого.
- Явился не запылился! Вон рубаху всю изодрал. Когда ж ты своё горло зальёшь?
- Эх, ты! – заплакал Толик. – Я, может, от гибели только тобой и спасся. Хорошо, тополь высокий. Эх, ты! На кого променяла, а? На слизняка очкастого! Сука! – И он влепил Таське хорошую оплеуху.
.