Трагедия Берельского ледника

                МУЗИС А.И.

                ТРАГЕДИЯ БЕРЕЛЬСКОГО ЛЕДНИКА
                (рассказ геолога)
                   В районе известного на Алтае Коккольского вольфрамо-молибденового месторо-
ждения когда-то стоял рудник.  Здесь еще сохранились  рудничные постройки: жи-
лые дома,  загоны и строения для скота.  Но окна в домах  теперь повыбиты,  печи
разрушены,  комнаты занавожены и чтобы поселиться в них надо потратить целый
день на уборку.
   Зато из домиков рудника  видна огромная морена  - скопление камней,  вынесен-
ных ледником с гор.  Гигантской подковой  она охватывает язык Берельского лед-
ника.  Изогнутый  лобовой  вал  морены  достигает  высоты  30-35  этажного дома.
Длинные и узкие  боковые валы,  подобно железнодорожным насыпям,  уходят вг-
лубь ледника  к скалам и ледопадам Белухи.  Ее два снежных пика  еще вчера пря-
тались в облаках,  а сегодня стоят горделивые и безмятежные, четко вырисовывая-
сь на фоне синего неба.
   Особенно отчетливо видны верхние 300 метров восточной вершины. Ветер сдул
снег  с вершинного гребня и отсюда, снизу, он выглядел черным. Зато на юго-вос-
точном склоне толщина снега была не менее 150 метров, и было видно как он спо-
лз, образовав гигантскую трещину.
   Я рассматривал в бинокль  крутые снежные  карнизы Белухи,  когда за моей спи-
ной раздался крик:
   - Едут! Едут!
   По тропе  из долины к домикам  поднималось  несколько  всадников.  Мы ждали
караван с продуктами, но это были не наши.
   Я смотрел  на всадников  и думал  о том,  что даже  в таком  глухом и удаленном уголке как  Катунские горы  постоянно кто-нибудь да ходит.  Мы встречали здесь туристов, лесовиков, скотоводов и охотников. И вот еще  одна  группа людей.   
   Кто они? Что позабыли в этих краях?               
   Я разглядывал их в бинокль и еще прежде, чем они успели подъехать, определил кто они.
   Только у альпинистов можно встретить такие открытые, мужественные, загорелые лица. Только у альпинистов можно увидеть этот ни чем не передаваемый колорит одежды: зеленые штормовые костюмы, ботинки с триконями, шляпы и шапочки разных фасонов - от фетровой "тирольки" со шнурком до вязаного колпачка с помпушкой.
   Только у альпинистов бывает такая "спайка", что, когда смотришь на всех, кажется, что видишь одного человека. Всех их отличала какая-то особая ухватистость. Всех, кроме двоих.
   Эти двое также привлекли мое внимание. Один из них был парень высокий, белокурый, хорошо сложенный. Но лицо его было угрюмо и держался он несколько
поодаль остальных. Вторая - девушка, маленькая, непередаваемо славная. Она с
детской непосредственностью оглядывалась на горы и на белокурого парня, и де-
ржалась рядом с ним, словно их связывало что-то такое, что в то же время и отде-
ляло от остальных.
   В короткий срок  нам стало известно, что побудило этих людей приехать сюда.
Летом, а точнее в июле месяце, в район Белухи вышла группа туристов, возглавляемая белокурым парнем - его звали Андреем, и девушкой - имя ее было Анюта.
   Был во главе турпохода еще и третий. Сказав товарищам, что они пойдут посмотреть перевал в Катунь, эта тройка решила подняться на Белуху. Они не знали подходов к вершине и пошли со стороны Берельского ледника - храбрость равнозначная глупости. У них не было "кошек", ледовых и скальных крючьев, веревки необходимой длины  и прочности. Изо всей тройки только Андрей был альпинистом.
Кончилось тем, что еще на подходах к Белухе один из них, тот самый, третий - попал под лавину и был сметен ею.
   - Как это произошло?
   На этот вопрос Андрей только пожимал плечами.
   - Антон замешкался, - хмуро отвечал он. - Несчастья могло и не быть.
   Альпинисты сообщили нам, что среди туристов распространен слух, будто Ан-
тон был убит на почве ревности. Сейчас он лежал захороненный снегами на Бере-
льском леднике. Альпинисты шли на розыски его тела, Андрей и Анюта сопровождали их, чтобы показать место происшествия.
   Преступление или несчастный случай? Я не верил разговорам о преступлении, но Анюта, неизвестно почему, все-таки перестала казаться мне симпатичной. Я сам не мог объяснить почему. Вероятно, виною тому была ее улыбка. Андрей хмуро  отмалчивался и держался в стороне и казалось, его тяготит сознание вольной
или невольной вины. А она улыбалась! Это было  непостижимо! Как она  могла
улыбаться?! Как могла не сдвинуть брови при одной только мысли, что ее друг и
спутник, еще недавно живой и теплый, лежит сейчас погребенный лавиной где-то
среди льда и скал и что могут даже не найти его тело?
   ...Мы вышли на ледник одновременно, но вскоре альпинисты оторвались от нас,
ушли вперед. Со склонов гор рушились камни, иногда беззвучно, иногда предупреждая о своем срыве характерным треском. И каждый раз, слыша как срывается камень, я думал об альпинистах. Перед моими глазами все еще стояла небольшая вереница людей, растянувшихся по белому заснеженному полю ледника. Сгибаясь под тяжестью огромных рюкзаков, они привычно следовали друг за другом. Маленькие фигурки на дне гигантского коридора. Стенки коридора имели километровую высоту. Ледник под ногами рассекали трещины. Альпинисты дойдут до ледопадов, поставят палатки и будут искать. Искать, искать, пока не найдут. Будут каждый день подвергаться опасности попасть под камнепад или быть сметенными лавиной. Подвергаться опасности за чужую оплошность, за чужую неосмотрительность, или, страшно подумать, за чужую глупость. Да, глупость! Не надо было отступать от предписанного маршрута и ничего не случилось бы.
   Эта мысль  все время возвращается ко мне. Какая нечистая сила потянула их на ледник? Вот он лежит передо мной: восемь ледопадов крутыми неровными потоками  спускаются между скалами, похожими издали на гигантские черные столбы. Лед изломан, разбит трещинами, топорщится отдельными глыбами, каждая из которых равна четырех-пятиэтажному дому. Здесь не подняться не только новичку, но и перворазряднику...
   Солнце уже касается верхушек гор, а это значит, что скоро наступит темнота.
Надо возвращаться. Продольные трещины тянутся параллельно спуску. Иногда их можно обойти, иногда перепрыгнуть, иногда переползти по хлипкому снежному мостику. Но чем ниже мы спускаемся, тем спокойнее идти. Ледник из закрытого превращается в открытый, то есть на нем нет маскирующего трещины снега, да и трещин по сути уже почти нет. Зато появляются небольшие лунки наполненные абсолютно чистой прозрачной водой. Я останавливаюсь напиться. Вода такая холодная, что нос и губы мгновенно мерзнут. Я жмурюсь от холода, а когда открываю глаза, то прямо перед собой перед небольшим ледяным бугорком вижу какой-то прямоугольный черный предмет. Сначала я думаю, что это просто темные пятна плывут перед моими глазами, но вот зрение снова устанавливается, а черный предмет не исчезает. Наоборот, я теперь отчетливо вижу, что это небольшая записная книжка.  Видимо, кто-то из альпинистов наклонялся напиться и выронил ее из нагрудного кармана.
   Я поднимаю книжку и открываю на первой странице. Ни титульного листа, ни
имени, ни фамилии. Но первые же фразы заставили меня насторожиться.
   Перелистал несколько страниц, сомнений не оставалось - это был дневник того
- третьего! На страницах, покрытых полурасплывшимися от сырости строчками,
таился секрет происшествия. Но читать эти строки здесь же, немедленно, не бы-
ло возможности. Сумерки сгущались в темноту. На долину опускался туман. Надо было спешить.
   В лагере уже беспокоились о нас. В темное небо одна за другой взлетали ракеты. Их бледно-зеленый свет на минуту разрывал черный полог мрака и тогда видны были  силуэты домиков. Светился красноватым светом костер, слышались
голоса. Приятно было чувствовать, что тебя ждут товарищи.
   За ужином у костра я тоже не стал рассматривать находку. Ноги мои ныли, как
будто их целый день вязали узлом. "Завтра" - решаю я, поднимаюсь и иду в свою
комнату спать.
               
   Сколько времени я спал и спал ли вообще не знаю. Мне казалось, что я только
закрыл глаза и тотчас же открыл их. В комнате стояла кромешная темнота. Зана-
вешенное брезентом окно как будто не существовало вообще. Я протянул руку к месту, где лежали спички и засветил свечу. Мой напарник по походу спал рядом, из спального мешка торчала только его кудлатая голова. Часы показывали три ночи. Я достал найденную на леднике записную книжку и открыл на первой странице.
   "Ведение дневника хлопотное и никому не нужное дело, - прочитал я начальные строки, - но я не могу больше молчать. Мне так нужно сейчас с кем-нибудь
поговорить. С ней поговорить. Я совершенно запутался и, кажется, не понимаю
теперь даже самого себя..."
   Пламя свечи вздрагивало, неровные подмоченные строчки не всегда можно было  прочесть, но мал  по малу я вникал в существо написанного и передо мной как живые вставали три человека - Антон, Андрей и Анюта.
   "...Мы все трое на "А", все трое всегда вместе, - писал Антон. - Но среди нас
троих первое место по праву принадлежит Анюте, чудесной маленькой женщине, человечнейшему человеку изо всех нас.
   Помню, мы еще числились студентами третьего курса, когда на первой клинической практике она очень просто предложила свою кровь для переливания больному. А потом, в аспирантуре, она позволила профессору впрыснуть себе в вену новую вакцину.
   - Ничего особенного, - говорила она, принимая поздравления по случаю удачного завершения опыта. - Это же не то, что переплыть на плоту через океан...
   Я знал, что и у отважных путешественников на Кон-Тики, и у астронавтов, собирающихся на Луну, и у профессора, выработавшего новую лечебную вакцину - все рассчитано, построено на твердых научных данных, и тем не менее существовал один шанс из тысячи, который решал - жить человеку или не жить!
И нужна была большая любовь к делу, большой, особый талант, чтобы ввести себе в кровь 20 кубиков неизвестной вакцины.
   И у нее был такой талант.
   Я не был ни Суриковым, ни Перовым, но мне хотелось нарисовать ее. Я отли-
чался рисунками еще в школе. На медицинском факультете, чтобы лучше понять анатомию человеческого тела, я рисовал с натуры и посещал одно время художественную студию.
   И я видел: "Вот этот поворот головы выражает ее гордость!" "Вот эта линия шеи выражает ее женственность...". Я рисовал ее тайком, где-нибудь из уголка в пол оборота, чтобы все остальное сливалось во что-то неясное, а шея привлекала к себе внимание, чтобы сразу было видно - нет, это не просто шея - это мягкость,  нежность,  любовь,  счастье. Это глубина чувства и полнота его.
   Она смотрела мои рисунки, говорила: "Похоже", - и глаза ее светились. И было в них еще что-то непонятное мне. Но спрашивать я боялся.
   И Андрей тоже видный и талантливый. Крутые плечи делают его фигуру угловатой, но при высоком росте это выглядит красиво. Однажды мы с ним переходили в брод горную речку, обнявшись за плечи, так называемой "таджикской стенкой". Он шел справа от Анюты, а я слева. Вода вокруг бурлила и пенилась, стремилась оторвать ноги от неровного каменистого грунта, толчками норовила сбить равновесие,  поднималась выше пояса, делая тело невесомым. Но плечо Андрея было несокрушимо.  Казалось, нет ничего крепче его плеча, - только держись, не отпускай от себя.
   Но особенную красоту и силу он проявляет на скалах. Легко, почти невесомо
поднимается он по гладкой стене. А когда он становится на скалу - красиво вы-
двинув вперед правую ногу и перекинув через плечо и руку веревку  - я поднимаюсь за ним уверенно, словно меня влечет кверху неведомая сила. И лишь с
достигнутой высоты  мне становится страшно глубины, которую я только что
преодолел.
   А Андрей не знает, что такое страх.
   - Альпинистом надо родиться, - улыбаясь, говорит он. И мы не можем с ним не согласиться.
   А я? Какое место занимаю я в этой тройке? В чем мой талант, если не считать способности к рисованию. Ответ на этот вопрос я получил совершенно неожиданно. И дала его мне Анюта.
   Мы вышли на шумную и бурную реку  и решили один день отдохнуть. После завтрака, теплым солнечным утром мы втроем сидели на берегу и, вслушиваясь в гул воды, молчали.
   Неведомо где взяв разбег, вода стремительно неслась по тесному каменистому руслу. Белые буруны покрывали ее поверхность курчавыми барашками и лишь в узкой глубокой протоке, отделяющей от берега вытянутый галечниковый островок, она шла  плотной темной и, казалось бы, лениво-спокойной массой. Но бег ее был также бесконечен.
   Я смотрел на ее вечно живую, вечно новую, вечно изменчивую поверхность и почему-то вспоминал древних греков, которые считали воду первоматерией, основой всего существующего.
   - Красота какая, - сказал я, обращаясь к Анюте.
   Но она вдруг посмотрела на меня как-то странно.
   - Ты созерцатель, - сказала она. - А скажи, глядя на эту реку у тебя никогда
не появлялось желание переплыть ее?
   Она назвала меня "созерцателем" и это слово прозвучало обидно, хотя признаться, сумасшедшего желания переплыть протоку у меня действительно никогда не появлялось. Я не ответил ей.
   Тогда она обратилась к Андрею.
   - Как ты думаешь, я переплыву протоку?
   - Брось, - лениво сказал Андрей. - Такие шутки обычно кончаются плохо.
   - А ты переплыл бы? - спросила она его.
   - Может быть.
   Андрей не смотрел в ее сторону и речь  его была нарочито медлительной. Мне всегда казалось, что он считает себя третьим в нашем обществе и поэтому
старается держаться несколько обособленно. Но Анюта ему нравилась. Я чувствовал это.
   Анюта, между тем, поднялась и подошла к кромке воды. Протока была не широка и как будто без камней, но стремительность течения была здесь не меньше чем в главном русле, ей это было известно также хорошо как и нам.
   - Не дури, - все также лениво предупредил ее Андрей.
   Я смотрел на нее, по-прежнему уверенный, что она не осуществит своего сумасбродного замысла.
   Но Анюта вдруг резко взмахнула руками и кинулась в воду.
   Мы с Андреем вскочили, как будто подброшенные землетрясением. Протока имела изгиб выпуклой стороной к нашему берегу. Ее сносило быстро и неудержимо, и хотя Анюта упорно и даже отчаянно старалась пробиться к острову, но никак не могла  преодолеть стрежень. Ее проносило мимо и было страшно даже подумать, что произойдет, когда из протоки ее вынесет в порожистое русло.
   - "Бежать! Кинуться наперерез! Хотелось толчком помочь ей выбраться из
бешенной струи!"
   Я не успел еще подумать об этом, как оказалось, что мы с Андреем уже бежим по каменистому берегу, бежим изо всех сил. Надо обогнать ее, иначе никакого смысла кидаться в воду. В воде ее не догонишь.
   Но и по берегу догнать ее было не так просто. Огромные валуны загромождали берег. Их надо было обходить, прыгать с одного на другой и еще неведомо что надо было делать, чтобы поспевать за ней, поспевать хотя бы не теряя ее из виду.
   Анюта никогда не производила впечатления сильной женщины, а тут посреди-
не протоки ее фигурка казалась особенно маленькой и беспомощной. И вот я
все-таки потерял ее из виду.
   А когда, задыхаясь от быстрого бега, я вскочил на камень повыше...  Анюта
уже плыла по ту сторону быстрины. Судорожными взмахами рук, последними    
усилиями она выгребала к откосу. Еще бы чуть-чуть и ей бы не выбраться.
   Но вот  она на  спасительном берегу,  ухватилась за камни, дышит тяжело и
глубоко. Потом поднялась и помахала нам рукой, как ни в чем ни бывало.
   Андрей кричал ей, чтобы она не смела плыть обратно, чтобы отдохнула пока
он сбегает за веревкой и организует переправу. Она кивнула головой в знак согласия и легла на камни. Она лежала на камнях и мне казалось, что она уже мертвая, а я сидел на этом берегу  бессильный ей чем-нибудь помочь, и смотрел
на нее, и в сознании моем, как в тесной клетке, безостановочно билось слово:
"...созерцатель... созерцатель... созерцатель...".
   Вернулся Андрей. Смотав веревку кольцами, он старался забросить ее на
другой берег, но как только веревка касалась воды, ее тот час же сносило. 
   - Не надо, - крикнула Анюта. Она поднялась и прошла к верхней части острова.
   Обратно плыть было легче. Та самая струя, которая раньше относила ее от острова, теперь благополучно прибила к нашему берегу. Вскоре Анюта стояла ря-
дом с нами. Андрей, злой и сумрачный, свертывал кольцами мокрую веревку и
молчал. А она заглядывала ему в глаза и смеялась.
   Чему она смеялась?
   Потом, вечером, в палатке, она говорила мне:
   - Андрей очень славный, не правда ли?
   Мне было не очень приятно слушать подобные высказывания и она, видимо,
почувствовала это. Взяв меня за руку повыше кисти, она сказала как можно ласковей:
   - Ну что ты нос повесил. Ведь мы с тобой друзья.
   Да, мы были друзьями, но разве настоящие друзья напоминают об этом?
   Друзья! Мне всегда казалось, что это слово соединяет меня с ней.               
   Для меня слово - друг! - синоним любви, синоним чувства, которому нет края,  нет предела. А для нее, оказалось, под понятием "друг" подразумевался
определенный круг отношений, ограниченный узкими рамками "дружбы"... Какой дружбы? - спрашивал я сам себя. - Разве дружба может быть чем-то ограничена? Разве дружба сама по себе может являться ограничением?
   Но ее прикосновение имело удивительную власть надо мной. И я успокоился,
поверил ей. Да разве я мог ей не верить?!"
   Глаза мои устали. Неровные строчки сливались в одну. Я отложил дневник и
задумался. Темная ночь скрывала трех человек, судьбы которых и характеры
вставали передо мной в самом обнаженном, самом откровенном виде. Двое спали сейчас в палатке там, на леднике, третий лежал погребенный снеговой лавиной.  Печальный конец неизвестного мне продолжения. Неужели тот, третий, Антон, не понимал, что происходит? Неужели он не понимал, что настоящая любовь пришла к Анюте только сейчас. Что это вроде прозрения и ничего с ним нельзя поделать.
   Мне так хотелось узнать, что же понял Антон, так хотелось, чтобы он понял
все правильно и поступил правильно, что несмотря на то, что глаза мои еще не
отдохнули, я снова взял дневник.
   "...Я не могу ей не верить, - с новой строки писал дальше Антон, - но и не
могу уже верить безоговорочно. И если раньше я замечал только то, что могло
подтвердить ее любовь ко мне, то теперь стал замечать и то, что отделяет ее от
меня. А таких фактов не мало. Однажды она хотела вымыть голову и уже сог-
рела воду, когда подошел Андрей - он уходил разведывать тропу. Она забыла
обо всем, кинулась разогревать ему ужин. Он сидел к ней спиной и ел, а она
неотрывно смотрела ему в затылок, нежным, ничего кроме него невидящим взглядом.               
   В другой раз  я вошел в палатку и увидел, как она поспешно отдернула руку от него, мне показалось, что она перебирала его волосы.
   В третий раз она сама подошла ко мне и спросила:
   - Скажи, правда, что я веду себя по отношению к Андрею нескромно?
   Было по крайней мере нетактично с ее стороны обращаться ко мне с такими
сомнениями.
   Я спросил:
   - Кто тебе это сказал?
   Она замялась.
   - Неважно...
   Тогда я снова спросил ее:
   - Ну, а как ты сама оцениваешь свое отношение к Андрею?
   - Мне он нравится, - ответила она с запинкой... - Очень нравится.
   Потом взглянула прямо мне в глаза и заговорила быстро и даже, я бы сказал,
умоляюще:
   - Пойми,  я ничего не могу с собой поделать.  Тогда на реке, помнишь, когда
мы переходили вброд "таджикской стенкой", он обнял меня за плечи, я чуть не
закричала...   
   Она говорила что-то еще,  горячо, страстно, проникновенно - я не слышал ее.
В ушах моих стоял ее крик, ее не сорвавшийся крик. Это был крик трепетного
ожидания, крик всепоглощающей любви, которая по силе своей могла сравниться  только с моей  любовью к ней. Но ведь любила она не меня? Зачем она мне все это рассказывала? Я мог простить ей все обиды, мог мириться с ожиданием равным бесконечности, служить ей во всем не требуя ничего взамен. Но все это могло быть лишь если бы она подошла ко мне с открытым сердцем. А если в ее сердце другой, то вообще имела ли она право подойти ко мне?
   - Чего же ты молчишь?
   Она спрашивала меня кажется уже во второй раз, но я не мог бы ответить ей,
если бы даже и слышал. Рот ка будто судорогой свело. В тот момент во мне
была такая пустота, что даже космос по сравнению с ней казался сейчас густо
населенным..."
   Несколько следующих страниц были подмочены настолько, что невозможно было что-либо разобрать. А дальше следовала такая запись:
   "...Изменился я. Раньше, бывало, где народ не соберется кучкой, я всегда в
середине. А теперь ни к кому не подхожу, ни с кем не вожусь, ни на кого смотреть не хочется. И к ней я стараюсь подходить меньше, чем к кому-либо. Но мы живем слишком тесно, чтобы перемена в наших отношениях могла остаться незамеченной. И однажды она меня спросила:
   - Ты на меня сердишься? За что?
   Я постарался уклониться от разговора и сказал, что нет, не сержусь.
   - Просто мне не очень весело, - сказал я.
   - Нет, сердишься, - настаивала она. - Я же вижу... Но почему?
   Лицо ее стало красным, глаза повлажнели. Казалось она вот-вот заплачет. И
мне захотелось, невероятно захотелось улыбнуться ей, успокоить, чтобы все было хорошо, чтобы все было по прежнему. Но, шестое чувство, чувство художника подсказывало мне:
   - Эта улыбка - ложь!  И слова, что она произносит - ложь! Это не близкий тебе человек.
   Она как прежде ласково взяла меня за руку, но я вздрогнул, словно меня ударили в сердце.               
   - Я не сержусь, - скорее машинально, чем сознательно повторил я. - Мне так
легче... А для тебя это все равно... Андрей... Да мало ли...
   Я не хотел говорить ей об Андрее. Это вырвалось у меня непроизвольно, про-
сто я не сдержался. А она? Почувствовала ли она в моих словах намек на прав-
ду, или она сама давно знала эту правду и,  как и я, не хотела говорить о ней вс-
лух, так или иначе, но она отпустила мою руку и сказала, покачав головой:
   - Нет, не так просто найти еще такого человека, такого друга как ты...
   И глаза у нее были грустные-грустные, но тем не менее она не сделала никакой попытки удержать меня около себя.
   Так мы вышли к Белухе. С перевала из Орогочана в Кокколь нам открылось море горных хребтов с неровными зубчатыми гребнями. Одни из них покрыты снегом, другие остаются черными.  Это высокие горы,  но над ними всеми возвышается гора гор, самая высокая вершина Горного Алтая и Сибири - гора Белуха. Ее белая двуглавая вершина кажется врезанной в синее июльское небо и все остальные вершины и гребни  по сравнению с ней кажутся незначительными и незаметными.
   Уже самый последний турист поднялся на перевал, уже первая группа стала
спускаться дальше на запад, где приветливо светилась на солнце зеленая долина Белой Берели и виднелись какие-то домики, а мы трое, - я, Андрей и Анюта
- все еще стояли на пустынном засыпанном камнями перевале и смотрели на Белуху.
   И Андрей сказал:
   - Подняться бы на нее.
   И мы посмотрели друг на друга, как разбуженные, словно встретились пер-
вый раз, только что вот на этом перевале и присматриваемся друг к другу.
   Вечером, когда мы сидели у костра, а горы вокруг были скрыты во мраке, снова зашел разговор о восхождении, и начала его Анюта.
   - А что если нам и правда попробовать подняться на Белуху? - тихо спросила она.
   Я промолчал. Подобная экскурсия выходила за рамки утвержденного нам маршрута и вообще, мысль о попытке восхождения так походила на идею переплыть протоку, что я не нашел, что ей ответить.
   Впрочем, Анюта ждала ответа не от меня. Она смотрела на Андрея и мне показалось, что она вообще не помнит о том, что я сижу рядом.
   Андрей тоже молчал и Анюта спросила еще раз:
   - А что, это очень трудная вершина?
   - Средняя, - сдержанно ответил Андрей. - Категория 2-Б.
   Он, конечно, лучше нас понимал риск подобного восхождения, но и желание  подняться на Снежную Королеву Алтая у него было сильнее, чем у нас. Он колебался и эти колебания были понятны мне. Им руководил спортивный интерес. Андрей по призванию был скалолазом. А она? Зачем ей необходимо лезть на эту гору? Зачем ей понадобилось переплывать протоку? Зачем...  И вдруг я понял: она хотела быть все время с ним рядом! Хотела показать ему, что такая же смелая, такая же бесстрашная как и он! Хотела разделять с ним его стремления, его интересы, хотела понравиться ему.
   Я не мог высказать своих мыслей вслух, но вмешался в разговор и стал возражать  против восхождения. Она отвечала мне резко, зло, как будто я обижал ее лично. А я тоже горячился...
   И чем больше я выходил из себя, тем более она упорствовала. Под конец она просто не захотела меня слушать.
   - Ты трусишь! - заявила она и отвернулась.               
   Спор решил Андрей.
   - Я схожу завтра, посмотрю подходы, - сказал он.
   Я надеялся на благоразумие Андрея. Кроме того, у меня был еще один союзник - непогода! В случае дождя вопрос о восхождении снимался сам собой.
   Но следующий день опять оказался солнечным. Андрей ушел на Берельскую морену. Мы отдыхаем, пополняем гербарий. С каким бы ответом не вернулся Андрей, для меня ясно одно - я никуда не пойду сам и не пущу их".
   Следующая запись начиналась с новой страницы, хотя предыдущая и не бы-
ла исписана до конца. Эта запись была последней.
   "Утро. Небо ясное. Через полчаса мы выйдем на Белуху. Я иду. Она сказала,
что пойдут вдвоем. С нее это может статься, а я не могу отпустить их вдвоем - если с ними что-нибудь случится, я ни когда не прощу себе этого. Но как тяжело мне идти с ними. Где же и когда я сделал ошибочный шаг? Где и когда
пропустил тот миг, когда она из близкого мне человека, стала чужим и далеким? Неужели, когда мы переходили речку "таджикской стенкой"? Быть может это тогда она почувствовала в нем главную опору? А я, - что я? - я только страховал ее на случай, если почему-либо она оторвется от Андрея. Но она не оторвалась от него. Что ж, Андрей действительно крепкий парень, за него можно держаться..."
   Очевидно Антона позвали, так как запись оборвалась внезапно, не было поставлено даже точки. Я опустил дневник. В глазах от напряжения плыли круги.  Темнота в комнате была олицетворением ночи. Пламя свечи - снежным пиком Белухи.  Я прочитал дневник, а ответа не получил. Впрочем, все было ясно, предельно ясно. И все же, что произошло там на леднике?
   Я закрыл глаза, нет, не для того чтобы заснуть! Просто нужно было дать им 
отдых, нужно было собраться с мыслями. И вот снова передо мной возник Большой Берельский ледник. Черные скалы геркулесовыми столбами окаймляют полукруг огромного кара. Они как будто стерегут ледники, спускающиеся между ними сверху. По этим ледникам можно подняться на Белуху. Можно? Да, можно. Но только здесь не "Б-2", а все "4". "2-Б" со стороны Катунского ледника, а это Берельский. Андрей, Андрей, как же ты не оценил трудности маршрута. Или ты нарочно не сказал об этом своим спутникам, не хотел их пугать, не хотел расхолаживать. Ты сказал: "Мы пройдем сколько сможем, а если покажется трудно, то вернемся". Да, именно так ты сказал. Я верю тебе...
   Дрема накатывается на меня  и я уже не делаю различия между собой и Антоном. Я - это Антон. Антон - это я. Я иду по леднику за Анютой, она за Андреем и подобно Антону я чувствую, как каждый мой шаг определяет не она, а он. Не поэтому ли мне так трудно идти. Или потому, что все это сон? Я тащился за ними против своей воли, не в состоянии ни оторваться от них, ни повернуть обратно. Я хотел, чтобы они вернулись, но они шли все дальше и дальше. И подошли к ледопаду. Андрей вел нас по боковым снежникам, но под тонким слоем снега лежал лед и ледоруб каждый раз со звоном ударялся о него. Да и снег не был обычным. Его неровная поверхность, волнистость, похожая на гряды, несвежий грязноватый оттенок  свидетельствовали, что  мы идем по конусу выноса лавины. И налево, когда я поднимал голову, высоко над собой, в раструбе широкой щели, я видел тяжелый снежный массив. Он нависал над нами высоким белым карнизом и казалось, стоит только дунуть ветру с той стороны, как он обрушится на нас, подобно карнизу  ненадежно выстроенного здания.
   Андрей тоже поглядывал наверх. Надо было возможно скорей пройти этот
лавиноопасный участок,  а скорость  продвижения  зависела прежде  всего от   
ведущего. Андрей шел впереди, пробуя перед собой дорогу ледорубом. С силой втыкал он его в снег и, когда легкий толчок извещал,  что он достиг льда, осторожно  поднимал ногу и выбивал в снегу очередную "ступеньку". Снег был рыхлый и "ступеньки" походили на глубокие, почти по колено, ямы. Но их глубина была ненадежна. Снег мог соскользнуть по подстилающему его льду, а над головой висел белый карниз, вот-вот готовый сорваться на нас.
   Андрей бил ступени осторожно, но напористо. Движения его были четки, ритмичны и хотя я отлично знал, требовали огромного напряжения, на лице Андрея нельзя было  прочитать ничего, кроме сосредоточенного внимания. Да, он был молодцом и я не мог не признать этого.
   Андрей уже достиг края снежного конуса, когда над головой раздался резкий  характерный треск. Почти не раздумывая Андрей коротким прыжком перескочил оставшееся до скалы расстояние и, ухватившись за камень, повернулся к нам. Протягивая для поддержки Анюте ледоруб, он крикнул:
   - Скорей!
   Она тоже заспешила, но оскользнулась, упала на одно колено, и если бы не
ледоруб Андрея быть может и не смогла бы вскочить так скоро. Но она ухватилась за протянутый ей ледоруб, Андрей дернул его на себя и Анюта по инерции выпрямилась  и резкими неровными скачками очутилась рядом с ним у скал.
   Теперь он протягивал свой ледоруб мне.
   - Антон! Скорей! - снова крикнул он.
   И именно в этот момент я понял: поздно! Поздно! Если бы мы вышли на минуту раньше, если бы Анюта не поскользнулась...  если бы они послушались меня...
   Мне предстояло пройти хотя и небольшое расстояние, но все же большее, чем ей.  И времени у меня было на это меньше. Но я медлил. Именно теперь, когда они  торопили меня сделать этот необходимый шаг за ними, я не спешил его сделать. Я не смотрел ни на Андрея, ни на нее, не видел их лиц, написанного на них ужаса, не видел протянутого мне ледоруба. Наверху снова что-то угрожающе треснуло и карниз стал наклоняться. Он наклонялся медленно, но почему-то молниеносно рос в размерах. Легкая снежная пыль взвилась над ним серебристым облачком. Я не видел,  я чувствовал, как все это, и белая масса карниза, и серебристое облачко, и лучезарный ореол, приближалось ко мне, а я стоял не шевелясь. Она назвала меня трусом, но вот сейчас они в страхе уцепились за скалы, а я не боялся. Это было то, что никто никогда не видел, никогда не чувствовал.
   - Анто-оон!
   Два голоса слились в один. Они звали меня. И я слышал ужас в их зове. Но мне не было страшно. Это было такое спокойствие, которого я никогда не чувствовал. Мне было только жаль, что мы уже не соберемся под одной крышей.
   И еще я подумал, что теперь они должны будут вернуться в лагерь. 
               
   Рассвет оторвал от окна черный квадрат брезента и теперь он висел, как
большая темная заплата на ставших уже в общем светлыми стенах комнаты. Свеча рядом с моим изголовьем  заметно уменьшилась в размерах, оплыла, но все еще продолжала гореть. Я посмотрел на нее не понимая, снова закрыл глаза и открыл их.  Жив я или мертв. Сплю или уже проснулся.
Где Антон? Или я это и есть Антон?
   Мой товарищ спал рядом. Комнату за ночь выстудило и он забрался в спальный мешок с головой, только нос торчал наружу. И тем не менее это значило, что я не Антон. Антон остался там на леднике, погребенный под лавиной. А Андрей с Анютой  тоже еще лежат в маленькой серебристой альпийке, посредине кара на льду Берельского ледника. Она спит спокойно, не чувствуя за собой никакой вины. Да и в чем могла состоять ее вина? Не в том ли, что она любила другого и что любовь эта  была не менее сильной, чем любовь Антона к ней.
   А Андрей ворочается во сне, губы его плотно сжаты, лоб пересекает резкая недовольная морщинка. Быть может он уже понимает, что в большом
чувстве Анюты к нему была и примесь маленького себялюбия, идущего в
разрез с коллективом, толкнувшего ее к нарушению походной дисциплины и, как результат, к гибели товарища. Но как совместить это с образом девушки, которая во имя человеческой жизни легко могла пожертвовать своей кровью  или позволить впрыснуть себе в вену 20 кубиков неизвестной вакцины?
   И еще быть может его мучает вопрос: почему же Антон все-таки не сделал тогда нужного шага? Поступил ли он опрометчиво, по молодому глупо или действительно не мог поступить иначе!
   Ни то, ни другое, Андрей! То был шок, обычный нервный шок. Вы с Анютой, как медики, должны понимать это лучше меня. Надо было только внимательнее присмотреться к Антону.
   Я спрятал дневник. Когда-нибудь, решил я, я расскажу всем, что я прочитал и увидел на Берельском леднике. А пока надо было использовать для отдыха те несколько минут, что остались до подъема.

                = = = = = = = = = =