Отъезд

ОТЪЕЗД

    После ужина заводили монотонное динамо, загорались тусклым огнем маломощные лампы светильников, неслась на них с реки мошкара, а уж через час кричали по разным углам палаточного лагеря построение на вечернюю поверку.
    Перед сном я решил пройтись берегом Кара-Дарьи, посидеть где-нибудь, подышать и подумать. Пройдя с километр по галечнику, я так и не нашел, где бы присесть, а потому просто остановился у самой кромки реки, поднял голову вверх и засмотрелся на разбежавшиеся по всей ночной темени зеленые огоньки тихо мерцающих звезд. Месяц только нарождался и светил чистой голубой полоской тонко и далеко.
    Неслись с мелководья бесконечные лягушачьи трели, стояли дальними зубцами по горизонту горы, и река отливала фосфорной гладью, вбирая в себя звездную сыпь, и куда-то все текла, текла...
    Так стоял я долго, до головокружения вглядываясь в эту играющую тенями черноту, вслушивался в отдаленные и близкие звуки, и было мне тревожно и весело, будто ждал я еще чего-то, хотя шел уже последний день моей стажировки и уж простился я со своим личным составом, с которым провел почти месяц замполитом роты в этих среднеазиатских краях. И думалось мне о том, что уже завтра начнется иная жизнь, что скоро унесут меня дороги в Сибирь, а потом еще куда-нибудь и что никогда уж не вернутся эти пролетевшие времена, столь дорогие мне и столь напряженные.
    Мне было о чем вспомнить. То одна, то другая картина всплывала вдруг из недавней моей жизни.
    Вот ставим мы мины. Противопехотные, противотанковые. Ползаем по раскаленному песку, врываем саперными лопатками в землю одну за другой темно-зеленые учебные болванки.
    – Самый быстрый урожай, комиссар, – то ли в шутку, то ли всерьез говорит мне перехаживающий по третьему кругу в звании командир взвода старший лейтенант Буров, – утром посадишь, а к вечеру все поспело, – собирай – не хочу. Так ведь, Федюнин? – обращается он к бойцу, ползущему рядом со мной.
    – Так точно, товарищ старший лейтенант, – не оборачиваясь и не прекращая работать лопатой, отвечает Федюнин – солдат-первогодок. Он мой земляк, служит всего два месяца. Не раз я пытался поговорить с ним по душам, но не вышло. Стеснительный он, молчаливый: «Так точно, никак нет» – вот и весь разговор. «Закурить хочешь, Федюнин?». – «Спасибо, у меня есть. Да я редко курю». – «Может, помочь чего надо?» – «Не-е, не надо, я как все». Маленький, сухощавый, темноволосый этот Федюнин, а упорный, жилистый, землю роет как крот.
    А вот – праздник. День образования части. С утра мы с однокашником Славкой Гришахиным разворачиваем походные ленкомнаты, закрепляем в них накануне выпущенные боевые листки. «Молодцы, толково», – говорит на осмотре комбат. «Сейчас – кросс. Где должен быть комиссар?» – «Впереди!» – отвечаю я. «На белом коне», – невесело добавляет Славка. Он плохо бегает на дальние расстояния – большой, тяжелый. У него первый разряд по гирям. Уже на полдистанции я вижу, что он безнадежно отстал. Я «сбавляю обороты». – «Ты чего, Слон?» – «Все, не могу, дышать нечем». Дальше мы бежим со Слоном-Славкой трусцой, финишируем едва ли не последними.
    «На белом коне, говоришь?» – с хитрым прищуром спрашивает комбат. «Так точно, – отвечает Славка, – и с саблей в руке»!
    Была и переправа. Берег левый – берег правый. Старший лейтенант  Буров и командир взвода понтонеров из соседней роты. Между ними соревнование – кто быстрее наведет мосты через Кара-Дарью. Буров бегает с налитыми кровью глазами, орет на своих орлов. Ругань стоит до небес. И, словно подгоняемые матом, понтоны один за другим выстраиваются в цепочку, соединяют два берега. Буровцы на двенадцать минут впереди.
    – Толково, Буров, – говорит на подведении итогов комбат. – Вернемся домой, подумаем о вашей должности. Пора уже в капитаны выходить. А? Товарищ Буров?
    Буров молчит, лишь длинное, точно у лошади, красное лицо его еще более багровеет. К вечеру он достает свой НЗ, опустошает залпом из горла и ложится спать. На вечернюю поверку он не выходит.
    – Где Буров? – зло спрашивает комбат командира роты.
    – Заболел, товарищ майор, – опустив глаза, отвечает ротный.
    – Той же болезнью? – щелкает комбат себя пальцем по горлу.
    – Другими он не болеет, товарищ комбат.
    – Ясно, порадовали, товарищ капитан, – с нажимом на букву «р» произносит комбат. – Спасибо за службу вам. А Бурову передайте, что по четвертому кругу пойдет. И кружить он у меня будет, пока не выздоровеет.
    А время отстучало уж за полночь, но мне все упрямо не спалось и сердце от воспоминаний молотило как-то чаще, дышал я глубоко и неровно и много курил.
Но вот над горами показался самолет, который размеренно искрил и подрагивал рубиновым огоньком. Он отогнал мои мысли, и пошел я под навес полевой кухни, где всю ночь чистит наряд картошку, варит утреннюю кашу и где даже после отбоя можно напиться чая, крепко заваренного листом верблюжьей колючки.
    На кухонной лавке сидел командир моей роты, низкорослый, плотный и лысеющий капитан. Он отчего-то тоже не спал, возможно, мучила его профессиональная бессонница. Присев рядом с ним, налил я себе полную кружку чая, и, потягивая его вприкуску с сахаром, разговорились мы напоследок, чего как-то не случалось за всю минувшую стажировку.
    Он, должно быть, решил напутствовать меня и был от этого особенно откровенен, рассказывая о своих двенадцати годах безупречной и безуспешной службы. Потом он вспомнил давно прошедшую, но все еще саднящую душу курсантскую любовь к цыганке из семьи много пьющей, эхал и охал, выразительно молчал, курил, доливал себе и мне чаю и все говорил, говорил о женщинах, больше ругая при этом свою жену. А я уж думал о другом, хотя поддакивал и кивал на его жесты. Наконец он замолк, после чего я спросил – доволен ли он тем, что служит в десантных войсках?
    – А почему бы и нет, – ответил он, что-то рассматривая на дне кружки, - служить можно, язви ее. Все, видишь, год за полтора идет, к пенсии ближе...
    А восток уж засветал. Затарахтели где-то в стороне кишлака утренние трактора, выходящие на хлопковое поле. Командир роты ушел спать, а я поднялся и вновь зашагал меж палаток к реке, размышляя, что вот ведь уезжаю, а солдатам быть здесь еще долго, еще не один десяток раз пропашут они на животах минные поля, пробегут на жаре праздничные и будничные кроссы, не раз еще устроят им всевозможные проверки и показные занятия, и как они будут тут без меня, как будут, как будут...
    Но все же нет-нет, да стала одолевать меня зевота, и совсем было собрался я пойти вздремнуть часа на три, как внимание мое привлекли  чьи-то торопливые шаги за соседней палаткой. Я обернулся и увидел трех бойцов моей роты – сержантов Петракова и Юдина и рядового Федюнина. Одеты они были в маскировочные халаты, Федюнин держал в руках почти доверху чем-то наполненную наволочку. Заметив меня, все они остановились в растерянности, точно не зная, что им дальше делать.
    – Откуда это вы?
    – Да мы это, – сбивчиво и как бы извиняясь произнес Петраков, – это виноград, вот... вот, проводить вас решили... уезжаете же... вот и ходили, – виновато и с явным сожалением, что я преждевременно узнал об этом подарке, добавил Юдин.
    Мне стало не по себе. Не надо мне было никакого подарка, тем более сорванного в чьем-то саду под прикрытием ночи. Но что оставалось делать? В другое время я наверняка отругал бы их за подобную ночную вылазку. Однако сегодня это выглядело бы ненужно и нелепо, и вместо того, чтобы наказать их, я мысленно отругал себя за то, что шарахаюсь вот всю ночь, а мог бы уже второй или третий сон видеть.
    – Идите спать, – сказал я, – а виноград сами съедите на завтраке.
Так и не уснул я в ту ночь. Все боялся чего-то просмотреть, не пережить, не услышать, все смотрел на белеющий с восходом месяц, все думал, так ли я поступил тогда-то, а, может быть, лучше было бы не так...
    С подъема лагерь закопошился, загомонил, загремели по гравию с началом физзарядки солдатские башмаки. И вот уж последний развод, на котором начальник лагерного сбора произносит напутственные слова. Затем торопливо заскакиваю я в кузов машины, что-то подгоняет меня – скорее-скорее, дескать, прощаться так уж прощаться. Вот уже и другой берег, и начинают мелькать вдоль дороги колхозные бахчи с поросятами лежащих на них дынь и арбузов. Все быстрее мчится навстречу дорога, все стремительнее летит время. И все дальше от меня рядовой Федюнин, который через год подорвется на мине в Афганистане – его смертельно ранит в живот, и он будет долго и мучительно умирать; чуть позже погибнет Славка Гришахин – он пойдет парламентером с белым флагом к душманам и примет на грудь в упор целую обойму наших же АКМовских пуль. Потом он полетит грузом двести в «черном тюльпане», и его похоронят в Казани, а жена Славки вскоре выйдет замуж. И дальше, дальше пойдет жизнь. Старший лейтенант Буров получит роту, позже орден, а еще позже – три полоски: две красные – легкие ранения и одну желтую – тяжелое. Ему отнимут ногу, затем комиссуют...
    Но все это будет потом. А пока стремительно пролетает хлопчатник, сверкая нитями секущих его вдоль и поперек арыков, мелькают одна за другой мазанки кишлаков, различные мясные и винные магазины, ошханы и чайханы; а теплый воздух бьет в лицо, теребит волосы, ныряет под гимнастерку, и все вокруг солнечно, цветасто, весело, и я тоже весел, и уж не думаю ни о чем, а все еду и еду до самого места нашего сбора. Вот я выпрыгиваю из кузова, прощаюсь с шофером. Но он останавливает меня и вытаскивает из-за сиденья наволочку с виноградом.
    – Тут, знаете, это, просили передать вам по приезду. Сами-то не успели. Так что – возьмите. Ну и, значит, счастливо вам.
Как же давно, как недавно все это было...