Собачьи души. Блюз

         
                1.

              А в Лимассоле прошел дождь, распушилась мимоза, сыплется пыльца с эвкалиптов и с моря пахнет свежестью. Грустят на лавках коты. К весне это или к разлуке?
              Муравей тащит хлебную крошку, копошатся гусеницы тысяча и одно движение. Свой мир. И нас  в нем нет. 
              Кот Мордан переполз харчеваться в другую таверну. Там кормят креветками и осьминогами. Ночью спит в трансформаторной будке. В дома на ночлег давно никто не пускает. И не мурчится, и не играется Мордану. Возраст берет свое. Когда молодой и пушистый был, так бывало на денек, а то и на недельку подбирали. Наигравшись выбрасывали. Долго Мордан вспоминал и ласку, и теплую постельку, и жирненькие кусочки курочки на обед. Хозяйка в бигудях, в махровом халате, обоймет и давай теребить пушистую шейку. Да что вспоминать о былом! Отгулял, отмурчал свое!
              Опять пуделя Кузьку  отшлепали. Морда в говне вся. Таскали, таскали носом по кучке. Вот за что? За что спрашивается? Кузька хороший! Кузька лапу дает! Кузька сидеть, лежать знает. Кузька детей любит и зализывает до щекоток. Кузька жрет все подряд! Хоть мясо, хоть кашу какую, хоть суп с индюшатиной! Не капризничает. Правда в туалет Кузька хочет только дома ходить. Ну может же у него быть хоть одно капризное желание! До-ма. Не может Кузька на улице при всех. Не интимно. Вот и таскают его мордой по говну за одну-единственную капризную привычку. А Кузька все стерпит! Бейте, бейте! А он хороший и такую ерунду позволит себе вновь и вновь! Раз из дома выгоняли. Выбросили на улицу. Так Кузька нагонялся в дождь по грязи, а в туалет все равно домой пришел. Хозяйка пока прощала, да лапы ему в джакузи отмывала, Кузька в коридоре все уголок присматривал. Как обсох, так и сделал кучку. Ничего не поделаешь – привычка!   
              …Толстуха и Сеструха тоже жили в своем мире. Сначала он был маленький и добрый. Мать любила, ласкала. Когда бомжи искали толстеньких – прятала детенышей в  куче опавшей листвы. Малыши прижимались друг к другу, чтобы теплее было. Как только опасность миновала, мать разгребала листья, скуля, просила идти за ней. Пока Толстуха поднималась да обтряхивалась, Сеструха уже успевала добежать до коробки-домика. Но однажды мать не пришла. Стемнело. Сеструха вылезла из листьев, осмотрелась. Темно в лесу. Голые кусты бузины, увядшая крапива. Откуда такой сильный ветер? Толстуха заскулила от холода и страха, обнюхала каждую травинку. Дорогу домой вспоминали вместе. Вот здесь через канавку, там ров, заваленный ржавой листвой клена, тут срубленные лесником  деревья, а вот и коробка-домик. Малыши залезли внутрь, прижались. Тепло. Но что-то не давало покоя. Тоска по матери вырывалась надрывным плачем. В ответ - только ветра гул да карканье воронья. Мать исчезла, пропала. То ли бросила, то ли …
              Пришлось малышам  одним выживать и самим заботиться о пропитании.

               
                2.

              Вот большая оса скоблит крепкими челюстями-жвалами кору старого дерева. Сеструха притаилась в жимолости и принялась наблюдать. Оса разжевывала древесину, склеивала слюной древесные волокна и перетаскивала  плоды кропотливого труда к старому пню.  Сеструха подошла, обнюхала кору. Ничем непримечательный запах. Такое Сеструхе не по вкусу.  А оса возвращалась вновь и вновь, чтобы скоблить, пережевывать, склеивать.  Много времени просидела Сеструха в жимолости, наблюдая. Любопытство одолевало, и она подползла ближе.
-Ага! – обрадовалась Сеструха.- Осиный домик! Возможно здесь есть чем поживиться! Ну а если нечем, так хоть наиграюсь! 
Вдруг, десятки сторожевых ос грозно зажужжали над ее головой. Заскулив от страха, Сеструха бросилась наутек.   
              Тем временем Толстуха наблюдала за шершнем. Шершень притаился на увядшем листе крапивы и подкарауливал лакомившуюся арбузной коркой пчелу. Время от времени он перебирал ножками, переваливался с бочка на бочок, чтобы изобрести более удобное положение. Толстуха была очарована его бочками с черными перевязями и пятнышками. Слюдяные крылышки шершня казались необычайно красивыми. 
- Ах, какой же он прекрасный! Какой  чудесный и, наверное, вкусный! – восторгалась Толстуха. – Он умеет летать! Да если бы у меня были крылья! Я бы взлетела над нашим лесом и осмотрела все вокруг! И нашла бы маму. А может быть, ему просто грустно и одиноко, как мне, и он не против поиграть?
              Как вдруг, шершень рассерженно зажужжал и вмиг очутился над ее головой.
-ШШШШевелиться! ШШШШШевелиться!ШШШШШевелиться!ЩЩЩас подниму такую шшшшшумиху! Пошшшшуршшшшишшшшь тут у меня, шшшшшпионка!
               Толстуха испугалась, бросилась бежать, а шершень не отставал. Своим острым жалом он целился Толстухе прямо в нос. Толстуха улепетывала что есть мочи. Казалось,  злющий шершень вот-вот нагонит. Еще несколько метров и Толстуха уже рядом с домиком, но прямо на нее мчится Сеструха. А над ее головой, о, ужас, жужжит, сопит, угрожающе цокает целый осиный рой. Лоб в лоб столкнулись малыши у самого входа. Толстуха так громко  заскулила от боли, что шершень, испугавшись, отлетел выше, но противные осы вовсе не боялись и ужалили Сеструху в ухо. Рывок, и вот Сеструха в домике. За ней ввалилась и Толстуха. Дверцы захлопнулись и ни осы, ни шершень уже не смогли проникнуть внутрь.
Щенята  дрожали от страха. Они боялись, что острые жала пробьют  хрупкую крышу и исколят их до смерти. Они не могли понять, за что так злы осы и шершень.
               Сколько еще лютовали неприятели – неизвестно, но судьба смилостивилась. Вот ос уже совсем не слышно, но злющий шершень все кружил над домиком и бухтел, словно противный старик:
              - Ах вы, маленькие негодники, узнаете, как стариков беспокоить. Я в этом лесу целый век шшшшершневый живу! Меня тут все знают и боятся! И я тут всех переживу! Я вам не муха! Только попробуйте вылезть из коробки! Я задам вам такую взбучку!
             Толстуха и Сеструха поняли, что их лес, их мир, в котором они безмятежно жили с матерью, стал совсем другим - чужим, опасным.

                3.    
Долго ли коротко ли, но голод сильнее страха и малышам нужно добыть пропитание. Еще от матери они знали, что там, где человек – там пища есть всегда.
- Запах людей, - когда-то учила мать, - всегда непростой. В нем нет постоянства и логики. Он переменчив. Порой в нем чувствуется не сочетаемое. Он может быть сладкий, но если  надышишься - угадаешь горечь полыни. Иногда, он как запах горения или летний полуденный жар. Страшно обжечься, но, вдыхая, почувствуешь крадущийся в ноздри
холод. А бывает, появляется рядом с человеком аромат-дурман. Он исходит из страшного цветка, которым владеют люди. В его красные лепестки кладут мясо, и все вокруг наполняется дурманом. Люди, - учила мать,- становятся добрее, как наедятся, и тогда к ним можно подойти. Но если человек голоден – просить еду у него нельзя, а тем более брать самому. Изучайте запахи человека, и вы узнаете  многое. Даже то, что человек сам не знает о себе, но никогда не доверяйте человеку, потому что запах человека, как и сам человек - обманчив.
Не зная дороги, не ведая пути малыши брели по лесу. Вечерело…
                4.
Солнце затерялось в лапах мохнатых елей и лишь самый сильный из его лучей,  растормошив ржавую крону осеннего леса, пробился в царство мхов-валунов, подпалив округлый бок переспелой шишки смолистой сосны. Бредут в никуда седые странники-облака. Глаз не зрит той дороги. Распустил рукава широченной рубахи вольный ветер, собирая в безразмерные карманы все, что встретилось на пути, и кружат в заверухе поземки осенней иссохшие серьги березы и алая гроздь рябины горькой, сладко-малиновая шляпка сыроежки, желудь-богатырь и плоды орешника. Скатерть - решелье, подхваченная ветром у могучего дуба, покрыла землю бахромой осенних трав.
В поисках матери Толстуха и Сеструха метались по лесу, стараясь найти знакомый материнский запах, как вдруг услышали голоса:      
 -Алексей, любимый! Иди сюда! Скорее! Ну, где же ты? Ты только посмотри, посмотри какая прелесть! Какие лапочки! Какие глазки-ежевички!
-Инга, дорогая, кого ты там рассматриваешь? Ёжиков нашла?
-Нет, Лёш, это щенята! Ой, хороши! Ну и хороши! Месяца три им от роду, не больше.
 Инга пробралась чрез корявые ветви и, подойдя совсем близко, положила руку на тёплые спинки. Малыши почувствовали человека впервые.               
- А что ж вы бестолковые такие?! Потерялись? Одни, без мамки гуляете?
               Мягкая шерстка нежила пальцы Инги.   
- Алексей, посмотри, вот эта толстенькая! Ах, Толстуха! Ну и Толстуха! А тебя как мы назовем? – спросила Инга, глядя на Сеструху.
-Сеструхой мы ее назовем,- угадал Алексей.
              Малыши хвостиками завиляли. Голодные.
-Чем же вас покормить? Алексей! В машине колбаса осталась.
              Запах сырокопченой жирной свиной щенята не знали, но чуяли, что это едят с  удовольствием. Наслаждаясь редкими минутами счастья в сиротской жизни, подмели все до крошечки. Ночь была сытой, но бесконечно долгой. Толстуха облизывала Сеструху. От Сеструхи сладко пахло колбасой и маленьким  собачьим счастьем.
                5.
            Утром Инга наварила суп.Толстуха и Сеструха ждали. Сладко запахло дурманом. Каждому по миске и вот, ты уже не одинок. Ведь кто-то заботится, жалеет, любит.   
            Инга и Алексей думали, что умеют жалеть. Рано оставшись без родительской опоры, свой благополучный мир, как могли, создавали сами. И родители Инги, и родители Алексея принадлежали к поколению советских инженеров - строителей коммунизма и светлого будущего в масштабах всего мира, но, увы, не сумели построить светлое будущее даже для самих себя и собственных детей. Увлекшись просмотром телепередач об «ускорении», зачитавшись про «гласность» и «свободу слова», они опоздали на поезд, спешащий без расписания и остановок в новое время. Название станции назначения никто не знал, и потому, у отставших не было шанса. Из молодых советских инженеров, работающих на благо самой большой страны в мире, они вдруг превратились в бедных пенсионеров, доживающих свой век в одной из бывших республик СССР. В их образе жизни сохранилась все та же скромность, привычный минимализм, исповедующий скорее идеалогию, нежели вкус,  но, «свобода слова», «гласность», «ускорение», «перестройка» навсегда стали синонимами «обману» и «ограблению». А маленький мальчик Алеша с мольбертом в руках и хрупкая девочка Инга, со смычком и скрипкой из 70-ых, не стали ни художниками, ни музыкантами, а уже к концу 80-ых, вооружившись шампурами,  пополнили ряды работников общепита и торговали на трассе шашлыками собственного изготовления. Поднакопив средства,  занялись куплей-продажей ТНП. Возили в Замухранск цветные  телевизоры и сдавали оптом местным коммерсантам. В 90-ых, учуяв бум китайской моды, ринулись в Поднебесную. И теперь,  купили помещение и открыли собственное кафе.
         Не все ладилось. Множественные инстанции и службы не забывали навещать ежедневно, дабы наварить в свой карман. Да и сотрудники - только хозяева за порог – левое текло мимо кассы рекой. Но Алексей и Инга научились выживать среди людей. В этом конкурентном мире, в этой жестокой среде обитания, они знали, что главное - быть на стороже. Они научились присматриваться, принюхиваться,  умели держать ухо востро, знали, в каких ситуациях гавкнуть, и с кем можно, а с кем нельзя обрёхиваться. Свои права отстаивали с пеной у рта  и, если нужно, делали при этом страшные глаза. В другой ситуации, попрошайским взглядом, молча, умоляли, протягивая виновато в конвертике. За это имели прилично обставленную квартиру хорошего метража, небольшой загородный дом, перестроенный из старой родительской дачи, заграничный отдых летом на море, а зимой в горах, но играть на скрипке и подбирать на мольберте тона они разучились. Одним словом, Алексей и Инга сделали себя тем самым малочисленным средним классом, которым гордится власть, ненавидят бедные и брезгуют олигархи.
     Еще при жизни матери Толстуха и Сеструха наблюдали, как ротвейлер - качок, высунув язык и тяжело дыша, поспешает за авторитетным хозяином и охранниками. Малышей поразил безмятежный покой в глазах человека и безграничная преданность в глазах четвероногого друга. Когда однажды раздался выстрел, и хозяин, раненый в плечо, упал, то не люди, а пес нагнал врага и беспощадно порвал его. Щенята видели, как, превозмогая боль, благодарно погладил хозяин  верного друга, как слился их взгляд воедино и много ласкового, без слов, сказали они друг другу.
        Правда, через некоторое время,  из болтовни охранников, стало ясно, что хозяин усыпил того ротвейлера. Что меж ними произошло? Кто ж теперь знает. Ротвейлера нет. Не спросишь. А охранники никогда не разговаривают со щенками.
   
                6.

    ЧУдное утро в осеннем лесу! Дышишь - не надышишься, глядишь - не наглядишься! Взгляд скользит  по густым зарослям папоротника и лещины, путается в мохнатых ветвях сосен, коснувшись ствола могучего дуба, легко поднимается вверх до самых облаков. Над головой золотые купола деревьев и голубой небосвод. Под ногами персидский ковер с витиеватыми узорами. Он соткан из трав, набравших к осени зрелые краски, из листьев и переспелых цветов. Хочется только любоваться, а должен ступать, потому как нет местечка, не укрытого этим дорогим роскошным лоскутом. Вначале жалко пачкать работу искусного мастера. Но вот, решился и ступаешь. Ты – Царь и Бог! Вселенская красота и воплощенная небесная фантазия брошены к твоим ногам.
 Воздух бодрит, дает силу, витамин! Чувствуется в нем и аромат опят с дубовым листом, и  горькая рябина с сахарным боярышником, и переспевшая груша-дичок, и вяжущий дерен. Глотни всем собой! Напейся лесного аромата до донышка! А потом, услышь лесную музыку! Она завораживает душу и меняет внутри. Едва слышна в начале леса, будто начинающий пианист  неуверенно касается  клавишей, но чем дальше проходишь вглубь, тем откровеннее и ярче звучит тема, тем  замысловатее лесные аккорды и звуковые переплетения. Характер пьесы меняется. От темпа медленной паваны и  изящного менуэта до шутливого бурре и оживленного  ригодона. И вот, наступает тот самый момент, когда ты понимаешь, что волшебных клавиш коснулась рука великого мастера звуков...
    Толстуха в душе была изящна и романтична. Ее восхищало все прекрасное. Раскачиваясь тяжелыми боками, Толстуха шустро поспевала за Ингой и не сводила с нее оценивающего взгляда.
«Простовата», - думала про Ингу Толстуха. «Жирна не в меру, хоть и бегает по утрам. А ножищи у неё какие! Шлёп, шлёп. Как наступит - так гусеницы и червяка как не бывало. Всю живность лесную так передавит. Ей бы с лосями да косулями наперегонки. Мужика загнала. А я что? Вот последний кружок и хватит. Сколько ж можно? Каждое утро бегаем. Покоя нет. Лосеобразная. Но, надо отдать должное - супец отличный варит. Ножку куриную в этот раз всё-таки положила! Не жадная, значит. Эх, ножку-то я не доела! Нужно было припрятать!» 
    Тут  Толстуха увидела, как над самой ее головой пролетела здоровенная бабочка. Крылья шоколадные, с алыми узорами,  усики кокетливые.
 «Красавица какая!» – подумала Толстуха и забыла про куриную ножку. Размечталась.
    И вот она уже не Толстуха вовсе, а здоровая псина известной породы. И может быть даже зовут ее Матильда Блэк де Флер! И бежит она по лесу, а рядом с ней, в алом длинном шелковом платье, с копной развивающихся золотых волос - хозяйка – прекрасная самодостаточная блондинка лет двадцати восьми.
«Для  алого длинного платья неплохо бы черные туфли на высоких шпильках, как в журнале, что валялся у сторожа на кровати», - подумала Толстуха.
    И вот, прекрасная блондинка уже переобулась в туфли на высоких шпильках и,  слегка приподняв подол, играючи, перебирает ножками по лесной тропе. Толстуха заскулила от зависти и восхищения.
-Алексей! Давай побежим не так быстро! Они же только поели! Толстенькая вон скулит! В животе, наверное, крутит.
-Толстуха! Мы сбавляем темп!- крикнула Инга, заправляя шнурок в изношенные кроссовки.
«Эх! Не блондинка ты златовласая! И платья шелкового у тебя, скорее всего, нет, - сделала вывод Толстуха,- но все равно, я тебя любить буду. И супец твой тоже». 
«Опять про жратву вспомнила!»- подумала про Толстуху Сеструха. «По скуляжу ее поняла! Наверное, про курицу недоеденную! Обжора! А у Алексея ни жиринки! Мускулы одни! Вот это мужчина! Здоровый, крепкий, сильный».
Уже много лет Инга и Алексей приезжали в лес, чтобы совершить многокилометровую пробежку. Бег выносливость вырабатывает. Когда тошно так, что дышать нечем, когда от обиды хочется рычать, рвать на части  – опыт длинных дистанций помогает. Со временем, Толстуха и Сеструха привыкли к совместным пробежкам с Алексеем и Ингой. За миску супа платили, чем могли - преданностью, верностью, лаской, готовностью умереть, защищая.
Прошел месяц.
                7.
Облетает бузина, уткнулся в сохлую листву колючками шиповник, мечутся  в забытьи сухие стебельки чертополоха. В лесу разгулялся вольный ветер. Он силой гнет деревья, стучит отломанными корягами, завывает по-волчьи. Бегут без оглядки, спотыкаются на лету, теряя редкие слезы, вырвавшиеся с тяжелым небесным выдохом грозные облака. Холодные капли рассыпаются, накрывая ледяной пеленой голое, одинокое, брошенное.  Как зябко! И негде укрыться от осени! Душа  тревожится в предчувствии фатального, неотвратимого.

                8.               

                Алексей и Инга решили купить новую кровать.  И вот, в одном из магазинов нашли то, что нужно. Дешево, без дизайнерских выкрутас. Алексей у кассы.
-Привет, друган! –  услышал он за спиной. – Давненько не виделись! Слышал я, что ты кафе держишь?
                В полметре от Алексея стоял господин Бекон.
                Алексей пытался вспомнить, кто и когда придумал для Никиты такую кличку.   
                Белобрысый, с коротюсенькими ресничками, розовощекий, губы пухлые,  шепелявит - он был похож на безобидного молоденького поросеночка, но как только вопрос касался денег, поросеночек вдруг превращался в громадного хряка. «Наверное, - подумал Алексей, - кто-то когда-то представил Бекона, лежащим на белом глиняном блюде в виде нарезки». Кличка закрепилась, и уже сам Никита во всю оперировал этим гастрономическим названием.
-Отличный бизнес, - протянул Бекон.- По что братков забываешь? Ребята помнят тебя, спрашивают: «Бекон, а что там с Лехой? Где он? Куда пропал?» Ну, по старой дружбе много брать не будем. А так… две-три штуки в месяц зеленых - нормально. Сам как считаешь?»
    Алексей считал, сколько он сэкономил, уматываясь по городу в поисках дешевой кровати. За деньги, которые назначил выплачивать господин Бекон, можно было купить импортный спальный гарнитур.
-Слушай, мы только раскручиваться стали, - в надежде на понимание сказал Алексей.
-Ну, брат, не жадничай.  Ты же знаешь, кто из наших при параде … так те все в общак сдают. Я зайду на днях.
     На днях наступило завтра. С утра навестили сотрудники СЭС, прихватив пять кило свиной вырезки, ближе к обеду пожаловали пожарники и решили, что лучше взять наличными. Участковый пополнил запасы  ящиком водки, а ближе к вечеру и Бекон нагрянул. Алексей выгреб из кассы все до мелочи и отдал Бекону. 
-Сэкономили! - злилась Инга. – На кой черт нам нужна была эта кровать?! Бекон теперь точно не отвяжется. Ну почему  нам так не везет? 
-Что я могу сделать? – повинился Алексей. - Сама знаешь, что лучше заплатить.
Инга задумалась и ответила в никуда: «Простому человеку жаловаться некому. Что менты, что бандиты – все одно. Каждый по-своему огребает. Всем должны. Только воспитатели из детского сада на отстег от нас не претендуют. В следующий раз я сама с Беконом поговорю. Должен же он понять, что чинуши огребают так, что бандитам не остается. Ты как считаешь, Бекон прочувствует?»
Алексей иронично улыбнулся: «Думается мне, что у Бекона чувств вообще никаких нет. Только инстинкты».
-Да? И что же это за инстинкты?
- Например, инстинкт самосохранения.
-А кто же это Бекону угрожает? – удивилась Инга.
- Условия жизни в этой стране. Здесь каждый выживает, как получается.
-Да бандюганы, взяточники, преступники, нарушители закона есть в любой стране мира!- твердо заявила Инга.
         Алексей ухмыльнулся.
-Да, но в нашей стране ими являются все. И мы с тобой. Что, скажешь не так?
-Да ты рихнулся что ли? Чем же это мы закон нарушаем?
-А левая водка?
-Ну, знаешь, это вообще не к месту. Сам знаешь, что такое водка, и как она делается. Не может быть она ни левой, ни правой. А жить нам тогда на что? Где деньги брать? Моралист!
-Вот и я о том же. В нашей стране – нет законопослушных. И Бекон этот – просто один из нас. И у нас с тобой тоже есть инстинкт самосохранения, и мы также будем себя спасать. И от Бекона тоже.

                9.               

         Прошло две недели, и Бекон явился вновь.
-Лех! Привет!
-Привет, привет,- ответила Инга. – Что? Опять обирать пришел?
-Какие неподходящие слова, мадам. Порядок такой. Лех! Я к тебе!
           Задевая посетителей, Бекон протискивался упругими боками.
-Ты что, думаешь мы деньги рисуем? – возмущалась Инга.
Бекон даже не посмотрел в ее сторону.
    -Ты знаешь что, поработай здесь с нами денечек, тогда и решишь, есть ли у нас возможность твоего порядка придерживаться, - заявила Инга.
Бекон окатил ледяным взглядом и выплеснул злость из самого нутра своего:
    -Так ты что? Платить не хочешь?
     - Не заработали еще, чтобы налево и направо расшвыривать, - огрызалась Инга.
      Бекон прищурился так, что маленькие глазки его превратились в едва заметные щелочки.   
     -Ну, как знаешь, как знаешь. Как бы дороже не вышло.
Пнув со всей дури перегородившие проход стулья, Бекон ушел.
    -Ну почему мы всем должны из своего кармана?- обратилась Инга к Алексею. - Только нам никто! Почему я каждый день должна просыпаться в пять утра, приехать к семи на работу, пахать, как проклятая- у кассы, у плиты в горячем цехе, с ведром и шваброй наперекосяк- а обеспечивать не свою семью, а пожарников, ментов, СЭС, этого Бекона? Все. Больше никому платить не будем. Я - против. Если узнаю, что ты платишь - смотри!
                10.
 Если проснуться рано утром и пройтись по родному городу пешком, обязательно почувствуешь, что город существует лишь для тебя одного. Нет, это не только потому, что здесь ты родился и вырос, и не потому, что с детства знаком с каждым дворником, бездомным Шариком и знаешь расположение всех улочек и закоулков. Просто ты бредешь совсем один по знакомым безлюдным дворам, а рыжий кот, облюбовавший подвал твоего дома, путается у ног за кусочек колбаски, зазывает мурлыканьем  на теплую лавочку побалакать о том о сем. Старые ворон с вороной не дремлют на крыше завалюшки-сарайчика, смакуя происшествия, дабы в подробностях изложить на утреннем слете. Клены шумят листвой, приветствуя тебя, расстилают ковры золотой осени, напросившейся в город. А в воздухе все еще пахнет тополиной смолой и пролитым свежим бензином, и ты вдруг понимаешь, что весь этот урбанизированный кислород, и городской озон, и аромат микс – только  твои! И все  в этом городе - лишь для тебя одного!
          Инга припарковала машину как всегда у самого шлагбаума. Толстуха и Сеструха ждали. Алексей достал из багажника сумки с едой и налил собакам суп.
    -Ну, девчата, налетай!
       В такие минуты Алексей и Инга были счастливы. Собаки смотрели такими преданными глазами, собачья душа рвалась из оков, отдавая нежность. Сеструха крутила  мокрым носом, тянулась облобызать, обслюнявить, а если повезет - дотянуться до щеки.
    Алексей и Инга принимали любовь за любовь, добро за добро, тепло за тепло, услугу за услугу.  В обществе людей не существует однозначного понимания правил этих обратных связей. Алексей и Инга считали, что, отдавая - теряешь и берущий обязан пополнить издержки дающего. А иначе, что останется самому, коли вывернешь без остатка? Не верили Алексей и Инга в безвозмездные чувства других и не испытывали таковых сами. Холодный расчет диктовал дружбу, целесообразность подталкивала к новым знакомствам и связям, эгоизм сортировал и давал  ценные советы; «от всей души»  было не бескорыстно, а «добро пожаловать» - не бесплатно, а Сеструха и Толстуха  готовы были вернуть каждому, кто накормит и скажет ласковое. 

                11. 

    Сеструха ела не спеша. Временами она переставала лакать, засматривалась вдаль  и размышляла о смысле жизни. Вот в чем же он? И зачем она, Сеструха, явилась на свет Божий? Неужели же только для того, чтобы налакаться супа из миски?  В собачьей душе творилась буря. Сеструха задавала себе  вопросы, ее терзали сомнения и упреки. Доедая сочную разваренную лопатку, она вдруг  заскулила. Смысл жизни стал совершенно очевиден. Представила Сеструха, как набросилась на Алексея и Ингу свора диких людей, и как не боясь за свою шкуру, ринулась она на защиту. Вот, воя от досады и боли, побежали обидчики. И с благодарностью посмотрел Алексей, и ласково проскользнула мужская рука по ее спине. Сеструха изогнулась, словно пантера, жаждущая страсти.
    Толстуха, напротив, размышлять не любила, а быстренько набивала пузико. Смысл жизни ее не особо волновал. Доедая суп, Толстуха время от времени бормотала что-то под нос. Иногда в этом бормотании слышалось раздражение и недовольство. После еды Толстуха поворачивалась ко всем спиной и, присев на задние лапы, размышляла, из чего был нынче суп. Из говядины с сахарной косточкой Толстуха любила, но вот куриная ножка…Облезав себя как следует, Толстуха вновь и вновь задавалась вопросом, « почему принадлежа такому шикарному мужчине, Инга носит трико и не купит алое длинное шелковое платье»?
                12.
Сеструха и Толстуха были не единственными собаками, живущими в этом лесу. Более тридцати собак собрались в стаю, вместе охотились, выживали.Человека здесь не любили, но и не трогали. Просто знали, что мир людей существует, его можно увидеть, услышать, но прикасаться к нему нельзя. Человеческий мир был для собак параллельным. Собаки чувствовали, что когда голодно, он пахнет хлебом, а в холод – теплом человеческого жилья и дымком из камина. Память возвращалась неясными сюжетами. Боль пережитого чередовалась воспоминаниями о сытой доле. В минуты слабости, собаки были готовы вновь и вновь вернуться в прошлую жизнь, променяв волю на самый жесткий ошейник и поводок. Не возвращала память картин  хозяйского гнева за изгрызанную обувь или кучку в коридоре, а пытала воспоминанием о теплом пледе  у камина и ласковом хозяйском: «Ну что, заждался?» Да, было время! Было имя! Был дом! Была другая жизнь...
    Рядом с Толстухой и Сеструхой частенько крутился  - Цыган – старый,  тощий, слепой кобель, измотанный жизнью. Пережив скитания и голод, Цыган жалел малышей. Слыша, как те уплетают за обе щеки суп, радовался, вилял облезлым хвостом, тянулся мокрым носом, чтобы надышаться.
    -Цыган, а ты что не ешь? Давай, тут на всех хватит, - уговаривала Инга, но Цыган отворачивался. Не верил больше старый Цыган в человеческое добро.Помнил он, как его и сестру поманил обглоданной рулькой, приласкал для верности, а потом забросил в товарняк один мерзавец. Как скулила сестра, как беспомощно рычал он, Цыган, как тронулся поезд, и бежала до самого изнеможения за этой железной махиной, воя от бессилия, их ласковая любящая мать. Много дней без остановки мчался состав. И вот, наконец, - станция назначения. Перрон. Бабки с отварными курами, копченой рыбой и шматками сала. Цыган голодными глазами уставился на лотки с беляшами. За спиной у бабы  вертелась здоровая псина. Кобелек присматривался к сумке, из которой виднелись подкопченные бока золотистого окорока. Пока баба, распластавшись грудями над пышащей жаром снедью, принимала деньги от развратной пассажирки  поезда «Москва-Мариуполь», кобелек умудрился стащить окорок и прямо за спиной у бабы изгрызть с пол-кило (весь кусок тянул килограмм на пять). Как только понял, что баба с беляшами удовлетворилась материально, и услышал брошенную покупательнице фразу: «Счастливого пути!»-  бросил жрать и моментально испарился. Баба залезла ручищами в сиськи, нашла там надежный угол, чтобы схоронить купюры, а дабы никто не видел, где  ее банковская ячейка, повернулась к поезду задом. И тут –то она поняла, что за история разворачивалась буквально за  ее спиной. Картина и впрямь была безобразная. Облапанный заразными лапами, обглоданный до неузнаваемости, валялся на грязном, оплеванном перроне - плод неимоверных ее трудов и усилий, надежда всего торгового дня - душистый окорок! Баба развернулась оскаленной мордой к пассажирам и взвыла:
    -УУУУУУУУУУУУ!ААААААААААА!!!Товарищи! Дорогие! Да что же это делается? Сторговалась на пятерку, а убытков на миллионы!
    -Нибось ишшо накоптишь!- тявкнула соседка, торгующая огурцами.
И тут зверский взгляд бабы встретил голодные глаза Цыгана. Морда ее приняла решительный вид. Баба разинула пасть.
- Ах ты, черное отродье! Гадина такая! Дрянь!Порасплодились тут! ЛюдЯм от вас жизни никакой!
    Развратная пассажирка поезда «Москва-Мариуполь» лупила ясны очи в пыльное окно вагона, дожирая масляный беляш.
    Баба схватила Цыгана за худюсенькие ножки и со всей дури принялась бить об асфальт перрона. Тоненькая шейка его болтыхалась и казалось вот-вот переломится. Когда голова только касалась асфальта, он сжимался в животе и  передними лапами тянулся так, чтобы удары приходились на спину. Сестра визжала от жалости и страха, бросалась на бабу, хватая за подол. Здоровенная ножища пнула сестру. Голова Цыгана была вся в крови. Он скулил от боли. Баба вымещала ущерб. Удовлетворившись морально, она запулила Цыгана в сторону мусорной кучи, словно выкуренную в стрессе папироску. Долго Цыган лежал без сознания. Когда пришел в себя, понял - больше не видит.
    Сколько дней, недель скитались Цыган с сестрой зализывая раны? И вот, однажды, подошел к отощавшим малышам громадный сильный пес, осмотрел, обнюхал, все понял про них и привел в лес, в стаю. С тех пор началась другая жизнь. Без человека. Среди тех, кто так же, однажды, потерял веру в него.
                13.
 Рядом с машиной Инги и Алексея припарковался какой-то здоровяк. Он хлопнул дверью так громко, что Сеструха бросила лакать. Она подошла близко, обнюхала и зарычала. Мышцы на лице здоровяка напряглись от злости и скрываемого испуга.
-Нельзя! Ко мне! – крикнула Инга.
       Здоровяк уставился тяжелым взглядом, словно давил. Инге стало не по себе. Это был злой, холодный взгляд, без слов говорящий страшное.
-Почему он на нас так смотрит? Леш, ты его знаешь?
    Алексей пытался вспомнить... Коротко стриженые черные волосы, шрам на  плече, пальцы в ссадинах. Широкое лицо с выступающими скулами и свисающим как крыша над глазами лбом. Такие экземпляры часто мелькают по телевизору в криминальных сводках.
-В харю ее! Прям в харю бей!- раздался истеричный фальцет.
    Пожилой мужчина бежал со стороны леса к стоянке, указывал в сторону Сеструхи и остервенело орал.
-За что же бить их?- не выдержала Инга. – Они же никого не трогают!
-Сегодня нет, а завтра тронут! Почем знаешь, что у собак на уме?
-Сколько ездим сюда, ни разу здешние собаки ни на кого не напали, - не сдавалась Инга.- Здесь и с детьми маленькими гуляют, и никогда я ни от кого не слышала, чтобы собаки ребенка тронули или еще кого.
-Инга, оставь, не связывайся,- просил Алексей.
-Вот когда цапнут - тогда узнаешь! – поучал пожилой незнакомец,(не по возрасту прытко добежавший до места интересующего его события), тыча костлявым пальцем Инге прямо в лицо.Высохший, как камыш, с седыми, нечесаными волосами и грязью под ногтями, он не жалел ни себя, ни людей, ни собак. По всему было видно, что пьет он безбожно.  -Добродетельница нашлась. Ты б лучше вот человека какого накормила, ребенку какому осиротевшему конфетку дала, а ты кобелей кормишь.
-А по-моему, я у вас разрешения не должна спрашивать, кого мне накормить. Человек сам свою судьбу устроить может, а животному труднее.
-Еще как спросишь. Сторож я здесь. За порядком слежу. Ты кормишь вот, и другие, такие, как ты, а собаки привыкают, доверяются, ждут. А вы, ироды, наиграетесь, а потом поминай, как звали. Добро ваше боком выходит. Такие как вы и с людЯми также. Меня вот тоже добряки одни жить позвали.  А как в благодетелей наигрались, так потом и выбросили за ненадобностью. А каково веру в людей потерять? Знаешь? Когда только на себя расчитываешь – легче! Не надеешься ни на кого!  Конечно, собаку-то оно еще проще. Хочешь приласкаешь, не захочешь-пнешь под зад. Злые вы, а не добрые. Мучаете их. Надеждой кормите. Они не плодились бы так, коли добряков таких как вы  не было бы тута.
-Не обращай внимания!- сказал Алексей жене.
Сторож не успокаивался:
-Хочешь отдать что либо, так уметь надо! Не по любви отдаешь, а по величию своему!
…Скверное тщеславие научает принимать образ добродетели, которой нет в нас.  Умеем ли мы отдать так, чтобы не сделать получающему больно? Искренне ли сострадаем? Или это всего лишь попытка прогнать  собственные страхи? Зачем приручаем? Зачем вмешиваемся  в ход чужих судеб, соблазняем другим путем? Быть может,  то, что есть,  уготовано свыше? Кто мы? Боги? И у нас есть свои Зевсы и Геры? Нет. Мы просто люди. Глупые, примитивные, но страшные, как Боги, потому что стремимся ими быть. И мы также несправедливы  к тем, кто отдан нам во служение и не добры даже к тем, кто уже вовек  не сможет без нас обойтись. Из  глубин памяти вернётся жестокость, и  легко поднимется рука совершить изведанное насилие. Возликует душа в предчувствии безграничной власти. Мы вновь и вновь будем  унижать, потому что мы сильные, когда кто-то слабее нас…
-Толстуха! Побежали! Вперед! Вперед!- шумел Алексей. - Давай жиры растрясать!
-Алексей, ты смотри, как она хвостом виляет! – смеялась Инга.- Толстуха! Хвост оторвется!
Они бежали по лесной тропе и были счастливы, каждый по-своему.
     Вдруг скрежет, нарастающий гул. Алексей обернулся. Прямо на него на громадной скорости, на роликах, мчался тот самый здоровяк, которого Инга заметила на стоянке.  Алексей остановился. Вот между Алексеем и здоровяком не больше десяти метров, а  вот - не больше трех. Чтобы избежать столкновения, Алексей ушел с дорожки на траву, но здоровяк подъехал совсем близко и со всего маху ударил Алексея в живот. Тот упал, но успел крикнуть:
-Инга! Опасность! Он от Бекона! Он от Бекона!Уходи с дороги!Уходи! Инга!
 Она оглянулась. Чужие пальцы в ссадинах хватают за шею и валят на асфальт. 
-Инга! Инга! Я сейчас! Я быстро! - кричал Алексей.
    Толстуха и Сеструха, неистово рычали, лаяли. Но здоровяк не испугался. Он поднял корягу и был готов принять бой. Толстуха тоже не испугалась. Она набросилась на здоровяка сзади, вонзив острые клыки в голые икры его накаченных ног. Сеструха, словно черная пантера, метнулась здоровяку на грудь, схватилась зубами за майку и чувствовала, что плотная скользкая ткань мешает ей крепче войти в кожу и гладкие мышцы. По ее морде сыпались один за другим удары кулака и со лба текло  вязкое, но Сеструха не отпускала обидчика. Она возвращала свой долг.
-Инга! Инга! Очнись!- звал Алексей.
    Все плыло как в тумане. Ветер колыхал ветви деревьев, была такая приятная тишина! Инге хотелось лежать вот так, долго-долго, посреди осеннего леса, но звал Алексей. Нужно встать. Машина у шлагбаума. Боль, невыносимую боль чувствовала Инга!
Приподняв голову, она увидела, как на помощь Толстухе и Сеструхе, со всех сторон леса сбегаются собаки стаи. Стоял такой страшный гам, от старого беззубого хрипа до звонкого щенячьего тявканья.Слепой Цыган крутился и лаял на все стороны, пытаясь напугать невидимого обидчика. Здоровяк кинулся бежать.Животный страх придал ему невероятную скорость. Когда он одним махом перескочил через широченный ров, Толстуха и Сеструха не смогли удержаться и, вырвав зубами куски его мышц и кожи, упали на землю. Другие собаки стаи вошли в такой азарт, что казалось, погоня превращается в охоту. Почти такую, как устраивали они зимой,разделившись на гончих и бойцов.Когда обессиленное животное загонялось к реке, собаки, не давая возможности уйти другим путем, вынуждали жертву выйти на лед. Как только загнанное животное проваливалось в полынью, бойцы стаи набрасывались и рвали добычу. Теперь этой добычей был здоровяк.Кровь стекала по его одежде и телу, пот градом катился со лба, здоровяк бежал, не чувствуя боль от раздиравших плечи острых сучьев деревьев. Колючки кустарников резали голени ног, словно острые ножи. Острые шипы  пронзали мягкие подушечки собачьих лап, ветви спиленного лесником боярышника раздирали им уши в кровь. Собаки бежали всего в нескольких метрах от здоровяка.Обернувшись, он хорошо мог разглядеть оскаленные зубы, готовые впиться в любой момент и вывернутые в злобе тонкие собачьи губы. Кровь стекала на опавшие листья и след в след совершался обряд братания гончих и жертвы. Агония.   
                14.
Спустя неделю, история, произошедшая в лесу, немного забылась. Инга отделалась легким сотрясением мозга, залечила ушибы. Толстуха зализала раненый живот. Сеструхе перевязали разбитую голову,она носила эту повязку, как медаль за боевые заслуги и не давалась снимать. Жизнь вновь обрела привычный ритм. Но здоровяки не прощают обид. 
    Однажды Цыган учуял чужих. Вкрадчивые голоса пронеслись эхом по утреннему лесу. Промозглый осенний ветер шумом ветвей старых деревьев прошептал о задуманном коварстве. Цыган помнил звуки недоброго.
-Бросай! Не жалей! Пусть все передохнут!
Аромат дурмана, заглушая осеннюю гниль,овладевал, завораживал, пленял. Цыган рычал на собак, старался не подпустить к смертельному лакомству. Обессилев, он уселся и завыл по-волчьи. И слышалась в этом вое вся его несчастная жизнь. И жестокость человека, и темнота  мира слепого. А сквозь этот неистовый вой разносился по лесу сытый сладострастный скулеж…
            Сеструха умерла первой. Толстуха лежала пузом к верху, высоко закатив голову. «Вот она, Матильда Блэк де Флёр нежится на ярком мохнатом ковре в хрустальном зале у камина. И не холодно ей, и не больно. Хозяйка - златовласая блондинка - ласкает Толстуху, поглаживает загривок. Вот берёт она её на руки и кружится в вальсе. Музыка такая грустная, нежная. Алый палантин развевается по залу, словно алчущее пламя, вырвавшееся из камина. Блондинка отсчитывает: «Раз, два, три, раз, два, три».
 Вдалеке раздался голос сторожа:
-Раз, два, три… Раз, два …три.
    Он и такой же нечёсаный мужик, раскачивали над свежевырытой ямой тельце Толстухи, отсчитывая для меткости. На счет три - бросили.   
    Инга и Алексей как всегда приехали ранним утром. Припарковали машину, достали еду, но никто не ждал. Осмотрелись. Земля была усыпана жёлтыми листьями клёна. И на этом мягком ковре бездыханно лежали собаки.
-Вот, люди дело доброе сделали,- сказал сторож. - Сам-то всё не решался. Жалко было. Живая скотинка всё-таки.