Ромашковый ковёр

               


Ромашковый ковёр яйлу накрыл в июле,
чтоб ты в него упал  восторженным лицом.
Мохнатые шмели проносятся, как пули,
над муравейниками, кашкой, чабрецом.
Здесь дышится легко, здесь мир не тронут бытом
житейским и его ничем не замутить,
здесь божьей чистоты не то, чтобы избыток,
но столько, что душа не в силах всю вместить.
Слетает стрекоза с ромашки на ромашку,
в ущелье вполз туман, как призрачный удав,
хмелеешь от всего, как будто выпил бражку,
настоянную на грибах средь гущи трав.
Авиалайнер мчит, след оставляя в небе,
сверкает в синеве стремительная стать,
и татар-чай к тебе склоняет сочный стебель,
пытаясь рассмотреть пришельца и понять.
И мирно по руке ползёт коровка божья,
настолько мир един, где навзничь ты, вразброс,
к ай-петринским зубцам от самого подножья
ползёт кабинка ввысь, раскачивая трос.
А далеко внизу, у самой кромки моря,
твой городок лежит, шалея на жаре,
в ромашковом ковре душа не помнит горя,
и бед не вспомнить ей в ромашковом ковре.
Вот почему сюда всегда ты с лёгким сердцем
спешишь, чтоб на ковёр упасть, как при туше,
здесь всех былых обид проходят заусенцы
и вновь растут стихи в очищенной душе…


ГЛИЦИНИЯ


Уже моя строка на слове не прервётся,
 мелодию её ведёт звенящий альт;
 глициния цветёт, как будто небо льётся,
 с карниза на балкон, с балкона на асфальт.

 У пчёл весёлый день, жужжат везде, ликуют,
 стрижей средь облаков стремителен полёт,
 я разве мог себе представить жизнь такую –
 глициния цветёт, глициния цветёт!

 Уже я не собьюсь с нахлынувшего ритма,
 я с ним пройти могу, как хочешь далеко;
 хорошая строка врачует, как молитва,
 душе с ней  хорошо, возвышенно, легко.

 И ты иди со мной!  Пусть солнце обовьётся
 вкруг талии твоей, вдыхая майский мёд;
 с карниза на балкон как будто небо льётся –
 глициния цветёт, глициния цветёт!..

 Уже в один поток вовлечены и мы с ней,
 и нам с ней хорошо, и надо жить, спеша;
 дарю тебе стихи, в них нет глубоких мыслей,
 но в них легко живёт поющая душа…


Я РЕВНУЮ   ЕГО



 Всё прозрачно и призрачно – бродят креветки,
 боком краб выступает, охотясь на оных,
 раскидала мимоза атласные ветки,
 словно зонтик японский, розовато-зелёный.

 А в прозрачной воде проплывают кефали,
 лобаны, как торпеды, из той же породы;
 я подводных пейзажей штрихи и детали
 изучил досконально за долгие годы.

 Я люблю это море спокойное очень,
 я от ласк его стал непоследним поэтом,
 нрав испортит его вероломная  осень,
 но и думать не надо средь лета об этом.

 Облака проплывают, меняя обличья,
 то коснутся горы, то заполнят все выси,
 мне казалось вчера, что сумею постичь я
 их язык, а сегодня стыжусь этой мысли.

 Не постичь мне ни лепет, ни вздохи природы,
 ни, тем более, рык её, съехавшей с круга:
 по истории Крыма, как волны, народы
 прокатились, сменяя, как волны, друг друга.

 Я на пляже лежу, как тюлень, загорелый,
 я ныряю, как морж, –  вот, скажу вам, утеха! –
 и по-честному если, какое мне дело,
 что не все, кто б хотел, могут в Ялту приехать.

 Ароматы акаций, глициний, магнолий
 опьяняют, дурманят, но это слегка ведь:
 я люблю этот город до спазма, до боли,
 я к приезжим ревную его, что лукавить…