Джесси - книга вторая

 Книга пророка Иеремии –10 глава; 23 стих: «Знаю, Господи, что не в воле человека путь его, что не во власти идущего давать направление стопам своим…»
               
Часть пятая

Руки были накрепко притянуты ремнями к кровати. Грета попыталась высвободиться, но безуспешно. Она была беспомощна и очень слаба; и самое страшное – не понимала, что с ней происходит, почему она здесь, в незнакомой обстановке по всей видимости, больничной палаты и почему её руки привязаны к кровати. Она где-то читала, что подобным образом руки привязывают душевно больным людям. Появился страх, казалось, что до этого он таился где-то в глубине души, но вот выполз и стал медленно просачиваться в сердце. Хотелось пить. Рядом, на тумбочке, стоял стакан с водой. Стакан – из тонкого стекла, и кристальная прозрачность воды была так желанна и притягательна, что Грета ещё раз сделала попытку высвободить руки, но лишь застонала от бессилия. От беспомощности и мысли, что она брошена и никому не нужна, глаза наполнили слезы отчаяния. Ей казалось, что страх и отчаяние никогда не покидали её, что она родилась с ними, и в её жизни никогда не было не только радости, но и ничего такого, что могло бы дать хоть какое-то утешение и надежду.
В палату зашла медсестра и, увидев, что Грета пришла в себя, улыбнулась.
– Дайте, пожалуйста, воды, – попросила Грета, и не узнала свой голос – слабый, едва слышный.
Медсестра – высокая стройная шатенка в настолько белоснежном халате, что казалось, даже воздух при её появлении стал свеж и прохладен, ослабила ремни и Грета смогла высвободить руки. Медсестра протянула ей стакан, но руки Греты были так слабы, что она не смогла бы удержать его. Чуть приподняв ей голову, медсестра поднесла стакан к её губам, зубы Греты стукнулись о стекло, она сделала несколько глотков, и беспомощно откинула голову на подушку. В сознании стали возникать сумбурные воспоминания последнего дня, которые невозможно было объединить в одну какую-либо логическую цепочку. Всплывали размытые, несвязанные с друг другом эпизоды. Она пыталась ухватиться за них как за путь, который объяснил бы ей, почему она здесь, но они исчезали, а на смену им приходили другие, которые также ничего не объясняли и пропадали столь же быстро и призрачно. До боли реальным, но столь же загадочным было лишь одно, что сейчас её окружало – больничная палата и медсестра.
– Что со мной? – спросила, Грета медсестру.
– Совсем не то, что должно было произойти после такого количества снотворного и транквилизаторов, которых ты наглоталась, – строго ответила медсестра. – И благодари Бога, что тебя вовремя привезли в больницу.
Слова медсестры, словно отдернули туманную пелену и Грета с болезненной яркостью до самых малых подробностей, до мельчайших штрихов вспомнила последние события и словно воочию увидела все, что произошло с ней в тот день, который должен был стать её последним днём…

Дочь почтенных родителей: отец, преуспевающий адвокат, мать – известный в городе врач стоматолог, воспитанная с детских лет в строгих правилах Грета полгода назад влюбилась в капитана школьной футбольной команды – Николя. Для её страны это было несколько непривычное мужское имя. Но это объяснялось тем, что его мать была француженкой. Несомненно, что Николя был хорошим и надежным другом для ребят, но как лёгкий шлейф, его сопровождала слава избалованного вниманием девушек молодого человека. Но, если бы любовь была рассудительна, то это была бы уже не любовь, а что-то иное. Но именно безрассудством и отличается любовь от всякого другого чувства. Роман с Николя развивался бурно и, разрушив все нравственные постулаты родительского воспитания, увлек её вначале в пучину душевных, а потом и плотских страстей. У Николя был вполне сносный «БМВ». И за городом, на берегу небольшой речушки, поросшем густым тальником, они предавались в его салоне любовным ласкам со всей страстью юных влюблённых сердец. Грета понимала, что может забеременеть, но всё это казалось ей таким мелочным и несущественным, когда они были вдвоем. Вскоре она забеременела. Она не сказала об этом Николя сразу. Было чувство вины перед ним, словно во всём что случилось, была лишь только её вина и Грета боялась, что он оставит её. И как оказалась, была недалека от истины. Неделю он не появлялся и не звонил. Искать с ним встречи, для неё было низким. Потом он позвонил. Всё это время, она жила ожиданием этого звонка, втайне надеясь, что он поддержит её решение рожать. Но он лишь равнодушным голосом поинтересовался о здоровье, и после ничего не значащего разговора, предложил расстаться. Грета положила трубку не ответив. Впервые в жизни ей было по настоящему горько и одиноко. Вскоре ей услужливо донесли, что Николя катает в своём «БМВ»  другую девушку. Долго не решалась сказать о беременности родителям. Избегала встречаться с ними взглядом, даже с Элли, – своей любимой младшей сестрёнкой, она почти перестала общаться. Грете казалось, что она совершила предательство против всей семьи и поневоле воздвигала между ними и собой барьер отчуждения. Родители вначале списали это на её возраст и на все связанные с этим душевные терзания. Но вскоре, мать заметила определенные характерные для её состояния признаки, и втайне надеялась, что её наблюдения ошибочны. Но, всё это не могло продолжаться бесконечно долго. Грета понимала, что рано или поздно её беременность откроется и для семьи это будет ещё более шокирующим известием, нежели об этом, она рассказала бы им сама. Она нуждалась в поддержке, ей хотелось уткнуться в плечо матери, расплакаться, рассказать ей всё, утешиться её участием. Но Грета решила, что первым об этом должен узнать отец. Не раз она подходила к дверям его кабинета, который находился на втором этаже, но так и не нашла в себе смелости зайти к нему. Тянуть дальше было бессмысленным и после ужина, когда отец как обычно поднялся к себе, немного выждав, Грета постучалась в его кабинет и приоткрыла дверь.
– Можно, папа?
– Да, конечно, заходи, Грета, – оторвал он взгляд от разложенных перед ним бумаг.
Взгляд отца был мягкий любящий, тон доброжелательным, он всегда был таким: любящим и внимательным. Грета смутилась, и то, что с ней случилось, показалось ей ещё более низким; и она уже хотела придумать какую-нибудь незначительную причину, которая бы объяснила её появление и уйти, но не нашлась что сказать.
– Извини, папа. Я зайду в следующий раз, – собиралась она, уйти.
– Подожди, Грета! – Остановил её отец.
Он подошел к ней, взял под локоть и подвел к одному из двух кресел в углу кабинета, помог сесть, сам сел в другое, развернув его в сторону кресла, в котором сидела Грета. Грета понимала, что от разговора ей уже не уйти, и боялась поднять на отца взгляд.
– Грета, ты ведёшь себя в последнее время несколько странно, – отец сделал небольшую паузу и продолжил. – Я бы хотел знать причину этого.
– Я беременна папа.
Грета посмотрела на отца, ей было стыдно и больно. Больно за то недоумение, которое отразилась в его глазах. Больно за все те переживания, которые теперь неизменно придут в жизнь её родителей. Стыдно, что не оправдала их надежд, чаяний. Отец был достаточно тактичным, чтобы не усугубить и без того отчаянное положение дочери. Хотя её признание потрясло его. Подростковая беременность в стране давно уже стала явлением обыденным; но он придерживающийся пуританских взглядов на жизнь, брак и воспитание и воспитывавший в том же духе своих дочерей – думал, что это не коснется его семьи. И теперь мучительно переживая случившееся и оставаясь при этом любящим отцом, он искал ошибку, которую допустил в воспитании дочери, чтобы, взяв часть вины на себя, хоть как-то оправдать её. Но, даже ища оправдания, не нашелся, что ей сказать. Он понимал, что Грете сейчас трудно, она нуждается в помощи, но не знал, что в этой ситуации делать и как поддержать её; да и что будет дальше, он тоже не знал. Потому что образ благополучной семьи, который он себе представлял и который рисовался в его воображении, был разрушен.
– Я пойду папа? – Грета встала с кресла.
Отец, как будто не слышал её. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, положив руки на подлокотники. Его глаза смотрели в противоположный угол кабинета, казалось, невидящим взглядом. Грета прикоснулась руки отца, он посмотрел на неё.
– Да, да, Грета, конечно же, иди! – словно очнулся он. – Нет, Грета, подожди! – Остановил он её, понимая, что не может отпустить дочь, не сказав ей и слова.
Он подошел к ней, взял за руку, посмотрел в глаза.
– Грета, я не знаю, что сейчас тебе сказать, для этого должно пройти какое-то время. Могу сказать лишь одно, что бы ни случилось, всегда помни, что ты не одна, и ты всегда можешь рассчитывать на меня и мою поддержку.
– Спасибо, папа! – Лишь смогла проговорить Грета, и спешно покинула кабинет.
В коридоре она увидела мать.
– Грета, у тебя бледное лицо, что-то случилось? – Мать смотрела на неё с беспокойством, догадываясь, о чём она могла говорить с отцом.
– Случилось, мама! – И Грета уже не могла сдержать слёз. – Случилось!.. – повторила она и, разрыдавшись, почти бегом бросилась к дверям своей комнаты.

Казалось, что с этого дня, тревога поселилась во всех уголках дома. Настороженные взгляды отца и матери. Тревога сквозила во взгляде Элли, которая хотела всегда быть рядом. Грета же наоборот, тяготела к одиночеству и подолгу закрывалась у себя в комнате. Отец старался держаться так, как будто ничего не произошло, но Грета чувствовала неестественную натянутость его голоса, когда он разговаривал с ней. Словно отец боялся сказать что-то, что могло бы быть истолковано ею не так, как осуждение или же, укор. Хотя, будучи в самой своей сущности до корней волос интеллигентом, он даже в принципе не мог допустить этого, так как это было бы противоестественно само;й его утонченной природе. Зная это, Грета  погружалась в ещё большее самоосуждение. И единственное, что давало ей хоть какое-то утешение, – это другая жизнь, теплившаяся у неё под сердцем.

Грета всё-таки решилась на разговор и дождалась Николя у его автомобиля. Казалось, что, увидев её, он ничуть не удивился.
– Подвезти? – Сверкнул он белозубой улыбкой.
– Нет, Николя, спасибо, – старалась, не выдать Грета своего волнения.
Столько раз она проклинала Николя, и казалось, что ненавидела всею душой. А вот сейчас, глядя в улыбающееся лицо бывшего возлюбленного, – понимала, что всё ещё, продолжает любить его.
– Николя! – Начала она, уже выношенную фразу, – мне не нужно от тебя ничего, я только хочу знать – ты с самого начала знал, чем всё это закончиться?
– Нет, Грета, не знал. Я никогда ничего не знаю и никогда ничего не прогнозирую, всё случается так, как должно случиться. Зачем усложнять себе жизнь? Она и так сложна и запутана. Нyжно просто жить и брать от неё всё, что она предлагает. Вот и всё. Всё очень просто и понятно…
– Ты встречаешься с другой девушкой, с ней может случиться то же самое, что и со мной, – нашла в себе сил выслушать его, Грета.
– Вполне возможно. Просто я надеюсь, что она поступит более благоразумно.
– Мне не совсем понятно, что ты подразумеваешь под благоразумием?
– Не притворяйся, будто не знаешь, что обычно девушки делают в таких случаях…
– Ты говоришь об этом, как о чём-то обыденном, словно речь идёт не о твоём ребенке.
– Ты должна была предохраняться и это не что-то новое.
– Хорошо, я хотела поговорить с тобой о другом, – лишь усилием воли Грета выглядела спокойной. – Я решила, что буду рожать, – продолжала она трудный для себя разговор, – и мне нужно знать: могу ли я надеяться, что ты будешь отцом моего ребенка?
Николя с удивлением взглянул на неё.
– Я не предлагаю тебе на мне жениться. Мы можем оформить фиктивный брак, чтобы ребенок был законнорожденным. И это всё, что мне от тебя нужно. Поверь!.. – В голосе Греты, невольно зазвучали просящие нотки.
– Я бы, не хотел брать на себя столь деликатную ответственность. Да и как я могу знать, что это мой ребенок, – словно бичом полоснули её, его слова.
Грета не верила услышанному. Она ожидала чего угодно: возмущения, уговоров искусственно прервать беременность, всего что угодно, но только не этого.
– Кто как не ты, знаешь, что ты первый мужчина в моей жизни! – Всё, что она смогла ответить ему, всё еще надеясь, что его слова лишь злая, грубая шутка.
– Первый, но кто подтвердит, что последний?
– От обиды и стыда на глазах Греты выступили слёзы, она едва сдерживала их, чтобы так низко униженная им не показаться слабой. Но уже в следующее мгновение её захлестнула волна возмущения.
– Да! Ты прав, я спала со всей вашей футбольной командой!! – Зазвенел от гнева её голос, так, что на них обернулись прохожие. – И поверь, ты был не самый лучший!
– В таком случае, найди себе лучшего или обратись к врачам и освободись от этой проблемы пока ещё не поздно. – Посоветовал спокойным голосом Николя и, садясь в машину, сильно хлопнул дверцей.
Грета смотрела вслед удаляющегося автомобиля. Ей не верилось, что она, только что разговаривала с Николя, ещё совсем недавно таким милым и ласковым и которого, как ей казалось, она так хорошо знала.

Времена добропорядочных бюргеров уже давно прошли, об этих старых славных временах остались лишь воспоминания, да доброе крепкое пиво. Пришло новое время, – время хиппи и панков, разбавляющих тяжелый рок дозой наркотика. Поэтому достать три коробки сильнодействующих снотворных и пузырек с транквилизаторами, ей не представилось особого труда, именно такую дозу она определила для себя, чтобы уйти из жизни. Вилли – долговязый парень с узким лицом и длинными тёмно-русыми волосами, свалявшимися на концах в сосульки и от этого имевший неряшливый вид, ухмыльнулся её просьбе.
– Хочешь полетать крошка?
– Хочу.
– Что-то не замечал за тобой этого раньше.
– Раньше и ты был другой…
Вилли окончил школу два года назад. Он был опрятен, всегда одет в хороший костюм и свежую рубашку, повязанную со вкусом подобранным галстуком. И, даже само определение – наркоман, если бы, вдруг, прозвучало в его адрес, теряло бы всякий смысл, лишь только от одного его внешнего вида. Сын состоятельных родителей после школы он продолжил учёбу за границей. Там сошелся с компанией ребят из страны, где свобода нравов, уже давно стала свободой выбора. Сначала марихуана, потом героин, а через год его отчислили из университета за пропуски занятий. Домой он вернулся уже другим, проповедовал философию хиппи, подторговывал наркотиками и сильнодействующими таблетками, зарабатывая себе на пиво и дозу. Встретить его можно было в городском парке, где тусовались парни, подобные ему.
– Времена меняются, – ухмыльнулся Вилли.
– Я тоже изменилась.
– Хорошо крошка! Какие проблемы!? В конце концов, это мой  бизнес!..
– Сколько это всё стоит? – Спросила, Грета, рассовывая коробки по карманам куртки.
– Сто.
– Грета протянула ему две купюры по пятьдесят марок.
– Закончатся, приходи ещё. Дам попробовать кое-что, получше...
– Грета кивнула головой и, не прощаясь, пошла в сторону выхода из парка.
– Не вздумай мешать со спиртным, – крикнул вдогонку Вилли, – можешь не прилететь обратно! 
            Грета, вновь, не оборачиваясь, кивнула головой. Ей хотелось как можно быстрее покинуть это место.

На столе валялись упаковки из под снотворного и пустой пузырек, в котором ещё недавно были транквилизаторы. Некоторое время она ничего не ощущала, напротив, ей казалось, что её сознание неестественно обострилось. Затем появилась сухость во рту. Она выпила остатки воды из стакана. Но сухость и жажда только усилилась. Она прошла на кухню, машинально взяв стакан со стола, хотя на кухне были и чашки и стаканы, набрала из под крана воды, выпила, набрала ещё, но пить уже не хотелось. Она поставила стакан на стол и пошла обратно в комнату. Вдруг стены квартиры покачнулись и, расплываясь, стали терять свои очертания. Ей стало дурно, и чтобы опереться она искала стену рукой. Но тут, будто кто-то со страшной силой рванул из под неё пол. Она упала навзничь, и ей показалось, что на неё с чудовищным грохотом рушится потолок. Это было последнее, что она заполнила...

Перед тем как уйти, сестра сделала укол с успокоительным. Через некоторое время лекарство стало действовать, и уже когда Грета засыпала, болью в сердце тронула мысль о ребенке. Проснулась ночью. Над изголовьем горел ночник, освещая палату слабым желтоватым светом. Снова тревогой прикоснулась сердца мысль о ребенке, но уже через минуту, она вновь погрузилась в вязкий, нездоровый сон. Утром, уже другая медсестра чуть полноватая брюнетка, явно восточного происхождения, с тёмными миндалевидными глазами, – принесла ей на подносе завтрак: тарелку овсяной каши, два ломтика хлеба и стакан сока с мякотью.
– Скажите, сколько я здесь нахожусь? – Спросила, у неё Грета.
– Сегодня четвёртый день, – ответила медсестра.
Грета подумала: что же, она ела всё это время.
– Я, что-то ела эти дни? – Спросила она.
– Что-то да, – улыбнулась медсестра и поставила поднос на тумбочку – Мы кормили тебя через зонт, думаю, ты знаешь, что это такое.
– Знаю.
Грета знала, что такое питательный зонт, но даже в страшном сне не могла себе представить, что когда-то, это будет иметь к ней самое непосредственное отношение. И опять болью обожгла мысль о ребенке и, предчувствуя недоброе, она не посмела спросить об этом медсестру.
– Тебе нужно поесть, – голос медсестры звучал настойчивей и строже, – и я должна покормить тебя, – добавила она тоном, исключающим отказ.
– Можно, я сама? – Грета чувствовала себя уже намного лучше.
– Это необходимость. Пока ты находишься в палате интенсивной терапии, никакой самостоятельности.
Медсестра, придвинула стул к кровати, села и, взяв с подноса тарелку с кашей, стала кормить Грету. После нескольких ложек Грета почувствовала, что тело наливается тяжестью и ей хочется спать. Медсестра отставила тарелку и подала ей стакан, Грета выпила полстакана сладковатого, чуть с горчинкой сока.
– Что ж, для первого раза очень даже неплохо, – улыбнулась медсестра. Её голос вновь стал приветливым. – Сейчас тебе нужно поспать, а если я тебе понадоблюсь, нажми кнопку вызова, – и она показала рукой на кнопку, вмонтированную в стену у которой стояла кровать.
– Спасибо, – прикрыв глаза, поблагодарила Грета.
Проснулась она ближе к полудню. Через неплотно прикрытые жалюзи пробивался яркий свет солнечного дня и весёлыми полосами ложился на серое однотонное покрытие пола. На душе – уже позабытое ощущение бесконечного счастья, такового же светлого и беспечного как это было в далеком детстве и вдруг, словно всплывшая из темноты, тревожной тяжестью на сердце вновь легла мысль о ребенке.
– Боже, что я натворила!? – Простонала, Грета от осознания безумного поступка, который она пыталась совершить, приговорив к смерти не только себя, но и своего ребенка, и о чьей судьбе её сейчас терзали смутные нехорошие догадки. Да и не только догадки, она уже не ощущала более в себе этой жизни. Её горло перехватили судорожные спазмы. И почти теряя сознание, она дотянулась до кнопки на стене. В палату тут же вошла медсестра и, увидев задыхающуюся Грету, прижала к её носу и рту кислородную маску. Грета с трудом вздохнула, её дыхание было глубоким и прерывистым, через минуту дыхание выровнялось, и она уже не хватала с хрипом спасительный кислород. Вскоре она пришла в себя и, открыв глаза, увидела лицо склонившейся над ней медсестры и тревожный взгляд её больших глаз.
– Слава Богу! – Промолвила медсестра, продолжая удерживать маску и лишь убедившись, что с Гретой всё в порядке, отняла маску от её от лица.
– Я должна рассказать об этом врачу. Ты сможешь, некоторое время побыть одна? – Взгляд медсестры был уже не столь тревожен.
– Да, мне уже лучше.
Медсестра ушла и вскоре вернулась со шприцом.
– Мне нужно сделать тебе успокоительный укол.
– Но, мне действительно лучше, – пыталась отказаться от инъекции Грета и поймала себя на мысли, что лукавит, в действительности же, боится, что не сможет заснуть, и боится остаться наедине со своими мыслями.
– Это назначение доктора, я лишь выполняю предписание.
 После укола, Грета вновь погрузилась в спасительный для неё сон.

На следующее утро в палату в сопровождении медсестры зашла доктор – женщина средних лет, чем-то неуловимо напоминающая Грете её маму. Грета, иногда заходила  в стоматологическую клинику, и видела мать в таком же халате с бейджиком, но не только халатом и бейджиком напоминала врач мать. Взгляд: добрый, участливый; такой, что ей хотелось рассказать всё. Доктор взяла из рук медсестры раскрытый журнал, прочитала последние записи, перевернул лист, чтобы убедиться, что следующая страница пуста и возвратила его сестре. Грете почему-то казалось, что вся её дальнейшая судьба сейчас находится в руках этой женщины и оттого, что она вызывала у неё доверие – страх, всё ещё ютившийся в сердце, отступил.
– Ну, что тебе сказать? – Улыбнулась доброй располагающей улыбкой доктор, – выглядишь ты намного лучше, чем когда тебя привезли.
– Спасибо, – не нашлась, сказать что-то иное, Грета.
Она действительно чувствовала, что ей намного лучше. Лучше, даже чем было всего лишь минуту назад. Доктор придвинула к кровати стул, села, и взяла Грету за  руку.
– Грета, я должна сказать нечто для тебя печальное.
Грета догадалась, что это касается её ребенка.
– Мы не смогли сохранить твою беременность, – подтвердила её догадку доктор.
На глазах Греты выступили слёзы, она заплакала. Врач чуть сжала ей руку.
– Я знаю, что в подобной ситуации слова утешения бессильны, могу сказать лишь одно, ты ещё очень молода и у тебя впереди вся жизнь. Сейчас, всё что тебе нужно – это взять себя в руки.
Грета уже не могла сдержать себя, она отвернулась к стене и закрыла лицо руками, её плечи содрогались от рыданий.

Оставлять её в палате интенсивной терапии, больше не имело смысла. Лишенная общения, она  целиком оказалась бы в плену самой себя и своих разрушающих её мыслей. И на следующий день, доктор перевела её в обычную – двухместную палату. Что же, касается самой Греты, то она с удовольствием осталась бы и в прежней, сейчас ей как никогда хотелось уединения. Её соседкой по палате была девушка милой и доброй наружности, – звали её Марта. Подстриженные под каре тёмно-русые волосы, открытое одухотворенное лицо, тёмные, хорошо очерченные брови, доброжелательный взгляд больших серых глаз. Было в её внешности нечто, что неуловимо располагало к ней. И взяв на себя обязанности сиделки, она не докучала Грету вопросами. Прошла неделя, прежде чем доктор разрешила Грете вставать; и она с помощью Марты прошлась по коридору клиники. Этих нескольких минут прогулки хватило, чтобы её лоб покрылся испариной, а удары сердца гулко отдавались в ушах, словно она только что пробежала спринтерскую дистанцию, а не прогулялась по коридору. Но, молодость брала своё и организм Греты быстро восстанавливался. После следующей прогулки она уже не чувствовала себя столь утомлённой. Но вместе с тем, как уходила слабость, тягостные угнетающие мысли лишь усилились.
– Я посижу рядом с тобой? – Спросила как-то вечером Марта.
Грета кивнула головой, присутствие Марты не отягощало её. Марта села на стул рядом с кроватью.
– Грета, я вижу, что тебя, что-то угнетает, если хочешь, можешь мне об этом рассказать. Иногда, необходимо с кем-то этим поделиться.
 И лишь она произнесла эти слова, как слезы, покатились по щекам Греты. Марта взяла её руку в свои ладони и сидела так, не сказав больше ни слова. Вскоре Грета перестала плакать, её веки прикрылись, дыхание стало ровным. Она заснула, впервые без помощи успокоительного. На следующий вечер Грета уже не могла не рассказать Марте почему она оказалась в клинике. И она ощутила, что её боль ослабела, потеряла угнетающую щемящую сердце силу. И снова в этот вечер Грета заснула без снотворного.
– Марта! – на следующий вечер по завершению всех процедур, сама вызвалась на общение Грета. – Вчера вечером, после разговора с тобой, я ощутила, что всё, что меня угнетало, – все мои страхи, переживания будто бы ослабели и стали не так сильны. Не то, чтобы они исчезли совсем, этого никогда не случиться, это будет жить со мною до конца моих дней, но мне было уже не так тяжело. Я почувствовала, что словно кто-то разделил мою ношу, потому что тяжесть того что я сделала, висела на мне как непомерный груз, и вдруг он ослаб и стал не столь тяжек. Но утром, это вернулось и всё стало также как и прежде. Я понимаю, что этого, наверное, нельзя объяснить, и я делаю глупость, спрашивая об этом. Но мне почему-то кажется, что только ты можешь дать мне на это хоть какой-то ответ. Хотя, я не ищу оправдания в том что сделала и вполне осознаю глубину своего преступления отнявшего жизнь беспомощного существа, чью жизнь я должна была сохранить; и в этом меня уже никто и никогда не переубедит. Это всегда будет частью моей жизни, ночными кошмарами и угрызениями совести; и я знаю, что заслуживаю этого, и хоть сейчас готова понести самое суровое наказание, если только существует наказание более тяжёлое, чем я уже несу.
Марта ответила не сразу.
– Я всего лишь человек, причем, не такой уж и сильный, как, наверное, представляюсь тебе. И сама зачастую нуждаюсь в помощи, – немного помолчав, сказала она. – И раньше за поддержкой тоже  обычно обращалась к людям. Но это, была лишь кратковременная помощь и временные утешения, хотя тогда они были мне необходимы, чтобы хоть как-то жить, чем-то отвлечься. Потом всё возвращались, иногда даже с большей силой. Так было до тех пор, пока в мою жизнь не пришел Иисус.
– Ты христианка?
– Если под этим подразумевается принадлежность к какой-либо из существующих в мире религий, – то да. Но само понятие этого слова гораздо шире и означает, – быть подобной Христу. Я лишь стремлюсь к этому.
– Мои родители и сестрёнка тоже ходят в католическую церковь.
– Я, в лютеранскую, но это не столь важно. Бог один.
В палату вошла медсестра. В её руках был металлический блестящий поднос с лекарствами. После приема лекарств, Грета сама, уже без помощи Марты, вышла в больничный холл. Это было время посещения больных. И она впервые встретила родителей и сестрёнку не в палате, лёжа в постели. Первой к ней подбежала Элли
– Грета, Грета ты такая бледная! – Приговаривала она, обнимая её.
Отец, ничем не выдавал своего волнение, вёл себя как всегда – сдержанно. Но Грета видела, как он похудел, и как заметно поседели его виски. На глазах матери блестели слезы. Но сейчас, это были уже слёзы радости.
– Ну, раз вся семья в сборе, – улыбнулся отец, – давайте присядем. – И, сделал жест рукой в сторону дивана. – Не буду задавать дежурный вопрос о твоём самочувствии, – продолжил он, когда все устроились на диване, – вижу и так, что чувствуешь ты себя гораздо лучше, и доктор сказала, что через неделю мы сможем забрать тебя домой, без опасения за твое здоровье.
– А я, буду тебе помогать! – Торжественно, отчего все засмеялись, произнесла Элли.

Время посещения в клинике было строго регламентировано, и вскоре медсестра попросила Грету пройти в палату. На следующий день, слова отца подтвердила и доктор. Добавив лишь, что родители Греты замечательные люди и что в кругу семьи её восстановление будет происходить гораздо быстрее чем в клинике. Грете вспомнилось, как она, будучи ещё совсем крохой, с помощью отца вскарабкивалась на детские качели, которые казались ей тогда непомерно огромными. Отец легонько раскачивал качели. Земля то удалялась, то, стремительно приближалась так, что у неё захватывало дух. И хотя она, что есть сил, цепко держалась за веревки качелей, ей было совсем не страшно. Ведь рядом с ней был её папа – самый сильный и смелый во всем мире, на которого она могла положиться полностью. И сейчас, когда с ней произошла эта трагедия, только само его присутствие в её жизни, уже ободряло Грету. Она не раз задумывалась, что если бы дети могли выбирать родителей, она непременно выбрала бы своих. А сестрёнкой, – смешливую и озорную Элли.

  В вечер перед выпиской из клиники Грета и Марта проговорили как никогда долго, и Грета спросила её, о чём не решалась спросить раньше. Ей казалось, что её вопрос может прозвучать нетактично и поставит Марту в неловкое положение. Но и не спросить она не могла. Ей казалось, что Марта в самой своей сущности не могла оказаться в этом отделении клиники, где проходят лечение душевно больные, в том числе и склонные к суициду люди.
– Извини Марта, – извинилась она, – знаю, что об этом не принято спрашивать, но если можешь, скажи, почему ты здесь? 
Грета взглянула на Марту. Её глаза, казалось, отразили тень неприятных событий, впрочем, это было лишь едва уловимым мгновением, но Грета ощутила его, и пожалела, что спросила о том, о чём, вероятнее всего Марте не хотелось вспоминать.
 – Если, это тебе неприятно, можешь не рассказывать, – запоздало сказала она.
 – Нет, отчего же. В этом нет ничего такого, чтобы я хотела скрыть. – Марта грустно улыбнулась. – Хотя у каждого человека, наверное, есть то, о чём бы, ему не хотелось не только говорить, но и вспоминать. Но у меня это уже всё в прошлом. Раньше, мне действительно были неприятны эти воспоминания, и я как могла, гнала их от себя. А если это вдруг снилось, просыпалась с криком. Но сейчас, я свободна от всего этого. Несомненно, помогло, что я каждый год прохожу двухнедельный курс лечения в клинике. Но, всё же, полное исцеление мне дал Иисус. И я даже не молилась и не просила Его об этом, потому что, не знала как. Просто шла по улице и когда проходила мимо здания лютеранской церкви, ко мне подошел молодой человек и протянул буклет со словами: «Прочитайте, пожалуйста, это нужно знать всем!» На буклете была надпись: «Иисус, любит тебя!» «Иисус, любит тебя!» – ещё раз прочитала я, немного отойдя от церкви, и от этих слов, меня словно обдало теплом. Я вернулась и зашла в здание церкви. Служба только началась. Я села на свободное место. Проповедовал мужчина лет тридцати; и он совсем не походил на священника. У него была обычная, я бы сказала даже модная причёска, и обыкновенная светская одежда. Но то, что он говорил, я впитала в себя, как наверное, впитывает влагу потрескавшаяся от зноя земля пустыни. И когда в конце своей проповеди он пригласил выйти к покаянию, у меня не было сомнения, что мне это нужно. И с этого времени я уже не одна, в моём сердце живет Иисус.
  – Но, всё-таки, что же, с тобой произошло? – Напомнила свой вопрос Грета.
  – Извини, я рассказала, что Иисус избавил меня от воспоминаний, но не сказала от каких.
  Марта посмотрела на Грету, её взгляд казался грустным.
  – Каждое лето мы с родителями отдыхали в лесном пансионате. Так было и тем летом. – Стала  рассказывать она. – Мы снимали две комнаты. Одну занимали родители, а вторую я и Сабина – моя двоюродная сестра, которую мы всегда приглашали на отдых с собой. В этот раз всё было также как и раньше. Мы приехали, заняли свои комнаты. Пансионат был расположен на берегу большого озера в сосновом бору. Там было прекрасно. Воздух, напитанный запахами леса. Озеро, где можно было купаться, загорать и ловить рыбу. Был лишь один недостаток – комары. Но днём они беспокоили не так сильно, а ночью москитная сетка позволяла спокойно спать даже с открытой балконной дверью. Вечерами же спасала защитная мазь. И, утомившись за день от купания, лодочной прогулки, да и просто от времяпровождения на воздухе пропитанного пьянящими запахами соснового бора, мы с Сабиной засыпали, лишь только наши головы касались подушек. Утро приветствовало нас первыми ласковыми лучами солнца, которые просвечивали сквозь лёгкие шторы, и мы, в одних лишь купальниках спешили к озеру, чтобы искупаться и, продрогнув от прохладной утреней воды, бежали обратно в комнату, чтобы  согреться под одеялами. Папа по утрам любил посидеть с удочкой где-нибудь на берегу озера подальше от пансионата, а мама обычно проводила утро на балконе, в шезлонге, за чтением женского журнала. В этот раз Сабина уехала домой на три дня раньше. В комнате я осталась одна, но от этого не испытывала никакого страха. Утром, по привычке хотела бежать к озеру, чтобы искупаться, но поленилась и проспала до завтрака. Днём без Сабины было скучно. Папа ушёл на озеро, а мы с мамой до вечера провалялись на травяном пляже. Ночью, как обычно, я легла спать с открытой балконной дверью. Обычно, мой сон был крепок, но этой ночью я проснулась с чувством необъяснимого страха. Я встала, прошлась по комнате, даже вышла на балкон, но всё было тихо и ничто не привлекло моего внимания. Когда заходила в комнату хотела закрыть балконную дверь, но передумала. Комната находилась на втором этаже и я чувствовала себя в безопасности. Вновь проснулась уже оттого, что кто-то коснулся моего плеча, в страхе я хотела закричать, но чья-то рука с силой зажала мне рот. Затем моей шеи коснулось что-то металлическое, наверное, это был нож, потому что, я почувствовала его остриё. «Молчи, если хочешь жить!», – услышала я приглушенный шёпот. Что было дальше, я помню плохо. Помню лишь, что было очень больно и гадко. Я не видела его лица. Я вообще его не видела. Помню только едкий запах пота и как пахла ладонь, зажимающая мне рот, она воняла табаком и чем-то кислым. Потом всё это закончилось, и я услышала, как хлопнула балконная дверь. Я хотела закричать, позвать на помощь, но потеряла сознание. Когда пришла в себя, с трудом смогла выйти в коридор и постучать в номер родителей. Дверь открыл отец. Но я не смогла вымолвить даже слова и вновь потеряла сознание. Меня отвезли в больницу, оказали необходимую помощь, но дальнейшая моя жизнь превратилась в один нескончаемый кошмар. Я почти не спала. Было счастьем, если мне удавалось забыться на два, три часа; именно забыться, потому что, сном это назвать было нельзя. Я проваливалась, словно в обморок и просыпалась с бьющимся от страха сердцем с таким чувством, что не просыпаюсь, а прихожу в сознание. Два месяца я провела в этой клинике, но в другом отделении, где лежат люди с тяжёлыми формами душевного расстройства. Мои родителя за это время сильно сдали. Отец стал почти седой, а ему было всего лишь тридцать шесть лет. Мать красила волосы, но преждевременные морщины было ничем не закрасить. Сабина навещала меня вместе с моими родителями. Она тоже изменилась, её глаза уже не светились беззаботной детской радостью, она словно повзрослела на несколько лет. Через два месяца родителям разрешили забрать меня домой. Домашняя обстановка, уют, который они создали вокруг меня, помогли мне, но ночные кошмары продолжались. Есть такое состояние между явью и сном, когда ты ещё не спишь, но и реальность уже теряет свои очертания. В этот миг грезятся воздушные замки, что-то сказочное и ты засыпаешь, чтобы проснуться утром весёлой и отдохнувшей. Но для меня это время стало чудовищным. Лишь только я начинала засыпать, как мне тут же мерещилась чья-то жуткая тень. Я начинала задыхаться, ощущая, воняющую табаком ладонь, стискивающую мне рот, и я в ужасе вскакивала с постели. Я панически боялась ложиться спать. Кровать стала мне ненавистной. Потому что, всё было предсказуемым, и лишь с помощью успокоительных я могла заснуть, чтобы до утра ещё несколько раз просыпаться от кошмарных видений. Это разрушало меня изнутри, я стала нелюдимой, замкнулась в себе. Я не могла ходить в школу и только благодаря социальной программе по адаптации детей подвергнувшихся насилию, окончила её, обучаясь дома. Но с того дня, когда я встретилась с Иисусом, всё стало иначе. Вечером, перед тем как лечь спать я не выпила снотворного, как я это делала раньше; и как всегда, лишь только стала засыпать, что-то тёмное навалилось на меня, стесняя дыхание. И, когда из моего горла уже рвался сдавленный крик, вдруг всё вокруг озарилось ярким сиянием, которое невозможно описать словами. И страшная тень, столь долго преследовавшая меня, в судорогах растворилась в этом свечении, как растворяются ночные тени в лучах утреннего солнца. Я открыла глаза, но не от страха. Я чувствовала, что уже не одна, что рядом со мной есть кто-то, – надежный и сильный. И его присутствие успокаивало меня. Потом я заснула. Проснулась утром с хорошим настроением, полная радости и сил, как всегда просыпалась до той страшной ночи. С этого дня Иисус стал моим ночным стражем. Моя жизнь изменилась. Исчезли ночные кошмары, дни стали ясными и светлыми. Возможно, что столь значительное улучшение удивили моего врача, и он посчитал это за проявление душевного диссонанса. Поэтому хоть и отменил лекарства, но всё же, настоял, чтобы я продолжала наблюдаться в диспансере. Так прошел год. Я устроилась работать в библиотеку и убедила родителей, что смогу жить одна. Нет, жизнь с ними не отягощала меня. Мои родители прекрасные люди и я многим обязана им, они поддерживают меня во всех ситуациях, но больше всего тем, что они просто есть. Попросту, мне хотелось испытать себя и в этом. Я продолжала наблюдаться в диспансере. Доктор наконец-то убедился, что я здорова, но для официального заключения, мне нужно было ещё две недели провести в условиях клиники. И вот время моего пребывания здесь уже подходит к концу, и я знаю, что нахожусь здесь в нужное время, и наша с тобой встреча, это не случайность. У всего, что происходит, есть свой высший смысл.
Марта выписалась из клиники на два дня раньше, чем Грета. Прощаясь, она оставила на её тумбочке листок из блокнота, на котором большими буквами было написано: «Иисус любит тебя!» На обратной стороне листка Марта написала номер своего телефона.

Забирать Грету из клиники приехали отец и Элли. Мать не смогла оставить работу, но передала коробку конфет. Грета и Элли сидели на заднем сиденье автомобиля. Отец вёл машину как никогда медленно и осторожно. «Конечно же, это из-за меня» – подумала Грета.
– Папа, ты можешь ехать быстрее, меня это не пугает, – улыбнулась она.
Отец чуть кивнул и прибавил скорость. Элли прижалась к ней. Грета обняла сестрёнку и прикоснулась головой её головы. Элли вкинула на неё взгляд полный светящейся радости.
– Я так рада, что с тобой всё хорошо! – Тихонько проговорила она, и ещё теснее прижалась к сестре.
Грета, смотрела в окно автомобиля и словно не узнавала городских улиц, её не покидало навязчивое ощущение, что всё, что сейчас происходит, уже когда-то с нею было. Мучительно хотелось вспомнить когда. Но чем сильнее она прилагала к этому усилий, тем более понимала их тщетность. Наваждение это прошло также неожиданно, как и появилось, оставив в душе тревожный осадок.
Автомобиль подъехал к дому. В её комнате было прибрано и чисто, словно она не провела две недели в клинике, а лишь ненадолго отлучилась, чтобы сходить в булочную.

Грета открыла створки окна. Ветер колыхнул шторы, обдав её бодрящей осенней свежестью; она ощутила горьковатый, едва уловимый запах сжигаемых где-то листьев. Она вдыхала прохладный с горчинкой воздух, сейчас, когда всё самое страшное, казалось бы, осталось уже позади, как ни странно, дальнейшая жизнь представлялась ей ещё более бессмысленной. В мыслях было лишь одно: для чего ей жить и что ценного осталось для неё в этой жизни? В этих мыслях сглаживалось раскаяние, того, что она пыталась сделать, наоборот, Грета всё более утверждалась, что для неё это и сейчас остается единственным способом навсегда распрощаться с непосильной душевной болью. Но в глубине души, – понимала, что уже не сможет сделать этого ради любви к родителям и Элли, что больше не сможет причинить близким и дорогим ей людям страданий и боли. И сам собою перед нею вставал вопрос: как жить дальше и для чего? Ответа на него она не знала, да и не могла знать, слишком сильным было ощущение, что жизнь уже бессмысленна и оставаться в ней для Греты сейчас стоило определенных усилий, ей было бы гораздо легче сделать то, что она уже однажды пыталась сделать.
Грета закрыла окно и села в кресло. Волной нахлынули воспоминания, воскрешая в памяти ужасное видение того, что произошло в этой комнате две недели назад. Она словно переживала всё случившееся заново. Ей стало страшно и одиноко. В комнату, ступая осторожно, вошла Элли. Она подвинула к креслу стул, и сев взяла её руку своей маленькой и теплой рукой. Грета обняла её и с грустью улыбнулась. Сама же жизнь и давала ей ответ. Элли, родители, ради них и стоит ей жить, ради них нужно забыть о прошлом в надежде, что мудро и сложно устроенная жизнь сама принесёт своё созидание.

 Через два дня Грете приснился сон. Очень большая поляна, словно ковром покрытая густой невысокой травой; по её краям – росли раскидистые и вычурные неземной красоты деревья. По всей поляне, куда бы она ни обратила взор, играли дети. Казалось, что это было царством детей. Все дети были примерно одного возраста – двух, трех лет.
– Здравствуй, Грета! – Услышала она, рядом с собой необыкновенно приятный женский голос.
Грета огляделась по сторонам, но никого не увидела.
– Я здесь, – вновь послышался голос.
И в этот миг, воздух перед ней стал искажаться, как это бывает в знойный день, когда палящие солнечные лучи иссушают землю, и её взору явилась женщина в длинной белой одежде. Её шелковистые длинные чёрного цвета волосы, были тонким венцом перехваченные золотистой нитью по высокому лбу и волной ниспадали с плеч. Взгляд больших добрых прекрасных глаз вызывал бесконечное доверие, и Грете казалось, что она знает эту женщину уже очень давно.
             – Ты удивлена тем, что видишь на этой поляне? – Спросила женщина.
– Нет, – Грета, и впрямь не была удивлена.
– Я расскажу тебе, кто эти дети, – сказала женщина.
Грета хотела о чем-то её спросить, но женщина сделала рукой предупреждающий знак.
  – Время нашего общения недолгое, не спрашивай ни о чём, я сама расскажу всё, что тебе нужно знать, – сказала она. – Эти дети, – повела женщина рукой в сторону поляны, – дети, не родившиеся по разным причинам или же умершие в раннем возрасте. Их души не исчезают бесследно, но взрослеют под незримым присмотром ангелов, в царствии Того, Кто даёт жизнь всему сущему, пока они не достигнут полного возраста Спасителя, чтобы однажды стать подобными ангелам. Но в Царстве Отца у них другое предназначение, – более высокое.
От слов женщины сердце Греты сжалось, словно от непосильной боли.
  – В Царстве Нашего Творца обителей много,– продолжала женщина. Это место, где находятся дети двух, трех лет.
  «Я хочу увидеть своего ребенка!», – рвалось из груди Греты.
  – Всему своё время, – женщина коснулась руки Греты, зная её желание. – Смотри, – и она протянула свою руку. Луг внезапно исчез, и Грета увидела перед собой прекрасный замок, красоту его невозможно было описать словами. Она знала, что там её ребёнок, и шагнула к замку, но женщина вновь сделала предупреждающий знак.
 – Это место святое, смертные не могут войти туда. Но ты увидишь своего сына.
После её слов замок стал терять четкость своих очертаний, и вскоре на его месте появилась большая комната, её стены излучали мягкий желтоватый свет, словно они были из чистого золота. Посереди комнаты стояла прекрасной неземной красоты женщина в белой длинной одежде с крохотным младенцем на руках, прижимая его к груди, она своим теплом согревало его. От Греты не было сокрыто, что это её ребенок. Ей нестерпимо захотелось к нему, прижать его к своей груди, дать ему своё тепло. Она с мольбой взглянула на женщину стоящую рядом с ней, но она отрицательно покачала головой.
  – Это всё что в моей власти, большее утаено даже от нас. Но прежде чем уйти, у меня есть к тебе последнее слово.
Грета с затаенным дыханием ждала ангельской вести.
– У тебя есть надежда, что однажды ты встретишься с ним.
Грета хотела спросить ещё о чём-то, но воздух перед ней вновь заволновался и женщина исчезла столь же призрачно, как и явилась. Грета проснулась под утро вся в слезах и если бы её спросили, то не смогла бы ответить, были ли это слёзы отчаяния или же надежды и радости.

Наутро Грета позвонила Марте. Попыталась поговорить на отвлеченные темы, но по её голосу Марта догадалась, что с ней что-то произошло.
– Грета, с тобой всё в порядке? – Спросила она.
– В порядке, если не считать что мне приснился сон. Сон, который я могу рассказать только тебе.
– Приезжай ко мне вечером, – пригласила Марта и назвала свой адрес.
Грете не хотелось встречаться в домашней обстановке, а лучше, где-нибудь на улице, либо в кафе, там, где бы она чувствовала себя более непринужденно. Договорились, что встретятся в кафе, неподалеку от дома, где жила Марта. Отец предложил отвезти на машине, но Грета поблагодарив его, предпочла идти пешком. Вечер пахнул пьянящей свежестью. В лёгких сумерках, на чистом от туч небе, уже проглядывались звезды. Уютно светились окна домов. Лёгкий ветерок носил по асфальту опавшие листья. Грета улыбнулась вечернему небу, звёздам, деревьям с уже почти голыми ветвями, домам, окнам, – всему, что сейчас её окружало и ей показалось, что месяц улыбнулся в ответ, и что весело подмигивают звёзды, мило улыбаются окна домов и дружелюбно шуршит листьями по асфальту ветер. Когда подходила к кафе, увидела Марту, дожидающуюся её у входа. Они заняли дальний свободный столик, заказали кофе. Грета рассказала Марте свой сон. Иногда так бывает, что человек рассказывает другому о чём-то, возможно, что о самом сокровенном, но сердцем ощущает, что это не воспринимается и слова, будто бы зависают в воздухе, вязнут; но если же, есть соучастие, внимание, – рассказывается легко и свободно. Марта выслушала Грету.
  – Человеку не дано толковать сны, если только у него для этого нет откровения свыше. – Взглянув на Грету улыбнулась она. – В твоём же сне, – продолжила говорить Марта дальше, – нет ничего такого, что нуждалось бы в каком-то особом пояснении, и в этом же сне не было бы открыто. В Библии говорится: что, о чём-то мы знаем, что-то видим как бы через призрачное затуманенное стекло, а о чём-то можем лишь догадываться. В том, что ты увидела в своем сне, и о чём тебе поведал ангел, явившийся в виде женщины, думается, для тебя есть сакральный смысл, и он касается твоей жизни даже больше, чем ты думаешь. – Марта чуть помолчала. – Но это то, что имеет отношение только к тебе, – продолжила она дальше. – О твоём же ребенке могу сказать лишь одно: вселенную и всё что в ней есть сотворил Бог, но только в человека Он вдохнул Свою жизнь и человек стал душою живою, частицей самого Бога, Его образом и подобием. И поэтому, если вдруг исчезают с лица земли горы, гибнут по разным причинам растения и животные, то они пропадают и всё, их больше нет. Но дыхание исшедшее от Бога не исчезает бесследно. Оно вечно, как вечен и Сам Бог. И поэтому душа человека продолжает жить в вечности и после его земной жизни, независимо от возраста, в котором угасла эта жизнь, даже если случилось так, что ребёнок по какой-то причине умер, ещё не родившись, или ушёл из жизни в очень раннем возрасте. 

Когда они вышли из кафе, был уже настоящий вечер. Вдоль тротуара, отбрасывая длинные тени, светили уличные фонари. Ярче светился месяц и, мерцая в непостижимой небесной глуби, сильнее сияли холодным загадочным светом далёкие звёзды. Грета и Марта уже прощались, когда у одного из автомобилей, припаркованного неподалеку от кафе, засветились фары ближнего света. Из него кто-то вышел и направился в их сторону. Словно тёплая волна прошлась по телу Греты. Она узнала его – это был Николя. Но уже в следующее мгновение, тень случившихся событий, затмила первое впечатление.
– Здравствуй Грета! – Тихо поздоровался он.
  Марта вопросительно взглянула на Грету.
– Это Николя, мой знакомый, – успокоила её Грета.
– Николя, – протянул, знакомясь, он руку Марте.
– Марта, – непроизвольно выдержав паузу, всё же подала она руку.
– Мне нужно поговорить с тобой, – обратился Николя к Грете.
Он говорил тихо. В нём не было былого высокомерия, словно это был тот Николя, которого Грета когда-то любила.
– Николя, всё, о чём нужно было поговорить, мы уже друг другу сказали. Добавлю лишь, что ты зря приехал и напрасно теряешь своё время, – довольно резко ответила она.
Только воспитание не позволяло Грете нахамить ему. Выкрикнуть в лицо что-нибудь оскорбительное, гадкое. Да и просто сказать, чтобы убирался прочь.
– Извините! – Вмешалась в разговор Марта, чувствуя что обстановка накаляется, – возможно, вам и впрямь нужно уехать, – обратилась она к Николя. И хотя голос Марты, казалось, был спокоен, в нём слышалась несвойственная ей строгость.
– Я понимаю, что заслуживаю подобное, – сказал Николя, – его голос был по прежнему тих. – Я заслуживаю и более жесткого к себе отношения, и я это тоже понимаю. Но Грета! – Обратился он вновь к ней, –  нам необходимо поговорить…
Нет, Николя не был сломлен, или же, выглядел бы жалким; он по прежнему знал себе цену. Но каким-то необъяснимым чувством Грета ощутила, что в глубине его души что-то надломилось. В темноте не было видно его глаз, но она чувствовала на себе его умоляющий взгляд.
– Хорошо, мы можем поговорить по пути домой. Надеюсь, ты подвезешь меня?
– Грета?!. – Взяла её за рукав Марта, пытаясь отговорить от поездки.
– Все будет хорошо Марта, не волнуйся, – успокоила, её Грета.
– Если хотите я могу подвезти и вас, – предложил Николя.
– Спасибо, я живу здесь совсем рядом, – отказалась Марта.
Грета села на заднее сиденье. Ехать было минут двадцать, не более. Всю дорогу они промолчали. Николя припарковал автомобиль у дома Греты, и заглушил мотор.
– Грета! – Обернулся он к ней, – я всё знаю. И если чем-то могу помочь, согласен на всё, что ты  скажешь.
  – Вероятно, это нужно воспринимать как предложение руки и сердца? – В словах Греты слышался не прикрытый сарказм.
– Грета, я знаю, что ты презираешь меня. – Николя чуть помолчал и продолжил. – Но поверь, мне тяжело от того, что с тобой случилось!
– И ты, хотел бы получить отпущение грехов и тем облегчить свою жизнь?
– Я уже сказал, что заслуживаю к себе подобное отношение, и ни на что другое не рассчитывал. И если тебе от этого станет хоть немного легче, считай, что во всём что случилось, виноват только я...
– Это не так Николя, и ты об этом знаешь. В большей степени в этом виновна я. Впрочем, нам не нужно продолжать этот разговор. Ведь всё уже в прошлом. Давай мы просто расстанемся и всё. Нет, не друзьями. Расстанемся, чтобы не повторять прошлых ошибок. Я постараюсь простить тебя, а ты прости меня. А сейчас извини, я пойду.
Грета открыла дверцу и вышла из машины. Николя тоже вышел и подошел к ней и, прощаясь, протянул руку.
– Давай попрощаемся, не пожимая рук. Просто скажем, друг другу до свидания, – Грета сказала это без злости, в её сердце сейчас был мир.
Николя промолчал.
– До свидания, Николя.
– До свидания, Грета, – глухо ответил он.
  Грета пошла к дому.
  – Кстати, – она остановилась и обернулась к нему, – кто тебе сказал, что я в кафе?
– Элли. У тебя хорошая сестрёнка.
Грета улыбнулась и пошла к дому. Она чувствовала на себе взгляд Николя, но усилием воли не оглянулась.

Грета не была уверена, что поговорив столь резко с Николя, она поступила правильно. И если быть честной, в её душе, всё ещё оставалось к нему тёплое чувство, не вытравленное случившимся. Но теперь, уже всё позади. Встреча с Николя, разговор с ним, перевернули ещё одну страницу её жизни, которую, она возможно, и хотела бы переписать. Сейчас, она почти физически ощущала белизну новой страницы, и ей было страшно, страшно пойти по ней как-то не так, сделать ещё одну роковую ошибку. Прошлое научило её, что на ошибках не учатся, от ошибок только страдают...
Она лишь только зашла в дом, а со второго этажа, перепрыгивая через ступеньки, к ней уже спешила Элли.
– Грета! Грета! Знаешь, кто тебе звонил?
– Знаю, Николя.
  – Значит, он всё-таки нашёл тебя!? Хотя я его предупредила, что ты, скорее всего не захочешь его видеть. А ничего, что я сказала ему, куда ты пошла? – С опозданием спросила Элли. Её взгляд был притворно виноватым.
– Не притворяйся, что тебя гложет чувство вины, – улыбнулась, Грета, – это очень даже заметно. И хватит оправдываться, – наигранно строгим голосом закончила она, вешая пальто на вешалку.
– Но я его предупредила, что ты вряд ли будешь с ним разговаривать.
– Ты поступила абсолютно правильно. А теперь марш в комнату укладываться спать.
– Я так и знала, что ты не будешь против! – Рассмеялась Элли, и припрыгивая то одной ногой, то  другой, на ступенях лестницы, заспешила в свою комнату.
Проходя мимо гостиной, Грета услышала звук работающего телевизора. Она чуть приоткрыла дверь. Мать и отец сидели на диване, хотя обычно в это время отец ещё работал в кабинете, а мать в спальне, проводила время за чтением своих медицинских журналов. По телевизору показывали какой-то вестерн, и тем более было странно, что родители так внимательно смотрели на экран. Подобные фильмы никогда не пользовались популярностью в их семье.
– Заходи, Грета! – Отец встал с дивана и пошёл к ней. – Расскажи, как ты сходила? Как… – И он замолчал, взглянув на жену.
– Ну, продолжай уже дальше, – улыбнулась мать, но продолжила говорить сама. – Элли нам рассказала, что Николя хочет встретиться с тобой и поехал в кафе. – Она посмотрела на мужа. – Густав, уже было собрался ехать вслед, еле-еле отговорила. Вижу, у тебя всё хорошо? – Обратила она взор к дочери.
– Думаю, что да.
  Грета села рядом с матерью.
– И как давно вас стали интересовать воинствующие ковбои? – С улыбкой посмотрела она на родителей.
  Отец взял пульт со столика и выключил телевизор.
– Грета! Мы волновались за тебя.
Адвокатская практика научила его быть сдержанным в любой ситуации. И, Грета понимала, что за словами отца сокрыто гораздо больше и даже если к бы он к ним добавил слово «очень», это не выразило бы и малой глубины всего, что они переживали.
– Извините, мои дорогие! Я всё ещё заставляю вас волноваться.
Грета была признательна родителям. За всё это время не было нравоучений, ни чего-то ещё, что хоть как-то могло бы унизить её в собственных глазах. Она знала, что её семья – это крепость, в которой она чувствовала себя в безопасности.
– Да, мы поговорили с Николя, и попрощались, думаю что навсегда.
– Грета, ты вполне взрослая, чтобы принимать подобные решения, – прикоснулась её локтя мать.
– Нет, мама. Как оказалось, что не такая уж я и взрослая.
– Густав, ну хоть ты скажи ей что-нибудь! – Обратилась за поддержкой к отцу мать.
– Грета, давай говорить о том, что произошло как о прошедшем времени. И тебе, наверное, было бы лучше сказать: была не настолько взрослая. – И хотя отец не улыбался, его глаза излучали тепло.

Вскоре Грета устроилась на работу в городской архив. Пять комнат на цокольном этаже здания муниципалитета, плотно заставленные стеллажами, на которых томились пухлые пронумерованные папки. Оазис тишины и покоя. Два железных сейфа для документов представляющих определенную ценность и господствующий над всем этим – седенький небольшого роста старичок архивариус. В его подчинении, кроме Греты, были ещё две женщины. В архиве они работали давно, ладили между собой и архивариусом и даже на рабочие темы разговаривали будничными домашними голосами. От самого слова архив – веяло тишиной и покоем и неудивительно, что обстановка, сложившаяся в учреждении была таковой, что если кто-то из служащих начинал говорить вполголоса, казалось, что его тон неприлично громок. Это каким-то образом передавалось и тем, кто приходил в архив для получения всеразличных справок. Они разговаривали тихо, словно подчиняясь какому-то негласно установленному закону, незримо витающему в воздухе. Грета, ничего к этому не прилагая, внесла в эту, уже сложившуюся годами  атмосферу, которая только своим определением подразумевает тихое безмятежное место, где доживают остаток своих дней по большей части уже никому не нужные документы, свежую струю воздуха. И, казалось, вконец одомашненная обстановка, приняла более менее деловой вид. Молодость подтягивает к своим стандартам. Женщины стали уделять себе больше внимание, дабы рядом с юной и аккуратной Гретой не чувствовался столь разительный контраст. Архивариус, – сменил старенький, непонятного цвета, потертый на локтях пиджак, на вполне сносный, – серого делового тона.
В обязанности Греты входило принимать поступающие документы, вносить их в реестр и раскладывать в папки согласно типа документов. Занятость отвлекала от мучительных мыслей. А вместе с тем, что-то новое стало приходить и в саму её жизнь. Приснившийся сон согревал надеждой. И теперь, когда она просыпалась, уже не горечь воспоминаний ложилась на сердце, а радостью наполнялась сердце, улыбкою отображаясь на её лице. Встречи с Мартой стали для неё необходимостью, и сама того не ведая, она воспринимала её как связующее звено между собой, своим ребёнком, и ангельским предсказанием, что им однажды надлежит встретиться. Духовно просвещённая Марта понимала, что для Греты, она сейчас, как бы проводник к Иисусу. Но проводник когда-то доводит путника до назначенного места и на этом его роль должна закончиться. Но, лишь только, она начинала говорить об Иисусе, глаза Греты словно тускнели.
– Марта, я верю в то, что написано в Библии, – сказала как-то она. – Я пытаюсь молиться, даже выучила молитву «Отче наш». Но для меня ещё многое остаётся непонятным. Например, ты говоришь о заместительной жертве Иисуса Христа. Я это понимаю разумом, но в душе далека от этого. Я соглашаюсь с тем, что ты говоришь, и ловлю себя на мысли, что лукавлю. Ведь на самом деле, это не живет в моём сердце. И я буду считать себя лицемеркой, если скажу что верую в Иисуса, потому, что уверена, что вера это согласие души и разума.
– Грета, для всего нужно время. Кому-то вера дается как дар, кто-то достигает её силою прилежанием и упорством, – пыталась объяснить Марта.
И вновь, Грета не понимала, что хотела сказать ей Марта.

Марта познакомила Грету с Сабиной, своей двоюродной сестрой и теперь они часто встречались втроем. Иногда проводили время в кафе, что рядом с домом Марты, но чаще у Марты. Сабина была прихожанкой той же церкви, что и Марта, поэтому и разговоры у них были в основном на религиозные темы. И как-то разговор зашел о монастырях.
– Мне кажется, что уход в монастырь не решает духовных проблем человека, – сказала Марта. – Возможно, что для кого-то в этом и есть необходимость, но сама жизнь в монастыре, это глубочайшее посвящение и, конечно же, в обитель нужно идти только в том случае, если на это есть явное призвание. Хотя не исключаю, что кто-то уже будучи в монастыре начинает понимать, что быть монахом или монахиней – это его или её предназначение в жизни. В большинстве же случаях, думается, что это всего лишь уход от окружающих реалий за высокие монастырские стены. Ведь жить в мире, который полон искушений и служить Богу, намного сложнее, чем находиться в искусственно созданных условиях.
 – А я думаю, что это просто совершенно иной уровень отношений с Богом, – вступила в разговор Сабина. – Например, мать Тереза до ухода в монастырь была прилежной христианкой, но получив откровение, что посвящение в монахини – это для неё Божья воля, не сомневаясь, приняла монашество, и таким образом достигла вершины своего служения, помогая страдающим и больным людям.
  – Вера в Бога, это в первую очередь спасение собственной души. Душа же спасается верою, а не делами. И для этого не обязательно идти в монастырь, и уж тем более, чтобы помогать нуждающимся и больным, это можно делать и будучи в церкви. Хотя, конечно, есть великие подвижники чьё предопределение быть в монастырях, дабы этим достигалась полнота их призвания. И мать Тереза, несомненно, одна из них, но таковых мало, они как крупные бриллианты среди россыпи жемчужин, не всем это дано.
Марта чуть нахмурила брови. Терпеливая и покладистая сегодня она была в скверном расположении духа, оттого что её не понимают.
Грета посмотрела на Марту, улыбнулась.
– Спасение души для меня всё еще остаётся тайной, хотя я верю, что когда-нибудь она мне откроется. Возможно, тому виною моя излишняя склонность к мистическому восприятию всего, что касается веры в Бога. Но я думаю: что если монастыри существуют, то, несомненно, они нужны; только не знаю для чего больше, для спасения ли души или же, помощи людям.
Марта чуть тряхнула головой.
– Не знаю, что происходит сегодня со мной. Знаю, о чём хочу сказать. Понимаю, что это правильно, но не могу донести этого доходчиво.
– Ты, просто устала и тебе нужно отдохнуть, – подошла и обняла её Сабина.
В этот вечер они расстались раньше, чем обычно. Грете с Сабиной было по пути. Шли пешком, и разговор у них продолжился прежний. Сабина всё больше и больше утверждалась, что лишь только монастырская обитель удел истинно уверовавшей души и всё более склонялась к мысли, что быть монахиней, и в этом звании служить Богу – это её предопределение свыше.

С той самой ночи, когда ей привиделся ангел, Грета не видела снов. Но в эту ночь ей приснился Иисус. Он был в белой рубашке и тёмных брюках, совсем не такой, каким она могла бы Его себе представить. Шёл дождь. Он каплями скатывался по её волосам, лицу, одежде, щекотал ресницы. Волосы, лицо и одежда Иисуса тоже были мокрыми от дождя. Казалось, что Его лицо не выражает никаких эмоций, вместе с тем взгляд Иисуса был лучезарен.
– Грета, ты узнаешь Меня? – Спросил Он.
Голос Иисуса был тихим, и казалось, что он звучит внутри её сердца.
– Узнаю, Господи! – Лишь прошептала она.
– Я нуждаюсь в твоей вере, Грета! – Произнёс Иисус и коснулся рукой её волос.
Тело Греты наполнилось неземным блаженством. Она ощутила себя пушинкой способной оторваться от земли и парить в воздухе. Ей хотелось что-то сказать, о чём-то спросить, но она не могла произнести и слова.
– Господи! Укрепи мою веру! – В отчаянии прошептала Грета.
– Веруй! – Сказал Иисус. – Ибо всё возможно верующему.
И повернувшись, Он стал удаляться пока не скрылся за пеленой дождя; но Грета продолжала ощущать Его присутствие.
– Иисус!!! Подожди! Не уходи!.. – С мольбой протянула она к Нему руки, ощущая, угнетающее своей безысходностью одиночество и проснулась от своего крика.
На часах было семь утра. Грета лежала в постели и переживала свой сон. Ей казалось, что увиденное ею было гораздо больше похоже на реальность, чем на сновидение. Она протянула руку к тумбочке и сняла с телефона трубку. Это было воскресное утро и накануне вечером Марта и Сабина приглашали её в церковь. Грета как всегда отказалась. Жило в ней предубеждение, что прежде чем идти в церковь, нужно иметь искреннюю веру. Но сейчас она позвонила Марте и попросила подождать её.

Богослужение особо не впечатлило Грету. Лица прихожан казались ей скучными, словно каждый из них надел на себя маску. И когда они здоровались, улыбаясь друг другу, казалось, что делают это неискренне, по этикету. Даже Марта и Сабина преобразились, лишь только вступили под своды церковного здания. Что-то общее равняло всех в церкви и Грета назвала бы это скорее равнодушием, нежели благоговением. Проповедник долго говорил о прощении ближних. Его проповедь больше походила на нравоучительную лекцию, если бы не множество цитат из Библии, которые он часто зачитывал.
– Тебе было неинтересно? – Спросила Сабина, когда они, проводив Марту, возвращались домой.
– У меня был скучающий вид? – Вопросительно взглянула на неё Грета.
– Ну, скажем, что не восторженный.
– Сабина, почему в церкви у всех торжественно скучающие лица, это что – так принято?
– Не думаю. Наверное, это получается как-то само собой. Хотя, я этого не замечаю. Вполне возможно, что уже привыкла.
– То, что я говорю – это осуждение? Проповедник говорил, что это грех.
– Если чувствуешь, что осуждение, значит это осуждение.
– Нет! Нет! – Торопливо произнесла Грета, и хотя у неё и в мыслях не было, чтобы оправдываться, прозвучало это именно так. – Я никого не хочу судить! – Продолжала она. – Просто если люди ведут себя так в театре, это понятно, но в церкви…
– Грета, люди везде остаются людьми. Конечно, в церкви хотелось бы видеть больше душевности, но, в конечном счёте, где и как себя вести, это дело каждого. И в церкви, ведь тоже не каждому откроешь душу. Это все хорошо понимают и стараются лучше держать определенную дистанцию, чем потом разочаровываться в лучших своих чувствах. – Голос Сабины не был учителен, да, и не в её это было манере, – учить.
– Всё-таки, хочется, чтобы было место, где люди могли бы быть открыты друг к другу без предубеждений, до этого я думала, что такое место – это церковь.
– Не разочаровывайся. Не обязательно, чтобы открытость была всеобщей. Мы с Мартой ведь тоже прихожанки этой церкви, и думаю, что ты не сомневаешься в нашем благорасположении к тебе.
– Не сомневаюсь, и меня это хоть как-то утешает, – отшутилась Грета.

Незаметно прошла зима. С того, первого раза Грета больше не была в церкви. Нет, она не разочаровалась, просто не испытывала в себе такой потребности; но воскресные вечера как и прежде проводила с Мартой и Сабиной. Правда Сабина в последнее время стала захаживать к Марте реже. Двадцатисемилетний бизнесмен, – весельчак и симпатяга, появившийся в жизни Сабины, не оставил её сердце равнодушным и на последний месяц весны у них  была назначена свадьба. Но иногда, Сабина, всё же находила время, чтобы ненадолго забежать к Марте. Весёлая и счастливая, она была так далека от былых разговоров о затворничестве. Грета же, наоборот, всё больше задумывалась о монастырской жизни.
В субботу, ложась спать, она не думала, что завтра воскресенье, и что нужно идти в церковь. Но утром вдруг засобиралась, но прежде зашла за Мартой.
– Очень хорошо, что ты сегодня идешь в церковь, – сказала Марта, поправляя перед зеркалом шляпку. – Просто, очень! Представляешь, сегодня будет проповедовать мать Софи, настоятельница протестантского монастыря. В нашей стране, это кажется единственный женский протестантский монастырь, – повернулась она к Грете, – по крайней мере, о других, я не слышала. Думаю, что тебе будет интересно послушать её. Жаль, что Сабины не будет с нами, – добавила она и, взглянув, на Грету улыбнулась чуть с лукавинкой.

Настоятельница, женщина средних лет в длинном монашеском платье, не производила впечатление отрешенного от жизни человека. Её поведение было ровным, спокойным, но вместе с тем в её голосе чувствовались власть и сила. Грета отметила про себя, что одеяние монахинь протестанток отличается от одеяния монахинь католичек, оно было несколько проще. Служение шло долго, больше трёх часов. Причём большую его часть настоятельница молилась за прихожан. Сначала они выходили к ней на сцену, но где-то в середине служения настоятельница покинула её и стала подходить к прихожанам находившимся в зале. Всё время, пока она молилась, тихо пел церковный хор. Грета закрыла глаза. Её сердце наполнилось чувством, которое она ранее никогда не испытывала, – чувством восторженности и ликования. Она пела вместе с хором, и это казалось ей вполне естественным, хотя в первое своё посещение церкви, смотрела с непониманием на прихожан, которые прикрыв веки, самозабвенно вторили хору.
–Дочь моя! – Услышала она рядом с собой голос монахини и открыла глаза.
Большие серые глаза настоятельницы внимательно смотрели на неё. Грете в эту минуту показалось, что монахиня знает о ней гораздо больше, чем она знает о себе.
– Дочь моя! – Вновь проговорила монахиня. – Тот Кто отдал жизнь за грехи мира, говорит сейчас моему сердцу, чтобы ты утвердилась в призвании, которое живет в тебе.
– Я не знаю, этого призвания! – От слов настоятельницы сердце Греты колыхнулось тревогой.
– И я его не знаю, – сказала монахиня, – Иисус исследует наши сердца.
И проговорив это, настоятельница возложила руки на её голову. Горячая волна, вскружила голову Греты. Она покачнулась и стала медленно оседать на пол. Марта, стоящая рядом с ней, поддержала её. Когда Грета пришла в себя, монахиня уже что-то говорила седовласому мужчине, стоящему невдалеке.
– Спасение души и мир сердца – это то, в чём вы сегодня нуждаетесь более всего. – Услышала она её ровный, спокойный голос.
– Марта, что это было? – Недоумевая, спросила, Грета подругу.
– Это пророчество. Так Бог иногда говорит людям через своих служителей.
– Настоятельница, сейчас пророчествовала мне?
– Да. Я думаю, что да...
  – Мне хочется спросить её… – Грета, выискивала монахиню глазами.
  – Не нужно утруждать настоятельницу, – взяла её за руку Марта. – Сегодня она сказала тебе всё, что должна была сказать.
– Я не совсем её поняла, она говорила о призвании, которое живёт во мне, но я не знаю его. Хотя мне подумалось, что вполне возможно это…  – Недосказав, замолчала Грета.
– Марта, настоятельница часто бывает в церкви? – чуть позже, спросила она.
– Не так часто как бы хотелось, – взглянула на неё с улыбкой Марта.

Грета и Марта покидали церковь одними из последних. Рядом со зданием церкви, стоял небольшой автобус белого цвета. На месте водителя сидела девушка в светской одежде, в салоне – три женщины: две из них были также в обычных одеждах, в третьей – Грета узнала настоятельницу. Автобус просигналил и стал выруливать на проезжую часть. Когда он проезжал мимо, Грета встретилась взглядом с настоятельницей. Монахиня улыбнулась. Грета улыбнулась в ответ. Марта приветливо помахала рукой водителю. Девушка с улыбкой ей кивнула.
– Вы знакомы? – Спросила, Грета.
– Да. Это сестра Влада.
  – Влада? Мне казалось, что имена монахинь звучат несколько иначе.
– В протестантских монастырях имена не меняются. Просто к настоящему имени прибавляется – сестра. Да и пострига, который закрывал бы дорогу обратно, тоже нет… – чуть помолчала Марта и продолжила. – И мне кажется, что в этом есть мудрость и Божье устроение. Лучше служить Господу в радости, чем томить себя в стенах монастыря, если кто-то вдруг поймёт что сделал в жизни не совсем обдуманный шаг… А с сестрой Владой мы знакомы, – продолжала Марта, – она из России. Как-то они задержались в церкви до вечера, и мне удалось с ней поговорить. У неё очень сложная судьба. Родителей она не помнит. Воспитывалась в детском доме. Часто убегала, и ещё будучи подростком угодила в тюрьму за воровство. Там познакомилась с евангельскими христианами, которые посещали заключённых. Благая весть коснулась её сердца, она уверовала, и вскоре за хорошее поведение была выпущена на свободу раньше назначенного ей срока. Церковь посещала от случая к случаю, и вскоре вновь, чуть не угодила за решётку. После этого окончательно взялась за ум, устроилась на работу и стала прилежной прихожанкой. Прихожане церкви помогли ей с жильём; а вскоре церковь, с миссией, посетила мать Софи. Влада мне рассказывала, – улыбнулась Марта, – что после встречи с монахинями, у неё уже не было другого желания кроме как уехать в монастырь. Но мать Софи несколько остудила её пыл, сказав, что приедет в церковь через год и если к этому времени желание Влады не угаснет, то она поедет в монастырь послушницей. Через год настоятельница не смогли приехать в Россию; но Влада сама всякими правдами и неправдами добралась до монастыря, прошла послушание и вот уже два года как она ревностная монахиня. Научилась водить грузовой джип, потом трактор, теперь вот автобус; и сейчас она несменный водитель миссии. Говорят, что у русских любовь к быстрой езде в крови. И наблюдая как Влада лихо водит автобус в этом можно только убедиться, а ведь до того как ей прийти в монастырь, она никогда не садилась за руль.
– Марта, а в каком городе находится монастырь?
  Вопрос Греты был вполне логичен, так как разговор шёл о монастыре, но Марта взглянула на неё с таким выражением лица, словно видела за этим нечто большее.
– Это не так далеко, на хорошем автомобиле можно доехать за два часа, – сказала она и добавила, – кажется, что ваши разговоры с Сабиной, прошли бесследно только для неё.
Грета заметила во взгляде Марты тревогу, и поспешила в шутливой форме успокоить её.
– Марта, ты как-то говорила, что если Бог захочет спасти какого-нибудь определённого человека, то Он непременно сделает это. Даже, если этот человек по какой-либо причине вдруг окажется на необитаемом острове. Я хочу лишь добавить, что если уж кому-то суждено стать монахом или монахиней, то это обязательно произойдёт, чтобы там не случилось.
  Во взгляде Греты светилась смешинка.
– Да, я говорила об особенности избрания, но нельзя же воспринимать всё так буквально. Я сейчас имею в виду монастырь. Я уже достаточно хорошо знаю тебя, и если ты о чём-то спрашиваешь, то делаешь это неспроста. Тем более, что эти ваши разговоры с Сабиной… И мне это не нравится. Поверь, монастырь это очень серьезно! Очень! – Повторили Марта в несвойственной ей эмоциональности.
– Марта, я всего лишь спросила, где находится монастырь и всё.
– Я уже сказала, что достаточно хорошо знаю тебя, чтобы сделать из этого некоторые заключения.
– Ну, хорошо, и если уж ты сделала какие-то выводы, то у меня к тебе просьба...
– Отвести тебя на следующие выходные в монастырь, ведь так? – Не дала ей договорить Марта.
– Ты удивительно проницательна, я действительно хочу съездить в монастырь. И ты меня непременно отвезешь.
Марта вздохнула, и подняла к небу притворно укоризненный взор.

На своем «Фиате», Марта ездила только по городу, на большие же расстояния, предпочитала брать машину у родителей. И в утро следующей субботы, серебристый красавец «Мерседес» остановился у дома Греты. Марта ещё не вышла из машины, а из дома, с небольшой дорожной сумкой через плечо, к ней уже спешила Грета. За ней из дома выскочила Элли и, припустившись бегом, догнала сестру.
– Грета! Грета! – Ты только поскорее возвращайся, ладно?! – Умоляюще заглядывала она ей в глаза.
Марта в джинсах и светлой куртке вышла из автомобиля.
– Марта! Марта! – Вы только возвращайтесь побыстрее, хорошо!? – Обогнав Грету, подбежала к ней Элли. 
– Не волнуйся Элли, – обняла её Марта, – к вечеру мы будем уже дома.
  Они сели в машину, Марта завела двигатель и осторожно тронула «Мерседес» с места. Элли стояла у дороги и махала вслед рукой.
– Элли тревожится за тебя, – Марта взглянула на Грету.
– После того, что со мною случилось, она болезненно переживает мое отсутствие. Хотя сейчас понемногу всё приходит уже в норму. А когда, только стала ходить на работу, даже, если я немного задерживалась, она тут же звонила мне по телефону, или того хуже, умоляла отца ехать встречать меня.
– Любовь ближних согревает сердце, – сказала Марта, – хорошо, когда знаешь, что ты кому-то нужна. Ведь все мы нуждаемся в любви и во внимании, даже если и не говорим об этом. Я уже два года живу одна, но знаю, что родители переживают за меня. Правда, я иногда делаю вид, что сержусь, особенно когда вопросы мамы, касаются уж очень личного. Но, всё равно, их забота всегда приятна. Ощущаешь, что кто-то беспокоится за тебя, молится…
– Не знаю, чем бы для меня всё это закончилось, если бы не мои родители и Элли. Первые дни, когда я вернулась из клиники, уйти из жизни для меня было намного легче, чем оставаться жить; сейчас я знаю, что только их любовь удержала меня.
Настолько откровенной, даже с Мартой, Грета была впервые. Марта на мгновение оторвала взгляд от дороги и взглянула на Грету.
– Я должна извиниться, что пыталась излишне контролировать тебя, – сказала она, продолжая вновь следить за автобаном. – Мне казалось, что если вдруг так случится, и твой интерес к монастырям и монастырской жизни не останется просто интересом, то я буду чувствовать за это определенную вину, что я этому как-то содействовала. Хотя сейчас понимаю, что если быть монахиней, это для тебя Божье воля, то кто я, чтобы стоять на твоём пути? И если это случится, всё, что я должна делать, так это благословить тебя и всегда вспоминать о тебе в своих молитвах.
Грета коснулась рукой плеча подруги.
– Марта, твоё участие и твои молитвы помогают мне, спасибо! Не знаю, стану я монахиней или нет, скорее нет, чем да. Но сейчас мне просто хочется побывать там и всё… Но, если за этим желанием что-то большее, что ж, я готова к этому.
–О! Это уже слова не младенца, но мужа! – Улыбнулась Марта.
Марта вела машину спокойно и ровно. По сторонам сменялись блеклые, понурые пейзажи ранней весны. Автобан позволял держать хорошую скорость, и через два, с небольшим, часа они были уже у ворот монастыря.

В высокой добротной каменной монастырской стене, – двое ворот. Одни большие, железные, выдвигающиеся вбок и задвигающиеся обратно при помощи электромотора, скорее всего, установленные не так давно; вторые – рядом, одностворчатые деревянные, окованные потемневшим от времени железом.
Марта подергала за кольцо, висевшее на деревянных воротах, по ту сторону послышался звон колокольчика, и воротах тотчас открылась калитка, снаружи почти не заметная.
  – Вы к кому? – Спросила молодая монахиня.
  – К настоятельнице, – ответила Марта.
  – Мать Софи будет приблизительно через час, но вас может принять сестра Руфь, наша экономка, – ответила монахиня.
  – Нам бы хотелось встретиться с настоятельницей, – несколько поспешно проговорила Грета.
– Вам придется подождать, мать Софи уехала в город. Хотя нет, вот, кажется, они уже возвращаются, – сказала монахиня, завидев автобус, подъезжающий к большим воротам монастыря, и поспешила, чтобы открыть их. Грета и Марта прошли за ворота монастыря. Автобус подъехал к одной из хозяйственной построек и монахини стали выгружать из него картонные коробки, с виду похожие на те, в которые упаковываются консервированные продукты. Настоятельница стояла рядом и разговаривала с одной из монахинь.
– Добрый день! Добрый день! – Поприветствовала она Марту и Грету, когда они подошли. И, попросив монахиню, с которой до этого разговаривала, проследить за разгрузкой, уделила внимание гостьям.
– За всем приходиться следить, и всё больше самой. Чуть не уследишь – обязательно сделают что-то не так, – посетовала она, словно была не настоятельницей монастыря, а матерью большого семейства, где за всеми нужен глаз да глаз. – Ну, а мы вас ждали, – неожиданно сказала она.
Марта и Грета глядели на настоятельницу с удивлением.
– Удивляетесь? Знаю, что удивляетесь. Сестре Катрин, во время утренней молитвы, было видение, что две голубицы сели прямо посреди молящихся монахинь.
– Мать Софи, а как часто бывают видения во время ваших молитв? – Спросила Марта.
– Не столь часто, как нам хотелось бы. Лишь по своей милости Господь посылает видения, для вразумления своих чад. Иногда сестры пророчествуют. Об их пророчествах мы рассуждаем, как об этом и написано в Священном Писании.
И ответив на вопрос Марты, настоятельница спросила по откровению или же, по желанию сердца они приехали в монастырь.
– По желанию сердца, мать Софи, – ответила Грета.
– И то, и другое от Бога, – сказала настоятельница, – вы ведь из.., – продолжила она, и назвала город, откуда приехали Марта и Грета.
– Да мать Софи, – подтвердила Грета.
– Тебя я помню, – обратилась она к Марте. – А вот тебя, – мать Софи взглянула на Грету, – видела на служении впервые.
– Я редко хожу в церковь, – ответила Грета
– Что, так? – Вскинула не неё взгляд настоятельница.
  – Я не чувствую, что спасена.
Мать Софи промолчала и пригласила их к себе в рабочий кабинет. Они прошли за настоятельницей до административного здание монастыря, поднялись на второй этаж и подошли к двери кабинета.
– Благословите меня, мать Софи, – попросила Марта.
– Благословляю дочь моя, да благословит тебя и Господь! – Коснулась её плеча настоятельница.
– Благодарю вас, мать Софи, – поблагодарила Марта и сказала, что у Греты к настоятельнице личный разговор.
Настоятельница чуть кивнула головой и отворила дверь кабинета, приглашая Грету войти первой. Кабинет настоятельницы был без излишеств. Напротив двери, на дальней стене – распятие, под распятием – стол и кресло с высокой деревянной спинкой. По ту и другую сторону кабинета, вдоль стен, по ряду стульев в белых чехлах. Настоятельница указала Грете на один из стульев, и когда она села, присела на стул рядом, повернувшись, к ней.
– Мать Софи! – Грета путалась в мыслях. Сейчас она даже не знала, для чего приехала в монастырь. Знала лишь одно, что ей нужно поговорить с настоятельницей.
– Мать Софи, – вновь повторила, Грета, – я не уверена в своем спасении… и даже не знаю, почему я приехала к вам. Что-то подсказывает мне, что я услышу то, что для меня очень важно. Я в надежде, что после разговора с вами в моей жизни что-то изменится… – Она помолчала, собираясь  с мыслями, и продолжила. – И когда в церкви вы сказали, что я должна утвердиться в своем призвании, мне почему-то подумалось о монашеском служении…
Мать Софи некоторое время молчала. Грета подумала, что сказала что-то не так, но настоятельница спросила:
– Дочь моя, зачем тебе монастырь и монашеское служение? Ведь это очень трудный путь, и не всякий способен к этому.
– Я хочу быть уверена в своем спасении. И думаю, что монашеская жизнь поможет мне в этом.
– Дочь моя! – Глянула настоятельница на Грету.
Её взгляд показался Грете уставшим. Ей стало стыдно, что своими проблемами она отвлекает настоятельницу, в чьём попечении большое монастырское хозяйство и огромное по своим масштабам духовное служение.
– Дочь моя, – продолжила мать Софи, – принять монашество, в надежде утвердиться в своём  спасении, это всё равно, что выйти замуж без любви и рожать детей, в надежде, что в старости ты не останешься одна. Любовь к Иисусу, – лишь это одно верно, чтобы посвятить Ему жизнь. И только эта любовь дает силы преодолевать все трудности монашеской жизни.
– Мне кажется, что я люблю Иисуса!
– Грета произнесла это, наполненная чувством внутреннего восторга, которое внезапно наполнило её.
– Дочь моя, – настоятельница улыбалась так, как, наверное, могла улыбаться только она – одними лишь глазами, – я уезжаю в миссионерскую поездку, в обители буду через два месяца. И если в твоей жизни ничего не изменится, приезжай к этому времени. А теперь пойдем, тебя ждёт подруга, а меня дела.
Они встали. Грета хотела выйти за настоятельницей, но мать Софи жестом руки пропустила её впереди себя. Марта дожидалась Грету с Библией в руках, неподалёку от дверей кабинета, устроившись на деревянном диване. Воспитанная и вежливая при виде настоятельницы она тотчас встала.
– Я, забыла почти всё, о чём хотела спросить! – Произнесла в сердцах Грета, когда они шли к автомобилю.
– Ты спросила обо всём, о чём тебе было необходимо спросить. Другое было бы лишним. Звучит, конечно, банально, но, тем не менее – это так. И думается, что после разговора с настоятельницей у тебя есть над чем поразмыслить.
– Если хочешь, я могу рассказать, о чём мы говорили.
– Переживи сначала это всё в себе. И если после этого у тебя ещё останется желание чем-то поделиться, я с удовольствием выслушаю тебя.
– Как хочешь.
– Не обижайся.
– Нет, сейчас я понимаю, что ты права.
По дороге домой Грета вновь и вновь переживала разговор с настоятельницей. Ей казалось, что поездка в монастырь и разговор с матерью Софи должны были решить многое в её жизни, на самом же деле, вопросов только прибавилось. И Грета уже не знала, насколько искренним было её желание стать монахиней, и было ли оно настолько серьезным, чтобы об этом говорить с настоятельницей. И лишь одна мысль утешала её, – для принятия окончательного решения, у неё было ещё два месяца, и она поставила себе как знамение, что если это провидение свыше, то желание это будет расти, и она всё более и более будет утверждаться в нём…

Первая неделя тянулась нескончаемо долго. По ночам Грета подолгу не могла заснуть, дням же, казалось, не будет конца. И конечно, подобное её состояние не скрылось от родителей.
– Грета, мне кажешься, что ты не высыпаешься, – сказала мать как-то за завтраком.
Грета подняла от стола взгляд и увидела, что мать, отец и Элли, все испытующе смотрят на неё. 
Грета понимала, что её душевные терзания рано или поздно будут замечены, и что семья должна знать, чем она живет в последнее время; и что сейчас сам Бог дает ей такую возможность. Пауза затянулась, она должна была что-то ответить. Серьёзным недостатком в её отношениях с родителями было то, что своими духовными переживаниями она делилась только с Мартой. Внешне, это было незаметно. Но духовно она отдалялась от них; и вот сейчас как результат этого, – она не могла подобрать слова, чтобы объяснить своё состояние.
– В монастыре я разговаривала с настоятельницей, – наконец произнесла она, понимая, что надо что-то говорить и решила начать с главного, – и у меня появилось желание стать монахиней, – она хотела сказать уйти в монастырь, но это, как ей показалось, прозвучало бы несколько мрачно.
– Грета?! – Взгляд Элли был полон отчаяния.
– Элли, я ещё ничего не решила. – Именно, такой её реакции и опасалась Грета.
– Грета, даже не думай об этом! Я тебя никуда не отпущу! Даже не думай!.. – Элли смотрела на неё по детски наивно распахнутыми глазами, в которых заблестели слёзы.
– Успокойся Элли! Грета ещё ничего не решила и вполне возможно, что она передумает, – прикоснулся плеча младшей дочери отец.
Грета решила, что обязана до конца открыться перед родителями и сестрёнкой, чтобы между ними уже более не было никакой недосказанности.
 – Я должна попросить прощения, что опять заставляю вас переживать, – сказала она и продолжила. – Действительно, я ещё ничего для себя не решила. Но если вдруг так случится, и я приму это решение, мне бы хотелось уйти в монастырь с вашим благословением… – И она замолчала, ощущая  внутри себя неприятную пустоту.
– Грета, почему мы не знали об этом раньше, ведь не в один же день пришло тебе это решение?! – Начала укоризненно мать, но к концу фразы губы её задрожали, на глазах проступили слезы.
Грета чувствовала себя отвратительной и мерзкой. Вновь заставляющей страдать семью. Вновь ранящей сердца тех, которых она любила, и которые любили её. Она, не смела поднять на них взгляд.
– Грета, мы любим тебя. И если твоё решение будет таковым, никто не будет против, – сказал отец.
– Нет!! Я против! Против!.. – Вскричала Элли и, вскочив с места, убежала к себе в комнату.
– Я кошмар для всей семьи! Простите меня! – Грета встала из-за стола не закончив завтракать, и быстрым шагом прошла к себе.
Клиника, где работала мама Греты, и школа, в которой училась Элли, были недалеко от дома и они ходили пешком. Грета, тоже предпочитала ходить на работу пешком, хотя здание муниципалитета, где располагался архив, находилось на значительном расстоянии от дома.
– Грета, не уходи, я подвезу тебя, – постучал в дверь её комнаты, отец.
– Хорошо папа, я скоро, – ответила, Грета, делая перед зеркалом лёгкий макияж.
Она знала, что отец не будет задавать вопросов, и если она сама не расскажет ему, о чём найдет нужным, молча, довезет до места и всё. Так и случилось, они промолчали весь путь. Отец припарковал автомобиль у здания муниципалитета и посмотрел на дочь. Два желания боролись сейчас в ней, поблагодарить отца и выйти из автомобиля, или, всё же, попытаться объясниться с ним. Тем более, она понимала, что разговора этого ей не избежать.
– Папа, я хочу поговорить с тобой, – полуобернулась к нему Грета, так как сидела на переднем сиденье рядом с ним.
– А я с тобой, – улыбнулся отец.
– Я не знаю с чего мне начать.
– Предлагаю продолжить наш утренний разговор, и я хотел бы спросить о том же, о чём тебя спросила мать. Грета, ведь подобные решение не приходят спонтанно, и, наверное, этому есть какое-то объяснение?
– Хорошо, папа. Я постараюсь рассказать, извини, если что-то будет непонятно.
Отец смотрел на взволнованное лицо дочери. Он понимал, что она проходит ещё одну из сложных ступеней жизненных испытаний, которых, не смотря на её столь юный возраст, ей выпало уже немало. Ему по настоящему было жаль дочь, и если, было бы возможно взять тяжесть её переживаний на себя, он не задумываясь, сделал бы это.
– Жить, так как я жила прежде, у меня уже не получается, как бы я этого не хотела,  – начала Грета.
 Она волновалась. Ей казалось, что слова, которые она произносила, были легковесными и не передавали сути того, что она хотела сказать.
– Я хотела забыться работой, книгами, общением с вами, с Мартой, – продолжила она, уже чуть успокоившись. – Но, то, что произошло, не оставляет меня. И я понимаю, что так не может продолжаться всегда. В моей жизни должно что-то произойти, что-то измениться. Но сама я, какого-либо выхода из этой ситуации не видела и не вижу до сиих пор. Я не рассказывала о своих переживаниях, потому что не хотела огорчать вас. Сейчас я понимаю, что была неправа и сожалею об этом. С некоторых пор, мне стали приходить мысли о монашестве. Не так давно, я была в церкви, всего второй  раз в жизни, и случилось так, что там проповедовала настоятельница женского монастыря и, закончив проповедь, она молилась за прихожан. Когда она молилась за меня, произнесла слова, которые, я как будто бы ждала уже давно, я словно получила подтверждение тому, что скрывала даже от самой себя. У меня возникло желание ещё раз поговорить с ней, и я уговорила Марту съездить в монастырь. Я не уверена, что мне нужно стать монахиней, но сейчас это желание живёт во мне… Вот вообщем-то это пока всё, – взглянула Грета на отца.            
 – Грета, это могло быть обычным совпадением, стечением определённых обстоятельств, – произнёс отец чуть помолчав. – Ты была в поиске решения своих душевных проблем, и вот этот случай, эта встреча с настоятельницей, её слова, показались тебе неким выходом из сложившейся ситуации, – продолжил он. – Но вполне возможно, что это самообман, само же решение, может быть очень простым и лежать на поверхности. Просто его надо увидеть. Возможно, что нужно как-то перебороть эту ситуацию, пережить её, и постепенно всё устроится само собой. Ведь проблемы внутреннего характера, поиска себя настоящего, они есть у всех. Конечно, я не исключаю вероятность сверхъестественного вмешательства Бога, но монашество… Мне кажется, что это скоропалительное и ничем серьёзно не обоснованное решение. Ты должна подумать также и о нас с мамой, об Элли. Мы любим тебя и твоя судьба не безразлична нам… – Сказал отец, и замолчал, понимая, что переходит на не совсем дозволенные, чувственные приёмы.
Вечером, за ужином, про утренний разговор никто не проронил и слова, лишь Элли бросала на Грету взгляды полные укора. После ужина, когда все обычно расходились по своим комнатам, Грета зашла в комнату матери. Мать сидела на диване, с раскрытой книгой на коленях, её взгляд был отрешен.
– Присаживайся, Грета, – сказала она. И отложив книгу, чуть подвинулась, скорее показывая этим своё расположение к дочери, так как места на диване было предостаточно.
Грета села рядом с матерью. Мать взглянула на неё. В её взгляде было то же сострадание, как и тогда – в клинике, когда им впервые разрешили увидеться.
– Грета!..
Мать не смогла больше выговорить и слова, слёзы заполнили её глаза. Она, закрыла лицо руками и заплакала.
– Мама! – Грета обняла мать и прижалась к ней.
  – Грета, дорогая моя! – Обняла мать дочь.
Они сидели, прижавшись, друг к другу. Их слёзы мешались на притиснутых щеках. В комнату робко вошла Элли.
– К вам можно? – Тихо спросила она.
Мать кивнула головой. Элли присела рядом с матерью с другой стороны.
  – Мама, она и вправду от нас уезжает? – Демонстративно не замечая старшую сестру, словно её и вовсе не было в комнате, спросила она.
– Нет, Элли! Грета ещё никуда не уезжает.
– А потом?..
– Потом? Потом не знаю, – уже прижав к себе и Элли, сказала мать.
  – Но даже если она и уедет, это ведь не помешает вам оставаться любящими сестрами? Ведь так, Элли?
– Так. – Сказала Элли, всё ещё продолжая не замечать Грету.
И вновь в доме, призрачной тенью поселилась тревога. Вновь встревоженные взгляды отца и матери и немой вопрос во взгляде Элли.

Прошло два месяца. Прошли они не болезненно долго, как это представлялось Грете вначале и не так быстро как бы хотелось ей. К этому времени она уже без приглашения Марты посещала воскресные церковные служения. Незаметно для себя втянулась в молитву. И вскоре уже не представляла, как может начаться утро без молитвы, или же, можно лечь в постель, не помолившись на ночь. Хотя, когда в клинике то же самое делала Марта, считала это признаками фанатичной веры. Теперь же молитва стала частью её жизни. В молитве она обрела то, о чём мучительно мечтала, – мир и утешение. Наблюдая перемены, происходившие с дочерью отец воспринимал их как болезненное обострение того что произошло с ней, и не показывал вида, что в доме есть проблема; но, каких ему это стоило усилий, мог сказать только он сам. Мать старалась не навязывать Грете излишне своё внимание, дабы она не тяготилась им. В сердцах её родителях и Элли всё ещё теплилась надежда, что она  передумает и разговоры о монашестве – это, всего лишь отголоски случившейся трагедии и время излечит её душевные раны. Но Грета, всё больше утверждалась в своём выборе. Она сожалела лишь об одном, что как бы она не хотела быть причиной страданий любимых ею людей, она продолжала этой причиной оставаться.
Марта лишь с улыбкой взглянула на Грету, когда она вновь попросила отвезти её в монастырь. «Думается, что в этом есть Божья воля, раз до сиих пор, ты крепка в своем решении», – говорил её взгляд.
В монастыре Грету и Марту встретили уже как старых знакомых, и одна из монахинь проводила их к настоятельнице.
– Извините мать Софи, – сказала она, постучав в дверь кабинета и приоткрыв её, – к вам посетители.
  – Пригласи их сестра Инесса, – послышался голос настоятельницы.
– Настоятельница ждет вас, – сказала монахиня, повернувшись к ним.
Грета и Марта зашли в кабинет и остановились у двери. Настоятельница встала из-за своего стола и пошла им навстречу. Её взгляд излучал тепло.
  – Благословите меня мать Софи! – Сделала шаг навстречу Марта.
  – Благословляю, дочь моя! – Коснулась её плеча настоятельница.
  Марта, в знак почтительности чуть поклонилась и вышла.
  – Проходи, Грета, – пригласила настоятельница, – и, также как и в прошлый раз указала рукой на один из стульев и, также, села на стул рядом.
  – Я рада видеть тебя вновь, – улыбнулась она, открыв в улыбке ровные белоснежные зубы. Грете подумалось, что так лучезарно мать Софи улыбнулась впервые за всё время их знакомства.
  – Я тоже рада видеть вас, – улыбнулась, Грета, но её улыбка была скорее скромной, чем радостной.
  – Прошло два месяца и, возвращаясь к прежнему нашему разговору, я спрошу тебя: что-то изменилось в твоей жизни? – Без обиняков перешла к делу настоятельница, – и думаешь ли ты и сейчас, также как думала прежде?
Грета не отвечала. Если что-то называется священным трепетом, то, несомненно, она сейчас переживала это чувство, вполне понимая, что её ответ может стать для неё судьбоносным.
  – Я не тороплю тебя с ответом. – Вновь улыбнулась настоятельница, – и мне нравится, что ты не спешишь. Два месяца это небольшой срок для подобного решения.
  – Нет, мать Софи, я решила. – Грета взглянула на настоятельницу и ободрилась доброжелательностью, которую излучали её глаза. – Я хочу посвятить свою жизнь Иисусу, – продолжила она и почувствовала, как волна блаженства коснулась её, лишь только она произнесла это.
– Не слишком ли скор твой ответ и обстоятельно ли ты обо всём подумала?
  – У меня было достаточно времени, чтобы утвердиться в своём решении, мать Софи, – произнесла в почтительности Грета.
  – Есть ли, на это, благословение твоих родителей?
– Родители готовы благословить меня.
– Для них это будет нелегким испытанием, да благословит их Господь! – Произнесла настоятельница. – Родительское благословение очень важно для вступающих на монашескую стезю, – продолжала она. – Благословение Господа, родительское и духовных наставников, это необходимые условия, чтобы путь монахини был успешен. И хотя, у некоторых родителей уже нет в живых, но есть пастора, которые несут ответственность за них перед Богом. Некоторые же не имеют родительского благословения по причине их несогласия. Но таковым сестрам мы настоятельно советуем молиться за них, дабы не было им препятствия в служении.
Слова настоятельницы звучали, словно из пустоты. Грета понимала, что она говорит о важности родительского благословения, её же мыли, блуждали в другом направлении. Ей почему-то вспомнился Николя, каким она запомнила его в последнюю их встречу, его поникший взгляд. Она ощутила, как от чувства вины перед ним защемило у неё в груди. Она корила себя, что так и не смогла в полной мере простить его. И то, что она сказала, что прощает его, это были лишь слова. В душе же, как был груз не прощения, так он и остался, и даже сейчас она чувствовала его.
– Год испытательного срока или иначе послушания, и если за это время твое решение останется прежним – обет и посвящение в монахини. – Словно очнулась от своих мыслей Грета, услышав слова настоятельницы.
– Да мать Софи, – соглашаясь, кивнула, Грета и устыдилась, что по сути лишь присутствовала при этом разговоре.
– Думаю, что мы поговорили сегодня обо всём, о чём должны были поговорить, – улыбнулась настоятельница и, благословив, проводила Грету до дверей кабинета.

Только Элли ещё надеялась, что Грета изменит свое решение. Родители же, если и не смирились полностью с тем, что она уходит в монастырь, то, по крайней мере, к этой мысли привыкли.
  – Грета!.. – Окликнула её Элли, лишь только она вошла в дом и стала быстро спускаться к ней по  лестнице второго этажа и, подбежав, обняла её.
  – Грета! Грета! – щебетала она, глядя на неё вопросительно, с отчаянием во взгляде. – Ведь главная монахиня сказала, чтобы ты оставалась дома, ведь это так, правда!?.
Грета обняла её.
– Нет Элли, она этого не сказала.
– Но, почему!?. – Уже лишь только отчаяние отражалось во взгляде Элли. – Почему?! Она должна была знать, что ни я, ни мама, ни папа, мы не сможем без тебя. – И она ещё сильнее прижалась к Грете.
К ним подошел отец.
  – Успокойся Элли! – Погладил он её по голове. – Всё будет так же, как и было прежде. И если Грета станет монахиней, мы будем ездить к ней в гости, тем более что монастырь совсем рядом.
Голос отца был спокоен и его вид казался невозмутимым. Лишь в глубине души у него всё ещё теплилась надежда, что Грета, его дочь – с самого детства практичная и всегда знающая, что она хочет, пока хаос случившихся событий не вырвал её из размеренной жизни, всё-таки изменит свое решение. Ему казалось, что в жизни дочери произошло то же самое, что иногда случается с автомобилем, который лишь на мгновение потеряв управление едва не срывается со скоростного автобана, но продолжает двигаться дальше, когда водитель успевает вывернуть руль, удерживая его на дороге. Такое иногда случается на дорогах. Так бывает и в жизни. Этого же, в душе ждала и мать Греты. Но и другие мысли уже приходили её родителям. Приходили подспудно, ненавязчиво. О том, что жизненное благополучие не всегда измеряется общепринятыми нормами и правилами. И вполне возможно, что тот путь, который выбрала их дочь, это более верный, для неё, путь. И дело, которому она хочет посвятить жизнь, это стезя уготованная ей свыше. Вполне естественно, что им бы хотелось, чтобы она шла по жизни так же как и они, и достигла бы такого же признания и благополучия. И неизвестно, смогли бы они благословить её уход в монастырь, не случись с ней этого горя. Но пережив его вместе с ней, они смотрели на жизнь уже иначе...

Грета окинула взглядом свою комнату. От грусти защемило сердце. Ей не верилось, что она покидает родительский дом. Дом, в котором она выросла, и который был свидетелем многих радостных и грустных событий её жизни. Покидает стены, где она была окружена любовью и заботой своих ближних. И ей казалось, что она многим обязана этому дому, так, как если бы у него была душа.
До машины Грету провожали мать и Элли. Отец, уложив её чемодан и дорожную сумку в багажник, дожидался их у автомобиля.
– Я всегда буду убираться в твоей комнате, и поливать цветы, – шепнула Элли, прижавшись к ней, – и я буду ждать тебя, – вскинула она на Грету взгляд полный слёз, – сколько бы ты там не пробыла.
Мать, прощаясь, прижалась щекой к её щеке. На глазах матери не было слёз. Грета уезжала в монастырь с родительским благословением и ничего трагичного, по крайней мере, в последние дни, они в этом уже не видели.

Машина стремительно мчалась по автобану. Вскоре они свернули на дорогу, ветвью отходившей от скоростной автомагистрали, и отец, наконец, смог несколько ослабить свое внимание от дороги.
– Грета, ни я, ни мать, мы нисколько не сомневаемся в серьёзности принятого тобой решения. Но я знаю, что порядки в протестантских монастырях несколько, – и он замолчал, подбирая подходящее определение, – несколько демократичнее, – продолжил он, – если только это выражение уместно в этом случае, чем в католических, и всегда остаётся право вернуться к обычной жизни, без какого-либо церковного взыскания. Да и сам обет монашества даётся на пять лет, а не на всю жизнь. И я считаю, это абсолютно правильным и основанным на той Библейской истине, что при сотворении человека Бог наделил его свободной волей, в том числе и свободой выбора. Я не исключаю, что однажды ты вдруг поймёшь, что монашеское служение, это лишь часть твоего жизненного пути, и примешь другое решение, поэтому ты должна помнить и знать, что наш дом всегда остаётся и твоим домом.
Грета с благодарностью взглянула  на отца. Она хотела сказать, что молится, чтобы её выбор был бесповоротным, но промолчала.
– Спасибо папа! – Лишь произнесла она, с улыбкой, скорее грустной, нежели выражающей какое-либо другое чувство и, взглянув на него, ещё раз повторила:
– Спасибо!..

Машину припарковали недалеко от ворот  монастыря. Грета подергала железное кольцо деревянных ворот, с  другой стороны послышался звон колокольчика.
– Ой, Грета! – Совсем по светски обрадовалась Влада открывшая калитку ворот.
Но заметив рядом с ней незнакомого мужчину, угасила улыбку. Но столь контрастное лицемерие было ей не свойственно, и вид её, по-прежнему, оставался восторженно-радостным.
– Проходите, пожалуйста, – пригласила она их.
– Сестра Влада, кто там? – Послышался сзади её голос монахини, заведующей монастырским хозяйством.
Влада попыталась придать лицу серьёзный вид.
– Грета, и?.. – Она вопросительно взглянула на отца Греты.
– Я отец Греты, – с улыбкой представился он.
– И её отец, сестра Руфь, – дополнила Влада.
– Очень хорошо, пусть проходят, – сказала сестра Руфь. – Пойдёмте со мной, – продолжила она, лишь только Грета и её отец прошли в калитку. – Мать Софи дала распоряжение устроить тебя, –  обращаясь к Грете произнесла она и, повернувшись, пошла в направлении небольшого двухэтажного дома, нимало не заботясь, идёт за ней кто-то или нет. Отец с чемоданом в руках и Грета с перекинутой через плечо сумкой последовали за ней.
– Поселишься в общежитии. Там живут все, кто проходит испытательный срок, – сказала, не оборачиваясь, идущая впереди сестра Руфь. – Комнаты на двоих, – продолжала она. – Будешь жить вместе с Ольгой, она недавно приехала вместе с настоятельницей. Кажется, она русская или украинка. Не знаю. Я даже не знаю, какая между русскими и украинцами разница. Сестра Влада из России, сестра Мария из Украины, теперь вот Ольга, они так похожи, – говорила монахиня, совершенно не интересуясь, слушают её или нет. – Я всегда думала, что Украина и Россия, это, одно и то же. Оказалось, что нет. И теперь я уже ничего не понимаю, – продолжала она в том же духе.               
Вслед за сестрой Руфь, Грета и её отец зашли в небольшой вестибюль общежития. Увидев их, сидевшая за столом слева от входа дежурившая монахиня,  встала и чуть поклонилась. Сестра Руфь, кивнула ей. Грета и её отец поздоровались с монахиней. Они поднялись на второй этаж. Сестра Руфь постучала в дверь одной из комнат и, не дожидаясь ответа, вошла. Небольшая уютная комната. Большое окно. Вдоль боковых стен, – две аккуратно заправленные кровати. Слева от двери стол. Справа, – шкаф.  Из-за стола, на котором лежала открытая Библия, встала девушка. Приятные черты, мягкий овал лица, русые волосы, забранные сзади и волнисто ниспадающие на спину. Небесный цвет глаз. Не признать в ней славянку было трудно.
– Это Ольга, – представила её сестра Руфь.
– А, это Грета, – продолжила она, обращаясь к Ольге. Она будет жить вместе с тобой. Расскажешь ей всё, что необходимо знать тем, кто проходит послушание.
Монахиня говорила на немецком, но Ольга понимала её.
– Хорошо, сестра Руфь, – ответила она по-немецки с сильным славянским акцентом.
  – Это твоя постель, – рукой указала монахиня Грете на кровать слева. – Шкаф общий, – добавила она и прежде чем уйти, обратилась к Грете:
– Вашему отцу можно находиться в монастыре только один час. Прошу соблюдать это правило, – и сказав это, вышла.
– Она не такая строгая, как кажется, – ломая слова на свой лад, – улыбнулась Ольга, лишь только монахиня вышла, – просто занимает такое… – она подбирала нужное, как ей казалось слово, – позиция, – продолжила Ольга, не совладав со склонением, – что должна иметь такой вид, – закончила она, и извинилась за свой немецкий.
– Для человека, живущего в Германии недавно, вы говорите вполне сносно, – сказал, отец Греты.
– Если ещё принять во внимание, что в школе я шесть лет изучала немецкий, – улыбнулась Ольга.
– Я знаю людей, которые по нескольку лет изучали иностранные языки, но когда дело доходило до практики, не могли сказать ни одного связного предложения. Вы, совсем другое дело.
– Спасибо! – Произнесла невольно по-русски Ольга, – извините, спасибо! – поправилась она по-немецки. И заметив, что её присутствие стесняет прощание Греты с отцом, извинившись, оставила их наедине.
Отец Греты, чувствовал себя несколько скованно. То важное, что он должен был сказать дочери, он уже сказал ей по дороге и сейчас физически ощущал неуместность каких-либо слов, которые принято говорить при прощании. Да и самого такого чувства, что они прощаются, у него не было. Это было уже пережитым, отболевшим. И толи оттого, что он уже окончательно свыкся с решением Греты, или же на него так подействовала благодатная атмосфера обители, но он ощущал внутри себя покой и умиротворение. И понимал, что ему лучше сейчас уйти, но его смущало, что Грета, может воспринять его скорый уход как недостаток внимания к себе.
– Папа, не переживай, – подошла и коснулась рукой, его плеча Грета, – видишь, здесь, не так уж сумрачно и угрюмо как тебе, наверное, это представлялось, – повела она рукой вокруг.
Отцу Греты, с болью вспомнилось, как беззаботно счастливо жили они прежде, и ничто не предвещало грядущих событий. И ему казалось, что так будет всегда. Но это воспоминание было лишь минутной слабостью. Переживания и бессонные ночи, всё это было уже позади.
– Пойдём дочь, проводишь меня, – улыбнулся он Грете.
– Пойдём папа, – взглянула, на него Грета.
Взгляд её был печален, и она не могла этого скрыть. Она проводила отца до ворот и вернулась. С этого дня она была послушницей, и покидать пределы монастыря могла лишь с разрешения настоятельницы или старших сестер. Щемящей тоской наполнилось сердце, когда отец скрылся за монастырскими воротами. Уже впоследствии, она вспоминала, что если бы тогда, отец вдруг вернулся и позвал её домой, она вряд ли бы устояла.

Первая ночь в монастыре. Грета долго не могла заснуть. Пусть ещё не монахиня, но первый шаг уже сделан. Что дальше? Полное неведение… На душе тревожно. Ольга спала. Наверное, она уже привыкла. Интересно, что пережила она в той жизни, которая осталась за стенами монастыря. Какая драма или жизненные испытания привели её в обитель. Или возможно, что поиск Бога и желание быть к Нему ближе. Почему-то хочется её об этом спросить. Любопытство порок. В монастыре это чувствуется очень сильно. Всё, что в мире не почитается за грех, и можно объяснить отсутствием этикета, сиюминутной душевной слабостью или ещё как-то мягко обойти, здесь ощущается лишь одним словом – грех. Ощущается без особого пояснения. Это словно витает в самом воздухе  обители. Этим дышишь. Это приходит, когда видишь смирение монахинь и послушниц. Впервые была на вечерней молитве. Это совсем другое. Не так как в церкви. Не так, когда молишься с кем-то или одна. Присутствие Святого Духа столь явно, что это ощущается физически. Сразу же после вечерней молитвы, сестра Руфь дала ей небольшую книжицу, – устав монастыря. Она ещё не открывала её. Хотела, но отложила до утра. Ольга улыбнулась, увидев устав на её тумбочке.
– Устав, вот здесь, – сказала она, приложив руку к груди, – нам только нужно, – она замолчала, подбирая слова, которые должны были выразить её мысль, – только сравнивать с этим, – указала она рукой на устав.
Грета улыбнулась. Ей нравилась эта русская девушка своей простотой, детской наивностью во взгляде, прямотой слов. Вскоре сон смежил ей веки. Тревогой за неведение, что ей предстояло впереди, наполнилось сердце на чуткой грани яви и сна, но тут же сменилось другим – радостным чувством того нового, что она ждала для себя от жизни. Мелькнули лица родителей, Элли. Почему-то привиделся берег реки, поросший тальником, где они когда-то проводили время с Николя, укрывшись в его машине. Воспоминание острой иглой кольнуло сердце. Она вздрогнула, но уже через мгновение ощутила, как её словно пушинку уносит ввысь. Она улыбнулась и заснула с улыбкой на лице. Ей приснилось море. Синие и безбрежное. Такое, каким она запомнила его, когда два года назад они всей семьей отдыхали в Испании. Берег моря был ей незнаком, но она почему-то знала, что это остров. Ветер теребил её волосы, приятной прохладой освежал лицо. На пологий берег из белоснежного песка накатывались волны и мягко отходили назад, оставляя за собой широкий влажный след. На острове, насколько мог охватить взгляд, росли высокие раскидистые пальмы. Хотелось подойти к ним и укрыться от палящего солнца в их манящей тени, но странное чувство, что ей ещё не время увидеть сокрытое за пальмами в глубине острова, удерживало её.
– Что приснилось? – спросила Ольга утром. – У нас в России есть такое поверье, что на новом месте, – сон в руку. Это выражение такое «сон в руку», – пояснила она, заметив недоумение во взгляде Греты, – это значит, что этот сон непременно сбудется.
– Очень хороший сон, – улыбнулась, Грета. – Море, солнце, пальмы. Вообщем, я не прочь побывать там и наяву, – сказала она, умолчав о своём странном ощущении, которое ей запомнилось…

Два дня Грета привыкала к монастырскому распорядку, на третий, её назначили работать в столовую. Послушницы, чередуясь, проходили все существующие в монастыре работы, дабы каждая из кандидаток в монахини знала монастырское хозяйство, и цену труда имеющихся служений. Число монахинь в монастыре было не постоянным. Некоторые, несли служение в миссиях и отсутствовали подолгу, зачастую годами. В зале, где проходили молитвенные служения, занимая одну их стен, висела карта мира, и небесного цвета флажками было отмечено, где трудятся монахини. Особенно густо стояли флажки в Индии, странах Средней Азии, Африки и островах находящихся в средней и восточной части Тихого океана. Постоянно же в монастыре, находилось от шестидесяти до семидесяти монахинь и несколько послушниц.
Грету разбудили в половине пятого утра на молитву, хотя общая утренняя молитва начиналась в шесть. К шести она, и ещё одна из послушниц, на автобусе, за рулем которого была сестра Руфь, будучи в этот день старшей по столовой, привезли из городской пекарни хлеб, с расчетом, чтобы его хватило на весь день. Затем монахини и послушницы, работающие в этот день в столовой, накрыли столы для завтрака. Во время завтрака нужно было следить, чтобы всем, всего хватило. После завтрака убирали столы, мыли посуду, пол, опять готовили столы к обеду. Потом опять мыли посуду, пол и готовили всё к ужину. По окончании ужина всё убрали, вымыли и сдали столовую старшей, исправив все сделанные ею замечания. Потом вечерняя молитва. Грета вернулась в комнату уставшая, как, наверное, ещё не уставала никогда в жизни. Ольга глядела на неё с сочувствием. В монастыре она была дольше и успела поработать уже почти везде. Работа в столовой считалась одной из самых трудных. Монастырь был на самообеспечении. У него были свои земли, и монахини сами распахивали поля, засеивали их, и лишь на уборку арендовали уборочную технику и нанимали сезонных рабочих. Была в монастыре и швейная мастерская. Шили постельное бельё, пелёнки, детскую одежду. Продукция пользовалась спросом, и денег в монастырской казне вполне хватало, чтобы платить за текущие расходы, приобретать необходимое и помогать нуждающимся. Всё же, что жертвовали в монастырь люди из мира и церкви, направлялось на миссионерскую работу.

Утро в обители начиналось с молитвы. Да и вся жизнь в монастыре – это была словно одна непрекращающаяся молитва. Молитва, – не только как отведённое для этого время. Старшие сёстры учили, что молиться нужно постоянно и не обязательно вслух. Чтобы не делала монахиня, её состояние всегда должно оставаться молитвенным, и для этого она должна непрестанно общаться с Богом своих мыслях. И только такая молитвенная жизнь могла сохранить дух и дать силы к смирению и послушанию, которое выдерживали не все. И хотя на путь монашества Грета встала вполне осознанно, всё равно, посещали её, особенно в первое время минуты отчаяния и она не раз сожалела, что не послушала совета Марты подождать ещё год. И лишь молитва помогала побеждать уныние и сомнения, менять мысли и смиряться, ибо только здесь она поняла цену настоящего смирения и что означают слова Иисуса: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». Иногда по ночам, она плакала, плакала без звука, и также в молитве беззвучно шевелились её губы. Не раз она слышала, как в постели, накрывшись одеялом, чуть слышно всхлипывает Ольга. У неё появлялось желание встать, успокоить её. Но она знала, что они должны научиться находить утешение не у людей, а в молитве у Господа, и что только так можно пройти это нелёгкое поприще, – порою, невыносимо трудное.

– Ольга! Грета! – после завтрака пойдёте работать в коровник, – распорядилась после утренней молитвы сестра Руфь.
Голос сестры экономки звучал требовательно и вид её был строг; но Грета, да и все из девушек, кто проходил в монастыре послушание уже знали, что вся эта суровость внешняя, напускная. В груди же этой властной на вид женщины, билось доброе, по-матерински заботливое сердце. Её жизненный путь был нелёгок. Жена любящего мужа и мать двух дочерей погодок, которым исполнилось двенадцать и тринадцать лет, в одно мгновение осталась бездетной вдовой. Автомобиль, на котором её муж и дочери возвращались к себе на ферму из города, попал в аварию. Их смерть была мгновенной. Через неделю, из чернобровой пышнотелой красавицы, Руфь превратилась в существо без возраста с седыми неряшливо свалявшимися волосами. Утром, чуть свет, она уходила на кладбище и только в вечерних сумерках возвращалась домой. Через месяц, её исхудавшую, с ввалившимися глазами и блуждающим взглядом, пометили в клинику для душевнобольных. Никто из врачей не давал благоприятного прогноза, что она когда-нибудь вернется к нормальной жизни. Тихая и апатичная, она иногда вдруг взрывалась диким хохотом и принималась крушить всё, что попадалось ей под руку. И уже не раз ставился вопрос о её переводе в отделение для буйно помешанных. Но приступы агрессии становились всё реже и реже, пока не прекратились совсем и вопрос о её переводе отпал сам собой. Ну, а безразличием к окружению и отрешенным взглядом, в клинике, было никого не удивить. В отделении, где она находилась, работали две сестры монахини. И когда они мыли её, тихо и безучастно сидящую в ванне, осторожно поводя губкой по исхудавшему, с потемневшей кожей телу, безумный взгляд Руфь вдруг остановился на одной из них.
– Лизхен, – потянулась к лицу монахини тощая, перевитая синими венами рука.
Монахиня не отпрянула от неё, в глазах Руфь не было ничего угрожающего. Напротив, из самой их глубины, казалось, светились крохотные огоньки жизни.
– Моя Лизхен!.. – прикоснулась она к лицу монахини, называя её именем своей младшей дочери.
С этого дня, при виде Анжелы, так звали молодую монахиню, лицо Руфь теряло свою отрешенность. Прошёл месяц. Однажды Руфь подошла к монахине и взяла её за рукав платья.
– Я знаю, что ты не Лизхен, – проговорила она чуть слышно, – мои дети были ещё совсем маленькими, но ты так похожа на неё. Моя Лизхен, когда выросла, была бы, такая же как и ты, – и из её глаз, казалось, иссохших до самой их глубины, потекли слёзы.
Это была первое, осмысленное, что сказала Руфь за последние полгода. Прикрыв лицо руками, она отошла к своей постели, и села, склонив голову к коленям. Однако, вроде бы, столь печальный эпизод для врачей был обнадеживающим, и, ломал их пессимистический прогноз. И мало, помалу, Руфь из состояния небытия и полной прострации стала возвращаться к жизни. Через два месяца её выписали из клиники, а ещё через месяц она ушла в монастырь, оставив свой дом многодетной семье из Ближнего Востока, ютившейся в общежитии для эмигрантов. А через два года, настоятельница благословила её быть в монастыре сестрой-экономкой.

Коровник находился в дальнем конце хозяйственного двора. Десять породистых коров, две тёлушки, уже отделённые от матерей и три длинноногих телёнка ещё делившие просторные секции с маститыми, статными матерями известной голландской породы – это и было коровье стадо монастыря. До этого опыт общения с коровами у Греты сводился лишь к тому, что на ферме брата отца, своего дяди, она кормила их из рук свежескошенной травой. Ей нравилось как осторожно, едва касаясь бархатистыми губами рук, забирали они траву. Да ещё несколько раз помогала доить коров с помощью доильных аппаратов. Ольга, в этом разбиралась чуть больше и, будучи на каникулах в деревне, по вечерам встречала бабушкину бурёнку из стада и даже пару раз сама доила её. Но особых тонкостей в познании животноводства от них и не требовалось. Им дали по большой совковой лопате и сказали, что нужно вычистить секции от всего, что называется продуктом жизнедеятельности домашнего скота и сгрести всё это в транспортёрную ленту, проходившую в неглубокой нише по длине всего коровника прямо перед входами в секции и включить транспортёр. На ленте навоз удалялся за пределы коровника, и выгружался в большую тракторную тележку. Тележку затем вывозили в поле. Вообщем всё было разумно и по хозяйски, рачительно продумано. Грета и Ольга облачились в белые халаты, обувь сменили на резиновые сапоги, которые выдала им сестра монахиня, в чьём введении находился коровник; и с лопатами, которые в их руках выглядели нелепо, так как без привычки послушницы держали их как древко флага, чуть впереди себя рабочей, широкой стороной вверх, они выступили на объект работы. Коровы молока давали много, кушали хорошо, поэтому того, что нужно убирать, было предостаточно. Грета осторожно ткнула лопатой большую зелёную лепёшку, но лопата лишь упёрлась в неё. Она ткнула лепёшку посильней, и её край чуть налез на лопату. Грета приподняв лопату с трудом оторвала край от большей части и, стараясь не смотреть на свеже-зелёный ароматизирующий излом, отнесла его к транспортной ленте. Ещё за два приёма она справилась с тем, что осталось. Другая лепёшка, ничуть не меньших размеров, была под коровой. Грета плечом упёрлась в животное, пытаясь заставить его отойти в сторону. На что, корова, лишь удивленно посмотрела на неё своими большими добрыми глазами.
– Ну, ты же хорошая, хорошая! Подвинься, пожалуйста, ну хоть немножечко… – чуть не со слезами на глазах, стала поглаживать Грета корову по шее, после нескольких неудачных попыток сдвинуть её с места. И корова, словно вняв её просьбе, не спеша, с достоинством, отошла к стене секции. За два часа, уставшие до изнеможения Грета и Ольга закончили чистить коровник. А ещё нужно было помощь монахиням, постоянно работающим в коровнике, покормить коров и телушек, потом разнести по кормушкам свежескошенную траву, которую коровам давали как дополнение к основному питанию. Затем помощь с вечерней дойкой и к вечеру опять вычистить коровник. И лишь поздно вечером, едва переставляя от усталости ноги, вернулись послушницы в общежитие…

В молитвах и труде время послушания пролетело не так заметно. На Рождество, трое из послушниц принимали монашество. В монастыре это называлось, – посвящение. Среди них были Грета и Ольга. На служение посвящения был приглашен епископ, в чьем духовном ведении находился монастырь.
– Благодарю Господа, за тебя сестра Грета, – коснулась её плеча настоятельница по окончании церемониала посвящения. – Да благословит Он тебя, по Своему могуществу и да пребудет на тебе Святой Дух.
И сказав, она возложила на её голову руки. Грете показалось, что её тело внезапно стало невесомым, она почувствовала себя пушинкой взлетающей ввысь. Она покачнулась и стала падать. Её поддержали две монахини стоящие позади неё. Они осторожно положили её на пол и, проследовав дальше стали сзади Ольги, за которую уже молилась настоятельница. Ольга покачнулась и, раскинув руки, стала медленно падать назад на руки заботливо подхвативших её монахинь. А мать Софи молилась уже за сестру Элизабет, третью из посвящаемых в монахини. Сестры стоящие рядом помогли Грете встать. Лёгкое головокружение, слабость в коленях и пьянящее чувство радости. Она слышала от монахинь, что во время церемонии посвящения бывает особое присутствие Святого Духа. Грета видела, что всё вокруг неё тонет в светящемся призрачном тумане. Им было наполнено всё помещение. Над тем местом, где стояла настоятельница, туман светился ярче. Это было, похоже, как если бы в лёгком тумане луч света расширяясь книзу, падал сверху лишь только на одно место.
– Спасибо, Иисус! – Закрыв глаза, возблагодарила Небеса Грета.

Грета готовила себя к посвящению. Это не выражалось в особо продолжительных молитвах, или  более долгом чтении Священного Писания, нежели, она делала до этого. Это было совсем другое. Это обитало в мыслях, жило в её душе. Наверное, так готовится к замужеству невеста, приготовляя себя к жизни, в которой ей пока ещё всё неведомо и загадочно. И, также как и земная невеста ждёт для себя от замужества всего нового, так и Грета ждала перемен, которые бы изменили её жизнь всецело. Предстоящее грезилась ей другим, таинственным и обновленным. Оправдались ли её надежды? Не разочаровалась ли она в своих чаяниях? Нисколько. Её внутренний мир изменился. И это была не душевная эйфория, это не выражалось каким-то образом внешне, и если бы, то, что она сейчас ощущала облечь в слова, то, наверное, можно было бы сказать, что это было победным торжеством над всеми, всё ещё продолжающими жить в ней сомнениями.

Рядом с общежитием, в котором жили монахини и послушницы, стояло одноэтажное здание из белого кирпича, под красной черепичной крышей. В десяти его комнатах доживали свой век одинокие и больные женщины преклонного возраста. Их из миссионерских поездок привозила настоятельница и почти все они были лежачие. Присматривали за ними шесть сестёр монахинь. В обиходе, монахини называли этот дом, приютом. Труд в приюте требовал медицинских навыков и три монахини, имевшие медицинское образование, трудились там постоянно. А другие же, менялись. И уже на следующее утро, по прошествии служение посвящения, все трое из посвящённых в монахини, вместе с сестрой Руфь, вошли в приют. Внутри приюта – просторный коридор, по его сторонам двери комнат. В дальнем конце коридора, по краям большого и светлого окна, в больших керамических вазонах – две розы, усыпанные светло-розовыми цветами. Посередине коридора, у одной стены, столик дежурной сестры, на другой стороне коридора, напротив её, чуть выше человеческого роста, панель вызовов. На панели – под каждой лампочкой – номер палаты. Всё чисто, опрятно и ничего лишнего. Грете представлялось, что воздух в заведениях подобного типа должен быть тяжёлым, спёртым, атмосфера – гнетущей и мрачной. Но воздух был чист, лишь едва ощущался запах сердечных и успокоительных капель. Вид дежурившей сестры в белом халате, создавал рабочую атмосферу медицинского учреждения. И волнение, что она может не справиться, робость, что служение это связано с больными людьми, с которыми ей до этого не приходилось иметь дело, перемешались в Грете в одно тревожное чувство; и она уловила себя на мысли, что если, это было бы возможно, она попросилась бы в другое служение. Тем временем сестра Руфь подвела Грету к одной из работающих в приюте монахинь.
– Познакомься, сестра Грета, – сказала она, – это сестра Агнесс.
Сестра Агнесс – высокая, черноволосая, в белом медицинской халате и шапочке, совсем не походила на смиренную монахиню. Улыбающееся лицо, озорной блеск весёлых глаз, – такие девушки добиваются в жизни многого; но она была в монастыре и этому, наверное, была своя причина, и не обязательно, что это какая-то жизненная трагедия.
– Сестра Агнесс расскажет тебе всё, что необходимо знать в этом служении, – строго взглянула на Агнесс сестра Руфь
Агнесс смутилась, улыбка тотчас исчезла с её лица, но глаза по-прежнему, продолжали искриться улыбкой.
– Да, сестра Руфь, – вежливо склонила она голову.
– Вот и прекрасно, – строго промолвила сестра Руфь, и пошла знакомить Ольгу и Элизабет с теми, кого они должны были сменить.

Грета и Агнесс зашли в одну из палат. Довольно просторная комната, большое окно, на широком подоконнике – цветы в горшочках. На медицинских кроватях расположенных по краям комнаты, лежали две женщины. Пожилая женщина, с худым лицом, на котором её глаза казались неестественно большими, что-то сказала Агнесс на незнакомом Грете языке. Агнесс рассмеялась.
– Эта женщина из Венгрии, – обернулась Агнесс к Грете. – Я уже немного понимаю её, она просит, чтобы я не забыла передать, что по утрам нужно поливать цветы.
– Скажи, что я люблю цветы, – улыбнулась, Грета, – и буду следить за ними.
  Агнесс что-то сказала на венгерском, на лице старушки появилась улыбка, она одобрительно кивала головой. Вторая женщина закатила глаза и покачивала головой, изображая притворное недовольство словами соседки. Она тоже что-то сказала Агнесс и Грета уловила знакомый польский диалект.
– Она просит прощение за Дору, так зовут женщину, которая сказала про цветы; и говорит, что цветы – это её болезненная страсть, и что она, даже разговаривает с ними, – перевела Агнесс Грете, и затем что-то сказала женщинам на польском.
Теперь улыбались уже обе больные.
  – Я сказала, что ты прилежная монахиня и обязательно им понравишься, – перевела свои слова Агнесс.
– Мы к вам скоро зайдём, – по-немецки сказала Агнесс женщинам, перед тем как им уйти.
  – Хорошо, очень хорошо, – тоже по-немецки, с акцентом, ответили женщины.
  – Они немного говорят по-немецки, так что, с общением с ними у тебя особых проблем не будет, – сказала Агнесс, когда они вышли в коридор. – Извини, что я излишне весёлая, – продолжила она, – наверное, потому, что ухожу из приюта. Хотя я тут уже привыкла, привязалась к своим подопечным и мне жаль расставаться с ними. Они такие забавные. Просто я радуюсь, что меня впереди ожидает что-то новое, ещё одна из тех ступеней, что ведёт меня к моему призванию.
– Разве быть монахиней, это уже не призвание? – Удивлённо посмотрела на неё Грета.
  – Призвание. Конечно же, призвание. Но прежде, чем монахиня достигнет вершины своего служения, Господь проведёт её путем испытаний, приготовляя к этому. Приют, не самое трудное место для меня. Мне здесь даже нравится. А вершина служения, наверное, достигается, также как и восхождение на альпийские горы, от привала к привалу всё сложнее и труднее, – повернула Агнесс к Грете своё лицо с искрящимися радостью глазами.
– Блаженны, ощущающие нищету своего духа, – процитировала, Грета слова из Библии, и от себя добавила, – и всегда стремящиеся к духовным вершинам
– Аминь! – улыбнулась Агнесс и открыла дверь другой палаты, в которой тоже лежали больные женщины, которым предстояло служить Грете.

                Часть шестая

«Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…»
                (Откровение Иоанна Богослова: глава 8; стихи 10,11)

26 апреля 1986 года на Чернобыльской атомной электростанции (ныне Украина) произошёл взрыв четвертого атомного энергоблока. Реактор был полностью разрушен взрывом. В окружающую среду было выброшено огромное количество радиоактивных веществ. За всю историю атомной энергетики Чернобыльская авария стала самой страшной трагедией, в результате которой многие люди получили критические дозы облучения. До сиих пор тридцати километровый радиус вокруг атомной электростанции является зоной отчуждения непригодной для проживания человека. В зоне отчуждения нельзя разводить скот, собирать грибы и ягоды, земля непригодна для урожая. Чернобыль в переводе с украинского языка означает – горькая полынь…

В миссионерскую поездку настоятельница не отправлялась сама и не отправляла других по какому-то заблаговременно назначенному сроку. Пост, молитва и последующие этому пророчества определяли это время. В начале лета, на одном из молитвенных служений, на монахиню, имеющую дар пророчества, сошёл Святой Дух. Она встала с коленопретворной молитвы и, возвысив голос, стала пророчествовать. До этого скромная и тихая, она никогда не говорила столь властно.
– Так говорит Господь! – Возвысился её голос.
Шум общей молитвы тут же стал стихать.
– Так говорит Господь! – Продолжила пророчествующая монахиня. – Нас ждут в земле, где уже отцвели сады, и на полях созревает тучный урожай. Но есть в этом краю жатва и для Божьего Царства. И, находящиеся в смертной тени, томятся там, в ожидании, когда над ними воссияет свет жизни. В этой земле сбылось пророчество Книги Откровения, и разлилась горькая полынь, поразив землю и третью часть вод. Но была скована земля железными оковами, чтобы свет не засиял там. Но пали тяжкие оковы, которыми сатана сковывал её семьдесят лет и открылся путь для спасительной вести. Там, ждут нас!..
Сказав это, монахиня вновь тихо опустилась на колени. И снова возвысился шум от общей молитвы, наполнив зал служения. По окончании молитвы, старшие сёстры и настоятельница уединились, чтобы, как и сказано в Священном Писании, рассуждать над сказанным пророчеством и, выйдя по истечении часа, объявили трёхдневный пост. Во время поста другие две пророчествующие монахини подтвердили уже сказанное пророчество. Настоятельница сообщила это церквям, которые помогали монастырю в миссионерских поездках, и к монастырским воротам стали подъезжать микроавтобусы и небольшие грузовики. Везли гуманитарную помощь, в основном лекарства и одежду. Известная миссия, узнав, что настоятельница собирается в поездку, прислала фуру с консервированными продуктами. Всего же всех вещей, продуктов и лекарств набралось на две большие фуры. Из недавно принявших обет, настоятельница взяла с собой Грету и Ольгу, которые к этому времени уже сменились в приюте, взяла в поездку и Агнесс. Два небольших автобуса: один принадлежавший монастырю, второй настоятельница арендовала в автотранспортной компании и две груженые фуры, арендованные в той же компании, колонной направились к восточной границе. В первом автобусе, который вела Влада, ехали настоятельница, Грета, Агнесс и ещё одна, уже в возрасте, монахиня по имени Катрин, служившая в монастыре постом и молитвой, также имеющая дар от Господа исцелять больных. В другом автобусе вместе с одной из старших сестер монастыря ехала, Ольга и ещё три монахини; вела автобус монахиня, звали её Гертруда. Всего в поездку, считая водителей автобусов, настоятельницу и старшую сестру снарядилось одиннадцать монахинь. Водителями фур были мужчины из той же автотранспортной компании, где эти фуры и были арендованы.

Дорога до Украины, – страны, куда направлялась колонна, могла занять три дня. Но груженые фуры, шли медленно, к тому же, много времени занимали досмотры и оформление таможенных документов, и настоятельница рассчитывала добраться до столицы страны, – Киева, только на четвертые сутки. На ночлег останавливались в небольших городках и селах у верующих. Вскоре, они проехали Польшу, и колонна пересекла границу с Украиной. Даже неискушенным взглядом можно было заметить, что люди в Украине живут намного беднее, чем в странах Восточной Европы. Но Грете запомнись глаза этих людей, которые жили, казалось бы, в отчаянных условиях, – глаза полные веры. И ещё один случай из их поездки навсегда остался в её памяти. В одной украинской деревне, где они остановились на ночлег, а это была последняя остановка, и уже следующим вечером они въезжали в разлитый морем огней столичный город. А в тот вечер, они как обычно провели молитвенное служение в небольшой церкви местной общины, и в дом, куда Грету, Агнесс и сестру Катрин определили на ночлег, монахини пришли поздно вечером и, поужинав, и помолившись, уже собирались лечь спать, как в дверь дома постучались. Дверь открыла хозяйка. За порогом стояла молодая женщина с маленьким ребёнком на руках. В глаза бросилось лицо женщины, – бледное и измождённое, под глазами темнели круги от бессонных ночей. Она зашла в дом.
– Что с вами, сестра? – Перевела Влада, вопрос сестры Катрин.
Женщина без слов сняла с ребёнка чепчик тёмного цвета. Голова девочки была покрыта язвами, словно это была одна сплошная рана, чуть взявшаяся сверху коростой. Женщина с ребёнком на руках опустилась на колени. Слёзы наполнили её глаза.
– Помолитесь, пожалуйста, за мою дочь! – Прошептала она, сквозь слёзы, – лекарства не помогают. Мы уже испробовали всё, а ей с каждым днём только хуже и хуже.
Сестра Катрин подошла к женщине и взяла ребёнка на руки. Девочка, сморщив личико, беззвучно заплакала. Монахиня прижала девочку одной рукой к себе, другую положила на её голову. Она не молилась вслух. Она даже не шептала слова молитвы. Она просто ходила по комнате с ребёнком на руках. Глаза несчастной матери следили за ней, в её взгляде перемешались мольба, слёзы и вместе с тем он был полон надежды. Этот взгляд, Грета запомнила на всю жизнь. Вскоре сестра Катрин вернула девочку матери.
– К тому времени, когда мы будем возвращаться, ребёнок будет здоров, – перевела Влада её слова.
И случилось, что возвращаясь в обитель, они ночевали в том же доме. И также, поздно вечером, в дом, постучавшись, с ребёнком на руках, зашла та же самая женщина. Её взгляд сиял радостью. в глаза бросались её необыкновенная красота и женственность. Женщина без слов сняла с головы ребёнка бледно-розовый чепчик, головка девочки была чиста, лишь сквозь светлые, ещё реденькие волосы, виднелись едва заметные пятна, на месте некогда страшных язв. Она протянула ребенка сестре Катрин. Сестра приняла его. Девочка улыбнулась, широко и радостно, обнажив в улыбке, голые ещё дёсна и по-детски пухлой ручонкой, потянулась к лицу монахини. Сестра Катрин, также как и в прошлый раз, прижав ребёнка к себе, походила с ней по комнате и с улыбкой возвратила матери. Один Бог знает, что переживала она в эти минуты. Она, в прошлом единственная дочь богатых родителей, отказавшаяся, чтобы посвятить себя Христу, от замужества и земных благ, которые сулила ей безбедная обеспеченная жизнь, А женщина тем временем, достала из кармана платья небольшой плоский бумажный свёрток и протянула его сестре Катрин.
– Что это? – Перевела Влада вопрос монахини.
– Деньги. Я знаю, что этого мало, но это всё, что у нас есть, – ответила женщина, обводя монахинь взглядом, словно извиняясь.
– Израсходуй их на себя и на ребёнка. Грех брать деньги за то, что Бог даёт даром. – Перевела женщине ответ сестры Катрин, Влада.
– Помолитесь за меня сестра! – Склонилась на колени женщина, с ребёнком на руках.
И когда Влада перевела её просьбу, монахиня подошла к женщине и, возложив руки на её голову, помолилась, благословляя её.

Настоятельница с миссионерской поездкой уже бывала в Украине, но не в одном из городов миссия не задерживалась более трёх дней. Ночуя, так же, как и в пути, в домах прихожан евангельских церквей, служа церквям словом и молитвой, монахини, таким образом, могли послужить большему количеству людей. Сейчас же монахини, направляясь в столицу, намеревались провести там всё время. И их уже ждали в церкви, прихожанкой которой была Аня. Поздно вечером, колонна из двух микроавтобусов и двух фур припарковалась у здания из белого кирпича с крестом на фасаде. Фуры, тотчас, с провожатыми были отправлены на частное подворье одного из верующих. Монахинь, пастор распределил по домам прихожан. Честь принять настоятельницу, а вместе с ней Владу и Грету, выпала Ане.

Бывает так, что люди совершенно незнакомы, но после первой же, встречи, у них возникает чувство обоюдной симпатии и ощущение, что они знают друг друга всю жизнь. Такое чувство появилось у Ани после встречи с Гретой, то же самое ощущала и Грета. И это несмотря, что первое время они общались лишь при помощи Влады. Но Влада, как переводчик и водитель, должна была всегда находиться при настоятельнице. И Ане, пришлось вспоминать немецкий из школьной программы, который она уже порядком подзабыла. Но через два – три дня, с помощью ломанных фраз, и разумеется языка мимики и жестов, они уже вполне сносно понимали друг друга, тем более, что Грета, благодаря Ольге немного знала русский, а в Украине русский язык понимали почти все. Джесси, монахини пришлись по душе. А Влада души не чаявшая в собаках, даже стала вставать пораньше, чтобы иметь возможность выгулять её. Джесси платила взаимностью: при виде монахинь улыбалась своей великолепной белозубой улыбкой и приветливо помахивала хвостом. А Влада, без ведома Ани, подсыпала ей в миску хрустящие шарики, или же покупала в магазине косточки, которые, упакованные в целлофановые пакеты, продавали специально для собак. И, конечно же, такими гостями Джесси была очень даже довольна. И если бы спросили её мнение, то она, наверное, пожелала бы, чтобы поток таких гостей в доме не иссякал.

Монахини, в основном, ездили по сёлам, которые находились рядом с зоной  поражённой ядерным взрывом, чем находились в городе. В самой зоне, – которая именовалась зоной отчуждения, в деревнях, вопреки здравому смыслу и запрету властей оставались жить люди. Монахини навещали и их. Каждый день два микроавтобуса и небольшой церковный грузовичок, груженные продуктами, вещами и лекарствами, отправлялись в путь. Через неделю закончился срок аренды фур. Всё что ещё оставалось в фурах сложили под крытом шифером навесе, который был в подворье, и водители, взяв в транзитной компании попутный груз, отправились обратно.
 – Украина гуд! очень карашо! – Проговорил, прощаясь старший из водителей, долговязый Ганс, показывая поднятый вверх большой палец.
– Я, я, – поддержал его другой водитель, розовощёкий крепыш.
Оба они, весело провели неделю в недорогих, по их меркам, ресторанах и уезжали домой довольные и отдохнувшие.
  – Мы есть, приехать ещё, – пожимая руки мужчинам и женщинам, пообещал Ганс.
– Приезжайте, приезжайте, – улыбался пастор. – Вот, только, вам бы ещё, не только по ресторанам ходить, – зная об их разгульном пребывании, сказал он, – но и церковь, хотя бы иногда, посещать.
– Я! Я! – объязательно! – Проговорил весело Ганс, уже немного поднаторевший в русском, выслушав перевод Влады.

Аня взяла на работе отпуск, и почти всё своё временя проводила с сестрами из монастыря. Часто сопровождала их и в поездках. В поездки брали и Джесси, что ей, безусловно, нравилось. Аня же, преображалась на глазах, и вновь становилась той Аней, которую все когда-то знали, – деятельной и организованной. Только задорный блеск глаз и весёлый смех, казалось, навсегда ушли из её жизни. Через служение монахинь, она видела, что мир, где она может быть полезной Богу, гораздо обширнее, чем это представлялось ей раньше. Благодаря монахиням, она смогла взглянуть дальше своего горя и увидеть себя в будущем, не только скорбящей вдовой. Настоятельница, глядя на Аню, догадывалась, что за мысли посещают её, но имея духовное провидение и опыт, полагалась в подобных случаях только на Господа, дабы Он, а не она, были вдохновителями призвания.

За десять лет, которые она была настоятельницей, из числа принявших монашество, в мир, прежде чем истекло время их первого обета, вернулись четыре сестры. Мать Софи часто задавала себе вопрос, почему это случилось, в какой-то степени обвиняя в этом себя, но не находила ответ, отрицая то, что казалось бы лежало на поверхности, – что они пришли в обитель не в желании уйти из мира и посвятить себя Господу, а лишь от его проблем; но уйдя от одних проблем, столкнулись с другими, более сложными, которые не смогли преодолеть. И, даже частично признавая это, настоятельница продолжала считать, что она должна была распознать подобное их состояние и продлить срок послушничества. Но они остались в её молитвах, так, как если бы продолжали находиться в стенах монастыря. И мать Софи верила, что уход из обители не повредит их, но пребывая в своих церквях, они будут также продолжать служить Господу. И это утешало её.

Каждый вечер, только своим кругом, монахини собирались на молитву в здании церкви. Молились по вдохновению, и никто не устанавливал продолжительность молитвенного служения. Иногда молитва заканчивалась рано, и на небе лишь только начинали проступать блеклые ещё звёзды, а небольшой автобус уже заруливал на стоянку против Аниного дома. Иногда же, монахини возвращались за полночь. В этот вечер монахини задерживались, и Аня с Джесси были дома одни. Вечер был  душный, и открытое настежь окно не приносило прохлады. В доме тихо звучала музыка. Аня читала книгу, с ногами забравшись в кресло. Мерно гудел вентилятор. Рядом с Аней, на полу, высунув от духоты язык, растянулась Джесси. В квартире раздались звонки: два длинных и один короткий. Джесси радостно бросилась в прихожую, зная, что так звонит только Вока, и чуть повизгивая, дожидалась, пока Аня откроет дверь. В квартиру зашли Вока и Вика.
Вока, поздоровался с Аней и протянул ей коробку конфет.
– Это вашему монастырю, от нашего монастыря, – пошутил он, намекая на монахинь, живущих у Ани.
– Привет, привет, Джесси! – поздоровался Вока и с Джесси, которая уперлась лапами ему в грудь, и пыталась лизнуть лицо. – Фу, Джесси! Фу! – Пытался он уклониться от её, несколько, навязчивого внимания. Джесси нисколько не обиделась и, оставив его в покое, неспешно прошла в кухню.
Аня и Вика, здороваясь, поцеловали друг дружку в щёку. Как-то так получилось, что не возникло между ними особой дружбы, да и не было у Ани близких подруг, единственная, с кем она могла поделиться сокровенным, это была Даша, её сестра; а с Викой они были просто в хороших отношениях и улыбались друг другу при встрече, нелицемерно.
Аня пригласила гостей в зал.
– Давайте, уж лучше как всегда, на кухне, – сказал Вока и добавил, –  не был у тебя, кажется уже целых сто лет и соскучился по этим посиделкам.
В последнее время Вока отдалился от Ани, хотя и звонил, интересовался её делами, если было надо, приходил при первой же просьбе. Но семья: годовалый сынишка и Вика, беременная вторым ребёнком, нуждались в большем внимании, и уже не было времени зайти просто так, потому что соскучился, да и просто есть желание пообщаться. Он ощущал свою вину перед ней, хотя в душе самой Ани, не было даже намёка на обиду. Напротив, ей казалось, что Володя и так уделяет ей слишком много своего времени, и от этого испытывала некую неловкость перед Викой. И только Джесси была чужда всяких человеческих предрассудков и была рада Воке, как бы часто он не приходил.
  – Тебе кофе как всегда, крепкий? – Спросила Аня Воку, снимая медную турку с плиты.
  – Как всегда, – улыбнулся Вока.
  – Вика, а тебе?
Вика была беременна на том сроке, когда живот ещё только намечается и можно подумать, что она всего лишь чуть пополнела.
– Мне, если можно, некрепкий чай, – и она непроизвольно положила руку на едва проступавший живот.
– Поздравляю, – догадалась Аня.
Она была рада за эту семью. Лишь, в самой глубине души, появилось щемящее чувство, которое наверное испытывает каждая женщина, по определённым причинам лишенная возможности иметь детей, глядя на счастливые глаза той, что носит под сердцем другую жизнь. И хотя, это её чувство было мгновенным, Вика скорее догадалась, чем уловила его и от ощущения неловкости опустила глаза.
– А давай, я тебе лучше фито чай заварю, – вышла из неудобного положения, которое ощутили только они, Аня, – сёстры в монастыре сами его готовят. Рекомендую! – улыбнулась она лишь глазами Вике.
И не дожидаясь согласия, достала из кухонного шкафчика пакет, но насыпая в заварной чайник, просыпала немного травяного сбора на стол. Своих хозяев Джесси чувствовала не только по внешним признакам их поведения, но её чувствования были на другом, более глубоком уровне. И сейчас спокойно лежавшая под окном, положив морду на вытянутые лапы, она сразу же уловила, внешне не заметную нервозность Ани и, не поднимая головы, лишь глазами, следила за хозяйкой и только убедившись, что всё в порядке, вновь прикрыла веки. Она чувствовала себя комфортно, кругом были близкие и приятные ей люди, и значит, за хозяйку Джесси могла не волноваться.
– Как сестры, уживаетесь? – Спросил Вока.
И хотя вопрос казался вполне обыденным, Аня, зная деликатность Воки, догадалась, какая примерно цепочка вопросов последует за этим.
– Володя, я всегда говорила, что в тебе пропадает хороший дипломат, – она взглянула на него с улыбкой, и продолжила, – ещё два, три вопроса, и ты спросишь, не собираюсь ли я в монастырь, ведь так?
– Ничего, такого я и не думал, – притворно возмутился он.
– Думал, думал, – выдала его Вика.
– Ну вот, сдали, как говорится с потрохами, – развёл в стороны руками Вока. В его глазах искрились озорные огоньки.
– Скажу, чтобы пресечь всякие обходные вопросы: я думаю об этом, но ещё не решила окончательно.
– Аня, извини, но я не могу этого понять. И не только того, что ты думаешь уйти в монастырь или не уйти, но даже и самого этого желания, – сказала Вика после недолгого молчания, и хотя она старалась говорить спокойно, голос её в конце всё же, дрогнул. – Конечно, это остаётся твоим, и только твоим выбором, и ты имеешь на это полное право, – продолжила она, совладав с собой, – но мы твои друзья, и нам не безразлично, что с тобой происходит. Ты можешь, соглашаться с нами или не соглашаться, но мы предвидели, что, что-то похожее с тобой и происходит, и намерены отговорить тебя от этого.
Некоторое время в кухне была полная тишина.
– Ещё месяц назад, если бы, кто-то сказал мне, что у меня возникнет желание стать монахиней, я бы только посмеялась над этим. Даже само это понятие – уйти в монастырь – звучало бы для меня дико и странно, – стала говорить Аня. – Я думала, что монахини – это безвольные, одураченные религиозным бредом женщины, чуждые всего, что привычно для обычных смертных, вынужденные до конца своих дней со слезами нести свой крест.
Собираясь с мыслями Аня, сделала небольшую паузу, она заметно волновалась, и ей не хотелось сказать в поспешности, что-то, что могло бы обидеть её гостей.
– Но общаясь с ними, – продолжила она, – я вижу, что они живут нормальной насыщенной и по своему полноценной жизнью, и бремя своего служения несут с радостью. Это видно. И у меня появилось желание быть такой же, как и они. Впрочем, это пока только моё желание и ничего больше. Я не знаю, что будет дальше. Знаю лишь, что в моей жизни должно что-то измениться. Я хочу быть нужной людям, Богу. И если для этого необходимо уйти в монастырь, и я буду знать, что для меня это провидение свыше, то, конечно же, я уйду, как бы странно это не звучало.
Было слышно, как изнывая от жары, часто и тяжело дышит Джесси. В открытое окно доносились звуки вечерней улицы, и как с какого-то верхнего этажа мать настойчиво зовет с балкона сына домой.
– Счас, ма! Счас! – Звучит ей в ответ, ещё не укрепившийся ломкий мальчишеский голос.
Молчание затянулось, и Вока понимал, что нужно что-то говорить. Притом, что он ощущал чувство, сродни осуждению, и за желание Ани уйти в монастырь и за всё, что сейчас здесь говорилось, хотя понимал, что ничего, что могло бы хоть как-то изменить её жизнь и эту ситуацию, он сделать не может.
– Я понимаю, что уход из жизни Гены и последующие за этим переживания, повлияли на тебя, но, наверное, должно пройти какое-то время, прежде чем принимать подобные, я бы сказал, радикальные решения.
Вока чуть отодвинул чашечку с недопитым кофе, выражение его лица было сосредоточенным, словно он пытался что-то вспомнить и не мог.
– Ведь, может случиться и так, – продолжил он, – что потом, ты об этом будешь сожалеть. И Вика права, мы твои друзья и нам небезразлично, что с тобой происходит. И если мы можем что-то для тебя сделать, скажи.
– Спасибо, Володя, – Аня перевела взгляд с Воки на Вику, – и тебе Вика спасибо. Но, волноваться за меня и делать какие-то выводы пока преждевременно. Да и вообще этого не следует делать. Ведь, если я и поеду в монастырь, то только в качестве послушницы. Так что, у меня будет ещё достаточно времени для размышлений.
– А как же, Джесси? – Спросил Вока.
  – Ещё не знаю, возможно, что оставлю у Даши. В вольере с Дамкой им места хватит.
 Джесси услышала своё имя, и словно понимая, что речь идёт о ней, подошла к Ане и положила голову ей на колени, подняв на хозяйку преданный взгляд.
– Хотя, не знаю! не знаю! Я, наверное, не смогу расстаться с ней! – Прошептала Аня, поглаживая Джесси по голове, и слёзы проступили на её глазах.
– Нужно поговорить с настоятельницей, вполне возможно, что она разрешит взять её с собой, ведь и монастыри кто-то же охраняет, а лучшей сторожевой, чем Джесси не найти.
Аня взглянула на Володю, думая, что он шутит. Она даже в мыслях не могла допустить, что можно поехать в монастырь вместе с Джесси. Но Вока был вполне серьёзен.
– Ты думаешь, она разрешит?
– Не знаю. Нужно, просто спросить.
Ане почему-то показалось, что это вполне приемлемое и простое решение, и она удивилась, что сама не додумалась до него.
– Только не принимай мой совет как наше благословение, – грустно улыбнулся Вока.
– А без вашего благословения я никуда и не поеду, – улыбнулась в ответ Аня, и хотя её улыбка была не столь грустной как у Воки, но и весёлой её назвать, тоже было трудно.
Вскоре Вока и Вика засобирались домой, им ещё было нужно зайти к родителям Воки и забрать сынишку, который оставался у них, пока они были у Ани. Джесси как всегда проводила их до двери.
– Ну, пока, Джесси! – протянул ей, прощаясь руку Вока.
Джесси подала лапу.
– Умница, Джесси! Умница! – похвалил её Вока, пожимая лапу.
Джесси улыбалась.
– Заходите ещё, – словно говорила она всем своим видом.

Вока и Вика зашли к родителям, забрали сына и, несмотря на уговоры матери поужинать вместе, отправились домой. Идти было прилично, если пешком, то больше часа. Хотели взять такси, но решили немного пройтись. Город, как живой организм, в каждом времени суток, свой ритм. Вечером, когда отдыхают люди, отдыхает и он, от пульсирующего суетой дня; и атмосфера некой праздности, словно витает в воздухе, невольно передаваясь и человеку, – ведь трудовой день позади, а день грядущий принесёт свои заботы, о которых вечером редко кто задумывается, оттого вечер и романтичен, а день деловит, ночи же, все желают друг другу, спокойной. Но Вока и Вика не ощущали вечерней праздности. Они были под впечатлением от разговора с Аней, и своих мыслях продолжали оставаться ещё там, в её кухне.
  – У тебя нет такого ощущения, что в решении Ани уехать в монастырь, есть и наша вина? Возможно, что нам надо было больше общаться с ней, чаще приходить в гости, и тогда у неё не возникло бы этого желания, – спросила Вика, после того как они довольно долгое время шли молча.
  – Она приняла это решение, не потому, что ей скучно или не с кем было общаться. Это не так. В её жизни случилась трагедия, не стало Гены. Разрушилось всё, о чём она мечтала, чему хотела бы посвятить жизнь. И мы не заменим его. Гену, ей никто не заменит. – Помедлив, сказал Вока. – А впереди у неё жизнь, – продолжил он. – И если она будет счастлива в том, что для себя избрала, то почему мы переживаем за неё? Этому нужно только радоваться.
– А если не будет счастлива?
– Она всегда может вернуться домой, и это не будет считаться святотатством. Аня не должна  куда-то ехать или не ехать лишь из-за наших представлений. Она должна жить так, как видит это сама, так как ей это нравится и как ей это открывает Бог. А мы люди, и думаем как люди, и хотим видеть её счастливой только рядом с собой. Нам так хочется. Должно пройти какое-то время, прежде чем что-то поменяется в нашем понимании, и мы сможем понять её.
– Я восхищаюсь её мужеством, – сказала Вика, – уйти в монастырь, это действительно поступок, хотя я, и не поддерживаю его.
– Это необычно для нашего времени. Я думал, что монастырь, это что-то тёмное и мрачное, родом из средневековья, куда уходят только отчаявшиеся в жизни люди. Но глядя на сестёр монахинь, я бы этого не сказал.
– Да, в них есть что-то необычное. Это не потерявшие надежду люди, скорее наоборот, они полны жизни. Но, ты прав, должно пройти какое-то время, прежде чем я хоть как-то смогу понять Аню. А сейчас мне хочется плакать, и я не знаю отчего.
Вика хотела ещё что-то добавить, но промолчала. На её глазах проступили слёзы.
Вока переложил сынишку с одной руки на другую. Сладко спавший во время разговора тот проснулся и потянулся к воротнику отцовской рубашки. Вока улыбнулся и посмотрел на Вику.
             – Есть предложение поймать такси.
– Предложение поддерживается, – сквозь слёзы улыбнулась Вика.
  Они остановили первое же свободное такси и вскоре были дома. Но ещё долгое время Вока и Вика жили с ощущением, что надолго, возможно, что и навсегда, распрощались с близким для них человеком.

Когда сёстры и мать Софи вернулись с молитвы, Аня поговорила с Гретой о Джесси.
– Возможно, что мать Софи согласится,– произнесла, с некоторой неуверенностью Грета. – Нам нужно поговорить с ней сейчас, не откладывая, – продолжила она, уже более уверенно, – после молитвы она всегда пребывает в благостном расположении духа и скорее всего не откажет, – проявились в ней дипломатические особенности.
Они постучались в комнату, которую занимала настоятельница и, получив разрешение, вошли. Говорила Грета. Настоятельница выслушала её молча, но ответа, тот же час не дала, лишь сказала, что до недавнего времени в монастыре жила собака по кличке Август, но теперь её конура пуста.
– Он был, как и Джесси, хорошей породы, большая белая кавказская овчарка, – продолжила настоятельница и, взглянув на Аню, добавила, что ответ она даст завтра.
Когда они вышли из комнаты, Грета сияя от радости, схватила обеими руками руку Ани.
– Аня! Аня! Вот увидишь, мать Софи непременно даст своё согласие! – мешая русский и немецкий, радостно говорила, она, – и, взглянув на дверь комнаты настоятельницы, продолжила. – Она хорошая, очень хорошая и непременно разрешит взять Джесси. Джесси такая славная, и она поедет с нами, – восторженно говорила, Грета, – уже, будучи уверенная в положительном ответе настоятельницы.
Наутро, мать Софи сказала, что если Аня примет решение ехать в монастырь, то она не будет возражать, если вместе с ней поедет и Джесси.

Заметив входящую в калитку Аню, Дамка приветливо взлаяла, подбежала к ней и, помахивая пушистым хвостом, затрусила впереди неё, по дорожке к дому. И дождавшись, пока она войдёт в дом, улеглась на крыльце. Вечер выдался ненастный. Низко шли тучи, казалось, цепляя излохмаченными краями макушек деревьев. С озера тянул прохладный напитанный влагой ветер. В доме горел камин. Нину Яковлевну, в такую погоду донимали боли в ногах, и она сидела на диване напротив камина, вытянув к теплу ноги, и укрепив слабенькое зрение очками, читала большую, с уже изрядно потрепанной от времени обложкой, Библию.
– Здравствуй, мама! – Зашла в дом Аня.
– Анюта! Доченька! – Отложила Нина Яковлевна Библию и намеревалась привстать навстречу дочери.
  – Не нужно мама, сиди, не вставай! – Остановила её Аня, и, подойдя к дивану, обняла мать и села рядом с ней.
  – Как ноги, мама?
– Слава Богу, доченька! Слава Богу! Хожу потихоньку. Грех жаловаться. Только вот к вечеру разболелись опять. Хорошо, камин есть, им и спасаюсь. А бывает, что и ничего, не болят. А ты чего грустная такая, случилось что?
Аня не успела ответить, к ним подошла Даша, заметившая её из окна своей комнаты, когда она шла от калитки к дому.
  – Привет, сестрица! – Села она рядом с Аней и чмокнула её в щёку.
– Привет, Дашуня! – И Аня поцеловала сестру в подставленную щёку.
– Ты сегодня какая-то серьёзная. Это так на тебя влияет общение с сёстрами из монастыря?
  В другой раз, Аня, просто бы отшутилась, но тут промолчала. Даша пристально посмотрела на  неё.
– У-уу! – Да у тебя и впрямь, что-то серьёзное. Давай рассказывай, не томи душу.
  – Можно я без предисловий, с мольбой взглянула Аня на мать, потом на сестру.
– Говори уж Аня, говори. А то и вправду, что-то даже сердце защемило, – сняла очки мать и, сложив дужки, положила очки на Библию, затем внимательно посмотрела на дочь.
– Мама, Даша, благословите меня, я в монастырь уезжаю! – Проговорила, словно выдохнула, Аня.
 Аня знала, что реакция матери на её известие не будет эмоциональной. За годы жизни, которые нельзя было назвать лёгкими, она научилась полагаться на Бога во всём. Со стороны же порывистой Даши, напротив, можно было ожидать бурю эмоций. Но Аня была готова к этому разговору и, зная, что её решение для матери и Даши будет неожиданным и от того, ещё более ранимым, жалела их, но всё же, рассчитывала на понимание и благословение.
– Я так и знала, что именно этим всё и закончится! – Встала с дивана Даша и подошла к камину.
Было заметно, что это не совсем то, что ей хотелось бы сказать и внутри её сейчас кипят совсем другие невысказанные эмоции.
– Аня, ты хорошо всё обдумала? – Спросила мать.
– Да, мама.
– Ты думаешь… Ты думаешь, что там забудется всё быстрее?..
– Нет, мама, я так не думаю и ничего не хочу забывать, и дело вовсе не в этом.
– В чём же, доченька? Ведь это не ближний свет, а я уже старенькая, не дай Бог случится, что? Можем и не свидеться…
– Мама! Я понимаю, что причиняю тебе боль. Прости меня!.. – На глазах Ани блестели слёзы.
– Мы тебя ни в чём не виним Аня. Просто для нас, это всё очень неожиданно, – натянуто сдержанно начала говорить Даша. – Хотя я знала, знала, что, что-то похожее произойдет. – Стала  накручивать она голос. – Ну, я думала, что возможно в гости тебя к себе пригласят, или ещё что-то в этом роде, но чтобы в монастырь! Навсегда!! Нет, этому не бывать!.. – Отошла к окну Даша.
– Вы, единственные мне родные люди и я пришла не с тем, чтобы вы отговаривали меня. Я пришла за вашим благословением! – В  глазах Ани дрожали слёзы, и лишь усилием воли она сдерживалась, чтобы не расплакаться.
Тихо потрескивали в камине дрова; было слышно, как тикают большие настенные часы с боем, и где-то на краю двора, у забора, коротко и глухо, как она обычно облаивает соседских собак, подаёт голос Дамка,
Мать стала тяжело подниматься с дивана. Аня помогла ей встать. Мать обняла её.
  – Благословляю тебя, доченька! – Сквозь слёзы проговорила Нина Яковлевна. – Пусть всегда пребудет с тобой Господь и моё благословение! – И расплакавшись, она села.
– Аня, я тоже, благословляю тебя! – Подошла к ней Даша, – не обижайся на меня. Я привыкла, что ты всегда рядом. У меня ведь и подруг-то настоящих кроме тебя нет.
И вдруг, словно, что-то осенило её.
– Так это что, мы с тобой больше не увидимся!? – Чуть отстранилась она от Ани.
– Увидимся, конечно же, увидимся. Ведь сёстры из монастыря приезжают в Украину. Если Богу будет так угодно, приеду и я. К тому же, первый обет даётся на пять лет и вполне возможно, что по прошествии этого времени я вернусь.
  – Мы не будем видеться целых пять лет?! – Округлились глаза Даши.
– Возможно, что и так. Впрочем, если соскучишься, можешь приехать на неделю в гости, это разрешается.
– Постой, а как же Джесси? – Даша глядела на сестру с недоумением.
– Настоятельница разрешила взять её с собой.
  – С собой!?.. А, не лучше ли, будет, оставить её у нас?
– Я уже думала об этом. Но, нет… Джесси для меня, больше, чем просто собака.

Мать проводила Аню до крыльца, на крыльце обняла, расцеловала и вновь расплакалась. Даша с Дамкой проводили её за калитку. У калитки Аня обернулась.
– Мама, я, как только приеду обязательно напишу! – Прокричала она.
Мать стояла на крыльце и платочком вытирала слёзы. За калиткой, Аня ещё раз попрощалась с Дашей, потрепала за уши Дамку и, отойдя по тропинке метров пятьдесят, обернулась. Даша и Дамка стояли на месте. Даша помахала ей рукой. Дамка несколько раз пролаяла – звонко и весело, – так она лаяла, при виде хорошо знакомых ей людей. Аня в ответ помахала рукой и пошла, уже более не оборачиваясь.

Все Анины вещи уместились в одну объёмистую сумку. В рулон скатали коврик, на котором спала Джесси. В большой пакет положили две её миски и пакеты с сухим кормом. Так уж получалось, что Аня уезжала в другую страну, а Джесси, всего лишь, возвращалась на свою историческую родину. В НИИ, где Аня работала лаборанткой, ей пошли навстречу и уволили без отработки дней, которые по закону положено отработать после подачи заявления на увольнение. За неделю она оформила документы и временную визу, которую в случае необходимости можно было продлить уже в Германии. Ещё день ушёл, чтобы получить соответствующие справки для Джесси, необходимые для предъявления на границе.
  За неделю до отъезда, Аня позвонила Михаилу Ивановичу и Людмиле Александровне с просьбой что-то решить с квартирой. Михаил Иванович, как обычно, посетовал в своей манере, что, дескать, хотели они Аню в гости в конце лета пригласить, на самый значит, фруктовый сезон, а она, мол, вон чего удумала.
– Ну, да ладно, – добавил он чуть погодя. – Везде люди живут, как говорится, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь, лишь бы тебе, хорошо да ладно было…
Но сказал, что и приехать не смогут. Накрепко прикипела они к хозяйству. А как раз было время, когда созрела черешня. А в этот год, её уродилось как никогда много. Да так, что приходилось подпирать ветки, гнущиеся к земле от ягод. А ягоду, ещё нужно было, по словам Михаила Ивановича: «до ума довести». Это означало, что черешню надо собрать, бо;льшую часть урожая сдать оптовикам, из оставшейся же ягоды сварить компоты и варенье. И он попросил Аню пустить на постой приличную семью, без какой-либо выгоды, просто за квартплату и присмотр. Вока быстро нашёл квартирантов. Это были прихожане из их церкви, – молодая семья у которых недавно родились двойняшки. И по отъезду Ани, они с большим удовольствием переселилась в её квартиру из небольшой комнаты, которую снимали в частном доме на окраине города.
Аня не захотела, чтобы кто-то пришёл провожать её. С кем ей нужно было попрощаться, она попрощалась заранее. Для неё это выглядело бы слишком архаичным, серым и обыденно-скучным. Свой отъезд она не расценивала как нечто, о чём кто-то должен был бы сожалеть, и в связи с этим драматизировать это событие. А так случилось бы непременно, приди хоть кто-нибудь.

Рано утром, когда свежей ветерок, чуть тревожил листья кустов, а над тополями поднялся сияющий, словно омытый свежей утренней росой солнечный диск, подарив земле первое, ещё едва ощутимое тепло, два небольших автобуса покинули стоянку под окнами Аниного дома, и, проехав несколько прилегающих улиц, выехали на главную автомагистраль города, направляясь в сторону запада. Аня и Джесси ехали в первом автобусе. В этом же автобусе, на двух разложенных сидениях лежала измождённая, с ввалившимися глазами женщина лет шестидесяти, её везли в приют. Во втором автобусе, вместе с монахинями, ехала девушка по имени Оксана, прихожанка одной из сельских церквей. До монастыря добрались к вечеру третьих суток. Также, как и по дороге в Украину, на ночлег останавливались не затемно, а пораньше, с тем, чтобы послужить поместным евангельским церквях. В одном небольшом припограничном селе, в церкви, уже в конце молитвенного служения к Ане подошла дородная невысокого роста женщина.
– Сестра, – обратилась она к ней, – Господь сейчас проговорил моему сердцу, что по твоей молитве я могу исцелиться, – женщина говорила без надрыва, без мольбы в голосе, совершенно спокойно, – у меня белокровие.
У Ани закружилась голова, она смотрела на женщину, а видела Гену, с бледным лицом, но спокойным улыбающимися взглядом, – взглядом которым он, будучи болен сам, мог поддерживать других.
– У вас, это давно? – Невольно вырвалось у неё.
– Восемь лет.
– Вы только верьте! Вы обязательно выздоровеете! Вы только верьте! – Выговаривая слова чаще, чем она говорила обычно, произнесла Аня.
Из порядков, установленных в церкви, прихожанкой которой она была, за больных могли молиться только пастор и дьяконы церкви. Аня, беспомощно оглядывалась вокруг, взглядом отыскивая Грету и увидела её на другой стороне зала, молящуюся за девочку-подростка, с ещё по детски торчащими в разные стороны косичками. В представлении Ани, уже только сам чин монахини, давал ей право молиться за исцеление.
– Подождите меня здесь. Только непременно подождите, я скоро вернусь! – Глаза женщины продолжали оставаться спокойными, в глазах же Ани была мольба. И оставив женщину, она почти побежала к Грете.
– Грета! Грета! – Взяла она её за рукав платья. – Пойдем, пожалуйста, со мной. Нужно помолиться за женщину. Она больна, очень больна! – Возбужденно частила Аня, мешая русские и немецкие слова и испытывая страх, что Грета по какой-нибудь причине может отказать ей.
– Почему ты сама не помолишься за неё? – Спросила, Грета. – Господь слышит твои молитвы также как и мои.
– Я не могу этого делать! – Чуть не со слезами на глазах, взмолилась Аня.
– Почему?
– Я не имею на это право, я не рукоположенный служитель!
– Эта женщина верит, что Бог, через тебя исцелит её, – сказала, Грета, выслушав Аню, на понятном им обеим, русско-немецком. – Я пойду с тобой, но молиться будешь ты. В Библии написано, что верующие возложат руки на больных, и они будут здоровы. Если считаешь себя верующей, молись.
Аня видела, как молилась за больных настоятельница и монахини. И когда они подошли к женщине, зажмурив глаза и испытывая от своего дерзновения страх, возложила руки на её голову и, чуть возвысив голос стала молиться. Ей представлялось, что сейчас она молится не только за неё, но и за всех больных этой болезнью, воочию зная её тяжесть. Она провозглашала исцеление и благодарила за него Бога, так, как если бы оно уже случилось. И уже когда заканчивала молитву, почувствовала, как что-то, что она могла сравнить со слабым электрическим разрядом, прошло через её руки. Женщина пошатнулась, и если бы не Грета, поддержавшая её, упала бы на пол. Для Ани, это было новым духовным опытом и переживанием. Она видела, что глаза женщины изменились, в них уже не было апатии, сейчас её взгляд словно светился верою. Сама же Аня чувствовала во всем теле необычайную лёгкость. Ей казалось, что сейчас, она смогла бы парить в воздухе, как в безвоздушном пространстве. Вокруг, она видела прихожан церкви и молящихся сестёр из монастыря, но не чувствовала себя среди всего этого, ей казалось, что она видит это всё откуда-то извне, словно из другого измерения. По окончании же молитвенного служения, наоборот, почувствовала себя усталой, – усталой настолько, что ощущала в ногах дрожь. И у неё было только одно желание, – скорее лечь в постель.
Джесси на своём коврике прилежно дожидалась монахинь в комнате. Выгуливала её в этот вечер Грета. Аня же сразу легла спать, и заснула, наверное, даже раньше, чем её голова коснулась подушки. Проснулась рано утром, выспавшаяся, ощущая в теле необыкновенную лёгкость, а в душе радость. Джесси, как всегда, охраняя её сон, лежала рядом с кроватью. И, заметив, что она открыла глаза, намеревалась засвидетельствовать своё почтение, лизнув её в лицо.
– Фу, Джесси! Фу! – Отмахнулась от неё Аня.
Джесси на это не обижалась. Понимая по интонации, что в этом случае «Фу» – ненастоящее. А ей было важно показать, что она рядом и рада хозяйке. И вытянувшись, она вновь улеглась на своём коврике. Свой распорядок дня Джесси выучила хорошо и знала, что сейчас Аня оденется и выведет её гулять.

Вечером, третьего дня, два небольших автобуса остановились у ворот монастыря. Дежурившая монахиня открыла ворота. Въезжая во двор, водители автобусов нажала на клаксоны. Для монастыря, это был сигнал о возвращении миссии. Хотя новостью для сестёр это не было, и их ждали именно к этому времени. Пророчествующей сестре во время утренней молитвы было видение, что на закате дня, по дороге, пролегающей по сжатому полю, едут две запряжённые повозки. Из этого монахини заключили, что миссия возвратится в обитель ещё до начала вечерней молитвы. И сестра Руфь распорядилась накрыть столы и для них.
Первой из автобуса выскочила Джесси.
– О-о-о! – удивилась сестра Руфь, – если эта собака дама, то таких монахинь у нас ещё не было, а если джентльмен, то верно, скоро сбежит, как и Август, – назвала она кличку сбежавшего пса.
Окружившие их монахини рассмеялись.
– Бедный Август, как он там в мире?! – Притворно возвела взор к небу одна из них.
Опять послышался смех монахинь.
Джесси сразу же распознала доброжелательный тон монахинь и уяснив, что в этой незнакомой обстановке вполне приличные люди, вопросительно взглянула на Аню, словно желая спросить, что ей делать, надеясь услышать команду: «Гулять». И тогда она побежала бы, по всему, незнакомому ей огромному двору, обнюхивая укромные места. Но Аня погладила её, и сказала совсем иное: «Сидеть, Джесси, сидеть». И Джесси послушно села у её ног. Грета спросила у сестры Руфь, где можно выгулять собаку.
– За коровником, – ответила монахиня. – Там большая лужайка. Кстати, там прямо за коровником собачья будка, в которой жил Август, – добавила она, с улыбкой глядя на Джесси. – И если ей понравиться его брошенное жилище, она может жить там.
Аня, подцепила к ошейнику Джесси поводок и они с Гретой повели её за коровник, и там спустили с поводка. Джесси тщательно обнюхала каменную стену, большой полудугой огораживающую хозяйственный двор от внешнего мира, стенку коровника, но учуяла лишь старый, едва уловимый запах собаки. Она осторожно подошла к больших размеров конуре, придвинутую задней стенкой к стене коровника, засунула в неё голову, но пролезать внутрь не решилась; от подстилки исходил собачий запах и она знала, что переступать порог чужого жилища можно лишь по приглашению. Вот, в будку к Дамке она залезла бы с удовольствием и без разрешения, но Дамка была подругой, а здесь пахло чужой собакой, поэтому Джесси вежливо откланялась.
Ещё в дороге настоятельница сказала Ане, что в монастыре, Джесси может жить в комнате вместе с ней.
– Но для этого, необходимо получить разрешение сестры-экономки, – сказала она. – Подобные дела находятся в её ведении. – И, зная покладистый характер своей помощницы по хозяйственным делам, добавила, – я думаю, что она, не будет против.
– Да! Да! Да! – Весело вошла, Грета в комнату Ани и Оксаны сразу же после разговора с сестрой Руфь.
  – Разрешила!? – Встала из-за стола навстречу ей Аня.
  – Да! Разрешила! она добрая, очень добрая! – Улыбалась Грета, – только с условием, что выгуливать Джесси будем за коровником.
Джесси, устроившаяся на коврике под окном, услышав своё имя, навострила уши. Грета присела рядом с ней.
– Всё хорошо Джесси! Всё очень даже хорошо! Будешь жить, вместе с Аней, – приговаривала она, ласково поглаживая её.
Джесси положила голову на лапы и прикрыла глаза. За время пути она прилично утомилась, и ей хотелось подремать, а насчет того, что всё будет хорошо, она даже и не сомневалась.
Через три месяца в монастырь пришло письмо. Женщина, за которую молилась Аня, писала, что совершенно здорова и благодарила её и монахинь.

В монастыре Джесси, как это обычно говорят в подобных случаях, пришлась ко двору, и очень скоро стала всеобщей любимицей. Ане приходилось вставать пораньше, чтобы ещё до утренней молитвы успеть выгулять её и покормить. Оксана предложила свою помощь, и они стали выгуливать Джесси по очереди. Еду для Джесси откладывали на кухне. Аня забирала её вечером и хранила в небольшом холодильнике, который был у них в комнате. Мясо, косточки, ко всему этому ещё и вкуснейшая наваристая каша: Джесси всё это ела с огромным удовольствием. Вообщем, быт Джесси в монастыре был вполне обустроен. Правда, первое время, с раннего утра до вечера ей приходилось оставаться в комнате одной и ей это не очень-то нравилось, лишь в полдень Аня или Оксана выбирались к ней, чтобы покормить и выгулять. Но когда случалось так, что они обе работали на кухне или в коровнике, выкроить для этого времени у них не получалось и тогда приходилось просить об этом Грету или кого-нибудь ещё и, хотя никто им в этом не отказывал, всё равно, это доставляло определённые неудобства. Проблема эта решилась просто. Сестра Руфь разрешила брать Джесси с собой, но с одним условием, что когда Аня будет работать в столовой, Джесси должна оставаться на улице или в комнате. В одной детской песенке поётся, что собака бывает кусачей, только от жизни собачьей. У Джесси было изначально доброе сердце, таковым оно у неё и оставалось. И хорошо ощущая окружающую её атмосферу, она вполне понимала, что окружают её добрые люди, и никто не желает причинить зла ни ей, ни Ане. И дожидаясь Аню в каком-нибудь укромном месте, когда она работала в столовой или в коровнике чувствовала себя как среди друзей и на весёлые приветствия монахинь и послушниц доброжелательно помахивала хвостом.
 Обычно, перед тем как зайти в церковное помещение или в другое место, куда Джесси входить было нельзя, Аня говорила ей: «ждать Джесси, ждать!». Джесси знала, что при команде «ждать», ей не обязательно сидеть на одном месте, и она может находиться где-нибудь поблизости, однако, не теряя из вида объект, где находилась хозяйка. Но в это утро, перед тем как зайти в церковное помещение, Аня погладила её по спине и сказала иную команду: «Гулять Джесси, гулять!» Для Джесси, «гулять» – это всегда было «гулять». И хотя гулять одной было скучно, но эта команда давала ей определённую свободу. Она без особого удовольствия послонялась вокруг здания церкви, и вновь улеглась невдалеке от входа, дожидаясь Аню. После молитвы Аня и Оксана отправились в коровник. Перед входом в коровник Аня опять сказала: «Гулять, Джесси!». Джесси проводила их взглядом и когда дверь за ними закрылась, легла неподалеку, положив морду на лапы. Она не привыкла гулять одна. Но вскоре лежать ей наскучило, она поднялась и затрусила в сторону знакомой лужайки за коровником. Ещё раз обнюхала стену, но метки были только её. С того, самого первого дня, она больше не подходила к пустующей конуре, но в этот раз её не смутил старый запах незнакомой собаки, уж слишком долгим было её отсутствие. И Джесси, не без некой всё же предосторожности, залезла в конуру. Обустраиваясь, покрутилась, как это обычно делают собаки на новом месте и легла. И с этого дня, её дневным пристанищем, стала эта собачья будка. Аня сменила старую слежавшуюся подстилку на мягкий войлок, который любезно предложила ей сестра Руфь, узнав, что Джесси обживает конуру сбежавшего Августа. Вообщем, теперь не только быт Джесси, но и её досуг в обители, были вполне обустроены.

 Оксана собиралась домой. До принятия обета монашества, ей оставалось ещё два месяца. Никто не уговаривал её оставаться. Стать монахиней или покинуть монастырь, было личным делом каждой послушницы. Накануне отъезда Оксана с Владой съездили на вокзал, купили билет. Все расходы, в подобных случаях брал на себя монастырь, ещё и, приплачивая сверху определённую сумму, чтобы сестра могла без нужды добралась до дома. Вечером, Оксана укладывала в чемодан вещи, готовясь к отъезду. Аня достала из шкафа свой дождевик из тонкого прочного целлофана светло-голубого цвета, – подарок Греты, и, свернув, протянула его Оксане.
– Возьми, пригодиться.
  – А тебе?
  – Бог усмотрит.
Оксана улыбнулась. Это была любимая присказка сестры Руфь. Аня села на стул рядом со своей постелью, дремавшая Джесси подняла морду и взглянула на неё.
– Лежи Джесси, лежи, – успокоила её Аня. – Всё хорошо, вот только вдвоём мы теперь остаёмся в комнате. Покидает нас Оксана.
Джесси вновь положила голову на лапы и в знак того, что всё понимает, чуть шевельнула хвостом.
– Прости Аня, – взглянула на подругу Оксана. – Лучше это сделать сейчас…
– Я не упрекаю тебя. Это всё мой эгоизм. Мне хочется, чтобы ты осталась, вот и всё...
– Я тоже хотела бы остаться, но стать монахиней – это больше, чем я могла себе представить.  Это не моё. В последнее время меня не покидает чувство, что я постоянно притворяюсь. Улыбаюсь, когда мне этого не хочется, смеюсь, а на самом деле мне хочется закрыться в комнате и плакать. Даже во время молитвы, витаю в мыслях где-то в облаках, а делаю вид что молюсь.
– Через это проходят все. Пройдёт время и возможно что-то изменится. Нужно просто подождать…
– Нет, это совсем другое, это не пройдёт. Я чувствую себя словно в чужой одежде, намного большей по размеру, мне неудобно, я путаюсь в ней. Я пробовала перебороть себя. Убеждала, что это всё временно, что это скоро пройдёт. Но, с каждым днём убеждаюсь только в обратном.
– Не укоряй себя. Ведь на то и есть послушание, и решение каждой из нас проверяется этим временем.
Аня пыталась ободрить подругу, но Оксана, словно не слышала её.
– Мне кажется, что все смотрят на меня как на предательницу. Мне стыдно смотреть в глаза настоятельнице, сестре Руфь. Мне стыдно и перед тобой, – продолжала она, всё ещё оставаясь на коленях перед раскрытым чемоданом.
– Есть чувство ложного стыда, и сейчас ты испытываешь что-то похожее, – не оставляла попытки утешить Оксану Аня. – Ведь на самом деле ты не делаешь ничего такого, за что тебе должно быть стыдно.
– Я это понимаю, но лишь умом, а в душе осуждение... И, если бы, не поехала в монастырь испытывала бы то же самое осуждение. Я была уверена, что стать монахиней это моя судьба. Сейчас сознаю, что обманывалась...
На глазах Оксаны блестели слёзы, она безуспешно пыталась закрыть чемодан, не замечая, что рукав вязаной кофты свешивается через край чемодана и мешает ей.
– Не спеши Оксана. – Аня подошла к ней засунула рукав в чемодан и, закрыв его, щелкнула замками. – Вот видишь, всё очень просто.
– Спасибо, – сквозь слёзы улыбалась Оксана, – не за чемодан, за всё спасибо…
  Утром Аня отпросилась у сестры Руфь и вместе с Джесси провожали её домой. Автобус подъехал к самому перрону. Влада, помогла Оксане занести в вагон вещи и, попрощавшись, вышла. Аня и Джесси попрощались с Оксаной ещё у вагона. Вскоре, поезд тронулся с места. Влада, Аня и Джесси стояли на перроне, а из окна вагона уходящего на восток поезда, им махала рукой Оксана. Аня и Влада махали ей в ответ. Джесси повизгивая, заглядывала в глаза Ани, словно хотела спросить разрешения пробежаться за вагоном. Но Аня сказала: « Сидеть Джесси, сидеть!». И Джесси покорно села у ног хозяйки, грустным взглядом провожая уходящий состав.

Прошла церемония посвящения. Две девушки, из тех, кто проходил испытательный срок: Оксана и светловолосая, с глазами цвета неба в погожее летнее утро – полячка Зузанна, уехали домой. Аня с Джесси переселились в комнату Агнесс, на место сестры, отправившейся работать в миссию.
– Джесси, ты теперь у нас настоящая сестра-монахиня, – шутила Агнесс, поглаживая её.
Джесси покорно выдерживала подобное отношение, да и вообще, всеобщее повышенное к себе внимание как само собой разумеющееся, но звёздной болезнью особо не страдала и вела себя так же, как и всегда, дружелюбно-снисходительно. В жизни Ани, внешних, особо заметных изменений с тем, что она приняла монашество, не произошло. Она, как и прежде, вставала чуть свет, чтобы выгулять и покормить Джесси и затем отправиться на утреннюю молитву. Агнесс как некогда и Оксана разделила с ней заботу о Джесси, и они стали выгуливать её по очереди. И лишь вместо ежедневно меняющихся работ Аня теперь служила в приюте. Но хотела она того или нет, это была уже другая жизнь, другие духовные переживания. Жизнь, которая коснулась не только чувств, но изменила и направление её мыслей, да и не только, но и всей жизни. Ей открылся другой духовный мир, чем тот, в котором она жила раньше, хотя она и знала об Иисусе с малых лет. Но это знание лишь согревало её. Сейчас же, пришли другие отношения с Иисусом, доверительные, в которых хотелось общаться с Ним в молитвах, рассказывая самое сокровенное, и желание этого общения не иссякало. Она не загадывала о жизни с тем, чтобы знать, что будет дальше, не жила призрачными мечтаниями, всё это было на другом, более высоком уровне, где приходит упование на Бога и Его милость. Где душевное отделяется от духовного ценою посвящения и призвания. И произошло это не потому, что она прошла обряд, но её дух соприкоснулся с Духом Божьим, и она пережила рождение свыше. Хотя и знала прежде о прощении своих грехов, теперь же она ощущала это сердцем, и это было то новое, что меняло её изнутри. Этим она теперь жила, этим дышала, и это новое она ощущала во всём, что её окружало….

Аня, воспитанная с детства в строгих рамках старой баптисткой церкви, не сразу приняла воззрения, в которых протекала духовная жизнь обители. Разница в учениях, которые она слышала раньше, и которые доносились и практиковались в монастыре, была большая. Объяснялось это тем, что в монастыре по иному, чем в её церкви трактовались служения даров Святого Духа. Мать Софи держалась того учения, что как об этом и написано в Священном Писании, – Божье Слово живо и действенно без каких-либо поправок на время и место. И если во времена первых апостолов верующие возлагали руки на больных и те становились здоровыми, если они говорили иными языками, и если ещё многие другие чудеса совершались через них, то и сегодня всё должно быть именно так, а не как-то иначе.
– Разве изменился Бог!? Или время изменило Его Слово!? – Проповедовала она. – Нет! Бог не изменился! – Отвечала она себе и продолжала учить. – И Его Слово такое же, каким Оно было от самого сотворения мира! Оно неизменно, как неизменен и Сам Творец!
Она брала с кафедры Библию и, держа её перед собой, продолжала:
– И это Слово – краеугольный камень, на котором строится жизнь всякого, кто верует в Иисуса Христа! И тот, кто строит свою жизнь на Божьем Слове, на Его неизменных обетованиях, никогда не будет постыжен в своём уповании и в своей вере. Аминь!!..
И многое из того, что знала Аня, чему её учили, ей пришлось забыть, чтобы принять это новое.

Грета на год уезжала в Среднюю Азию.
  – Мне не будет тебя хватать и твоих мудрых советов, – улыбалась, прощаясь с ней, Аня, хотя ей и было грустно.
Грета была Ане подругой, её общения она искала, когда ей было особенно трудно.
– Мне тебя тоже не будет хватать, и тебя тоже, – провела, Грета, ладонью по голове Джесси.
Грета и Аня понимали, что расставание будет полезно им обеим. Чрезмерное вхождение в жизнь друг друга в обители не приветствовалось. И мать Софи учила об этом:
– Бог ревнитель, – проповедовала она, – и если, прежде чем обратится к Господу, вы ищете совета или участия у людей, ваша молитва будет уже не столь близка Ему. Ибо между Ним и вами будет стоять человек. Помните об этом сёстры, и избегайте подобного искушения, – увещевала она. – Люди могут помогать друг другу в познании Бога, но только до определённой поры, дальше, как от построенного здания убираются строительные леса, так и человек должен отойти от человека. Если же не так, то уже не Иисус будет вашим упованием, а кто-то другой. А, что человек?! – Вопрошала она. – Сегодня он рядом с вами, а завтра его нет. Только Господь вечен и всегда в наших сердцах. Только общение с Ним возвышает дух, только Он кладезь всякой премудрости и откровения, только в Нём спасение наших душ. И только Он по богатству Своему обогащает нас всяким познанием и ведением. Итак, дети мои, не ищите общения с людьми, ищите общение с Господом! – Так она обычно заканчивала подобные проповеди.
Джесси же, к отъезду Греты, отнеслась спокойно. Похоже, что она уже стала привыкать, что люди, к которым она привязывалась, считая их своими, куда-то уходили из её жизни, и она постепенно забывала о них. И лишь одного человека она не могла забыть. Он по-прежнему занимал в её сердце, то место, которое занимал всегда, – это был её хозяин, которого она всегда помнила и забывать его не хотела.

Прошло более чем полгода. У Ани закончилось время служения в приюте, и ей предстояло определяться на постоянное место работы. И уже по прошествии определённого времени, по усмотрению и благословении настоятельницы, она могла отправиться на работу в миссию. Критерием такого отбора были время нахождения в обители, – не меньше двух лет, и духовная зрелость. Имея духовное провидение, настоятельница никогда не ошибалась с выбором, и во всех миссиях сёстры из монастыря пользовались безукоризненной репутацией. А пока сестра Руфь отправила Аню в мастерскую осваивать труд швеи. Не без терзаний и сомнений прошёл год. Люди, – из плоти и крови, и даже имея в своём сердце призвание, им свойственно сомневаться в верности выбранного ими пути. Не обошло это и Аню. И лишь один Бог знает, сколько бессонных ночей, провела она в раздумьях.

     Часть седьмая

Известно, что человек не может жить только лишь для себя, ибо это было бы  противоестественно самой его природе. Кто-то полагает жизнь на служение ближним беззаветно, среди таковых мать Тереза и её сподвижницы и те многие, чьи имена не известны нам – людям, но не Богу. Другие, – в какой мере им это открыто, удостоверяясь умом и совестью. Само же желание добра, не чуждо человеку изначально. И никакое доброе дело, да и не только дело, но даже и само желание Богоугодного поступка не остаются безответными; но также как и содеянное зло, отражаясь от небес приходит в жизнь человека усиленное многократно, так и добродетель, возвращается к человеку, независимо, желает он того или нет, умноженная вселенским духовным законом «в тридцать, шестьдесят и сто крат». «Кто имеет уши слышать, да слышит!».
Три сестры из обители отправлялись в лепрозорий. Это не было по откровению настоятельницы или пророчествующих сестер. Из Юго-Восточной миссии поступила такая просьба, и мать Софи определила сестёр. Это были: Грета, вернувшая уже из своей первой миссионерской поездки, Агнесс и Аня. Но прежде, чем принять окончательное решение, настоятельница удалилась от всех дел и пребывала в трёхдневном посте. Будучи в посте и молитве она не получила от Бога ничего, что заставило бы её изменить свой выбор. И по истечению поста, она пригласила сестёр к себе в кабинет. И лишь они вошли, встав из-за стола, подошла, и приветствовала каждую из них. Затем жестом указала на ряд стульев, приглашая сесть и взяв со стола открытую Библию, повернувшись к ним зачитала: «Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».
– Итак, сёстры, – положила настоятельница Библию на стол. – Мы не можем в той полноте, в какой бы нам хотелось, выразить свою любовь к нашему Господу, но если поступаем в мире по отношению к ближним так как поступали бы по отношению к Нему, то этим угождаем Господу. – Она сделала небольшую паузу и продолжила. – Настало время исполниться этому месту Священного Писания в вашей жизни. Вы отправляетесь в Юго-Восточную миссию для работы в лепрозорий.
Грета, Аня и Агнесс молчали, по их лицам нельзя было определить, что они сейчас переживают.  Первое чему учит жизнь в обители, это не обнаруживать своих эмоций.
– Вы можете высказать своё несогласие и лучше это сделать сразу, – сказала настоятельница, – впрочем, я не требую от вас сиюминутного решения, о своём согласии или несогласии, вы скажите завтра утром, – продолжила она. – А сейчас, идите по своим комнатам и молитесь.
Сказав это, настоятельница внимательно взглянула на них. Лица Греты и Ани по-прежнему оставались невозмутимыми, щёки же Агнесс, покрыл румянец. Мать Софи улыбнулась.
– Не страшитесь, я буду молиться за вас, чтобы вера ваша не ослабела, и вы не поддались искушению и дали ответ, который исходит из вашего сердца. А теперь, идите с миром, – отпустила она сестёр.
– Сестра Анна! – Остановила мать Софи Аню, когда монахини уже подошли к двери. – Сестра Анна, – обратилась к ней настоятельница, когда Грета и Агнесс вышли из кабинета, и, выдержав паузу, продолжила. – Джесси не должна повлиять на твоё решение, пока ты будешь находиться в миссии, если, конечно же, твоё решение будет таковым, в обители, будет, кому за ней присмотреть.
 Аня хотела о чем-то спросить, но настоятельница жестом руки остановила её.
– Да благословит тебя Господь, сестра Анна! – Сказала она, давая понять, что отпускает её.
Аня была в смятении и не могла этого скрыть. Агнесс и Грета дожидались её у выхода из здания.
– Что случилось, Аня?! – быстрым шагом подошла к ней Агнесс. В её голосе слышалась тревога.
– Я не знаю, что мне делать! – Сжимала в отчаянии руки Аня. – Джесси!.. Мать Софи сказала, что Джесси не должна повлиять на моё решение и если я поеду в лепрозорий, в обители за ней присмотрят. Но я даже не могу принять самого этого решения, не зная, как она будет устроена.
– Возможно, что сестра Руфь поможет нам в этом. – В голосе Агнесс уже не было тревоги.
– У меня есть другое предложение, – сказала, Грета, – отвезём её к моим родителям. Элли уже давно мечтает о собаке, она будет на седьмом небе от радости.
– А как отнесутся к этому родители?
– Если ты примешь решение ехать, я сразу же позвоню им, думаю, что они не будут против.

Лишь только один Бог знает, что пережили девушки за эту ночь, но в назначенное время все трое стояли перед настоятельницей. Круги от бессонной ночи под глазами Ани, бледное лицо Греты и покрасневшее от слёз глаза Агнесс, сами за себя говорили, что принятое девушками решение далось им нелегко. В этот раз настоятельница не пригласила их сесть, и уже само это внесло в атмосферу кабинета некую официальность. Взглянув на них, она сказала:
– Нет ничего осудительного, если кто-то из вас откажется ехать, в этом, прежде всего, должна быть ваша добрая воля, – её голос был мягок и добр. – Итак, сестра Грета?.. – Обратилась она.
– Я готова ехать.
  Настоятельница перевела взгляд на Аню.
  – Сестра Анна?..
  – Я согласна.
  Сестра Агнесс?..
– Я согласна, мать Софи, – щёки Агнесс, вновь пылали румянцем.
  – Моё благословение с вами! – Благословила их настоятельница и добавила, – сёстры в обители и я, мы будем молиться за вас. А сейчас, идите и готовьтесь к отъезду. 

Вечером Грета позвонила родителям и уже утром следующего дня, небольшой автобус принадлежавший монастырю, направлялся в сторону её города. Автобус вела Грета, к этому времени частенько замещавшая Владу. К полудню они подрулили к дому. Конечно же, их ждали, и лишь только автобус припарковался, как они увидели бегущую к ним по выложенной тротуарной плиткой дорожке, Элли.
  – Грета! Грета! – обнимала она сестру, лишь только та вышла из автобуса, – как замечательно, что ты приехала! – скороговоркой выговаривала она, – какая ты красивая! ты стала ещё красивей! – Говорила и говорила она, без умолку. Тем временем Аня отодвинула боковую дверь автобуса и Джесси, до этого дремавшая, вытянувшись на одном из сидений, потягиваясь, без особой охоты покинула салон и села у ног хозяйки. А по дорожке, к автобусу уже спешили отец и мать Греты. Они не бросились тотчас к дочери, а, как и полагается по этикету, вначале уделили внимание Ане.
– Густав, – чуть склонил голову отец Греты.
Он хотел протянуть руку, но не знал, можно ли таким образом приветствовать монахинь, хотя девушки были в обычной светской одежде.
– Сестра Анна. – Ответила Аня.
– Элеонор. – Протянула Ане руку, чуждая религиозных предрассудков, мать Греты.
– Анна, – улыбнулась, пожимая ей руку Аня.
– А эта красавица, наверное, и есть Джесси? – Улыбаясь, спросил отец Греты, обращаясь больше к Джесси, чем к Ане.
Джесси взглянула на хозяйку, дескать, как мне себя вести.
– Да, гер Густав, – ответила Аня, – это и есть наша Джесси.
– Можно её погладить?
  – Да конечно, она только с виду такая серьёзная, на самом же деле очень добрая и приветливая. – Улыбнулась Аня.
Отец Греты провёл рукой по голове Джесси. Она приняла это снисходительно-вежливо, как должное ей внимание.
– Очень красивая собака, – сказала мать Греты, но погладить Джесси не решилась.
Между тем, Грета и Элли подошли к ним.
– О, я гляжу, вы уже познакомились, – улыбнулась Грета.
Рядом, прижавшись к ней, стояла счастливая Элли. Ещё год назад, Грета, бросилась бы к родителям с распростёртыми объятиями. И сейчас это было самым сильным её желанием. В сердцах отца и матери было то же самое желание, и лишь присутствии Ани удерживало их. И хотя сердца всех их были полны радости, они лишь сдержанно обнялись.
Элли подошла к Ане и по взрослому протянула руку.
– Элли.
– Анна, – пожала ей руку Аня, улыбаясь.
– А это Джесси, про которую нам говорила, Грета? – спросила Элли и, не дожидаясь, пока Аня ей ответит, протянула Джесси руку. – Давай знакомиться Джесси, я Элли.
Джесси протянула лапу.
– Ты умная Джесси, очень умная, – чуть пожимала ей лапу Элли.
Джесси по интонации понимала, что её хвалят, только не знала за что, ведь она просто протянула лапу, обычное дело. А Элли продолжала:
– Ты будешь жить у нас, и охранять дом. А я буду с тобой гулять.
Джесси глядела на Элли, чуть склонив набок голову, в её взгляде словно читалось: «Ну что ж, охранять, так охранять, дело привычное».
  Аня и Грета уезжали в полдень, следующего дня. Джесси, уже случалось оставаться в монастыре одной, и если Аня не приезжала к вечеру, она ночевала в будке, еду же ей приносил кто-нибудь из  монахинь или послушниц. Так что её отъезд она пережила вполне спокойно. Хотя отец Греты, на всякий случай, пристегнул к ошейнику поводок, а другой конец поводка намотал себе на руку. Аня же в отличии от Джесси знала, что расстаются они надолго и уезжала с тяжелым сердцем и подспудным чувством, что её отъезд это предательство против добродушной и доверчивой Джесси…

Улетали монахини со столичного аэродрома вечером. И когда самолет поднялся над облаками, их глазам открылся сказочный, притягивающий взгляд закат. Не тот, который видится с земли; иной, фантастический, обволакивающий горизонт и притягивающий взгляд, с меняющимся от тёмно-красного цвета – к лиловому. И облака, плотно закрывающие землю, казались тою самою землёй, неземной мистической красоты. Через двенадцать часов они прилетели в Сингапур. Три часа, – время до вылета в Окленд, самый крупный город Новой Зеландии провели в зоне тишины. Большой зал. По периметру кресла. В центре, мини-парк с фонтанчиками. Вокруг фонтанчиков, – небольшие бассейны, в которых плавали причудливой окраски рыбы. Откуда-то сверху, из невидимых динамиков, звучала лёгкая музыка с услаждающим слух щебетанием птиц. И атмосфера уюта сняла напряжение многочасового полета, а впереди предстоял чуть менее продолжительный, девятичасовой перелёт. К Окленду подлетали ранним утром; и когда самолет, снижаясь, прошёл через пушистые, молочным туманом зашторившие иллюминаторы облака, пассажирам лайнера открылась бесконечная сверкающая под лучами восходящего солнца лазурная гладь океана, и два больших острова королевства Новая Зеландия. Рядом с ними, пятнились зелёным маленькие острова, на одном из которых и находился лепрозорий. По мере как самолёт снижался над одним из больших островов, стали видны луга с яркой зеленью трав, стада коров и всюду разбросанные одноэтажные строения и длинная серая взлётно-посадочная полоса аэродрома. В аэропорту их встретил представитель миссии, – русоволосый улыбчивый мужчина лет тридцати, как они узнали от него позже, родом из Швеции. Представился он Георгом. Он погрузил сумки монахинь в багажник автомобиля и, сверкнув в улыбке белизной зубов, широким жестом пригласил их в салон. Сестры сели на заднее сиденье вместительного джипа. Георг завел двигатель, и джип покинув парковку аэродрома вырулил на дорогу ведущую в город. Первое, что бросилось в глаза монахиням, это непривычное их взгляду обилие цветов и зелени. Они улетали из осени, а прилетели в весну, – в весну для них незнакомую, – с тёплым ласковым бризом, буйством красок, запахами моря и свежей травы. Ибо, когда в Европе осень в своё излюбленное, – красно-жёлтое, раскрашивает всё вокруг, – Новая Зеландия наполняется щебетанием птиц и весенним благоуханием цветов.
Вскоре стали видны одноэтажные коттеджи.
– Пригород Окленда, – прокомментировал  Георг, – не удивляйтесь, почти до самого  центра будут одно, двухэтажные здания, это особенность столицы.
– А вот это уже и сам Окленд, – сказал он, через некоторое время.
Окленд весь утопал в зелени. Ухоженные газоны, кусты и раскидистые, с широкой кроной фруктовые, осыпанные весенним многоцветьем деревья, были не только в садах и участках вблизи домов, но и вдоль всей дороги. Его можно было назвать большим садом, в зелени которого почти до самого центра тянулись аккуратные одно и двухэтажные дома. И лишь ближе к центру взгляду открылись возвышающиеся над низкорослым строением, высотные здания.
– Теплоход уходит завтра утром, у вас ещё достаточно времени и если появится желание посмотреть достопримечательности Окленда, я к вашим  услугам, – сказал Георг, не обращаясь конкретно не к одной из монахинь и не отрывая взгляда от дороги. 
Старшей среди сестёр, настоятельница назначила Грету. Агнесс и Аня вопросительно посмотрели на неё.
– Хорошо, – согласилась она, – нам нужно лишь привести себя в порядок, немного отдохнуть и после полудня мы сможем отправиться с вами на экскурсию.
– Прекрасно, – улыбнулся Георг, – после полудня я в вашем распоряжении. – Кстати, – добавил он, – ваши билеты и все необходимые сопровождающие документы у меня, и я привезу их с собой, так что, всё ваше время принадлежит только вам. Всё что будет нужно знать дальше, вам скажут уже в лепрозории.
Они миновали высотный центр и вскоре остановились у двухэтажного отеля.
– Ваши одноместные номера оплачены, – сказал Георг, припарковав джип и полуобернувшись к ним, – так что как и в случае с билетами вам не о чем беспокоиться. Правда, номера здесь не столь шикарные как в европейских гостиницах, – с улыбкой добавил он.
А тем временем, к автомобилю уже спешил служащий отеля. Он и Георг занесли багаж монахинь в номера и Георг, улыбнувшись по европейски широко и радушно, пожелал им хорошего отдыха и ушёл. Девушки не предполагали подобный комфорт, уединение им сейчас было необходимо как никогда. И приняв душ, оставшееся время, каждая из них провела в молитве.
После полудня джип миссии подрулил к отелю.
– Интересных мест в Окленде много, – сказал Георг, когда монахини сели в автомобиль, – но за дефицитом времени, я покажу вам только некоторые, как мне кажется, заслуживающих внимания более чем другие.
Вернулись девушки в отель лишь к вечеру.
– Утром, я заеду за вами, – сказал Георг и, как всегда пожелав хорошего отдыха, уехал.
Монахини разошлись по своим номерам. Изобилие впечатлений сгладило остроту переживаний, которые, несомненно, каждая из них испытывала в связи с поездкой в лепрозорий. Аня улыбнулась, вспомнив как Агнесс в страхе схватила за руку Грету, когда совсем рядом с ними в подводном тоннеле океанариума проплыла, скосив на них глаза, большая акула, от которой, как впрочем от мурен и всякой другой морской живности их отделяла лишь тонкая прозрачная стена. Да и сама Аня пережила в этот момент не самые бесстрашные минуты своей жизни. Грета же, казалась, была совершенно невозмутимой, и было ли это спокойствие только внешним, – остается лишь предполагать. Вспомнила, как проезжали через гигантский мост, соединяющий центр города с его окраинами, и белые паруса яхт, мерно покачивающиеся внизу на водной глади, похожие с высоты моста на дремлющих чаек. Как наяву представился сад цветов, в котором они успели посмотреть лишь его малую часть, и где ей особенно понравились необычайной красоты огромные, усыпанные цветами, кусты роз. И, словно вновь переживала чувство восторга и восхищения, когда со смотровой площадки, расположенной у кратера одного из потухших вулканов, словно с высоты птичьего полёта, им открылся вид на Окленд, раскинувшийся в месте поражающем своей красотой, которую не передать словами, ибо подобное нужно только видеть. Грета, в отличии от Ани, переживала все прелести экскурсии не столь живописно. Хотя, несомненно, что и сам город так и места, которые они посетили, произвели на неё определённое впечатление. Сориентированная более других социально, она отметила высокий уровень жизни жителей Окленда. Они нигде не встречали бедно одетых людей, чей бы внешний вид говорил об их крайней нужде; или бесцельно слоняющиеся по улице безработных, которых даже в Германии с её достаточно высоким жизненным уровнем, можно было увидеть довольно часто. Грета думала о другом. С самого первого дня в обители, даже не осознавая этого, она готовилась к служению, которое им предстояло нести. И свою первую миссионерскую поездку в Киргизию, где год служила в детском приюте, она восприняла лишь как подготовку к нему. И когда настоятельница пригласила их, надеялась услышать те слова, которые и услышала. И хотя к этой поездке она была готова, само же решение потребовало от неё значительного мужества. И сейчас, получив подтверждение своим чаяниям, Грета не знала как ей молиться, – то ли благодарить Бога, или же, продолжать испрашивать Его волю. Не то же самое происходило с Агнесс. На коленях, молитвенно сложив руки у груди, она страстно шептала молитву. До прихода в обитель Агнесс была прихожанкой евангелической церкви и пела в церковном хоре. И хотя внешне выглядела совершенно нерелигиозной, – была весёлой, с открытым взглядом искрившихся задором глаз, то есть отличалась полным отсутствием показной внешней набожности и безропотного смирения, среди прихожан и служителей церкви слыла духовной, одарённой сестрой. После вечерних репетиций хора, до дома, её часто подвозили регент хора Йохан и его жена – красавица Марлин. И когда Марлин, будучи на последних месяцах беременности уже не могла бывать на репетициях, Йохан подвозил Агнесс один. И вскоре, Агнесс ждала репетиций только с одним желанием, – увидеть Йохана. А во время репетиции не могла дождаться её окончания. Йохан, тоже стал уделять ей знаки внимания, которые не ограничивались только его регентством. Их отношения возрастали, и венец их был банальным, они стали тайно встречаться в небольшой квартире на окраине города, которую Йохан снимал для этих свиданий. Марлин родила Йохану сына, но рождение ребёнка не охладило его пыл к Агнесс. Душою он прикипал к ней всё больше и больше. Агнесс, с самого начала была честна перед собой и мучилась этими отношениями, но влечение к Йохану было сильнее, чем её самоосуждения. Она изменилась, похудела, и её взгляд уже не искрился задорными огоньками. Но порвать греховную связь они не могли. Закончилось всё это также банально, как и началось. Об их связи стало известно пастору церкви, и они были отлучены от святого причастия. Как само собой разумеющееся Йохан оставил регентство и вскоре устроился музыкантом в недорогой вечерний ресторан. Марлин ушла от него. И хотя страсть влекла Агнесс к Йохану, она всё же нашла в себе силы отказать ему во встречах. Прошёл год. Агнесс публично покаялась в церкви и была допущена к причастию. Йохан тем временем уехал в Бразилию. Иногда он присылал письма, приглашая её к себе. Через полгода Агнесс ушла в монастырь, надеясь навсегда забыть высокого сероглазого брюнета, которого своей обходительностью и манерами сегодня так сильно напомнил ей Георг; и воспоминания вспыхнули в её сердце с новой силой. Агнесс молилась и словно слышала слова настоятельницы, когда в одной из своих исповедей, открылась ей.
– Дочь моя, – сказала настоятельница,  – обитель, это не место, где святость присутствует сама по себе, а только способствует этому. К этому необходимо приложить труд. Труд же сей: молитва, пост и послушание. Только через это уходят человеческая гордыня, пороки и греховные страсти.
Агнесс как тогда, так и сейчас понимала всю правоту сказанных настоятельницей слов, но победить себя не могла. Взгляд Йохана, светящийся любовью, казалось, преследовал её повсюду. И хотя природная сила характера помогла ей победить душевный надлом, но изводили по ночам Агнесс сильные, до сиих пор не остывшие чувства.

Утром  Георг отвез девушек в порт, где у причала, щедро освещенный солнцем, чуть покачивался на волнах белоснежный красавец,– морской четырёхпалубный круизный лайнер. Георг и рослый стюард из команды теплохода занесли их вещи на вторую палубу в одноярусную каюту на трех пассажиров. Георг, прощаясь, пожал им руки. Он был непривычно серьёзен.
– Я проработал в лепрозории три года, – сказал он, – опасность заболеть не так страшна. Труднее привыкнуть к человеческим страданиям, вернее к ним невозможно привыкнуть. Пусть Бог, которому мы служим, укрепит вас.
И пожелав счастливого пути, Георг покинул каюту.

На теплоходе, до соседнего с лепрозорием острова, им предстояло плыть двое суток, затем несколько часов на катере до острова, где находился сам лепрозорий. Погода стояла солнечная, безветренная. И монахини большую часть первого дня провели на открытой палубе лайнера, любуясь океаном. Почти от самого Окленда теплоход сопровождали дельфины. В разных местах, словно по команде, они парами, тройками, а то и целыми группами выпрыгивали из воды и, блеснув на солнце телами поражающими идеальностью форм, описав плавную дугу, исчезали под водой, чтобы через мгновение вновь грациозно взметнуться ввысь. Зрелищем этим можно было любоваться бесконечно долго, как и самой, постоянно меняющейся, чарующей взгляд гладью океана. Ночью теплоход попал в небольшой, по океанским меркам, четырёх бальный шторм. Но и этого оказалось достаточным, чтобы девушки, знающие о морской болезни лишь понаслышке, да из книг, прочувствовали на себе всю её прелесть, совершенно лишённую даже самой малой толики какого-либо романтического оттенка. И хотя к вечеру вторых суток ветер утих, но весь оставшийся путь теплоход раскачивала послештормовая зыбь, от которой им было не легче, если не сказать обратное. Бледные и изнеможенные они не могли дождаться берега. И как-то сразу ободрились, когда утром вторых суток, вдали, протянувшись узкой длинной полосой, показался остров. А глядя на Агнесс и вовсе было трудно предположить, что ещё час назад она была словно бледный увядающий стебелёк. Блеск глаз, румянец щёк, – Агнесс вновь радовалась жизни. Аня и Грета хоть и не выглядели столь разительно контрастно, но чувствовали себя тоже намного лучше. И монахини смогли съесть за завтраком по бутерброду, а не только выпить немного апельсинового сока, как это было за последние сутки. В порту они пересели на быстроходный катер, и за два часа он домчал их прямо к причалу лепрозория. Со смешанным чувством страха и любопытства ступили девушки на берег.

Джесси поселили в комнате Греты. Три дня она не проявляла особых признаков беспокойства. Лишь на прогулке провожала взглядом небольшие автобусы белого цвета, похожие на тот, на котором уехали Аня и Грета. На четвёртый день, утром, Элли проснулась от того, что кто-то тихонько царапал дверь. Она улыбнулась, так Джесси просилась на прогулку. Элли не одевая тапочек, на цыпочках пробежала по комнате, открыла дверь. Джесси смотрела на неё извиняющимся взглядом и помахивала хвостом, рядом с ней лежал её коврик. Элли всё поняла. Джесси скучно одной в комнате Греты, и она просится жить к ней.
– Доброе утро, Джесси! – Поздоровалась Элли, и чуть посторонилась.
Джесси проволокла ковёр по комнате под окно и, выпустив его из зубов, посмотрела на Элли, чтобы ещё раз убедиться, что она, Джесси, будет здесь жить с разрешения хозяйки комнаты, и что ей рады.
– Умница Джесси, умница! – Подошла и погладила её Элли.
Джесси убедившись, что с её дальнейшим проживанием вопрос решён, выбежала из комнаты и вновь вернулась, в зубах у неё был поводок. Она пронесла его по комнате и положила на ковёр как завершающий штрих своего переселения и ещё раз взглянула на Элли.
– Умничка, Джесси, умничка! – Уже одевалась Элли.
Джесси подхватив поводок зубами, подошла к ней. С этого дня каждое утро они собирались на прогулку так, – лишь только Элли начинала одеваться, Джесси с поводком в зубах уже стояла рядом с ней.

– О, Господи! Это чудо! – прошептала Грета.
По всему берегу острова тянулся широкий песчаный пляж. Песок, под палящим солнцем, казался белоснежным. За широкой песчаной каймой в тени высоченных пальм стояли одноэтажные коттеджи. Всё было как в том самом сне, который ей приснился в первую ночь в обители.
– Сон в руку, – проговорила она.
  – Ты видела это во сне? – Спросила Аня, зная значение этой фразы.
– Да, в первую ночь, которую провела в обители. Сестра Ольга сказала, что первый сон на новом месте вещий. «Сон в руку», – так говорят у них в России.
  Аня улыбнулась.
– В России и у нас на Украине и вправду есть такое поверье.
– Теперь будет и в Германии, – рассмеялась Агнесс.
  А к ним, в монашеском одеянии, уже подходили три сестры.
– Добро пожаловать! – Поприветствовала их одна из монахинь. – Я сестра Франциска, – представилась она. – А это сестры Беатрис и Ивона, – сделала она жест рукой в сторону стоящих рядом с ней монахинь.
– Сестра Агнесс, – первая представилась Агнесс.
– Сестра Грета, – чуть склонила голову Грета.
– Сестра Анна, – немного замешкалась Аня.
Как-то по новому открылось ей сейчас её монашеское звание. С особой силой ощутила она свою непричастность к этому миру, к его радостям и необыкновенная благодать прикоснулась её сердца. Взглянув на Грету и Агнесс, она заметила, что они переживают нечто похожее.
– Небольшая формальность, – улыбнулась сестра Франциска, – мне нужно взглянуть на ваши сопроводительные документы.
Улыбка сгладила её официальность, сейчас она казалась милой и добродушной. Грета достала из сумки папку с документами из мисси и монастыря и протянула ей. Сестра Франциска мельком просмотрела их и передала папку одной из сестёр.
– Пойдёмте, я покажу где вы будете жить, – сестра Франциска уже не улыбалась, но её глаза    по-прежнему излучали добродушие.
Она дала распоряжения сопровождающим её сестрам, и они ушли.
– В коттедже, в котором вы будете жить, до вас жили сестры из Голландии, – сказала сестра Франциска по пути. – Они пробыли здесь два года, и достойно несли своё служение, хотя и не были монахинями. Да благословит их Господь!..
– Лепрозорий наряду со своей основной задачей носит также и социальный характер, – начала, по пути краткий информационный экскурс сестра Франциска, выдержав небольшую паузу. – Пациенты наряду с лечением нуждаются и в общении со здоровыми людьми, дабы не произошло их отчуждения или самоизоляции, что неизбежно, окажись они лишь только в своей среде. И связующим звеном между ними и остальным миром, в основном, служат те, кто за ними ухаживает. Больные живут в двухкомнатных коттеджах, по двое в комнате, в коттеджах новых серий, где комнаты намного просторнее, проживают по трое. В большинстве, все они самостоятельны, но есть и такие за которыми нужен уход. Мужчины и женщины проживают в разных коттеджах. За мужчинами присматривают мужчины из числа волонтёров. В коттеджах, где проживают женщины, работают сёстры монахини и сёстры из протестантских церквей. За каждой из вас будет закреплен коттедж.
Сестра Франциска некоторое время молчала, готовая отвечать на вопросы, но сёстры молчали, и она продолжила:
– Лепрозорий существует уже более двадцати лет и за всё время его существования не было ни одного случая, чтобы заболел кто-то из обслуги или медицинского персонала. – Сказала  она, и продолжила. – Но, конечно же, соблюдать предписываемые меры безопасности необходимо, а не только лишь уповать на Бога. Об этом вам подробно расскажет доктор Жерард. Он из Франции. В лепрозории работает пятый год. Всё что он скажет, важно, и это нужно исполнять.
Тем временем они подошли к коттеджу.
– В коттеджах есть все условия, – сказала сестра Франциска, открывая ключом замок. – Есть кухня, но особо готовить вам не придётся, питаться будете в столовой.
Они вошли в коридор, сестра Франциска включила свет.
– Там кухня, – показала она на дальнюю открытую дверь по левую сторону коридора. В кухне и в комнате установлены кондиционеры, хотя по ночам морской бриз достаточно свеж, так что во время сна кондиционер можно не включать, достаточно открыть окна, от насекомых спасает москитная сетка. Впрочем, скоро вы сами всё узнаете, что и как лучше. Ванная комната, туалет, – указала рукой сестра Франциска на две двери также по левую сторону. – А это комната, – сказала она и открыла дверь посередине правой стороны коридора.
Вслед за ней монахини ступили в душное и сумрачное помещение. Сестра Франциска открыла жалюзи и включила кондиционер и вместе с дневным светом, комнату стал наполнять прохладный воздух. Два больших окна и совсем немного мебели: три кровати изголовьями к окнам с прикроватными тумбочками, шкаф для одежды в правом углу от двери, в левом, – небольшой стол и три задвинутых под него стула делали просторную комнату визуально ещё больше.
– Вот здесь вы и будете жить, – повела рукой сестра Франциска. – Впрочем, в коттедже вам придется лишь ночевать, всё остальное время будете проводить с больными, исключая время общих утренних и вечерних молитв. Воскресный день отличается лишь утренним богослужением. Завтракать, обедать, и ужинать будете в общей столовой. Вам придётся ко многому привыкнуть. Холодильник в кухне, – продолжала она, – там сок и фрукты. Располагайтесь. Отдохните. Постельное бельё свежее, сменное будете получать раз в неделю у сестры-экономки. Через два часа я пришлю сестру Ивону. Она проводит вас в столовую и ознакомит с распорядком лепрозория. А сейчас, извините, я должна оставить вас, – сестра Франциска чуть поклонилась и вышла.
– Это просто счастье! – Блеснула взглядом Агнесс, – жить в этом райском уголке и служить Богу.
– И людям, – добавила Грета.
Аня промолчала. Ей показалось, что с уходом сестры Франциски её покинул мир, который до этого был в сердце. Почему-то подумалось, что дав согласие ехать в лепрозорий, она сделала ошибку, и что её место не здесь, и не из-за боязни заразиться проказой, а по другой, пока ещё неясной причине. Она ощутила в себе пустоту, на глазах выступили слёзы.
– Аня, что с тобой!? – Первая заметила перемену в её настроении Агнесс.
– Всё хорошо, Агнесс, – и Аня украдкой смахнула набежавшую слезу.
– Ты плачешь? – Агнесс платочком вытирала слёзы на Аниных щеках, которые она уже не могла сдержать.
Грета протянула Ане свой платок. – Пусть поплачет, – сказала она Агнесс, – иногда это бывает  необходимо.
И взяв Аню под руку, усадила её на ближайшую кровать. Затем сделав жест рукой Агнесс, чтобы она следовала за ней, вышла из комнаты.
Выплакавшись, Аня и впрямь почувствовала себя лучше. И когда Грета и Агнесс вернулись, на её глазах уже не было слёз. Вскоре в комнату постучалась сестра Ивона.
– Сестра Франциска послала меня, чтобы я проводила вас в столовую, – чуть склонила она голову, готовая служить им.

Даже, само понятие самопожертвование, утрачивает всякое своё значение и смысл рядом с людьми больными проказой. Да и любое другое высокопарное слово тоже, сколь бы возвышенно и  благородно оно не звучало – теряет свой внешний лоск. Весёлая беззаботность Агнесс сразу же исчезла с её лица, лишь только они повстречали мужчину, чьё лицо исказила лепра. Он поклонился монахиням и прошёл мимо. Девушкам пришлось приложить усилие, чтобы реакция не отразилась на их лицах.
– Хладнокровие, это необходимое условие для работы в лепрозории, – сказала сестра Ивона. – Поверьте, это даётся не сразу, – продолжила, она чуть помолчав. – Но без этого здесь нельзя, и если Господь призвал нас к этому служению, Он дарует и силы...
Навстречу им шёл человек в одежде служителя протестантской церкви. И когда он приблизился, сестра Ивона сделала жест рукой, чтобы сёстры остановились.
– Пастор Феликс! – обратилась она к нему на английском.
– Слушаю Вас сестра Ивона, – остановился пастор.
– Хочу представить ваших новых прихожанок.
– Благодарение Господу! – Приветствуя сестёр, склонил седеющую голову пастор. – Буду рад видеть вас в церкви.
– Мы будем, пастор! – Поспешила ответить за всех Агнесс, хорошо владеющая английским.
– Буду рад, – повторил пастор с улыбкой. – В славословии Своего народа прибывает Господь, – процитировал он слова из Библии и вежливо поклонившись, прошёл дальше.
– Пастор Феликс из Греции, – сказала сестра Ивона, когда они продолжили путь. – Здесь только протестантская церковь, хотя среди больных есть католики и православные. Но мы удачно обходим все спорные стороны вероисповеданий. Для исповеди и причастия раз в месяц приезжают их священники. Язык общения на острове английский, но многие знают и немецкий. Ну, и, конечно же, нельзя исключать язык мимики и жестов, – улыбнулась сестра Ивона.

Столовая, – одноэтажное здание. Внутри, – уютный зал, десятка три столиков, каждый на четыре персоны. В зале прохладно от работающих кондиционеров.
– Эта столовая только для обслуживающего персонала и медицинских работников, – пояснила сестра Ивона. – Больные питаются в другой столовой, она находится в той части лепрозория, где расположены их коттеджи. Лежащим и тем, кому трудно ходить, еду из столовой приносят те, кто за ними ухаживает. Что-то больные могут приготовить и сами. В коттеджах есть кухни.
Они пришли к обеденному времени, и большинство столов были заняты. Многие за столами сидели в белых медицинских халатах. За некоторыми – они заместили монахинь.
– Я буду за столиком с вами, – сказала сестра Ивона.
Отвечая на приветствия, монахини прошли к окну раздачи и, взяв подносы стопкой возвышающиеся на столе рядом с окном, выбрали предлагаемые блюда.
– Кухня не для гурманов, большим разнообразием не отличается, – улыбнулась сестра Ивона. – Но выбор, всё же, есть. Есть вегетарианские блюда, блюда без свинины.
После обеда, сестра Ивона проводила их до коттеджа.
– Завтра я зайду за вами в шесть утра, в половине седьмого начинается утренняя молитва. Молитву проводит сестра Франциска, среди монахинь она старшая, – сказала она, прощаясь.

Упоминания о проказе относятся к самым ранним историческим сведениям и документально подтверждают, что в те времена больных лепрой клеймили как преступников, нарушивших культурные и религиозные обычаи. О проказе упоминается и в Ветхом Завете, в книге «Левит» написано: «Если у кого на коже тела был нарыв и зажил, и на месте нарыва появилась белая опухоль, или пятно белое или красноватое, то он должен явиться к священнику; священник осмотрит его, и если оно окажется ниже кожи, и волос его изменился в белый, то священник объявит его нечистым: это язва проказы, она расцвела на нарыве». Больной проказой должен был оставить общество, ибо заключение священника гласило: «Во все дни, доколе на нём язва, он должен быть нечист, нечист он; он должен жить отдельно, вне стана жилище его» В 484 году до нашей эры по свидетельству Геродота в Персии прокаженных приравнивали к безумным и изгоняли из общества. Для жизни им отводились убежища в самых глухих труднодоступных местах, где они умирали от голода и болезней. В других странах Востока считалось, что проказа это наказание богов за прегрешение против Солнца. Прокаженных заживо закапывали в землю, оставляя на поверхности лишь голову, и бросали на съедение львам. Особой лояльностью к прокажённым не отличался и Запад. Там они становились изгоями. В 503 году уже нашей эры во Франции был составлен ряд правил для поведения больных проказой и его родственников. Вот одно их них. Лишь только у человека обнаруживались признаки проказы – как его сразу же отводили в религиозный трибунал, который осуждал прокажённого на смерть!.. Несчастного или же несчастную отводили в церковь, ложили в гроб и служили заупокойную службу; затем гроб с телом относили на кладбище, опускали в могилу и сбрасывали на него несколько лопат земли со словами, что человек этот отныне мертв. После этого ритуала их одевали в балахон серого цвета с капюшоном, давали рог, трещотку и колокольчик. Прокажённым запрещалось входить в церковь или трактир, посещать рынки и ярмарки, мыться в проточной воде и пить из рек и колодцев, есть вместе со здоровыми, прикасаться к чужим вещам и говорить с людьми, стоя к ним по ветру. Они были лишены всех социальных прав, в том числе и права на наследование. Зловеще раздавались на пустынных дорогах и окраинах городов звуки рога, трещотки и колокольчика и люди услышав их, в страхе бежали. На Востоке, в средние века, по учению Корана, всякий мусульманин, встретившийся с больным проказой, должен был бежать от него. «Беги от прокаженного, как ото льва», – повторяли правоверные слова пророка. По существу, на протяжении многих столетий борьба с проказой была историей морального и физического уничтожения больных. Прокаженных живыми закапывали в землю, сжигали на кострах, сбрасывали в ущелья, топили в реках. Так, в 1321 году во французской провинции Лангедок за один день было сожжено шестьсот человек, из которых только половина людей были больны проказой. Остальные лишь подозревались в этой страшной болезни.
Проказа не поддавалась лечению, и больные умирали в страшных мучениях. Если же случалось, что больной проказой выздоравливал, это считалось чудом. Страх перед проказой порождал чудовищные по своей жестокости законы. Даже в более поздний период, в 1453 году,  во Франции был принят закон, который гласил, что здоровая жена, сожительствующая с прокаженным мужем, приговаривается к наказанию у позорного столба и затем изгоняется из общества. Прокаженных ограничивали в свободе, их панически боялись, они были людьми вне закона. Но всё же, средневековое общество неосознанно, на уровне мистического подсознания нуждалось в этих людях. Считалось, что  проказа, – это наказание за грех и прокаженные невольно становились «козлами отпущения» и, взвалив на себя проклятия за грехи всего общества, как печать этого, несли на себе страшные язвы. Но вместе с тем на Западе существовали и особые заведения, где содержались больные проказой, – лепрозории. Первый лепрозорий известен в Западной Европе с 570 года. Их число увеличивается в период крестовых походов. Находиться они должны были на расстоянии «полета камня» от города. С историей лепрозориев связана и история монашеского ордена святого Лазаря. Именно монахи этого ордена, учрежденного в XII веке, начали ухаживать за больными проказой в лепрозориях. Отсюда и пошло название «лазарет» (пристанище святого Лазаря). Основными методами лечения того времени были пост и молитва. В каждом лепрозории был свой устав и своя особая одежда, служившая опознавательным знаком. Конечно, все эти лепрозории являлись скорее местами заточения, нежели лечебницами. Время отделяющие нас от средневековья не изменило самой болезни, но изменило отношение к ней. И современный лепрозорий это не только лечебное учреждение, где больные проказой могут получить самое эффективное лечение и найти успокоение от ноющих язв, но и место их душевной реабилитации. Хотя, хотим мы этого или нет, если нет достаточного просвещения, из глубины веков при слове проказа, всё ещё слышится зловещий звук колокольчика, вселяющий ужас перед этой болезнью...

Кроме монахинь на остров прибыли ещё два волонтёра. Брентон, – высокий брюнет лет тридцати, из Пуэрто-Рико и Алекс, – двадцатипятилетний шатен с фигурой легкоатлета из Америки. Оба они были прихожанами евангельских церквей. И на следующее утро доктор Жерард пригласил всех новоприбывших на остров к себе в кабинет. Доктор был высок, худощав, порывист в движениях, в его густых тёмного цвета волосах заметно просвечивалась седина, на нём был ослепительно белый халат. Он предложил всем сесть. И когда волонтёры и монахини расселись, выждав некоторое время, поинтересовался, как они устроились и если у них есть жалобы, и если есть, то предложил высказать их. И выждав ещё некоторое время, и не услышав ничего, продолжил:
– Я не буду вас спрашивать по доброй ли воле вы приехали в лепрозорий, знаю и так, что по доброй. Другое дело, насколько вы готовы к работе с больными проказой. Думаю, что какие-то первые  впечатления у вас уже есть. Поэтому я должен вам напомнить, что принцип доброй воли лежит в основе служения всех людей на острове. По сути – это условие нахождения в лепрозории. Прибывшие из церквей в любое время могут покинуть остров, если вдруг поймут что ноша не по ним.
И доктор взглянул на мужчин.
– Сёстры же из монастырей прежде должны согласовать подобное решение со своими настоятельницами, – перевел он взгляд на монахинь – и что-то предпринимать только по их благословению. Но это уже не моя компетенция. Духовными вопросами занимаются пастор Феликс и сестра Франциска. Я же, в первую очередь, отвечаю за вашу безопасность, дабы, когда подойдёт срок вашего отъезда, вы уехали с острова не только живыми но и здоровыми.
Доктор Жерард говорил в резковатой форме и при первой встрече производил впечатление несколько грубоватого человека. Но впечатление это исчезало при более близком знакомстве с ним, так как на самом деле это был преданный своему делу врач, в груди которого билось сердце, посвящённое своей профессии и служению людям. Манера же держаться так, была скорее наносной, дабы искусственно создать некую субординационную дистанцию, которая позволила бы ему строго спросить или призвать к ответственности своих подчинённых за какие-либо упущения, для их же блага, так как он хорошо понимал, что отвечает за их здоровье, не перед людьми только, но и перед Богом и прежде всего перед самим собой, – ибо, то, что они делали и где находились, было небезопасным, если не сказать что-то ещё более…
– И поэтому, первое, что я обязан сделать, – выдержав небольшую паузу, продолжил доктор, – это провести ознакомительный экскурс чего вам нужно избегать и чего вам бояться ненужно, потому что уверен: что о проказе у вас информация весьма скромная и вероятнее всего, односторонняя. – Он  вновь чуть помолчал и продолжил: – начну с того, что самое первое чего вам не нужно бояться – это заразиться. Хочу напомнить одну Библейскую истину, которая, несомненно, вам знакома, что человека, зачастую, постигает то, чего он и боится. – Доктор Жерард обвёл присутствующих взглядом и продолжил учить: – Но и пренебрежения к этой проблеме тоже быть не должно. Она существует. И как бы банально это не звучало, в основе всех правил работы с больными проказой лежит одно непреложное правило, – это персональная профилактика и тщательное соблюдение мер личной гигиены. Чистота и мыло – главные враги проказы. Это слова самого Хансена, который в 1874 году открыл возбудитель этой болезни. И многолетние наблюдения лишь подтверждают, что старик Хансен прав. Чистота и мыло… – ещё раз повторил доктор. – На фармацевтическом рынке не существует вакцины для профилактики проказы, – продолжал он, – по крайней мере, на сегодняшний день. Но есть и хорошие известия в этой области. Всемирной организацией здравоохранения недавно объявлен крестовый поход против лепры, имеющий целью полностью уничтожить на Земле эту древнюю болезнь, причем сделать это они намерены в течении ближайших лет. Крупнейшие фармацевтические фирмы уже пожертвовали на эти цели немалые суммы денег. Не факт, что удастся победить проказу так скоро, но идея, несомненно, благая. Ну, а на сегодняшний день, – доктор едва заметно улыбнулся, – по прежнему, важнейшим значением для профилактики проказы остаются оздоровительные процедуры и правильное питание, а это означает: что вам необходимо как можно больше бывать на свежем воздухе, по возможности чаще принимать морские ванны и разумной прохладности душ. И, конечно же, есть фрукты, овощи, пить соки; обязательно принимать витамины которые вам будут выдавать, и раз в полгода сдавать все необходимые анализы. Кроме всего этого вам будет необходимо следить и за личной гигиеной своих подопечных. Больные лепрой должны иметь отдельную постель, полотенца, посуду, часто и тщательно мыться, систематически производить перевязки, добросовестно и регулярно лечиться. Для обслуживающего и медицинского персонала никаких специальных правил поведения, помимо соблюдения всего, что я уже вам сказал, не требуется, более того, их просто не существует. – Доктор вновь немного помолчал и продолжил, – психология больных лепрой не отличается от психологии других людей больных трудноизлечимыми болезнями и звучит это примерно так: чем безнадежнее человек болен, тем зачастую, больше у таких людей вера в выздоровление. И в своей сути, каждый находящийся в лепрозории считает себя здесь временным гостем. Вам об этом нужно знать, всегда об этом помнить и эту веру в людях всячески поддерживать. Не культивировать искусственно, любую фальшь больные распознают гораздо быстрее и лучше чем мы с вами, а способствовать этому своим отношением к ним. Не секрет, – продолжил доктор, – что исцеление происходит сначала в духовных сферах, уже потом мы наблюдаем его в жизни людей. Итак: первое, – вернулся он к началу разговора, – это не бояться; второе – личная профилактика, гигиена и оздоровительные процедуры; третье, – не пренебрегать опасностью и следить за своими подопечными и, конечно же, не угашать их веру в выздоровление. Вот на этом, на сегодня, пока всё. – Закончил он свой экскурс и добавил. – Раз в две недели будем встречаться на моих лекциях, где вы более подробно ознакомитесь с этой болезнью. А сейчас сёстры пойдут в распоряжение сестры Франциски; а мужчины – брата Хейгана. – Попрощался доктор.

Прошло два месяца. Свыкнуться можно со всем, кроме людских страданий, с которыми монахиням приходилось сталкиваться каждый день. Грета часто вспоминала слова Георга, что привыкнуть к человеческой боли и горю невозможно, и она с каждым днём всё больше убеждалась, что это так. Шесть женщин, за которыми она ухаживала, были почти все из разных стран. Разные формы проказы. Разный уровень поражения болезнью. Анила – совсем ещё юная, всего семнадцать лет. Хрупкая фигура, утонченные черты лица, тёмные миндалевидные глаза и длинные пряди иссиня чёрных волос. Внешностью, цветущая и совершенно здоровая. Лишь присмотревшись, на смуглой коже лица, можно было заметить небольшие белесые пятна. Она из Индии, прекрасно владеет английским и взялась учить Грету. Грета знала английский лишь на уровне школьной программы, и теперь всё свободное время проводила с Анилой, совершенствуя его. Другая женщина – тоже из Индии, зовут Рохан. Из-за проказы у неё нет пальцев на правой ноге. Она с трудом ходит, опираясь на костыль. Рохан ещё застала время, когда Индия была английской колонией и тоже довольно сносно говорит на английском. В её потухшем взгляде не отражаются чувства. Абсолютное равнодушие ко всему. С Анилой они из одной провинции и её взгляд становится чуточку теплее, когда она начинает говорить с ней на её родном наречии. Ещё одна женщина, – Джустин, родилась в Южно-Африканской республике. Двадцать лет назад, восемнадцатилетней девушкой, вместе с родителями приехала в Новую Зеландию. Вскоре, вышла замуж и сейчас у неё семья – муж и двоё детей: четырнадцатилетняя дочь Кеира и двенадцатилетний сын Джозеф. Два года назад заметила на груди небольшое покраснение. Она не придала этому особого значения, лишь мазала пятно противовоспалительным бальзамом, но оно увеличивалось в размерах, темнело и приобретало багрово-красный цвет. Вскоре появилось ещё одно. Джустин насторожило, что кожа на местах пятен потеряла чувствительность. Она сдала анализы. Они показали, что у неё туберкулоидная форма проказы. Повторные анализы подтвердили это. Долгое время Джустин не прикасалась к еде. Ей казалось, что вокруг всё отравлено проказой. Она не могла спать, лишь иногда словно проваливалась в тёмную яму, чтобы через короткое время вырваться из неё, вся дрожа от страха. Джустин спохватилась вовремя и её болезнь не была запущена. Она могла лечиться амбулаторно, но выбрала иную часть, – уехала в лепрозорий и не напрасно, болезнь прогрессировала. Проказа не коснулась её лица, и не исказила конечностей. Внешне Джустин оставалась по-прежнему красивой и привлекательной, лишь во взгляде, в уголках её больших глаз, казалось, навсегда поселилась печаль. У них с мужем был небольшой бизнес и, находясь в лепрозории, она не отошла от дел. По факсу получала от супруга финансовые документы, составляла отчеты, которые также факсом отправляла назад. Недавно муж привез ей компьютер, и Джустин прилежно осваивала его. Три другие женщины были родом из Африки. Этот континент по прежнему оставался царством проказы. Звали их Нагус, Земба и Абангу. Нагус из Анголы, Земба из Кении и Абангу из Экваториальной Гвинеи. Нагус около сорока лет. Она из деревни, скучает без своих коз и коров. Понимает португальский, довольно сносно говорит на английском. Дома у неё остались муж и четверо детей. Три сына и дочь Мванаджума, – что означает рожденная в пятницу, которой  недавно исполнилось три года. В лепрозории Нагус также как и Джустин два года и в последний раз видела дочь годовалым ребёнком. Муж высылает Нагус фотографии детей и Грета замечала, как часто она проводит время за фотоальбомом. Лепра заметно исказила её лицо, но на нём никогда не было заметно уныния или же, отчаяния. Она исповедует языческую веру своего племени и носит на груди амулет с заклятьем колдуна против проказы. Её вера, что она выздоровеет и вернётся в семью, велика. По заклятью колдуна она не ест молочного и не прикасается к сладкому. В силе амулета и в исполнении заклятого на еду Нагус видит стержень своего исцеления и для неё это были вещи в которые она свято верила и соблюдала. По характеру она мягка, покладиста, отзывчива; ладит с соседками, помогает Зембе, – шестидесятилетней Кенийке прикованной к постели из-за сильного поражения болезнью ног. Каждый день усаживает её в инвалидную коляску и вывозит к морю, приносит из столовой еду. И Грета видела, что душа её открыта для добрых дел как если бы она была рождена свыше Духом Божьим. Земба страдает от сильных болей в ногах, нуждается в посторонней помощи, но духом сильна, по матерински, чуточку ворчливо поучает тех, кто моложе её. Третья африканка по имени Абангу, – тридцатилетняя чернокожая красавица с иссиня белыми белками тёмных больших глаз. Она из столицы Экваториальной Гвинеи, – Малабо. На острове Абангу недавно, полгода. У неё, – лепроматозная проказа. Внешне это ещё никак не проявляется. Абангу грациозна, красива, привлекает к себе мужские взгляды. Она избалована жизнью. Ей всё доставалось очень легко и просто. Богатое обеспеченное детство, одно из лучших образований которое только можно получить в современном мире. Удачное замужество. У Абангу ребёнок, – пятилетний сын, его портрет у неё на тумбочке. Абангу не может смириться с болезнью, которая перечеркнула ей всё. Она подавлена, порою замкнута и нелюдима. Прекрасно владеет немецким и английским, по вероисповеданию протестантка. Прониклась доверием к Грете, исповедовалась ей. У неё была не безгрешная жизнь и кроме мужа были любовники. И к одному из них у неё появилось настоящее чувство. Она отказала во встречах другим, но её счастье длилось недолго. Её любовник был дипломат и вскоре его направили работать в другую страну. Через месяц после этого она стала недомогать. Головокружение, общая слабость, насморк, словно она была сильно простужена. Из носа часто шла кровь. Врачи в Африке достаточно искушены подобными симптомами, чтобы не заподозрить проявления лепроматозной проказы. Анализы подтвердили  это, – и вот она здесь. В духовном мире чёрного континента не всё так просто. Пышным цветом процветает колдовство, чёрная магия, общение с духами умерших. Абангу была уверена, что на неё навёл порчу один из её бывших любовников. Колдун, к которому она обратилась, подтвердил это, хотя она ему не сказала о своих подозрениях. Он даже описал его. Ошибки быть не могло. Бывший любовник, которого она подозревала, не был чистокровным африканцем, он был мулат и колдун достаточно точно обрисовал его, указав даже на глубокий шрам на его левой ноге, который тот получил от укуса акулы, когда занимался дайвингом. Колдун провёл обряд очищения с приношением в жертву чёрного петуха, чьё сердце он вырвал, когда петух был ещё жив и заставил Абангу съесть его. Но обряд не помог, и колдун должен был признать своё бессилие против заклятия более могущественного мага. Абангу просила колдуна помощь найти его. Но он сказал, что это не поможет, потому что тот кто навёл болезнь не может снять её, ибо это делает не человек, а сила магии, и если этот кодун попытается сделать что-то подобное, проклятие падёт на него самого. Проклятие может снять только другой колдун, более могущественный. Абангу обращалась и к другим колдунам, но бесполезно. Грета понимала, что Абангу не обманывает её и что всё сказанное ею – правда, но поверить во всё это – её разум отказывался. После исповеди она молилась за неё и взгляд Абангу потеплел. Она взяла руки Греты в свои, посмотрела ей в глаза и Грета увидела бездонную глубину отчаяния, которой был наполнен взгляд чернокожей красавицы. Глаза Абангу просили о помощи, без её слов. Грета не смогла не сказать ей, хотя была далеко от того чтобы поучать, что способ защиты от магии, ворожбы и колдовства – только один, это следование истинному духовному пути, перед которым тьма отступает. Греты опасалась, что Абангу может воспринять её слова как религиозное нравоучение и снова замкнуться в себе, но этого не произошло, наоборот она попросила молиться за неё.

«Да будет благословенно имя Господне!.. Да будет благословенно имя Господне!.. Да будет благословенно имя Господне!..» Аня проснулась, а слова продолжали звучать в её разуме, и это ощущение было явственным настолько, что поверить в его нереальность было невозможно. Казалось, что это было даже более реальным, чем всё, что она видела вокруг себя сейчас. Стрелки часов показывали пять часов. Агнесс и Грета ещё спали. Она тихонько, чтобы не разбудить их встала, заправила постель и прошла на кухню. В открытое, забранное москитной сеткой окно веет прохладой раннего утра, зной и духота дня ещё впереди. Слышатся голоса птиц, бриз доносит приглушённые расстоянием звуки набегающих на берег волн. Аня склонилась на колени. Она не знала о чём молиться, и для чего Господь призвал её к этой ранней молитве. В голове, словно эхом продолжали слышаться слова, с которыми она проснулась. Аня стала машинально повторять их, и прошло совсем немного времени, как перед внутренним взором появился образ матери, каким она запомнила её, когда видела в последний раз, стоящей на крыльце веранды и махающей ей рукой. «Мама!» – кольнуло в сердце. Она стала молиться. Хотела молиться за мать и Дашу, но Святой Дух повёл молитву иначе, она благодарила Господа за всё, что у неё было в жизни и есть сейчас. В молитве время летело незаметно, отвлечённая она не заметила как в кухню зашли Агнесс и Грета и тихо опустились на колени рядом с ней. С ранней молитвы начиналось каждое утро монахинь, и не было ничего странного в том, что сёстры застали Аню уже молящейся, у каждой были личные переживания и свои личные отношения с Господом.

Сестра Франциска наставляла, да и сами монахини понимали, что никому из женщин, за которыми они присматривали нельзя отдавать какое-либо предпочтение, или как-то иначе выделять их своим благорасположением. Но, как бы, это не было, к кому-то сердце всё равно прикипает больше. Для Ани это была женщина по имени Мария, по возрасту примерно такая же, как и её мама. Даже внешне она напоминала ей мать. Те же весёлые лапки морщинки в уголках глаз, та же мудрость в словах и рассуждениях, да, наверное, и все, что-то повидавшие на своём веку, умудрённые жизнью люди, чем-то схожи с друг другом. Мария из Канады, хотя родилась в России. Во время войны семнадцатилетней девчонкой её вывезли в Германию. После двух месяцев, проведённых в концентрационном лагере её исхудавшую, кожа да кости, отдали батрачкой в семью бюргеров, у которых два их сына и зять воевали на Восточном фронте. До войны семья держала ферму, но с тем, что работать на ней стало некому, они были вынуждены её продать, но участок земли сохранили; выращивали на ней картофель, капусту, земляной орех и всякую зелень, так что работы Марии хватало, если к тому же ещё учесть, что хозяева были людьми пожилыми и вся работа, до её появления в доме, лежала на плечах их двадцативосьмилетней невестки Эльзы, и поэтому пленная русская пришлась в доме как нельзя кстати. Родившаяся в деревне Мария к тяжелому сельскому труду была приучена с малых лет. Будучи в семье старшей, водилась с двумя младшими братишками и сестрёнкой, убиралась по дому, да и на своём огороде работы хватало: поливала грядки с зеленью, огурцы, помидоры. В колхозе, в начальных классах собирала на полях колоски, в старших, работали на свекольных и картофельных полях, поэтому пришлась хозяевам по нраву. Эльза, относившаяся к ней первое время высокомерно, даже с некоторой враждебностью, со временем, видя в ней нрав кроткий и смиренный отошла сердцем, а по прошествии полугода и вовсе стала относиться к Марии как к своей лучшей подружке, делясь с ней своими сердечными тайнами. Другими словами отношение к ней в семье было не как к пленной батрачке, а скорее как к наемной работнице. Она была сыта, одета. Ей даже приплачивали, не много, но этих денег вполне хватало, чтобы покрыть все её небольшие расходы, так как по ходатайству хозяев бургомистр села выписал ей документ, позволяющий свободно ходить по селу и она могла делать необходимые ей покупки в небольшом сельском магазинчике. Сельчане тоже не были к ней враждебны и на приветствие обычно отвечали «Гутен таг, руссин Мария» По окончанию войны Бавария, – область, где находилась Мария, оказалась под контролем англо-американских войск. Марии к тому времени исполнилась уже девятнадцать лет. Внешностью её Бог не обидел, была она мила и привлекательна. Удалой сержант Джордж, – двадцатипятилетний канадец, служивший в английских войсках повстречался с ней в магазинчике и с того времени уже не оставлял её своим вниманием. Она тоже прикипела сердцем к симпатичному крепышу сержанту. Вскоре у него вышел срок службы, и он пригласил Марию ехать с ним. Так она оказалась в Канаде. Язык освоила быстро и почти сразу же по приезду выучилась на медсестру. Родила Джорджу двух сыновей и красавицу дочь. В семейной жизни она была не просто счастлива, а счастлива необыкновенно. Работала медсестрой в лагере для беженцев из Ближнего Востока. Случаев проявления проказы среди беженцев и эмигрантов были не так-то уж и редки. В сорок семь лет заметила на лице и предплечьях наметившиеся пигментные пятна. Знакомая с внешними признаками проявлениями лепроматозной проказы сдала анализы. Её предположение оказалось верным. Полгода назад она сопровождала в  лепрозорий многодетную семью, – беженцев из Сирии, которые все, кроме грудной девочки были больны этой формой проказы. Поэтому сомнений, где она могла заразиться, у неё не было. Но сердцем Мария не озлобилась, ни на них, ни на судьбу, а будучи прилежной прихожанкой баптисткой церкви, молилась и за своё исцеление и за исцеление больной семьи. Долгое время лечилась в Канаде. Два года назад врачи посоветовали сменить климат и седовласый уже Джордж, по прежнему души не чаявший в своей Мари, привёз её на остров. Морской климат подействовал на Марию благотворно, и её состояние заметно улучшилось. Аня по возрасту была одних лет с её дочерью и Мария относилась к ней как к дочери. И хотя Аня, понимала, что не должна выделять её особым вниманием, душою тянулась к ней и, нуждаясь в совете и молитве, поделилась с Марией увиденным во сне и о своём видении во время утренней молитвы, да и тем, что было у неё на сердце. Мария не пошла на обед и провела вместе с Аней в молитве больше часа. И казалось, что Слава Божия снизошла на то место, где они склонились в коленопритворной молитве, отчего мир пришёл в сердце Ани и утешил её. Было во время молитвы ей и откровение о матери, что она уже на Небесах с Господом. По окончании молитвы Аня не смогла не поделиться этим с Марией. 
– Сестра Анна, – сказала Мария, выслушав её, – когда-то мы все покинем эту землю, чтобы встретиться с Господом, каждый в своё время. Конечно, хотелось бы дождаться пришествие Христа, чтобы вознестись вместе с Ним, безусловно, это лучшее, что мы можем ожидать, но сегодня есть то, что есть, кто-то уходит к Господу раньше, кто-то позже. И мы как люди переживаем кончину наших близких, нам хотелось бы, чтобы они были рядом с нами всегда. Но если бы Господь сподобил и мы хотя бы краешком глаза смогли увидеть Небеса, то уже больше не сожалели бы о тех, кто покинул землю, будучи в Господе, а только радовались за них. И хотя вы сестра Анна знаете всё это не хуже меня, но так уж мы устроены, что независимо от своих знаний нуждаемся в утверждении через увещание и утешение друг друга. Да благословит вас Господь сестра Анна и укрепит, а я буду молиться, чтобы ваша печаль не была чрезмерной.
 – Спасибо, Мария! – улыбнулась ей сквозь слёзы Аня. 
«Да будет благословенно имя Господне! Да будет благословенно имя Господне! Да будет благословенно имя Господне!..» – шептала Аня во время своей вечерней молитвы, перед тем как лечь спать.

После общей утренней молитвы, перед тем как идти к своим подопечным, у монахинь было ещё более получаса времени. И они успевали выпить по чашечке кофе. На следующее утро, когда они подошли к коттеджу, возвращаясь с молитвы, в дверях увидели телеграмму. Сердце Ани дрогнуло, но потом пришёл мир. Она уже знала, кому пришла эта телеграмма. Агнесс взяла телеграмму, прочитала адрес и протянула её Ане.
– Тебе, Аня!
Они зашли в коттедж. Агнесс и Грета прошли на кухню. Аня зашла в комнату, развернула и прочитала телеграмму. Даша сообщала, что умерла мама. Аня села на постель и отложила телеграмму в сторону. Из жизни ушёл ещё один близкий ей человек. Сейчас она вспомнила, что в своём последнем письме, мать писала, словно, прощалась с ней. Она не жаловалась, не давала каких-либо советов, просто благословляла. И хотя благословениями заканчивались все её письма, в этот раз она благословляла, словно прощалась.
В комнату вошли Агнесс и Грета.
–Аня, плохое известие!? – спросила Агнесс, увидев отложенную телеграмму и опечаленное лицо Ани.
–Умерла, мама. – Голос Ани был тих и спокоен.
– С тобой всё в порядке!? – в голосе Агнесс звучали тревожные нотки. – Тебе нужна помощь? – спросила она не дожидаясь ответа.
– Нет, Агнесс, спасибо! я сама сейчас не знаю, что мне нужно.
   – Возможно, что тебе нужно побыть одной?..
– Нет, со мной всё в порядке. Просто, только сейчас я понимаю, что не сказала маме многого, из того, что мне нужно было ей сказать.
Грета присела на стул рядом с Аней.
– На небесах у нас будет возможность сказать своим ближним всё, что мы им не досказали здесь, на земле.
– Спасибо, Грета.
– Всё-таки, побудь немного одна, а мы пойдем на кухню, если хочешь, принесём тебе кофе сюда, – сказала Грета.
– Нет, спасибо, я просто посижу.
Лишь только Агнесс и Грета вышла из комнаты, волна нахлынувших чувств, уже в следующее мгновение наполнила Аню. Она разрыдалась, она никогда не плакала так, как плакала сейчас. Рыдания сотрясали её плечи, полотенце, которым она вытирала слёзы, было влажным от слёз. Она не слышала как к ней подошла Грета, лишь ощутила её руку у себя на плече. Аня подняла на неё глаза полные слёз.
– Аня я хочу сказать, что в своём горе ты не одинока. Я и Агнесс разделяем его вместе с тобой. – Спасибо! – и вновь рыдания сотрясли плечи Ани.
Агнесс и Грета больше никогда не напоминали Ане о смерти её матери. Аня понимала, что это не чёрствость, а лучше, что они сейчас могли для неё сделать.

Джесси, славная Джесси! Уже зрелая собака, в которой с силой заговорили материнские инстинкты. У брата Густава, был великолепный самец немецкой овчарки по кличке, – Альдо, чемпион породы, получивший в прошлом году золотой ошейник на главной выставке страны. И Густав отвёз Джесси на ферму к брату. Она не сразу признала чемпиона и, щеря клыки, отходила от него всякий раз, когда его внимание к ней становилось слишком уж откровенным. Но за день, проведённый с ним в вольере, стала к нему благосклоннее. Через два месяца, в середине мая, она родила пятерых щенят. С тревогой следила она за своим потомством и, поскуливая, тянула поводок к дому во время даже кратковременной прогулки, тоскливо взирая на Элли. И Густав, так как на улице было тепло, устроил для неё и её попискивающего семейства место в небольшом дровяном сарае, где хранились дрова для камина. Он выпилил в нижнем углу двери лаз, такой, что Джесси могла пролезать в него без каких-либо проблем, сверху, со стороны двора, завесил лаз брезентом. Лаз Джесси освоила быстро. Чтобы из сарайчика попасть на улицу, проблем вообщем-то не было. Плотная материя, от давления носом, легко поднималась к верху, возвращаясь же в сарай, она приподнимала брезент носом от низа кверху и прильнув телом к земле довольно свободно проползала к пищащим, с ещё закрытыми глазами, милым её сердцу мягким тёплым комочкам, чтобы уже ни на минуту не оставлять их вниманием, до своего следующего кратковременного отлучения. Щенки от Альдо пользовались спросом и стоили хороших денег, и когда пришло время, их быстро разобрали. Но денег за щенков Густав не брал, прикипел он сердцем к потомству Джесси, часто заходил в сарай, игрался с ними, словно подросток, отходил душою. И Элли не узнавала своего отца всегда серьезного и сосредоточенного. Повизгивая, с тревогой в глазах провожала Джесси своих щенков. И Элли обнимая за шею, успокаивала её. 
– Джесси! Джесси! – поглаживала она её, – так надо, у твоих щеночков будут хорошие хозяева и когда они вырастут, станут такими же сильными и красивыми, как и ты.
Джесси словно понимала её и успокаивалась. Она доверяла своим хозяевам, и если что-то  происходило в их присутствии, и с их согласия, значит, так было нужно. Щенков вскоре разобрали и Джесси опять поселилась в комнате Элли и казалось вскоре забыла о них. Только замечала Элли, что во сне, она стала часто повизгивать, а просыпаясь, вскидывала голову и внимательно осматривалась вокруг, словно надеясь кого-то увидеть. Вот так Джесси жила на своём новом месте, вот такое с ней происходило. Вспоминала ли она о своих прежних хозяевах? Неизвестно. Скорее всего, собаки в этом чем-то схожи с людьми, что время, насущные заботы и переживания помогают забыть прошлое. По крайней мере, людям свойственно подобное. Что же происходило на самом деле с Джесси, никто сказать не может. Но, всё же, если бы кто-то внимательно наблюдал за ней, то заметил бы, что порою её взгляд туманится, становится задумчивым, словно у человека который с печалью вспоминает события давно минувших лет. Хотя, конечно же, Джесси могла понимать всё только на своём, собачьем уровне, а кто из людей знает этот уровень? Ну, да, думается, что это не столь важно. Добродушная и отзывчивая от рождения она легко сживалась с новым для неё окружением. А если Джесси, как впрочем и любая другая собака, чувствовала, что её не просто терпят рядом с собой, но и любят, то платила взаимностью с лихвой. Существует такое мнение, что будто бы люди воспитывают собак и приучают их к чему либо. Наверное, в большей степени это так и есть, но несомненно, что и собаки тоже вносят свою положительную лепту в жизнь человека и тоже чему-нибудь, да научают. Как-то, постепенно, незаметно Джесси вошла в жизнь своих новых хозяев, да так, что они уже не представляли свою жизнь без неё. Густав теперь каждый субботний день вывозил семью на пикник, к реке; ну, и, разумеется, Джесси как полноправного члена семьи тоже. Там Густав разводил костёрчик, а Джесси, тем временем, исследовала близлежащее пространство на предмет мышиных нор. Затем все, и Джесси, в том числе, ели бутерброды, и когда хозяева принимались за кофе, которое привозили на пикник в термосе, Джесси рыскала рядом. Затем Густав доставал из багажника автомобиля палку забранную резиной, купленную им в магазине для собак, вместе с двумя пластмассовыми мисками, вместо старых, уже изрядно покоцанных временем и зубами Джесси, и широко размахнувшись, далеко забрасывал палку, и командовал:
– Апорт, Джесси!
Джесси срывалась с места и бросалась за палкой, приносила её, и клала у его ног как когда-то ложила палку у ног хозяина. Случалось, что в жаркую погоду Густав закидывал палку в воду, на середину, не слишком широкой и тихой речки, и Джесси храбро, поднимая тучи брызг, кидалась за ней, хватала палку зубами и плыла к берегу, чтобы положить её у ног отца Греты и услышать от него заслуженную похвалу.  Возможно, что в её поведении поубавилось былого задора, а в движениях былой прыти, но ведь время делает степеннее и собак. А может быть, Джесси о чём-то мечтала, положив голову на лапы и лёжа на своём коврике? Почему бы и нет. Эта сфера собачьего разума, думается, нам людям до конца не известна. Но если она мечтала, то о чём бы она могла мечтать? Наверное, о том же, о чём мечтают и люди? А о чём в своём большинстве мечтают люди? Да, о всяком, разном. Кому о чём мечтается, тот о том и мечтает. И если это свойственно людям, то, наверное, и собакам тоже. Возможно, Джесси мечтала о том, чтобы все люди, которые были ей близки, и по разным причинам ушли из её жизни, снова были рядом. Чтобы её щеночки попискивали у неё под боком, согревая мыслью, что они есть и рядом с ней. Возможно, что именно так, и именно об этом она и мечтала, ну а сама её жизнь, тем временем, шла своим размеренным чередом. Джесси с радостью свойственной собакам, у которых в жизни всё благополучно, встречала утро и спокойно засыпала вечером под окном в комнате Элли, на своём новом мягком коврике, который также в магазине для собак ей купил Густав.

Грета как всегда шла к коттеджу, где жили её с подопечные.
– Сестра, Грета! – окликнул её мужской голос.
Грета остановилась. Со стороны больничного корпуса, по тропинке, обсаженной по краям декоративным кустарником, шёл Брентон, – волонтёр из Пуэрто-Рико. После первой их встречи на ознакомительной лекции доктора Жерарда, они встречались довольно часто. Брентон, чуть склонив голову, с  почтительностью здоровался, Грета, как это и было положено по этикету монахинь, здоровалась, также чуть склонив голову без улыбки на лице. Так себя вести монахиням предписывал устав обители.
– Сестра, Грета! – Подошёл к ней Брентон, – можно мне к вам так обращаться?
– Да, конечно. – Ответила Грета, готовая слушать его.
– Извините сестра Грета, – Брентон был явно смущён, – сестра Грета, я хотел спросить вас о сестре Агнесс, – продолжил он, ободрившись.
– Агнесс!? – удивлённо спросила, Грета, – и добавила, – было бы правильно, про Агнесс, спросить у самой Агнесс.
– Я понимаю ваше недоумение, но прежде, я всё-таки, хотел бы поговорить с вами.
Грета смотрела на Брентона, где-то в глубине души догадываясь, о чём сейчас он может спросить.
– Сестра Грета, – я хотел бы спросить о правилах вашего монастыря.
– У нас много правил, какое именно вас интересует? – Грета была далека от того, чтобы язвить или выразить своим вопросом что-то подобное, но и не спросить она тоже не могла. – Брентон подыскивал слова, в которые мог бы облечь своё пояснение, но явно не находил их. – Сестра Грета, – всё же продолжил он, – сёстры вашего монастыря могут поступить в жизни как-то иначе, кроме как оставаться монахинями всю свою жизнь.
– На всю жизнь нет, но на время своего обета, монахини не могут оставить обитель не нарушив этим самым обет.
– Я слышал, что обет даётся на пять лет.
– Да, первый даётся на пять лет, второй, – на семь, потом сестра может посвятить свою жизнь в стенах обители Господу на всю жизнь.
– Если я напишу записку сестре Агнесс, вы не смогли бы передать её… – Брентон чуть помолчал, – то, что вы сказали, несколько обнадёжило меня, – продолжил он.
Было заметно, что Брентон воодушевился тем, что сказала Грета.
– Извините, Брентон, в этом я вам помочь не смогу, подобное не разрешается монастырским уставом.
– Это вы извините меня сестра!..
   – Надеюсь, что мои слова не сильно огорчили вас, но это единственное что я могу сказать.
– Нет, сестра Грета, что-то подобное я и ждал услышать. Но у меня остаётся ещё один вопрос. – Брентон уже привычно подбирал слова. – Как вы думаете, сестра Агнесс будет разговаривать со мной, если я заговорю с ней на эту тему, это не будет нарушением… – Брентон не мог подобрать слово, нарушением чего бы это могло быть, на устах крутилось «режима», но он понимал, что подобного слова в обиходе монахинь, скорее всего, нет. – Ваших правил, – наконец нашёл он подходящее слово?
– Это, как впрочем, и всё стальное в своей жизни, она будет решать сама, ответила Грета.
– Спасибо, что уделили время и ещё раз извините, сестра Грета, – чуть склонил голову Брентон и, повернувшись, пошёл назад по тропинке в сторону лечебного корпуса.
– Брентон! – остановила его Грета.
Брентон остановился и повернулся к ней, готовый слушать её.
– Я бы не хотела, чтобы мои слова каким-то образом повлияли на ваши чувства, воля Божья благая, угодная и совершенная. Молитесь и я уверена, что Бог ответит вам.
– Спасибо, Грета, сестра Грета, – поправился Брентон и, повернувшись, быстрым шагом пошёл по тропинке и вскоре свернул на такую же ухоженную дорожку, которая вела к коттеджам. В одном из этих коттеджей проживали больные проказой мужчины, которым он служил.

Брентон родился в столице Пуэрто-Рико Сан-Хуан, рано, в пять лет лишился матери. Отец моряк, дома бывал не так часто, чтобы мог полноценно заниматься воспитанием сына, и Брентона забрала к себе тётя, – сестра отца. Современная психология опровергает расхожее мнение, что младенчество – это некий подготовительный период к будущей взрослой жизни, а утверждает иное, что, детство – самая что ни на есть настоящая жизнь, и что именно в этом возрасте человек начинает формироваться как личность, по сути уже являясь ею. И, именно в детстве, когда ребенок полностью зависит от взрослых, и у него нет возможности влиять на ситуацию, окружающие его взрослые являются самыми важными людьми в его воспитании, ибо через их непосредственное участие устраивается жизнь ребёнка; и поневоле они становятся для него неким эталоном, на который он равняется и хотел бы походить, закладывая этим самым в себе фундамент будущих отношений, ибо пережитое и усвоенное в детстве не исчезает бесследно. И, конечно, этими людьми, в первую очередь, должны быть родители. У тёти был цветочный магазинчик и всё время занятая на работе, она при всём своём желании не могла посвятить Брентону того времени, в котором он нуждался, но будучи человеком ответственным и деловым подошла к его воспитанию основательно: для присмотра и ухода за ним она наняла приходящую няню, а для общего развития, были приглашены учитель английского и рисования. Рисовал Брентон с удовольствием, английский терпел из-за уважения к учителю и тёте. Не избалованный излишним вниманием рос замкнутым, игрушки отвергал, любимым его занятием, было, уединившись в комнате, лепить из пластилина средневековые замки, рыцарей на конях, разыгрывая из своих творений целые тактические сражения с победителями и побеждёнными. В школе его отношения со сверстниками не заладились с первых же дней, но изгоем он не был, скорее наоборот, пытался подавить всех вокруг себя, потому-то и избегали его. Зато на улице, в среде таких же отвергнутых и непонятых, он чувствовал себя вольготно. И так получилось, что воспитывал Брентона и вкладывал в него все необходимые навыки для того чтобы жить, процветать и здравствовать не отец и школьные учителя, а портовый район, в котором он рос. Дальнейшая его жизнь складывалась по классическому сценарию многих из детей, которые выросли в неблагополучных или неполных семьях. Общество таких же неустроенных малолеток, где они чувствовали себя сильными и нужными друг другу, первая сигарета и первая, вроде бы, безобидная кража: на спор стащил у турка торговавшего горячей едой, пару чебуреков и первый кураж от удачи. А вскоре вместе с шайкой уличных приятелей он воровал уже не на спор, это было их обычным занятием. Вначале подобное казалось им шалостью, забавой, по сути, они играли, представляя собою знаменитых гангстеров. Но грабить банки и ювелирные магазины у них ещё не было сил и опыта, и они занимались тем, чем могли, – мелкими уличными кражами и тем, что было, не столь опасно, – обирали пьяных моряков. Шло время, банда взрослела, возрастали и их преступления. Угон машин, торговля наркотиками, квартирные кражи и это неполный перечень того чем они занимались дальше. Своё место под солнцем им нужно было отвоёвывать и защищать, расширяя территорию и сферу влияния, так как аппетиты их росли изо дня в день. Кровавые драки с другими бандами и первые убитые друзья, над могилами которых они клялись отомстить, и это сплачивало банду ещё сильнее. Конечно же, они привлекали самое серьёзное внимание полиции, и вопрос когда они окажутся на скамье подсудимых, был лишь вопросом времени. В семнадцать лет Брентон угодил на три года в тюрьму за взлом и ограбление торгового терминала. Не секрет что тюрьма, это кузница кадров криминального мира. На волю Брентон вышел не безобидным агнцем, твёрдо ставшим на путь исправления, а утверждённый, что преступная жизнь, это его выбор, ибо только в ней он видел смысл и своё будущее и он не представлял, что есть иная жизнь и что-то ещё, чему бы он мог посвятить жизнь. За то время, которое он пробыл в тюрьме, банда распалась, и теперь его друзьями стали другие люди. Люди, которых уважали и боялись. В преступном мире свои правила, свой кодекс чести. Немногословный, не повторяющий что-то по нескольку раз, всегда серьёзный и предельно точный, живущий по принципу: сказал – сделал, воспитанный улицей и бандой, Брентон, хорошо вписался в структуру местной мафии, где подобные качества приветствовались. Это была следующая школа его жизни, – школа в которой он усвоил, что жизнь ещё более безжалостна, чем она ему представлялась, и что достигнуть в ней чего-либо, можно, если ей противопоставить ещё больше жестокости. С такими понятиями он быстро поднялся по карьерной лестнице и через три года, будучи для этого положения ещё совсем молодым, уже курировал огромный портовый район, – тот самый, в котором родился и вырос. В сравнении с мафией, подростковая банда, в которой он был до тюрьмы, выглядела безобидной группой расшалившихся мальцов. Это была организация, более имеющая признаки современной корпоративной модели, нежели преступного сообщества, разбитая на группы, в которых была четкая иерархия. Сфера влияния мафии была обширна, и включала такие традиционные занятия как рэкет, содержание публичных домов и игровых клубов. Но организация выступала и как третейский судья в спорах различного уровня, защищая интересы политиков и крупного бизнеса, получая взамен утверждение, сотрудничество и привилегии. Но всего, чем занималась мафия, не знал даже Брентон, хотя занимал в ней не последнее место. Действующей силой организации были страх, жестокость и насилие, целью, – деньги, влияние. Результатами действий, – изувеченные жизни и сломанные судьбы, в нередких случаях, смерть. Находиться в ней, это был образ жизни, профессия. В каждой профессии есть свои особенности и свои должности, у каждой должности, – свои профессиональные обязанности и организация не была исключением. Группа где старшим был Брентон курировала порт и прилегающие к нему районы. Сложность была в том, что часть одного из районов граничила с районом, который курировала другая организация, и случалось, что иногда их интересы пересекались, но до конфликтов дело не доходило, находясь с соседями в хороших отношениях, Брентон, все дела решал мирно и скоро.  Ибо мафиозные войны если и когда-то и были, то в далёком прошлом. Война  –  это жертвы, всегда большая потеря денег, так как в первую страдали предприятия и бизнесмены которые были источниками дохода, поэтому кровавые конфликты между серьёзными людьми уже давно считались пережитком прошлого и они предпочитали договариваться. Подобные проблемы решались на встречах, обычно на них приезжали старшие или люди которые имели на это полномочия. Подобная ситуация возникла, и Брентон со своим помощником прибыли на встречу. Для соседей в порт прибыл груз, с которого группа Брентона должна была иметь свой процент, так как взяла на себя ответственность принять его и вывезти с территории порта, сумма процента исчислялась в шестизначных цифрах. Соседи просили отдать груз и выплатить деньги позже. Встречу назначили  подальше от полицейских глаз, на окраине, недалеко от здания протестантской церкви. Вопрос  решился скоро. О том, чтобы их кинули, не могло быть и речи, Брентон лишь уточнил время.
– О’кей! – сказал он, когда согласие было достигнуто, пожал руку представителю соседней организации и направился к автомобилю, и тут его привлёк вид церкви. В здании ярко светились окна, слышалась музыка и пение. Брентон предпочитал водить автомобиль сам. Он сел на водительское сидение и кивнув в сторону церкви, спросил помощника, что там происходит.
– Ночная молитва, – ответил помощник.
– Разве у них нет времени, чтобы молиться днём? – Недоумевая, спросил Брентон.
– Они считают, что их молитвы оберегают ночной город.
– Странно… – покачал головой Брентон, впервые сталкиваясь с подобным.
– Я был прихожанином этой церкви, – продолжил помощник, когда Брентон тронул с места автомобиль, – но понял, что мне с ними не по пути, и я не мог обманывать себя, их, и тем более обманывать Иисуса, о чьей жертве узнал слишком много, чтобы быть к ней равнодушным. Поэтому ушёл из церкви. Возможно, что когда-нибудь случится так, что я вернусь, но сегодня есть то, что есть, я в организации, и не сожалею об этом. В Библии про таких написано, что я как отмытая свинья вернулся в свою грязь.
– Странно… – Ещё раз произнёс Брентон, почувствовав в душе нечто, чему не мог дать объяснение.
Эта ночь была для Брентона бессонной, только под утро сон смежил его веки. Днём он был раздражителен, что с ним случалось крайне редко, и чтобы не сорваться уехал домой, но и там не обрёл желанный покой. Поздно вечером поехал к зданию церкви. Всё было также как и вчера, светились окна, играла музыка, слышалась песня. Он припарковал автомобиль на церковной стоянке рядом с другими машинами и пошёл к зданию церкви.
– Добрый вечер! – поприветствовал его на входе высокий парень лет двадцати в белой рубашке, – проходите, пожалуйста, – продолжил он, – мы рады вам.
Брентон кивнул и прошёл через фойе в церковный зал. В достаточно большом зале молилось человек сто. На сцене, с микрофоном в руках, вёл молитву мужчина лет сорока. Люди в зале вели себя свободно, кто-то стоял, подняв в молитве руки, некоторые, молясь, ходил вдоль рядов. Человек десять молились впереди, перед сценой, некоторые, вразброс, просто сидели в зале, казалось, не имея к молитве никакого отношения но, несмотря на эти вольности, чувствовалось, что дух молитвы един, это смог понять даже Брентон, от подобных понятий очень далёкий. Он постоял некоторое время в зале, потом сел на крайний стул ряда неподалёку от входа, чуть посидел, и вышел на улицу. Там он чувствовал себя намного комфортнее, чем в молитвенном зале.
               – Приходите, ещё! – подошла к Брентону в фойе, молоденькая девушка и протянула ему буклетик. – Здесь расписание наших Богослужений, – пояснила она.
     Брентон, поблагодарил её и, кивнув на пожелание доброй ночи парня на входе, вышел на улицу. Уже наступила ночь: тёплая, безветренная и ясная. Что-то похожее в душе испытывал и Брентон, покой и умиротворение. Он постоял ещё немного у входа и поехал домой. Эту ночь он спал как младенец, проснулся бодрым выспавшимся и в отличном самочувствии, так, как уже давно с ним не было. Хотел он этого или нет, то чем он занимался, подспудно довлело над ним. Помощник удивлённо взглянул на него, когда Брентон, улыбаясь, поздоровался с ним. Вчера, когда Брентон уезжал домой, он был мрачнее тучи, и тем разительнее была перемена, которая произошла с ним.
    – Ты в норме? – Спросил он его, – подозревая, что возможно он выпил, чего с Брентоном никогда не случалось днём.
– Как никогда, – ответил Брентон, догадываясь о причине вопроса.
– Рад, за тебя, – сказал помощник, вчера ты заставил нас поволноваться.
От адекватности старшего в группе зависело многое, поэтому подчинённым было не всё равно в каком душевном состоянии находится их командир. А Брентон для себя решил, что в воскресенье пойдёт в церковь. Он также как и в прошлое посещение церкви припарковал автомобиль на церковной парковке, кивнув на приветствие служителя стоящего у дверей, прошёл в здание. Служение должно было уже начаться и другой служитель, встречающий прихожан у входа в зал, сказал, что свободные места есть только в конце зала. Брентон этому был даже рад. Ему совсем не хотелось светиться где-нибудь в первых рядах. Служение вскоре началось. Воспитанный в духе почитания существующих правил и дисциплинированный сам по себе Брентон увидев, что когда запел хор присутствующие в зале начали вставать со стульев, тоже встал на ноги, хотя многие, особенно на задних рядах продолжили сидеть. После того как хор исполнил несколько песен за кафедру вышел высокий, с пышной, обильно тронутой сединой шевелюрой, мужчина лет шестидесяти. В буклетике, который вручила Брентону девушка, было написано, что проповедь будет читать пастор церкви. Во время проповеди, Брентон думая о своём, не сильно вникал в слова пастора, да и в сам ход богослужения, больше воспринимая происходящее как обряд, который нужно пересидеть, а зачем, он не знал и сам, но и уходить ему не хотелось. И он ещё больше углубился в свои мысли, но вскоре его привлекли слова пастора: «…и, отойдя вглубь сада, – проповедовал он, – Иисус стал молиться: «Господи, да минует Меня чаша сия, впрочем, не как Я хочу но Ты» – И, встав от молитвы, Иисус возвратился к ученикам своим, но застал их спящими: «бодрствуйте и молитесь, – призвал Он их к молитве, – дух бодр, плоть немощна» Ещё дважды отходил Иисус вглубь сада и повторял свою молитву. Скорбь Христа была так велика, – а молитва столь напряженной, – продолжал проповедовать пастор, – что с лица Его на землю падали капли кровавого пота…» При этих словах Брентону вспомнился человек, которого организация держала как заложника под возвращение большого, в несколько миллионов долларов, долга. Долг не возвращали, прошли все разумные отсрочки и заложника должны были убить. Это был измождённый, за месяцы пребывания в подвале одного из домов принадлежащих организации, мужчина средних лет. Он умолял подождать ещё, в слезах повторяя, что у него маленькие дети и больная жена, и что они пропадут без него, и Брентон заметил, что с лица мужчины на бетонный пол подвала падали тёмно – кровавого цвета капли пота. Брентону тогда было по настоящему жаль этого человека и если бы, в этом была лишь только его воля, он попытался бы найти другие способы возврата долга и отпустил его. Но в организации были свои законы, и подобный инцидент был чреват последствиями. Мужчина должен был умереть. За час как его должны были вывезти в лес, позвонил босс и сказал что долг и все неустойки, связанные с его задержкой вернули и заложник свободен. На той же машине, на которой мужчину собирались отвезти в лес, его привезли к дому. Он так ничего и не понял, и до последнего думал, что его везут убивать и тупо упирался, не желая выходить из автомобиля, когда его подвезли к дому. Брентон вспомнив этот эпизод, улыбнулся, хотя сама эта история была достаточно мрачная, и он опять стал слушать пастора. «В эти тяжелейшие для Иисуса минуты, как об этом повествует Евангелие, – продолжал говорить пастор, – явился Ему ангел с небес и укреплял Его. Закончив молитву, Иисус пришёл к своим ученикам и вновь нашёл их спящими: «вы всё ещё спите и почиваете» – обратился Он к ним и сказал, вот приблизился час, и Сын Человеческий предаётся в руки грешников. Встаньте, пойдём, вот приблизился предающий меня…» Это был для Брентона пиковый момент проповеди. Предательство в своей сути было глубоко противно ему, хотя в жизни, по серьёзному, он с этим никогда не сталкивался, но примеров этого низменного поступка, насмотрелся достаточно. По окончанию проповеди пастор призвал к покаянию. Брентон, не знал сути этого церковного обряда, но чувствовал, что слова пастора обращены и к нему, но он привык останавливать движение сердца, и зачастую, это было оправдано.
 
Для Брентона, так, или иначе, посещение церкви, не прошло бесследным, в его сердце посеялось слово, и как написано в Священном Писании, оно должно или погибнуть, упав на каменистую почву или взойти и дать плод. В тюрьме Брентон как-то задумался, что возможно ему нужно начать жить правильно и, продолжая размышлять над этим, он понял комичность своих мыслей, потому что даже не представлял, что это такое, – жить правильно. В его понимании это сводилось к тому, что нужно каждый день ходить на работу и жить на то, что ему будут платить. И не то чтобы он вообще не хотел работать, но уже только само представление, что нужно добровольно согласиться встать под кого-то, кто не представлял для него никакого авторитета и, тот будет говорить, что ему делать и решать, сколько ему за это платить, было для него абсурдным. Когда отбывал последний год, люди мафии предложили ему вступить в организацию и если надумает, дали контакты. В тюрьме они отличались от других. Были воспитаны, вежливы, ни над кем не превозносились. О том, что кто-то безнаказанно мог оскорбить или уж тем более тронуть члена мафии не могло быть и речи. Возмездие следовало всегда. Они дорожили своей честью, репутацией, их уважали заключённые, с ними считалось тюремное начальство. Это были люди другого, более высокого хождения. И сейчас находясь в организации и будучи одним из влиятельных в ней людей, он начинал тяготиться своим положением, понимая, что в его жизни не всё так, как надо, не так как бы сейчас он хотел. А как он хотел Брентон тоже не знал, необъяснимые противоречия терзали его. Впервые он серьёзно задумался, что в жизни есть что-то противоположное тому как он жил и чем он занимался. Религиозность в организации приветствовалась и многие из её членов посещали католическую церковь и то, что Брентон стал ходить на воскресные служения евангельской церкви не вызвало ни у кого удивления, только его помощник зная учение и дух церкви и характер Брентона знал, что рано или поздно наступит перелом в ту или иную сторону. На служениях Брентон познакомился поближе с некоторыми из прихожан церкви и понял, что это по настоящему верующие люди и для них Христос это не легенда, не просто религия, а живой Бог. Он уважал их веру, принципы жизни как всегда уважал в людях искренность и честность, более того он понимал, что правда на их стороне, но признавая всё это, боялся стать христианином, переступить грань между неправдой и правдой понимая, что он совершенно другой. И был ещё страх разочароваться во всём этом, однажды понять, что это фикция, обман. Он начал читать Евангелие и ощущал себя странником, который идёт по иссушенной зноем пустыне и что внутри его всё ссохлось, и душа превратилась в сухарь; и вот он пришёл к колодцу и пьёт, пьёт и не может напиться. Личность Христа потрясла Брентона до глубины души. Конечно же, он знал, что есть Бог, есть дьявол, но ничего не знал о духовном мире. Сейчас он начинал понимать о существующем духовном противостоянии, и понимал что в этом противостоянии он не на стороне Бога. Но страх стать христианином продолжал преследовать его. Это унижало его в своих глазах, он всегда считал, что любой страх это низкое позорящее человека чувство. И никогда не думал, что в жизни столкнётся, с чем-то, что заставит его бояться или остановит на пути принятия решения. Он увещевал себя, что это просто блажь, и это никому не нужно, но потом понимал, что в первую очередь это нужно ему самому. В нём происходила борьба, и Брентон понимал, что в этой борьбе он теряет всё, – друзей, знакомых, своё положение, всё, чем он до этого жил, чего достиг и к чему стремился. И он также понимал, что проиграет в этой борьбе, в борьбе, где Бог любит его, а он Его отвергает. Бог хочет спасти его, а он идёт в погибель. Бог предлагает ему блага, а он продолжает делать зло. Брентон ощущал, что всё движется к какому-то логическому исходу и что так бесконечно продолжаться не может, и ему необходимо сделать выбор. И когда он понял что бессилен сделать это сам, стал просить об этом того Кто мог ему в этом помочь, – самого Бога. «Ты хочешь, чтобы я стал верующим, но я не знаю как им стать, – говорил он Ему, – я даже не могу представить как может измениться моя жизнь, я слишком люблю её, и она далека от Твоих заповедей также как небо далеко от земли. Я целиком принадлежу ей…» У него иссякли слова. Он сел, закурил сигарету. Перед ним словно в дымке проходила вся его жизнь. Детство, улица, друзья, первые преступления, взросление и тюрьма. В тюрьме, его пригласили в организацию, и дали контакты. Тогда он не сразу дал положительный ответ, потому что ценил товарищество, но за год как ему освободиться его банда распалась. Причина была проста, прошла полицейская облава и почти все члены банды были арестованы и посажены по разным тюрьмам Пуэрто-Рико. Из оставшихся на свободе несколько человек влились в другую банду, и их было трудно в этом обвинить, удержать территорию которую контролировала банда, они бы не смогли. Ещё несколько человек оставили преступную жизнь, и это тоже было их право. И Брентон вспомнил о предложении организации. Время, которое он провёл в тюрьме, не прошло для него даром, это была школа, где он учился жить и выживать. Школа, где каждое слово и действие должны были быть контролируемы, и действия других по отношению к себе тоже должны были иметь оценку. Тюрьма это место где, чтобы что-то значить, человек прежде должен научиться уважать себя и уважать других, если они этого заслуживают. После такой школы мир для человека уже не остаётся прежним, он знает не только лоск его внешней стороны, но и внутреннее, не всегда благовидное устроение. Первым поручителем Брентона при принятии в организацию был брат одного из бригадиров, который приметил его в тюрьме и дал свои контакты, так как освобождался раньше, чем он. Позже он привёл его к брату. Первое время в организации Брентон вместе с ещё двумя, – Фрэнком, – по прозвищу Тихий и Большим Томом, среди своих, – Бизон, уже из старых членов мафии, курировали в прилегающих к порту районах малый и розничный бизнес. Мелкие дельцы, в большинстве случаях скрывающие свои доходы от государства, платили организации по полной, ибо от неё, они при всём своём желании и умении скрыться не могли. Известно, что деньги обладают некой особенностью, что с ними расстаются неохотно, а кто-то не может расстаться совсем. Таким людям приходилось помогать, чтобы они делали это легко и непринуждённо. И не всегда это были безобидные дружеские увещевания. Большой Том был совсем далек от сентиментальных уговоров, он обычно доставал бейсбольную биту и обещал переломать торговцу руки и ноги. Репутация у Бизона в этом плане была прескверная и деньги обычно отдавали, если не сразу, то в оговорённый срок непременно. Что платить всё равно придётся, знали все. Время ученичества, которое было обязательным условием, прежде чем стать полноправным членом организации могло длиться от одного месяца до нескольких лет. Через погода Брентон был принят в организацию уже на полных правах, его поручителями были Френк и Бизон. Примерно через год Брентона перевели на другую работу. Теперь с новым напарником, которого звали Льюс, – по прозвищу Фартовый, которое он получил за своё необыкновенное везение, Брентон курировал игровые автоматы, с которых их владельцы платили организации до тридцати процентов своего дохода. У старшего, в чьём ведении находился порт и прилегающие к нему районы он вызывал доверие. Пройдя определённые этапы и испытания, со временем, Брентон был назначен одним из его помощников, и теперь курировал провоз нелегальных эмигрантов. Пуэрто-Рико для эмигрантов был чем-то вроде перевалочной базы, откуда они уже просачивались в Соединённые Штаты Америки, – мечту всей эмиграции; поэтому оказаться в Пуэрто-Рико для них, в своём большинстве родом с Востока, Азии и Индии было всё равно, что попасть в Америку. Поток нелегальных эмигрантов был немалым, доход этот бизнес приносил организации большой, тем более, что люди организации, уже за дополнительную плату, занимались их легализацией и дальнейшей отправкой в Штаты. Организация контролировала всё, что провозилось через порт нелегально, в первую очередь это были оружие и наркотики. Но Брентона это не касалось, этим занимались другие люди. Через два года босс предложил старшему группы поехать в одну из третьих стран, где работало несколько разрозненных групп контролируемых организацией и объединить их в одну сеть, тем более что все эти группы занимались одним делом, контрабандой наркотиков. От таких предложений обычно не отказываются, и старший рекомендовал на своё место Брентона, это предложение было принято, хотя он был для этого положения еще достаточно молод, но всё решило поручительство старшего группы, человека с неукоризненной репутацией. Хотя многие полагали, что он оставит вместо себя брата, но брата и одного из своих помощников старший взял с собой. И это было оправдано, рядом с ним, особенно в первое время, должны были быть люди, которым он мог доверять полностью. Наделённый даром тактического видения Брентон повёл дела хорошо, никакого сбоя, как предполагал босс, не произошло, всё шло ровно, набирая высоту и ничего, что могло бы кардинально изменить жизнь Брентона, на горизонте не просматривалось. И вот теперь он чувствовал что устал, не физически, он был молод, полон сил и идей. Но вот нежданно негаданно случилось нечто, что напрочь выбило из под него то, казалось бы, незыблемое основание, на котором он стоял, и в чём изо дня в день укреплялся. Он потерял цель жизни. И то, что он делал, и к чему стремился потеряло для него всякий смысл, и он уже более не видел себя в этом. Он был опустошён и растерян. Каждый день Брентону приходилось идти на компромисс со своей совестью и, зная разницу между добром и злом, он вынужден был выбирать зло. Брентон понимал, что подобный компромисс губителен и прежде всего для него самого. Он мог сорваться, сделать что-то не так, могли пострадать люди. Долго так продолжаться не могло, и он попросил о встрече главу организации.
– Брентон, ты не хуже меня знаешь, что кто решил сам без какой-либо провинности перед организацией выйти от нас, то мы таким не препятствуем. – Сказал босс, на просьбу Брентона отпустить его. – Это твой выбор, – продолжил он, – и я уважаю его, как уважал и продолжаю уважать тебя самого. В таких случаях я благодарю человека за службу и жму ему на прощание руку. Спасибо Брентон за службу. Ты был хороший офицер, захочешь вернуться, всегда буду тебе рад, – сказал он, и это вообщем-то был нонсенс. Тех, кто уходил сам, организация не трогала, даже больше, – могла в чём-то оказать помощь, но назад путь им был заказан. Босс встал, и протянул Брентону через стол руку. – Если возникнут трудности, можешь всегда обратиться за помощью, – сказал он на прощание.

Двойная жизнь, когда ему приходилось, находился между добром и злом, мешала Брентону приблизиться к Иисусу настолько, чтобы открыть Ему своё сердце и позволить изменить жизнь. Теперь же, всё что происходило в его жизни, происходило в других красках и ощущалось им по другому. Старое уходило из его жизни просто и безболезненно. Даже проповеди пастора стали открываться ему иначе. И с тем как менялась его жизнь, менялось и мировосприятие, но воспринимая себя грешником, он всё ещё был далёк от покаяния. Ему было жаль Иисуса, но только как человека. Он до глубины души был возмущен тем бесчестием, которое было совершено по отношению к Нему, и если бы вдруг оказался там, то мог бы пойти на смерть, защищая Его, но не мог воспринять жертву Иисуса как относящуюся и лично к нему. Эта истина была рядом с ним, но не в нём. Но эта воскресная проповедь пастора перевернула для него всё. Не раз, во время своих проповедей, пастор говорил, что Иисус Христос взял и понёс на себе человеческие грехи, всех поколений, и в этот раз он говорил тоже же  самое, что Брентон слышал уже не однажды: «Один человек взял на Себя грехи других и понёс наказание и этим человеком был Иисус Христос, – проповедовал он. – Бог Отец послал Иисуса в этот мир, чтобы обменять Его святость на наши грехи: «Ибо не знавшего греха Он сделал для нас жертвою за грех, чтобы мы в Нём сделались праведными пред Богом» – зачитал пастор место из Библии. И как-то по новому открылось это Брентону, и никогда не страдавший сентиментальностью, Брентон не понимал, что с ним стало происходить. У него перехватило дыхание, и ему стоило усилий, чтобы удержать слёзы. Поздно ночью, в своей квартире, Брентон склонился в молитве покаяния, и Иисус дал ему новое сердце. Через месяц Брентон поступил в Библейский колледж и по окончании его поехал волонтёром в лепрозорий.

                Грета зашла в коттедж, прошла в комнату, в которой жили Рохан, Нагус и Земба. Это было время, когда женщины были на завтраке, Рохан и Земба в столовую не ходили, и еду в коттедж им приносила Нагус. За ней в комнату зашла Абангу. Поздоровалась, сначала, как была научена с детства, со старшими по возрасту Рохан и Зембой, потом с Гретой.
           – Ты сегодня не завтракаешь? – поинтересовалась Грета, в обязанности, которой входило также следить и за режимом дня своих подопечных.
           – Я ждала вас сестра.
Абангу выглядела взволнованной.
           – Что-то случилось? – Вопрос Греты не был праздным, она отвечала за этих людей.
           – Мне нужно поговорить с вами сестра Грета.
Грета кивнула и молча, прошла в комнату, где жили остальные женщины. Абангу последовала за ней. И как хозяйка придвинула стул к небольшому столику у окна, приглашая сесть. Сама села напротив и положила руки на стол. Анила с Джустин были в столовой, и в комнате они были одни.
           – Сегодня утром я почувствовала, что хочу помолиться. – Начала, говорить Абангу, казалось, внимательно рассматривая текстуру столешницы. Не то, чтобы я не молилась прежде, – продолжила она и, взглянула на Грету. – Или же у меня не возникало такого желания и прежде, это не так, я молюсь каждое утро, так как привыкла это делать, как научена этому с детства. Но в последнее время это желание не оставляет меня и я молюсь не только лишь по утрам. – Абангу помолчала, вид её был задумчив, но это длилось всего лишь мгновение, и она продолжила: – Утром я больше молюсь в постели, с закрытыми глазами. Если у меня появляется желание помолиться днём или вечером, обычно ухожу к морю. Мой дом, в котором я родилась, и где прошло моё детство, был возле моря, и я всегда чувствовала умиротворение, слушая шум его прибоя. Я рассказывала морю о своих мечтах, желаниях. Море для меня было не только морем, я чувствовала его словно это живая душа. Возможно, что это так и есть, ведь у него есть своя жизнь, которая скрыта от нас не только толщей воды. И если кто-то внимательно наблюдал за морем, то скажет, что оно может радоваться, грустить, быть в гневе. Море утешает, ободряет, вдохновляет надеждой на лучшее. Много раз я приходила к морю, казалось, вся разбитая и уставшая от жизни, но никогда не уходила от него такой же. Сегодня утром я не смогла молиться в постели как я это делала раньше, я встала и пошла к морю. Море было необыкновенно спокойное и гладкое. Я стала молиться и, молясь, почувствовала особое единение с Господом, такое, которого никогда не ощущала прежде. Мне казалась, что я растворилась в Его Духе. Я слышала, что такое бывает, но никогда не ощущала этого, так как я ощутила это сегодня утром. Я молилась и плакала, и мне казалось, что вся моя жизнь прошла перед моими глазами. Я родилась и выросла в богатой семье. Мой отец, – крупный банкир. Один из самых богатых и влиятельных людей в нашей стране. Моя мать из знатного княжеского рода. Рисует картины, по настоящему увлечена классической музыкой, они не чужды Бога. Прилежные прихожане евангельской церкви. Много и охотно жертвуют. У меня есть младший брат, и отец никогда не отпускал нас в школу, прежде чем не помолится молитвой благословения, возложив на нас руки, и он никогда ничего не предпринимает в своём бизнесе, предварительно не помолившись. Мои родители всегда были для нас с братом примером христианской добродетельной жизни. Моя жизнь не отличалась от жизни детей людей нашего круга. Детство прошло под пристальным вниманием двух нянек, юность под присмотром охранников. В школу меня и брата отвозили на бронированном Мерседесе. Когда занятия заканчивались охранники дожидались нас у дверей класса и провожали до автомобиля, который стоял у школьной железной ограды, и водитель, завидев нас, открывал дверь. Тень охранников казалось, ходила за нами повсюду, даже присмотревшись из окон класса можно было увидеть их где-нибудь невдалеке от школы. Такие меры не были излишними. В нашей стране всегда было неспокойно, и дети богатых людей находятся в особой опасности, их могут выкрасть и вернуть только за большой выкуп. После школы – Англия и учёба в Бирмингемском университете, где я впервые вкусила свободу, которая не сослужила мне в дальнейшем хорошую службу. Там я повстречала свою первую любовь. Это был высокий голубоглазый шатен из знатного английского рода. Мне льстило его внимание. Я даже едва не вышла за него замуж. С ним я лишилась девственности. Целомудрие, как оказалось, сдерживало меня словно невидимая нить, лишившись которой я оказалась подверженной греху настолько сильно, насколько это отвергалось мною прежде. Хотя при всем этом я продолжала считать себя христианкой и прилежно посещала церковь. После окончания университета, уже дома, вышла замуж. Муж старше меня на двадцать лет, заведует одним из филиалов банка отца. В своей жизни я никогда не знала, что такое нужда или быть нелюбимой, одинокой. Я была богата, любима, всегда в центре внимания. Вскоре я родила ребёнка, – своего крошку Бадди. Но пресыщенная изобилием всего я, даже не вполне осознавая этого, искала в жизни чего-то ещё. Так у меня появился любовник, потом второй. Не знаю, догадывался ли муж о моей неверности, скорее всего, нет. Моими любовниками были известные люди: бизнесмены, политики, в чьих интересах было хранить это в тайне. Я же мучилась угрызениями совести лишь первое время. То, что произошло со мною дальше, сестра Грета, вы уже знаете. Сегодня утром, во время молитвы, я словно прозрела, не только я нуждаюсь в прощении. В прощении нуждаются и люди, которых я ещё не простила или по какой-то причине не могу простить. И я в молитве просила у Бога прощения, и сама прощала тех, на кого в моём сердце было непрощение.
Сказав это, Абангу замолчала.
– Сестра Грета, – продолжила она, подняв взгляд на Грету.
– Я знаю, что всё, что со мною произошло – это не Божья кара. Это всё я навлекла на себя своей жизнью, своими грехами. И кого мне в этом винить? Отца или мать, что они дали мне хорошее образование и обеспеченную жизнь? Конечно же, нет! Во всём, что со мною случилось, виновна лишь только я сама. Я не верила в Божью любовь и Его прощение, потому что считала, что не нуждаюсь в этом. Хотя достаточно слушала проповедей обо всём этом, но всё оставалось лишь на уровне моих знаний. И только сейчас, когда моего сердца коснулось раскаяние, меня коснулся и Бог. Мне нужно заключить завет с Господом. Всё, что было до этого: покаяние, крещение, да и вся моя христианская жизнь, – это было фикцией, бездушной религией, ритуальным посещением церкви, потому что так надо, так принято, но во всём этом не было самого Бога. А мне нужен Бог!..
 Абангу, замолчала. Грета, взяла её ладони в свои. Она подняла на неё взгляд.
– Абангу, что бы с тобою не случилось, – проговорила она, глядя ей в заплаканные глаза, – Бог всегда оставляет в сердце надежду. И я верю, что твой самый счастливый день ещё не прожит, он впереди. И у тебя для этого всё есть. Есть семья, и есть Бог, есть вера и это главное, тебе нужно ободриться этим. В Библии написано, что унылый дух сушит кости, всё, что мы получаем от Господа, мы получаем в духе. Несомненно, тебе нужно обновить отношения с Богом, раскаяться в грехах, простить всех кого ты ещё не смогла простить и если ты готова молиться такой молитвой, я готова быть свидетелем твоего покаяния и молиться вместе с тобой. Абангу, стала молиться. Грета по прежнему держала её ладони в своих ладонях. Слёзы катились из закрытых глаз Абангу по её щекам. Когда они закончили молитву её глаза были покрасневшими от слез, но сияли счастьем.

Также как и в обители, Аня с молитвою ложилась спать и с молитвою просыпалась. Это  укрепляло её, давало силы, потому что молитва суть монашеского служения, её стержень; молитва не за себя только, ибо когда простые смертные ещё нежатся в постелях иноки и монахини уже стоят перед Господом в ходатайстве за всех людей, живущих на земле. И только один Бог знает, сколько зла не произошло по их молитвам, скольких людей эти молитвы оградила от бед и несчастий. И скольким людям молитвы святых Божьих указали дорогу к Господу. Кроме личной молитвы монахини сходились на утренние и вечерние молитвы в церкви. В три часа пополудни где бы не находились монахини, и что бы не делали, должны были оставив всё и встать на молитву. Это было время общей дневной молитвы прописанное уставом обители. Духовная дисциплина для монахинь всегда оставалась на первом месте ибо, только смиряя себя можно было побеждать искушения. Аня часто вспоминала мать, думала о Даше. Сомнений о том, правильно ли она сделала, согласившись ехать в лепрозорий, у неё больше не возникало. Это решение она приняла с молитвой, и в его правильности она лишь только всё более и более утверждалась, и с желанием служила своим подопечным. Часто снился отчий дом на берегу озера, Даша. Гена и мать снились редко. Наверное, упокоенные души не хотят, чтобы их беспокоили понапрасну. За то время, которое Аня пробыла в лепрозории, она не раз передумала всю свою жизнь так, как никогда не делала этого прежде.
Боль и с человеческие страдания, с которыми ей постоянно приходилось сталкиваться больше побуждали её задумываешься о смысле человеческой жизни, переосмысливать существуюющие ценности. Не раз приходило ей, что могла бы она и сейчас, уже имея некое познание жизни, принять те же судьбоносные решения, которые приняла раньше; и ловила себя на том, что задаёт себе вопросы, на которые у неё уже есть ответы. Да конечно, она приняла бы те же самые решения, и она ни о чём не сожалеет. Занимали её и думы о своём будущем, о том, что ждет её впереди. Вскоре по возвращении из лепрозория перед ней вставал вопрос о принятии второго обета уже на семь лет. Это было то, на что у неё ещё не было решения, и Аня понимала, что решить это нужно раньше, чем она вернётся в обитель. Она вопрошала об этом Господа, но ответа от Него не получала. Ей казалось, что Господь благословляет и то и это её решение, но может ли быть в Господе два решения? Почему-то представлялось как бы на это, ей ответил Гена. Скорее всего, помолчав, такой свойственною ему привычкою, он бы сказал, что только она определяет свой жизненный путь, а люди могут лишь что-то посоветовать, поэтому ответ как ей поступить должен придти от Бога и созреть в её сердце и что только это истинно. Но чтобы заключить следующий обет должна быть цель этого, призвание. И если бы не было свободы выбора как в католических и православных монастырях, она бы просила Господа дать ей сил нести свой монашеский крест до конца не с унылым смирением, но с радостью и пользою для Него и людей. Всегда сложнее, когда есть выбор, и всегда при этом есть возможность совершить ошибку. Она наивно думала, что уже сделала свой осознанный и окончательный выбор, и подобные вопросы больше никогда не будут её донимать и что заключить второй, а затем и третий обет, это лишь вопрос времени. Но сейчас всё обстояло иначе, она желала, чтобы её жизнь была благословением для Бога, ближних и её самой, и что если для этого нужно оставаться монастыре, она останется, если же будет другое откровение от Господа и с ним мир в сердце, она готова поступить иначе; хотя ей казалось, что подобное её состояние сродни малодушию, и не лучше ли ей продолжать идти уже выбранным путём, укрепляясь молитвой. И порою она уже не и знала, что правильно, а что нет. В таких раздумьях, в заботе о подопечных, в молитвах, проходила её жизнь на острове.

Брентон, как и всегда с раннего утра служил своим подопечным. Помог Райту, – высокому худосочному англичанину, который из-за прогрессирующей болезни плохо ходил, дойти до амбулатории, дождался, пока у него возьмут необходимые для обследования анализы, и проводил до коттеджа. Выслушал сетования, худощавого, с белоснежными от седины волосами, чернокожего старика Рика, родом из Гвинеи Бисау, который уже год как лежал прикованный к постели. Старик жаловался, что дети забыли его и совсем не пишут письма, в который уже раз рассказывал о покойной жене, жаловался, что лечение ему не помогает и что, наверное, он окончит свои дни здесь, так и не побывав на могиле жены. Помог Джену, – молодому китайцу, у которого из-за болезни отнялись ноги сесть в инвалидную коляску, отвёз к морю, оставил в тени пальм под присмотром волонтёра из Новой Зеландии, в обязанности которого входило присматривать за больными принимающих воздушные ванны. Вернулся в коттедж, отвел сорокалетнего Базу, родом из Индии в больничный корпус на перевязку и, оставив на попечительство санитара, чтобы тот отвёл его обратно, пошёл к морю забирать Джена. Ему было противопоказано долго находиться на жаре, особенно под палящими лучами солнца, а Джен, как это зачастую и бывает с теми, кому чего-то нельзя, готов был жариться под ними целыми днями. Пообедав в столовой по пути в коттедж, зашёл в столовую, где питались больные, в двух небольших термосах принёс обед старику Рику. Джену и Райту из столовой еду приносил земляк Джена,– тридцатидвухлетний Лианг. После обеда из больничного корпуса принёс стерильный перевязочный материал и мази для тех, кто делал перевязки в коттедже сами. Потом сходил на ужин, вернулся в коттедж, взял термоса и принёс ужин для Рика. Поймал умоляющий взгляд Джена и отвёз его опять к морю. Было уже не так жарко, и он мог побыть на берегу подольше. Вообщем, всё было как всегда. Так обычно проходил каждый его день. Только поздно вечером он вернулся в свой коттедж. Алекса, с которым они делили комнату в небольшом коттедже для волонтёров, ещё не было. Он принял душ, прошёл на кухню, из холодильника достал банку апельсинового сока, но прохладный терпкий напиток не принёс ему прежнего удовольствия. Мысли об Агнесс в последнее время владели им всё больше и больше, и что бы, он не делал, лучезарная улыбка монахини преследовала его повсюду. Тем временем в кухню зашёл вернувшийся Алекс. Достал из холодильника банку сока, сел напротив, открыл банку и с удовольствием сделал несколько глотков, отставил банку и взглянул на Брентона. Его взгляд был красноречив. Брентон отрицательно покачал головой
– Не могу решиться. Всё, кажется, что готовлю что-то вроде всемирного святотатства против всего женского монашества вообще и против неё в частности.
– Но, ты же разговаривал с сестрой Гретой, и она ничего предосудительного в этом не  увидела, напротив даже ободрила тебя. Я тут навёл кое-какие справки, пять лет, на которые сестра Агнесс дала обет заканчивается даже на год раньше, чем она должна уехать с острова. И … – замолчал Алекс, – никто не знает, – продолжил он, – как она поступит в дальнейшем. Вообщем у тебя есть реальный шанс…
– В жизни, кажется, повидал всё и никогда не думал, что буду так робеть перед девушкой, чтобы просто открыться ей в своих чувствах
– Она не просто девушка, – монахиня. Не думаю, что у тебя был подобный опыт общения прежде.
– Не был. – Чуть усмехнулся Брентон. – С монахинями я прежде не общался, как-то пути не сходились.
– Это не столь важно, – улыбнулся Алекс, – всё когда-то случается впервые.
– Но я даже не представляю, как мне заговорить с нею. Здравствуйте, мол, сестра Агнесс, вы мне очень нравитесь и нет ли у вас желания уехать с острова вместе. Интересно, что она на это мне ответит. Наверное: я буду молиться брат Брентон и через год дам вам ответ. Это в лучшем случае, а может просто уйдёт без какого-либо объяснения.
– Не сгущай краски. Они обычные люди и вполне могут общаться на светском уровне и объясняться простым человеческим языком. Твой разговор с сестрой Гретой, тому явный пример.
– Не знаю Алекс, сейчас мне и вправду кажется, что всё очень просто, но пройдёт немного времени, и это вновь будет казаться космически невозможным.
– Ободрись, безвыходных ситуаций не бывает.
–  Я знаю, что из всякой ситуации есть выход, но какой?
– Если тебе нужен только тот, который тебя устраивает, то лучше подождать, ведь над всем этим есть Бог. Бог, которому служите и она и ты. Возможно, что это не очень духовно, но есть ещё и его величество случай.
– Если бы у меня были какие-то варианты, я бы, наверное, их использовал. А так действительно, остаётся только ждать и надеяться. А случай? чтож, это тоже не  плохой вариант. Спасибо за совет, –  поблагодарил Брентон.
– Всегда к вашим услугам, – улыбнулся Алекс, допил сок и ушёл в комнату. А Брентон ещё долго сидел за столом, облокотившись на столешницу.

Между тем шло время. Брентон не предпринимал никаких действий, чтобы как-то сблизиться с Агнесс. Настроение его было стабильно на нуле и его часто посещали упаднические мысли. «Нет, она не для меня, – размышлял он, – моя жизнь, для этого, была слишком грязной, даже сейчас, несмотря что я в церкви, всё равно одолевают плоские мысли и желания. Она слишком хороша для меня. И если я в этом уповаю на Бога, то Бог же этого и не допустит. Осмысливать это трудно, но нужно быть в какой-то степени реалистом, а не утопать в неге собственных фантазий, чтобы однажды прозреть в горьком разочаровании, будучи отвергнутым. Нет, в отношении её, это выражение – звучит несколько грубо, – думал он, – отвергнуть, в том понимании, что это слово означает, она, скорее всего, не способна, будет лучше сказать, получив мягкий отказ», – пребывал в подобных мыслях и рассуждениях, Брентон. И уже нечто схожее с раскаянием точило его изнутри. Ему казалось, что его мысли далеки от Бога, и что он не служит людям, так как это должно, а лишь отбывает время. Да и вообще, в последнее время ему казалось, что он живёт только лишь одним ожиданием, – это когда он сможет увидеть Агнесс. Единственным, что ещё хоть как-то отвлекало его от всего этого, это была молитва, она поглощала его, в уединении с Господом он находил отвлечение от своих мыслей. Всё остальное он считал пустым времяпровождением, не имеющим для него никаких ценностей. Даже своё служение он обесценивал в своих глазах. Хотя никто из подопечных или начальствующих не мог бы упрекнуть его в нерадивости. Он был как всегда предельно точен и аккуратен. И, конечно же, он не мог упрекнуть в своём состоянии кого-либо, да и кого он мог бы в этом упрекнуть, не Агнесс же? 

Человек в лепрозории, наверное, не может чувствовать себя счастливым так, чтобы это большей частью не скрадывалось той болью, которая казалось, витала в самом воздухе острова. Это на осознанном или же на неосознанном уровне восприятия ощущали все. К этому нельзя было привыкнуть, или как-то адаптироваться. И, конечно же, для тех, кто вступил на остров впервые, хотели они в этом себе признаться, или же нет, несомненно, подмешивалось и другое чувство, – страх. Страх, не столько от того, что есть угроза заразиться проказой, но страх перед самой этой болезнью, который сформировался в человеческом сознании за тысячелетия. И это нужно было перебороть. Без особых на то усилий, общаясь с больными, которым она служила, участвуя в их нуждах Грета уже через весьма короткое время, было бы неправдой сказать, что совсем перестала это ощущать, ведь кто бы, и что бы там не говорил, но все мы родом из средневековья, но острота этого постепенно сглаживалась и уходила, – сначала на второй план, затем, казалось, и вовсе растворилось в её каждодневных обязанностях, где не было места подобным мыслям. И если бы это продолжало отягощать её, то умножаясь, через какое-то время это лишило бы её возможности служить больным. Подобные этапы проходили все прибывшие в лепрозорий, случаи, когда кто-то не выдерживал и уезжал с острова раньше времени были единичны. Воспоминания Греты о своей жизни, до того, как она решила стать монахиней, на острове, были нечастыми, хотя даже будучи в обители, она не могла отойти от них, и они преследовало её как тени. Вначале она тяготилась этим, гнала от себя всё, что возвращало её в тот роковой день. И когда эти воспоминания стали особенно навязчивыми исповедовалась настоятельнице.
– Сестра Грета, – сказала настоятельница выслушав. – В жизни монахини не всё, что угнетает её, а это могут быть воспоминания о грехах прошлой безбожной жизни, о поступках, которые возможно и не являются сами по себе греховными, но всё равно, совесть осуждает за них, или ещё что-то, что отягощает разум и сердце, уходит не сразу, даже если она и решила провести свою жизнь в затворничестве. Для этого должно пройти время, чтобы из сердца ушла боль и исцелённая душа стала способна принять что-то новое. Ведь Господь так мудро устроил наш мир, что после бури обязательно будет ясная погода и вновь будет светить солнце. Просто для всего этого нужно время… – Улыбнулась настоятельница.
После исповеди Грета уже не гнала эти мысли от себя. Это было её прошлым, это было частью её. И от этого не нужно было отрекаться. Это должно было уйти само. И она лишь молилась, когда они посещали её и воспоминания эти становись всё реже и реже. На смену всему этому в её жизнь пришли другие, более глубокие и доверительные отношения с Господом. И не было уже места горечи, страхам и угнетениям. Её сердце было наполнено любовью к Создателю, и сейчас на острове, служа больным, она переживала полноту этих переживаний. Эта любовь изливалось через неё на тех, кому она служила, не в эмоциях или в какой-либо излишней чувственности, – а в отношении к ним, в готовности сносить их немощи и недостатки, покрывать всё это любовью Христовой. И самой наполняться ею и наверное, то что она чувствовала, и чем жила, – было лучшим толкованием того места в Священном Писании, где написано, что первая заповедь это: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим» – и вторая подобная ей: «Возлюби ближнего твоего как самого себя» Это был некий духовный треугольник, симбиоз, – где любовь Божья изливалась на Грету, через неё на тех людей, которым она служила, и которые как никто другой нуждались в этой любви и, отражаясь от Небес, – эта же любовь давала Грете силы жить и служить…

Утро у тех, кто ухаживал за больными, начиналось примерно одинаково. Нужно было помощь дойти до лечебного корпуса тем, кто самостоятельно сделать это не мог, но нуждался в перевязке, дождаться их и отвезти назад. В некоторых случаях ожидание было долгим, и если в это время нужна была помощь другим больным, ухаживающие уходили, поставив об этом в известность санитаров, и санитары из числа волонтёров, приводили больных в коттедж; подобное, входило в их обязанности. В это утро Грета привела Нагус, которая до этого всегда чувствовала себя неплохо и в посторонней помощи не нуждалась, наоборот, сама помогала соседкам по коттеджу, но сегодня занемогла и Грета помогла ей дойти до лечебного корпуса, на осмотр к врачу. Дежурная медсестра сказала Грете, что врач Джония просила зайти к ней. Врач Джония, небольшого роста, изящная, казалось, только своим видом сеяла вокруг себя атмосферу строгости и чинопочитания. Впрочем, таковой она была и в жизни, принципиальной и придирчивой до мелочей, когда дело касалось лечения. Вчера она осматривала в коттедже Рохан, и вот сейчас сказала Грете, что нужно готовиться к худшему.
– Рохан угасает, – сказала она, – самочувствие неважное, защитные функции организма ослаблены, анализы очень плохие, скорее всего, начались патологические изменения организма и болезнь входит в свою заключительную стадию. Сегодня после обеда я перевожу её в стационар, не думаю, что это что-то серьёзно именит в её состоянии, но мы должны сделать всё, что от нас зависит. Сестра Грета, – обратилась она к  Грете, – помогите ей принять ванну и после обеда доставьте сюда. Если будет нужна помощь, обратитесь к санитарам, они вам помогут.
– Это будет лишним, доктор Джония, я сама смогу привезти Рохан, – сказала Грета.
Рохан была невысокого роста, худенькая, посадить её в инвалидную коляску и доставить в стационар, особого труда для Греты не составляло.
– Хорошо, – кивнула врач Джония, – когда доставите её, обратитесь к дежурной медсестре, и она покажет вам палату, где к тому времени для неё будет готова постель.
– Спасибо,  – поблагодарила её, Грета и вышла.
Она помогла Рохан принять ванну, уложила её в постель, накрыла простынёй.
– Да благословит тебя и род твой Бог, в которого ты веришь, – поблагодарила она Грету.
Рохан исповедовала буддийскую веру, по отношению к другим верованиям была крайне терпима, часто говорила, что неважно в какого Бога верит человек, важно какая у него душа. Грету же всегда благословляла этим благословением.
– Спасибо, и вас пусть благословит Бог, который над всеми, – с улыбкой ответила, Грета, и, пожелав ей хорошо отдохнуть, вышла из комнаты. В коридоре её дожидалась Абангу. За последнее время она изменилась, казалось, что Абангу стала приходить в себя после того страшного известия, которое обрушилось на неё чуть более полугода назад. И уже не было на её лице былой обречённости и тоски во взгляде. Казалось, что что-то светлое зажглось внутри её, и отражаясь в глазах, меняло её всю.
– Ты сегодня хорошо выглядишь, – сказала Грета, и добавила, – наверное, в твоей жизни произошло что-то хорошее?.
– Да, сестра Грета. – Было заметно, что Абангу хочет ей что-то сказать.
– Тебе нужно поговорить со мною? – Предвосхитила её просьбу Грета.
– Да. Только это очень личный разговор, – смутилась Абангу.
– Если хочешь, пойдём к морю, – пригласил её Грета, так как утренние лечебные процедуры прошли, время было более менее свободным и она могла на некоторое время оставить своих подопечных одних.
Для разговора они выбрали тихое спокойное место на скамье под пальмой невдалеке от моря. Лёгкий бриз, который дул всё утро, стал затихать. Солнце поднималось к зениту. Становилось жарко и душно, освежал лишь взгляд на океан необозримой синью, уходивший за горизонт.
– Сестра Грета! – начала Абангу, чуть помолчав, и опять замолчала, подбирая слова, – извините, – продолжила она, – мне стыдно вам об этом говорить и тем более просить помощи, но вы единственный человек у которого я могу попросить совета. – На глазах чернокожей красавицы навернулись слёзы.
– Говори Абангу, я слушаю тебя и если смогу чем-то помощь, сделаю это с радостью.
– Я говорила вам, что я была неверна мужу… простите, мне стыдно говорить об этом, но сейчас я не знаю как мне поступить. Если раньше я просто мучилась, осознавая этот грех, но могла, хотя бы молиться, сейчас же, не могу делать и этого. Это стоит стеной между мною и Господом. И сколько бы я не молилась стена эта не уходит. Я принимала решение написать мужу обо всём, но останавливаюсь в самый последний момент. Я боюсь это сделать…
Абангу замолчала, в её глазах уже не было слёз, они были сухи и тревожны. Грета, тоже молчала. Всё что сейчас она могла сказать Абангу, казалось, ей каким-то легковесным, слова – дежурными утешениями. Да и казалось, что начни она говорить, её голос будет звучать неискренне, фальшиво. Сейчас её состояние было противно ей самой. Единственное, что она могла сказать Абангу от сердца, чувствуя силу и искренность своих слов, – это то, что она будет молиться за неё, хотя и молилась, как и за всех своих подопечных.
  Где-то далеко, далеко, на пределе, где океан соприкасался с небом, на небе, едва заметной точкой завиднелось тёмное облачко. Притихшее море и это далёкое облако были явными признаками надвигающегося шторма и купающееся знакомые с грозными предвестниками близящейся бури спешно покидали берег.
– Надвигается шторм, – сказала, Грета, – не потому что ей сейчас нужно было что-то говорить, это получилось само собой, очень естественно.
Абангу взглянула на океан.
– Да, – сказала, она, – южные моря в этом очень похожи, через полчаса будет ливень.
Её взгляд казалось, ожил.
  – Сестра Грета, – продолжила она, – ничего мне не говорите, – она говорила чуть быстрее, чем обычно и была немного эмоциональнее, словно надвигающийся шторм торопил её. – Извините, но сейчас я поняла, что мне нужно было, чтобы кто-то выслушал меня. На самом же деле, я не могу не знать, что мне делать. Мне нужно попросить у Господа, чтобы Он дал мне сил обо всём написать мужу. Если он простит меня, я приобрету его для себя вновь, если нет, – потеряю навсегда, но это лучше чем жить в неведении и мучиться. Но прежде я буду молиться, чтобы Господь подготовил его сердце, и это не было бы для него чрезмерным ударом. Хотя, конечно же, это будет ударом… Молитесь, сестра Грета за меня и моего мужа, – взглянула на Грету Абангу. Её глаза, как и во время первого их разговора, когда она попросила Грету молиться за неё, были полны слёз и мольбы.
– Абангу, – сказала Грета, – признаюсь, у меня не было на сердце ничего, что бы я могла тебе сказать, кроме того, чтобы поддержать в молитве, – и она продолжила. – Конечно же, это твоё решение, правильное. Другого, в подобной ситуации, наверное, просто не существует. И, конечно же, я буду молиться за тебя, чтобы Господь был твоей крепостью, и твоего мужа, – сказала Грета. А теперь давай вернёмся в коттедж, кажется, что шторм наступит гораздо быстрее, чем мы его ожидаем.
Вновь подул ветерок, но он не обдувал приятной прохладой, казалось, что со стороны моря тянуло пронизывающим сквозняком. А по морю уже гуляли волны, белыми барашками покрывая всё его обозримое пространство. Вдали, ещё очень слабо, слышались глухие раскаты приближающегося урагана. Крепчал ветер. Когда они подходили к коттеджу, сильный порыв ветра резко пригнул пальмы, зелёной волной всколыхнул листья кустарников. «Будет ливень и Рохан придётся везти в машине, так что без помощи санитаров не обойтись», – подумала, Грета, входя вслед за Абангу в коттедж.

Абангу, сразу же после разговора с Гретой решила написать мужу. Там на берегу, когда она приняла окончательное для себя решение, ей казалось, что она сможет сделать это без особого труда, хотя и понимала, что определённые проблемы терзания души всё же будут, но получить свободу от нынешнего своего состояния через прощение или же наоборот, через не прощение мужа, было выше этого. На берегу, присутствие Греты укрепляло её. А сейчас, когда перед ней лежал лист бумаги, и ей нужно было что-то писать, она не могла написать даже обыкновенное приветствие. Абангу сидела у окна за столом, в комнате она была одна. Джустин и Анила что-то готовили в кухне. И казалось, внешне ничто не мешало ей сосредоточиться. В то время, когда она говорила с Гретой ещё одна мысль не давала ей покоя. Мысль о любовнике. Ей казалось, что всё былое уже вытравилось в ней самоосуждением. И сейчас она пыталась быть правдивой перед самой собою. Ведь именно на берегу, когда она разговаривала с Гретой, ей захотелось спросить самою себя, свободна ли она от той былой страсти и безумной любви к этому человеку, ради которого была готова пойти на всё. И если бы он предложил ей выйти за него замуж не задумываясь сделала бы это, переступив через мнение общества, в котором жила. Хотя само это общество, за редким исключением, уже давно погрязло в грехах самого низкого уровня, но чтобы оставаться в нём, и пользоваться его благами и привилегиями, нужно было иметь внешний вид благочестия. Двойная же жизнь, когда человек жил в грехах сохраняя вид непорочности, – приветствовалась, и это было неким негласным соглашением самого этого общества. Но ради любви она готова была переступить через все его лживые постулаты. И сейчас, когда ей нужно было решиться и написать тому, кого она обманывала и кого предала, в сердце вместо раскаяния было только гадкое чувство своей лживости, она понимала, что несвободна от былого чувства. Ко всему этому помешивалось ещё понимание своей болезни и в связи с этим, никчемности. Ей казалось, что теперь она никому не нужна, кроме своих родителей и крошки Бадди, о котором думает всё время. Это понимание, разрушало её, некогда столь высоко ценившую себя, волнами отчаяния и депрессии. Сейчас писать мужу казалось ей настолько бесстыдным, что бесстыднее и аморальнее была только её неверность. И уже не было Бога в сердце, только глухая давящая пустота, и выходом из этой ситуации виделась только смерть, которая казалась ей сейчас желанней настолько, что о чём-то другом, она не могла даже помышлять. Желание это не было рождено жалостью к себе, это тянуло словно в омут, в котором она жаждала обрести покой. И лишь мысли о сыне удерживали её. «Нет! Только не это!.. – останавливала она сама себя в отчаянии, – этого нельзя делать, ради сына, ради родителей! Нужно пытаться сделать всё, что только можно, но только не это! А, что я могу сделать!? – Спрашивала она себя в отчаяния и словно слышала, как кто-то отвечал ей. – «Ничего!» – Нет! Нет!!.. – Взметнулось в ней. – Это только, кажется, что нет иного выхода, но пройдёт совсем немного времени и всё изменится, – успокаивала  она сама себя, – и Господь укажет мне путь. Нужно только подождать!..» Она встала из-за стола, подошла к окну. На столе белел девственно чистый лист бумаги. За окном ветер набирал силу. Гнул пальмы, кусты, стлал по земле траву. Ей вдруг представилось, что она в своём доме на берегу моря. За окнами слышится тревожный крик морских птиц и звуки приближающегося шторма. Она сейчас казалась себе маленькой девочкой, которой страшно от приближающейся бури, страшно до жути, до слабости в коленях. Но она словно зачарованная стоит и смотрит, как за окном набирает силу ураган. И вот гигантский зигзаг молнии с едва слышным потрескиванием, озаряя всё вокруг синевато-белым сиянием, на миг, словно застывает в своём жутком величии и через мгновение уходит в землю. И тут же тяжкий мощный силы грохот грома как будто раскалывает небо над домом и следом на землю стеной падает ливень. Но как бы ей не было страшно, она знает, что стены родного дома защитят её от всех существующих в мире напастей и невзгод. Ощущения и переживания этого видения для Абангу были настолько сильными, что она словно побывала в стенах отчего дома, ощутила его тепло и его покровительную силу.

На следующее утро, лишь только Грета вошла в коттедж, в коридор, из своей комнаты вышла Анила. Её лицо было встревоженным, на глазах блестели слёзы. У Греты дрогнуло в груди. Анила была достаточно уравновешенной, чтобы подобным образом реагировать на что-то незначительное. И первое о чём подумала Грета, что из лечебного корпуса пришло плохое известие о Рохан. Но Анила опередила её вопрос.
– Сестра Грета, Абангу увезли в корпус, она отравилась!.. Ночью отравилась… – добавила Анила и, закрыв лицо ладонями, ушла в кухню.
Ещё не полностью осознав услышанное Грета зашла в комнату, в которой жила Абангу. Её постель была аккуратно заправлена. Из-за стола встала Джустин и подошла к ней.
– Сестра Грета!.. – Джустин была взволнована, она подбирала слова.
– Джустин, Анила мне уже всё сказала. – Гретра подошла к ней, взяла её руки в свои.
Сама Джустин никогда не сделала бы этого. Только в средневековых законах говорилось, что больные проказой не должны прикасаться к здоровым людям, но это без каких-либо предписаний словно витало в воздухе лепрозория.
– Расскажи, как это произошло? – Чуть сжала, Грета руки Джустин.
– Ночью, я проснулась, Абангу уже хрипела, на губах белый налёт. Она что-то пыталась сказать, но не могла. Я позвонила в корпус. Почти тут же приехала машина, и её увезли. Утром я и Нагус ходили в корпус, но нам только сказали, что она в реанимационной палате, больше мы о ней ничего не знаем.
– Успокойся Джустин, главное, что она жива. Я сейчас пойду в корпус и постараюсь всё узнать, – как могла, успокоила её Грета.
Она быстрым шагом, почти бегом, дошла до стационара. Поздоровалась с дежурной медсестрой. Спросила, можно ли ей поговорить с доктором Джония. Медсестра приветливо кивнув в знак того, чтобы Грета подождала, позвонила по телефону.
– Доктор Джония, сестра Грета хочет поговорить с вами, – сказала она в трубку.
– Доктор Джония ждёт вас, сестра Грета, – сказала медсестра, положив трубку.
Грета поднялась на второй этаж постучалась в дверь кабинета доктора и, получив разрешение зашла. Доктор Джония ответила на приветствие и указала рукой на кресло напротив её стола. Это означало, что разговор предстоит не простой.
– Сестра Грета, предвосхищу все ваши вопросы, – сказала доктор, – Абангу в реанимационной палате, мы сделали всё возможное и сейчас ей лучше. Причин для излишнего беспокойства в данный момент уже нет, хотя ещё час назад я бы об этом так уверенно не сказала.
– Когда можно будет посетить её?
– Думаю что не  раньше чем через неделю. Два, три дня она пробудет в реанимационной палате. Затем мы переведём её в обычную, но некоторое время ей будет нужен покой.
– Доктор Джония, можно узнать что случилось, мне сказали, что она отравилась.
– Да, это квалифицируется как лекарственное отравление, если попросту – наглоталась таблеток, причём всяких разных и много. Подобный случай опасен особенно, некоторые лекарственные препараты усиливают действия друг друга и в момент экстренной помощи опасно вводить какие-либо лекарства, не зная состава таблеток, поэтому для очищения организма приходиться применять только классические простые методы, а это не столь эффективно и прежде чем наступит положительный результат должно пройти какое-то время. Сейчас я могу сказать уверенно, опасность позади.
– Скажите, я могу чем-то помощь Абангу?
– Да, можете. Молитесь за неё, сестра Грета. Рецидивы суицида совсем не редкость, ваши молитвы могут помощь ей. И если у вас нет с Абангу доверительных отношений, лучше не лезть ей в душу с расспросами, после того как она покинет стационар. Об этом также нужно предупредить и других.
– Хорошо, доктор Джония.
Грета ещё немного подождала и, решив, что разговор с доктором закончен, попросила разрешение уйти.
– Да, сестра Грета, – кивнула в ответ доктор и придвинула к себе бумаги, очерчивая этим окончание разговора.
Тон доктора Джония был несколько официален и суховат. Впрочем, это был привычный для всех тон её общения. Грета чуть поклонилась, встала с кресла и была уже у двери, когда доктор окликнула её.
– Сестра Грета! Извините, за излишнюю официальность.
– Всё хорошо доктор Джония, я этого даже не заметила, – улыбнулась, Грета, и уловила себя в неком лукавстве, не заметить тон доктора было нельзя, но и ответить как-то иначе она тоже не могла.
– Я сегодня дежурила и много пережила за эту ночь. Мы её едва не потеряли... – Добавила доктор.

Грета подходила к коттеджу, а навстречу ей шли Джустин и Анила.
– Сестра Грета! – первая подбежала к ней Анила, – Сестра Грета! – по девичьи нетерпеливо вопрошала она. – Абангу жива!? С ней всё хорошо!? Сестра Грета, ну скажите, пожалуйста!? – всё говорила она, не давая Грете ответить.
– Всё хорошо Анила, Абангу, жива, тебе нужно успокоится.
– Что с ней?! Это правда что она отравилась? Сестра Грета, это не что-то другое?
– Нет Анила, это не что-то другое, Абангу отравилась. Но не относись к этому так трагично. Она жива и на данный момент с ней всё хорошо. Через неделю её выпишут из стационара. А сейчас доктор просила, чтобы мы молились за неё.
– Я молюсь, сестра Грета. Я молюсь и, слава Богу, с ней всё хорошо. Господи, спасибо Тебе, что она жива! – с эмоциональностью столь неприсущей ей вознесла она руки к небу. 
Тем временем подошла Джустин.
– Сестра Грета, хорошие известия, – взглянула она улыбающимся взглядом на Анилу.
– Уже хорошие. Но ночью Абангу чуть не стало.
На лице Джустин отразился испуг.
– Сейчас ей уже намного лучше, – поспешила, успокоить её Грета, – и если ничего не изменится, через неделю вы с ней увидитесь
– Слава Богу! – выдохнула Джустин, – сестра Грета, а мы сможем посетить её в стационаре? – спросила она.
– Скорее всего, нет. Доктор Джония сказала, что первое время Абангу будет нужен покой.
– Но возможно, что мы сможем ей чем-то помочь?
–Я спросила у доктора о том же самом, она сказала ничем, кроме молитвы.
– Мы будем молиться, сестра Грета, – молитвенно поднесла Джустин руки к груди.
Анила, Абангу и Джустин сдружились. Абангу относилась к Аниле как к младшей сестре. Анила же боготворила её, и копировала во всём, и можно было заметить, что она меняется. Изменилась её походка, мягче и плавне стали движения, рядом с Абангу она из подростка становилась девушкой и то, что случилось с её старшей подругой было для неё больше, чем можно было себе представить. Это было сродни, если бы она едва не потеряла самого родного и близкого ей человека, но и радость её, что жизнь Абангу уже вне опасности, была теперь пропорциональна её печали.
– Сестра Грета, идёмте в коттедж я приготовлю вам кофе, – предложила Джустин.
– С  удовольствием, Джустин, чашечка твоего кофе мне сейчас не повредит, – улыбнулась Грета.
Джустин варила кофе превосходно. Лучше её кофе могла сварить только Аня, но это был уже Божий дар, не меньше. В коттедже они прошли на кухню. Джустин в медной турке сварила кофе, что-то в него добавила, ещё раз довела до кипения и когда над туркой приподнялась пенная шапка сняла  с  плитки и разлила его по чашечкам, кухня наполнилась ароматом превосходного напитка.
– Сестра Грета, а правда что грех самоубийства один из самых страшных, – спросила Анила, после того как они попили кофе и Джустин собрав чашки принялась мыть их под краном в раковине.
Что-то дрогнуло внутри Греты. Не раз, мысли об этом посещали её, особенно часто это происходило, когда будучи послушницей, она готовилась к посвящению.
– В Библии об этом ничего прямо не написано. – Сказала она, чуть помолчав, и продолжила. – Но как бы мне Анила не хотелось ответить тебе мягче я не могу этого сделать. – Она вновь помолчала и продолжила. – Да, это один из самых тяжких грехов, – и пояснила, – потому что человек вторгается этим поступком в Божьи планы о себе и уходит из жизни раньше уготованного ему срока, лишив тем самым себя покаяния, дабы через него получить прощение грехов и жизнь вечную после смерти. Это единственный поступок, в котором человек не то, чтобы не хочет раскаяться, но он уже не может это  сделать. Вот это Анила я знаю, и этим могу с тобою поделиться. Притом, нужно всегда помнить, что как бы тяжело не было человеку, – есть Бог, который над всеми. На Него мы уповаем, и от Него надеемся получить помощь, когда своими силами уже ничего сделать не можем.
Анила сидела притихшая.
– Сестра Грета, я, когда заболела, не раз хотела это сделать, но каждый раз меня что-то останавливало.
– Будь послушна Анила Богу и Он сотворит в твоей жизни чудо, – улыбнулась Грета.

Абангу выписали из стационара через десять дней. Но она была ещё слаба и Грета помогла дойти ей до коттеджа. Абангу изменилась. И в ней было трудно узнать прежнюю Абангу, пусть не всегда весёлую и жизнерадостную, но всегда привлекательную, с ухоженными волосами и превосходным маникюром. Сейчас же в ней словно что-то надломилось. Она не выглядела неряшливой, но не было уже в её виде того лоска, что поворачивал головы мужчин в её сторону, где бы она не появлялась.
– Простите, меня сестра Грета, я потеряла в жизни всё, и ваше доверие тоже, – тихо сказала она по дороге.
– Абангу, тебе сейчас нужно думать не об этом. Ты жива, и это должно быть для тебя теперь главным.
– Выходит, что это для меня никогда не было главным, раз я смогла сделать подобное.
– Это был миг отчаяния, ты не смогла противостоять ему и выбрала более лёгкий путь. – Грета, взглянула на Абангу, она шла, опустив взор. – Я не оправдываю твой поступок, – продолжила, Грета, – но чрезмерные угрызения совести сейчас не помогут, наоборот, это будет повергать тебя в пучину осуждения всё больше и больше.
– Хорошо, что вы не оправдываете меня, я и сама себя не оправдываю. Да и не смогла бы, даже если бы и сильно захотела. За последние дни я много передумала. Я совершила предательство против родителей, сына, а прежде, сделала это против мужа. И пусть я больна, но у них есть надежда, что я выздоровею и когда-то буду вместе с ними и эту надежду я едва не отняла. Я знаю, они молятся за меня. И надежда, что я вернусь к ним, тоже всегда жила во мне. Теперь же я эту веру потеряла, мне кажется, что впереди у меня уже ничего нет, только пустота и всё. Я грешница, и я противна сама себе, и удивляюсь, как вы ещё разговариваете со мной. Вы, святая и посвященная Богу!..
– Сумей, прежде всего, простить себя. Людям свойственно более прощать других, чем самих себя. Сумеешь простить себя и увидишь, что нужно сделать потом… – Грета, помолчала, в надежде, что Абангу что-то ответит, но она шла молча. – Господь знает нас лучше, чем мы знаем себя, – продолжила она, – и если Он допустил это, то с определённой целью. Ты жива, значит, твоя жизнь не безразлична Ему и у Него есть на неё Свои планы. И это самое большое утешение, которым я могу утешить тебя. Ободрись! Ты нужна Господу, нужна своим ближним! Поверь, ради этого стоит жить.
– Спасибо, сестра Грета. Я не заслуживаю подобного утешения, но благодарна вам, сейчас мне и вправду кажется, что всё ещё, возможно, образуется. Но это пока вы рядом. Потом придут совсем другие мысли. Я не хочу вас огорчать, вы стараетесь помочь мне. Но то, что сейчас происходит во мне, это ужасно… я была эгоисткой и ею осталась. Простите меня!..
До самого коттеджа Абангу больше не произнесла ни слова. Как никто другой Грета понимала, что сейчас она самого низкого мнения о себе, и считает себя грязной и ничтожной. И чтобы что-то изменилось в её отношении к самой себе, должно пройти ещё немалое время. Поэтому тоже молчала и про себя молилась.

– Абангу! – Подбежала и обняла её Анила. – Абангу! Абангу!.. – повторяла она имя подруги и не находила других слов чтобы выразить свою радость.
На глазах Абангу заблестели слезы.
В коттедже, в кухне был накрыт праздничный стол. Мастерица Джустин выпекла торт. За кухонным столом все бы не уместились, поэтому из комнаты принесли ещё один, сдвинули его с кухонным и получился приличных размеров стол, за которым уместились все. Даже Рохан, которую выписали из стационара два дня назад с явным улучшением, высидела вместе со всеми более часа.
– Спасибо, дорогие! – поблагодарила Абангу всех, когда чаепитие подходило уже к концу. – Не знаю, что бы я делала без вас. Сказала искренне, не преувеличивая. Теперь, когда её родные были так  далеки от неё, это были самые близкие ей люди. – И простите, что причинила вам столько переживаний. Простите, пожалуйста!..
И сказав, Абангу, чтобы не расплакаться у всех на виду, быстрым шагом ушла в комнату. Её действительно тронуло то внимание, которое ей уделили. Без всяких расспросов, что, несомненно, было бы для неё мучительным, накрыли стол. Были веселы, неподдельно участливы. Будучи в стационаре она боялась возвращения в коттедж, боялась расспросов, праздного любопытства. Боялась даже взглянуть в глаза этим людям. Уже ночью, когда все улеглись, мучаясь от того что не могла заснуть, в тысячный уже раз спрашивала сама себя почему она это сделала. Сколько раз эта мысль приходила ей, когда она узнала о своей  болезни, особенно в первые дни, но она гнала её. И вот теперь, когда пришло прозрение, когда в её сердце стало происходить переосмысление жизни и лучшие перемены, когда казалось, что впереди в кромешной тьме задребезжал свет, она оказалась наиболее для этого уязвима. «Почему, ведь я не хотела этого!? – В который уже раз спрашивала она себя, но не получала ответ.  – Почему, Господи!?» – взмолилась она про себя, но Господь молчал.

Прошла неделя. Никто не потревожил Абангу даже малым намёком о том, что с ней случилось, хотя Грета никого не предупреждала о просьбе доктора Джония, не лезть к ней в душу с душещипательными беседами. Боль и страдания учат людей быть предельно корректными и чувствительными в понимании чужой боли, в том, чтобы не умножить её каким-либо намерением, пусть даже, казалось бы, и благим. Грета понимала, что ей необходимо поговорить с Абангу, но также опасалась, чтобы разговор этот не был преждевременным и не повредил её, и не по просьбе только доктора. Грета и сама знала насколько это было бы для неё мучительным, если бы кто-то в своё время стал допытывать её, когда она ещё не пережила это сама в себе. Но и вариться в собственных переживаниях, она также знала по своему опыту, Абангу нельзя, и что подобное непредсказуемо последствиями. Грета помнила, с какой лёгкостью она могла повторить то, что однажды уже пыталась сделать. И по прошествии месяца она пригласила Абангу к морю.
– Абангу, – обратилась она к ней, лишь только они сели на лавочку под пальмой, где разговаривали и в первый раз, – и когда та взглянула на неё, продолжила: – я хотела бы, если это только возможно, чтобы ты была откровенна со мной. Если ты не готова сейчас к такому разговору, давай отложим его. Мне в жизни пришлось пройти через то же самое, что и тебе и я по собственному опыту знаю, насколько тяжело об этом вспоминать, когда ты к этому ещё не готова.
Абангу вскинула на неё взгляд полный недоверия.
– Вы!?
– Да, Абангу, я.
Если Абангу и была готова говорить, то теперь была ошеломлена услышанным. В её взгляде был вопрос и недоверие. И неизвестно, сколько бы продолжалось это её состояние, если бы Грета вновь не спросила её о готовности разговаривать.
– Сестра, Грета, я не знаю о чём мне говорить… Если вы говорите, что прошли всё это, то лучше  меня знаете, что мне сейчас нужно…
– Нет, Абангу, кроме тебя этого никто не знает, лучше всего об этом знаешь только ты.
И хотя Грета говорила в своей обычной манере построение разговора происходило в несколько жестковатой форме. И Грета к этому ничего не прикладывала, так получалось само собой.
– Я не знаю, почему это со мною случилось, я не хотела. Наоборот гнала эти мысли от себя. Я просто испугалась. Испугалась жить дальше, испугалась написать мужу, хотя казалось, была полна решимости сделать это. Испугалась его ответа. Я и сейчас полна страхов. Я словно губка водой напитана всеми страхами, которые только существуют на свете. Они съедают меня. Они лежат в основании моих мыслей, всех моих поступков. Я словно соткана из них, и самое ужасное, что я не вижу из этого какого-либо выхода… Мне просто страшно, и всё. Страшно жить, страшно думать. Я боюсь, что кто-то заговорит со мною и мне придётся отвечать. Сестра Грета, даже идти сюда, мне было страшно…
– Абангу, сестра! Посмотри на меня. – Попросила, Грета, взяв её руки в свои. И когда она взглянула на неё, продолжила. – Я переживала в своей жизни что-то очень похожее. После всего, что тогда со мной случилось, я решила, что лишить себя жизни это единственное, что мне остается, чтобы не позорить родителей и себя. Но меня спасли, и я две недели пролежала в клинике, в отделении больных склонных к суициду. Но и после этого во мне ещё долго жило желание сделать, то же, самое. Уйти из жизни для меня было намного легче, чем бороться с ней. Меня преследовали те же страхи, что сейчас преследуют и тебя. Я знаю, что это очень тяжело пережить, но жить нужно. Нужно вцепиться в неё и изо всех сил противостоять всем страхам, и время испытаний закончится, страхи уйдут, на смену им обязательно придёт что-то другое, что завладеет тобою, увлечёт тебя. Притом, что ты знаешь, что есть Господь, который над всеми и помогает страждущим. Молись столь часто, сколько только можешь, и даже когда не можешь, обращай к Нему свой взор, пусть солнце не зайдёт в твоем отчаянии, и Он обновит источники твоей жизни. И если не получишь ответ на свои молитвы и чаяния тотчас, это не значит что Он не слышит тебя. Он слышит и помогает, возможно, не в той степени как бы нам хотелось, и не всегда сразу, зная наше сердце лучше, чем знаем, его мы сами, и в этом есть Его любовь и забота, но Он обязательно явит Свою совершенную защиту, лишь только увидит, что она будет нам во благо. Но прежде позволит пройти долиной испытаний, для нашей же пользы.
Абангу молчала. С отрешённым видом она смотрела перед собой, в её взгляде, казалось, не отображались чувства. Это была другая Абангу, не та, которую знали все. Абангу, переступившая сама в себе черту, которая отделяет жизнь от смерти. И которой сейчас было трудно, даже невозможно вернуться в русло прежней привычной для неё жизни. Грета понимала, что когда она проходила этот этап, рядом с ней были близкие родные ей люди, – люди которых она любила и которые любили её. Абангу, – этого не хватало. И Грета знала, что то, что с ней когда-то случилось и что она пережила, и её встреча с Абангу, это не просто случайность. И что Абангу – это тоже часть её нахождения на острове.

Часть восьмая
               
– Брат, Брентон! – послышался сзади него до боли узнаваемый голос. Брентону показалось, что он ослышался и этот голос, плод его фантазий и продолжил идти, но его опять окликнули по имени.
Брентон остановился и повернулся. К нему быстрым шагом подходила Агнесс.
– Брат, Брентон! – подошла она к нему. – Простите, что задерживаю, у меня к вам просьба.
Ещё пару минут назад Брентон подумал бы, что подобное невозможно. Но сейчас было, то, что было, перед ним стояла Агнесс.
– Рад, послужить вам сестра, – сказал Брентон первое, что пришло ему в голову, стараясь удерживать внутри себя спокойствие, хотя сейчас это стоило ему определённых усилий.
– Брат, Брентон, в комнате моих подопечных оторвались жалюзи, не могли бы вы зайти починить их. – Агнесс, в выражении своей просьбы, чуть сжимала перед собой руки, её взгляд был слегка виновен.
– Я попытаюсь, сестра Агнесс, хотя признаюсь, раньше мне этого никогда делать не приходилось, – Брентон уже совладав с собой, поймал себя на том, что любуются Агнесс. Она заметила это, смутилась.
– Брат, Брентон, извините ещё раз, вы единственный из мужчин кого я хоть немного знаю, – поборола Агнесс своё смущение. 
– Не нужно извиняться, после обеда я буду у вас. – Окончательно пришёл в себя Брентон.
– Коттедж, третий по счёту от поворота, – и она указала на второй поворот от них.
От дорожки, на которой они стояли, вправо отходили такие же дорожки и вдоль них тянулись коттеджи, где жили больные.
– Я знаю, – невольно вырвалось у Брентона, и он опять смутился, ему подумалось, что он не должен знать коттедж, где служит больным Агнесс. Хотя несколько раз видел, как она заходила, или выходила из него.
– Спасибо, я буду ждать вас, – сказала Агнесс и добавила. – Со сломанными жалюзи в комнате очень жарко, а там лежит женщина, которая не может ходить, так что, мы будем вам очень благодарны.
– Хорошо, я буду, – кивнул Брентон.
Они ещё некоторое время прошли вместе, затем Агнесс свернула на своём повороте, а Брентон пошёл дальше к своему коттеджу. После обеда он зашёл в лечебный корпус, взял у санитаров инструмент, набор шурупов и вскоре был в коттедже Агнесс. Дверь в коттедж была чуть приоткрыта, он постучал в косяк двери.
– Входите, брат Брентон, – послышался из коридора голос Агнесс.
Она стояла в дверях кухни и улыбалась.
– Хотите, кофе?
– С удовольствием, – ответил Брентон. – Но прежде я посмотрю, что с жалюзи.
Ремонт оказался несложным, с одной стороны жалюзи оторвался от стены крепёжный шуруп. Брентон заменил его на более прочный, заменил шуруп и с другой стороны, который тоже уже прилично расшатался и вот-вот готов был покинуть своё место, и с улыбкой кивнув лежачей больной, которая поблагодарила его, сложил инструмент и, пожелав женщине выздоровления, прошёл на кухню.
– Садитесь, брат Брентон, – пригласила его Агнесс, – через минуту я угощу вас кофе, – пообещала она, держа турку, в которой уже начинало закипать её содержимое, чуть выше конфорки электрической плиты, чтобы оно не убежало.
– Вы, сестра Агнесс не спросили, удалось ли мне починить жалюзи, возможно, что вы и передумаете угощать меня.
– Думаю что смогли, иначе сказали бы об этом сразу, так что кофе вы заслужили.
– Приятно, что вы разговариваете обычным светским языком.
Агнесс рассмеялась.
– А вы думали, что мы постоянно молимся и говорим только цитатами из Библии?
– Да, что-то вроде этого.
– Наверное, вы разочарованы, что мы оказались такими обыкновенными?..
– Нисколько.
– Может, вам кофе с молоком? – Спохватилась Агнесс.
– Нет, спасибо, я предпочитаю чёрный без сахара.
Брентон небольшими глоточками пил кофе. В разговоре возникла пауза. Ещё немного и это состояние показалось бы неловким. Брентон, понимая это, мучительно пытался найти тему для разговора, но безуспешно. Причина была банальна, он боялся сказать что-то не так, показаться смешным, не таким, каким бы ему хотелось выглядеть в глазах Агнесс. Вспомнил, что где-то читал, что в подобных ситуациях нужно говорить то, о чём думаешь. Но его мысли витали где-то далеко и никак не хотели облекаться в слова. Возникали какие-то бредовые, как ему казалось, идеи о том, чтобы спросить какой её любимый фильм или чем она занимается на досуге. И он решил, что лучше молчать, чем ляпнуть глупость и потом казниться этим, и что пить кофе это тоже занятие и можно сконцентрироваться на нём, тем более, что оно действительно хорошее. К его счастью, к этому времени он уже допивал своё кофе. «Спасибо, Боже!» – нелицемерно вознёс он своё благодарение за то, что ситуация, в которой он чувствовал себя совершенно некомфортно, если не сказать что-то большее, должна была наконец-то закончиться. Допив кофе, он поблагодарил Агнесс. Она улыбнулась, пригласила заходить в гости. Если бы Брентона пригласила обычная светская девушка он, скорее всего, ответил бы что зайдёт и зашёл. Но от приглашения Агнесс он смутился. Ей Брентон этого обещать не мог, по той простой причине, что не хотел приходить к ней в гости просто так, праздно. Не хотел перешагивать на уровне дружеских отношений ту грань, которую провёл между ней и собой. Ибо не желал, чтобы она была и осталась в его жизни лишь только как знакомая, к которой он мог бы запросто зайти в гости на чашечку кофе. Его чувства к ней были больше этого. Он не мог видеть и представить её в своей жизни никем, как только женою, и поэтому размениваться на другие отношения, будучи максималистом, не хотел. Ему было нужно всё или ничего и ради этого он готов был ждать. Но всему этому были препятствия и монашество Агнесс в том числе. И сейчас Брентон решил для себя, что если Бог дал ему эту возможность познакомиться с Агнесс поближе и пообщаться с ней, то даст и другую, если только это будет в Его воле. Но и уйти, не отреагировав на её приглашение он тоже не мог.
– Спасибо, сестра Агнесс за приглашение, – поблагодарил он её и с улыбкой добавил. – Если что-то опять поломается, зовите, я всегда к вашим услугам.

            Вечером, возвратившись в коттедж, Брентон как обычно принял душ, прошёл в кухню, достал из холодильника банку сока, сел за стол, поставил банку перед собой, но так и не открыл её. Мысли вновь вернули его к Агнесс, почему-то у него появилось ощущение, что после этой встречи между ними появилось что-то общее, и что это, словно роднит их, делает ближе к друг другу. Что-то подобное, предполагал, Брентон, наверное, бывает в супружеских отношениях. Это было для него непривычным, и что прежде ему испытывать не приходилось, ибо какие-либо чувственные переживания случались с ним крайне редко. Образ семьи, за отсутствием таковой в его жизни, не сложился в сознании Брентона и, наверное, поэтому, вместе с тем как он пришел в церковь и оттаял душою, стал ловить себя на мысли, что испытывает нечто похожее на зависть, когда смотрит на семейные пары. Ему казалось, что они живут по каким-то иным внутренним законам неведомым ему. Он видел в их отношениях что-то большее, чем было на самом деле, чего, наверное, те не видели даже сами. Ему казалось, что они люди другого, более высшего уровня, но несмотря на это, у него никогда не возникало даже мысли, чтобы переменить свою жизнь. Словно изменить свою личную жизнь было для него чем-то невыполнимым, будто бы он не призван к этому и одиночество его вечный удел. Теперь же в нём словно что-то переключилось, и он стал ясно понимать, что только от него зависит, изменит он свою жизнь или будет продолжать жить так же как и жил прежде. И перед ним невольно вставал вопрос, – если изменит, то ради чего? И ответ на него был только один, – если повстречает настоящую любовь. Очнувшись от своих мыслей, он слегка тряхнул головой. Агнесс – единственная женщина, с которой он хотел бы связать свою жизнь и ради неё он готов был поменять все свои жизненные установки. Но даже в своих мыслях Брентон не представлял, как это может произойти, понимая лишь только одно, что жить так, как он жил прежде он уже не сможет. Искрящиеся глаза Агнесс не позволят ему это сделать. Все его жизненные принципы безнадёжно рушились, и вот сегодняшний день принёс что-то новое, некую надежду, что в его отношениях с Агнесс не всё так уж безнадёжно плохо как ему представлялось до этого. Теперь даже не вполне осознавая этого, он думал уже о следующей встрече с ней, казалось, переживая её внутри себя. Он вновь встряхнул головой. «Нет, об этом лучше не думать, ведь всё это так призрачно. Очень похоже на самообман, может постигнуть горькое разочарование, а это хуже, если бы вообще ничего не было. Но даже если это и так, –  думал Брентон, – сегодняшний день так или иначе определил мою судьбу и я могу осмысленно двигаться к своей, пусть и призрачной, цели, да даже просто молиться об этом, хотя это так непривычно, молиться о своей мечте…»
Придя в коттедж позже обычного Алекс вновь застал Брентона в кухне сидящим за столом.
– Добрый вечер,– поприветствовал он его.
Брентон в ответ кивнул.
– Для кого-то вижу, что не очень добрый, – прокомментировал Алекс реакцию Брентона на своё  приветствие.
Брентон молча, протянул ему свою так и не открытую банку сока.  Алекс сел напротив, открыл баночку, сделал несколько глотков.
– Опять грустишь? – Спросил он друга.
– Не совсем.
– Что, удалось поговорить?
– Даже больше, Агнесс угостила меня превосходным кофе.
– О!! Это уже серьёзно!
Алекс, как истинный американец ко всему относился с долей доброй иронии и шутки.
– Серьёзней у меня в жизни кажется, ещё не было, – не разделил его тона Брентон.
– Извини за излишнюю, – и Алекс, приподняв в локте руку, слегка пошевелил ладонью, – весёлость, – пояснил он своё движение.
– Это ты извини меня за чрезмерную серьёзность, – ответил Брентон. – Никогда не думал, что когда-нибудь буду относиться к жизни так серьёзно как сейчас, и уж тем более, не предполагал, что когда-то это может стать моей проблемой. – И чуть помолчав, он продолжил. – То, что сейчас я переживаю, для меня кажется странным и в какой-то мере новым. Что-то подобное я испытывал, когда встретился с Христом. Такая же светлость в душе, необъяснимая восторженность и вместе с тем чувство, что всего этого я не  достоин, и это пройдет или каким-то образом отнимется. Какое-то непонятное раздвоение внутри самого себя… – Закончил он, казалось, не договорив свою мысль.
– Брентон, это любовь, – сказал Алекс.
Брентон взглянул на него. Алекс был как никогда серьёзен.
– Возможно, что и так, я уже и сам думал об этом, – грустно улыбнулся он, и сказал Алексу, что прогуляется к морю.
– Хорошей прогулки, –  пожелал ему с улыбкой Алекс.

С моря дул приятный тёплый бриз, хотя был поздний вечер и к этому времени ветер обычно свежел. В глубоком тёмно-чёрном бархатном небе ярко светили звёзды. Мерцал, едва народившийся месяц. Необъятная гладь океана вздымалась зыбью прошедшего где-то вдалеке шторма и её тяжёлые валы с шумом находили на берег и отступали, оставляя за собой на влажном песке грязно-белую пену, водоросли и мелкую морскую живность. Брентон снял ботинки и, неся их в руках, пошёл по кромке прибоя, и вода смывала за ним его следы. От набегавших волн веяло прохладой. Так он прошёл больше мили. Затем поднялся к растущим выше пляжа пальмам, сел под одной из них, прислонившись спиной к нагретому дневным солнцем и отдающему в ночь своё тёпло, стволу. Хотелось просто сидеть и ни о чём не думать. Но это состояние скоро прошло, и опять его мыслями завладел образ монахини Агнесс. Воспитанный улицей, тюрьмой, преступным кланом, где подобные переживания, хотя и существуют, но их тщательно скрывают, считая проявлениями слабости, Брентон и сейчас в какой-то степени оставался в плену этих стереотипов. И некому было, хотя бы, попытаться разбить их. У него не было никого, с кем он мог бы поделиться сокровенным, попросить совета, получить поддержку или же укрепиться дружеским участием в принятом решении. Отец, – уже давно жил в другой семье, и каких либо родственных отношений и чувств между ними не было, кроме как традиционно поздравить друг друга на Рождество, лишь только потому, что в этот праздник принято поздравлять ближайших родственников. Тётя хотя и искренне радовалась его визитам, была тоже, по сути, чужим для него человекам. Единственный друг, который у него был, умер от передозировки кокаина, когда Брентон сидел в тюрьме. С Алексом он мог делиться лишь самой малой толикой того, что было у него на душе. И к своим тридцати годам прошедший суровую школу выживания и самоутверждения он сейчас оказался беззащитным, перед самым влиятельным в своей жизни человеком, перед самим собой. В коттедж он вернулся лишь к рассвету. Осторожно, чтобы не разбудить Алекса, лёг в постель. Проснулся от того, что Алекс тормошил его.
  – Просыпайся любитель ночных прогулок, – весело приговаривал он.
И когда Брентон открыл глаза, сказал:
– Я пытался разбудить тебя на зарядку, но ты только что-то пробурчал и повернулся на другой бок, так что извини, утреннюю пробежку ты проспал.
– Спасибо, что хоть сейчас разбудил, я мог и на завтрак и на работу проспать.
– Долго гулял? – спросил Алекс, намекая на его ночное отсутствие.
– Ну, так… – толком не пояснил Брентон.
– Понятно! – улыбнулся Алекс.

Среди монахинь было правило, избегать разговоров на личные темы, хотя, конечно же, они у них были. Это было бы не совсем то, что нужно, дабы разобраться в себе, в своих чувствах и своих переживаниях. Вставшие на путь совершенствования должны были решать подобные проблемы иначе: постом и молитвой, не позволяя чувствам владеть собою. И если монахиня нуждалась в совете или поддержка, в уставе обители, советовалось исповедоваться настоятельнице или старшим сёстрам. Поэтому Агнесс не могла поделиться с Аней или же Гретой, которой безгранично доверяла, тем, что владело ею в последние дни. Это было слишком личным. Пережившая в своей жизни страсть и безмерную любовь, она без труда разглядела во взгляде Брентона, кипящее к ней чувство, которое невозможно утаить. И теперь это не оставляло её. В ночь после разговора она долго не могла заснуть. В Брентоне легко угадывался сильный, привыкший добиваться в жизни своих целей, мужчина. И тем более, Агнесс начинала чувствовать в себе некое подобие осуждения, словно была виновата, что он влюбился в неё. Как в дымке проносились воспоминания из прошлого. Агнесс вспомнился Йохан, его лицо, светящийся любовью взгляд. Нет, она не сможет забыть свою первую любовь и никогда не сможет быть с другим мужчиной. И согретая воспоминаниями, она вскоре заснула. Утром, ей, все её переживания ночи, показались уже не столь мрачными и угнетающими. Более того, на душе было ощущение словно внезапно наступившей весны. Её чувства были свежи и радостны как в солнечный весенний день, в котором рождаются надежды и уходить печаль, когда в мыслях возникают безоблачные картины будущего. Она была полна планов и лучших надежд. На следующий год Агнесс должна написать настоятельнице о своём желании остаться в обители по следующему обету на семь лет, либо, по возвращению, получив её благословение, покинуть монастырь. Но сейчас состояние её души не было связано с предстоящим выбором. Если это угодно Богу, она готова остаться в обители, если же будет что-то иное, также готова оставаться в Его совершенной Воле. Сегодняшнее её настроение было связано не с этим. Это, она уже пережила в себе, и в этом утвердилась. То, что сейчас она переживала, Агнесс почему-то, хоть и косвенно связывала с появлением в её жизни Брентона. С таким настроением она встала на утреннюю молитву вместе с Аней и Гретой. Ей казалось, что всё кругом прекрасно и ей стало стыдно за свои восторженные чувства. Ночью, лёжа в постели и уже почти засыпая, она почувствовала, что воспоминания о Йохане уже не столь больны ей.

Абангу, понемногу приходила в себя. Грета не навязывала ей излишне своего общения, кроме  того, что она должна была ей уделять по долгу службы. Абангу проходила свой путь, и чрезмерная  забота и внимание лишь только помешали бы ей. И Грета готова была служить Абангу. Иногда, когда была такая возможность, они вместе молились. И взгляд Абангу менялся. В её глазах вновь светилась жизнь. Она написала письмо мужу и уже через неделю, её муж – высокий африканец, с заметной сединой в волосах, придающей ему шарм и солидность, был на острове. Абангу сияла. На следующий день она дожидалась Грету в коридоре коттеджа.
– Сестра Грета! – идя ей навстречу, проговорила она. В её голосе слышалась радость, что само по себе было удивительным, так как подобного с ней не происходило уже давно. – Сестра Грета! – повторила она, из-за излишней эмоциональности нервно сжимая перед собой руки.
– Слушаю тебя Абангу, – улыбнулась, Грета, по интонации голоса и виду Абангу определив лучшие перемены, которые с ней произошли.
– Сестра Грета, – я самая счастливая на всём свете, – уже не нервно, но молитвенно сложив ладони, Абангу держала руки у груди. – Спасибо вам, – и предвосхитив, вопрос Греты за что, она продолжила. – Не знаю, чтобы со мною произошло, если бы вас не было рядом? Я даже боюсь подумать об  этом. Мой муж… мой муж, простил меня!.. Я люблю его! Не за то только, что он простил меня. Я люблю его просто за то, что он есть и он отец моего ребёнка. Сестра Грета он забирает меня! В Камеруне, построили лепрозорий, вернее он был там и раньше, но его состояние на тот момент, когда я заболела, было ужасным, и муж привёз меня сюда. Но в ООН, на его восстановление выделили необходимые деньги и сейчас там лепрозорий, который соответствует самым высоким стандартам и мой муж увозит меня. Это не далеко от нас, на машине можно доехать за три, четыре часа и мои родители иногда смогут приезжать ко мне, и я смогу, хотя бы издали, видеть своего Бадди. – Она чуть помолчала, так, словно переводила дыхание и вновь продолжила. – Сестра Грета, мне не будет хватать вас! Мне не будет хватать всех кто жил со мною в коттедже, всех врачей, медсестёр, всех кто был ко мне добр! Я буду скучать по всем и если вы не против, буду писать вам сестра Грета! – продолжала говорить Абангу.
– Я рада за тебя Абангу, – чуть приобняв Абангу и коснувшись щекой её щеки, сказала Грета.
– Сестра Грета! Сестра Грета! – щебетала Абангу как Анила в минуты восторга, – я и вправду самая счастливая. Мой муж! Мой муж, он самый лучший!..
В это время раздался стук в дверь и в коттедж вошёл муж Абангу, который провёл ночь в гостинице. При виде мужа лицо Абангу просияло ещё больше. Он подошёл к ним и хотел протянуть для приветствия Грете руку, но что-то остановило его. Скорее всего, предубеждение, что приветствовать так монахинь мирянам не принято. Грета сама протянула ему руку.
– Дженго! – чуть склонил голову муж Абангу, осторожно пожимая Грете руку.
– Сестра Грета! – ответила, Грета.
Абангу стояла рядом с Гретой, и не сводила восхищённого взгляда с мужа.
– Абангу рассказывала про вас много хорошего, спасибо вам, – поблагодарил он Грету.
– Я просто была рядом.
– Порою, этого бывает достаточно, чтобы спасти человеку жизнь.
Грета не знала, что ей ответить.
– И вам спасибо, что приехали – сказала она то, что сейчас было у неё на сердце, и добавила, – Абангу в этом очень нуждалась.
– Теперь всё уже позади, – улыбнулся Дженго.
– Я рада за вас, – как-то уж очень шаблонно вырвалось у Греты, но это было действительно сказано от сердца.
– Абангу вам уже сказала что мы… – Он сделал паузу, подбирая подходящую фразу.
– Да, я знаю, что вы уезжаете, – помогла ему Грета.
– Катер отходит через час, я и Абангу, – взглянул он на жену, – мы бы хотели, что бы вы проводили нас.
– Да, конечно, – кивнула Грета.
– Я очень, очень  рад! – теперь уже Дженго сам протянул ей руку.
Абангу провожали всем коттеджем. Перед тем как уйти она попрощалась с Рохан и Зембой.
– Да благословит тебя Бог, которому ты поклоняешься, – благословила Рохан Абангу, когда она, прощаясь, обняла её.
Земба же придерживающаяся взглядов католической церкви перекрестила её с именем девы Марии на устах. Остальные, прихватив баулы и коробки Абангу пошли провожать её на причал.
– Я буду писать вам сестра Грета, – вновь пообещала ей Абангу.
Грета прощаясь, обняла её. На глазах Абангу проступили слёзы.
– Абангу! Абангу! – Уже спешила попрощаться с ней Анила, – как же я буду без тебя!? – Обнимала она подругу, её глаза были мокрыми от слёз.
– Я обязательно напишу тебе, как только приеду, – утешала её Абангу, поглаживая по волосам.
– Я буду ждать Абангу, буду очень, очень ждать, – со слезами на глазах и в голосе, как катастрофу переживала расставание Анила.
Джустин и Нагус попрощались с Абангу более сдержанно, чем Анила, хотя на их глазах тоже проступили слёзы. Муж Абангу стоял чуть в стороне, но и его картина прощания не оставила равнодушным, он был заметно растроган.
– Спасибо вам всем, за то доброе, что вы сделали для моей жены, а значит и для меня! – чуть поклонившись, поблагодарил он всех.
Затем с помощью берегового матроса, который нёс вахту на причале, он перенёс вещи жены на катер и, подав руку, помог ей подняться по трапу на борт. Катер почти тотчас отчалил от пирса, сделал большой полукруг и, оставляя за собой мощный пенный след, лёг на курс.

Аня сидит в кухне. На дворе установился март месяц, в Новой Зеландии, – первый месяц осени и за окнами коттеджа моросит настоящий осенний дождь. Подопечные Ани, – в своих комнатах, каждая занятая своим делом. На улице почти никого, редкие прохожие прячутся под зонтами и спешат, чтобы скорее укрыться под крышами своих жилищ. Ане это напоминает осень на её родине. У неё возникает такое ощущение, что она в родительском доме, на берегу озера. И, что из окна видно как ветер рябит серую от непогоды озёрную гладь, раскачивает ветви высоких тополей, в стёкла стучит нудный мелкий дождь. Хочется закутаться в тёплый шерстяной плед сесть на диван напротив горящего камина и, согреваясь его теплом прихлёбывать из чашки горячий чай. И воспоминания о доме, потянули за собой череду размышлений. С тех пор как Аня получила известие о смерти матери, прошло полгода, и казалось, не было дня, чтобы она не вспоминала о ней. Сейчас, жизнь матери виделась ей по-другому, не так как прежде. Так случилось, что она поздно, уже за тридцать, вышла замуж. Муж, бывший фронтовик, как наследие войны носил возле сердца осколок мины. Через шесть лет его не стало. Первые годы после смерти мужа были для неё особенно тяжёлыми, но мать, женщина с сильною верою и характером, умела побеждать трудности. В этом она воспитывала и своих дочерей. Всегда чем-то занятая она находила время, чтобы уделить внимание ей и Даше. В детстве у Ани было такое чувство, что мама всегда рядом и если с ней или Дашей вдруг случится что-то непредвиденное и страшное, она тут же придёт им на помощь и поможет всем, чем только сможет. Это чувство в какой-то мере сохранялось в ней и тогда, когда она повзрослела, где-то в глубине сердца она всегда оставалась маленькой девочкой, нуждающейся в материнской поддержке и опёке. Сейчас Аня понимала, что своим отношением к ней и Даше, не ставя перед собой это как цель, мать, своею лишь только жизнью заложила в них добрый образец для подражания. Подражанию не как копированию, но которое передаётся через воздух, которым вместе дышат, не через шаблоны поведения и восприятия, но через суть своего естества и добропорядочности. Только сейчас Аня стала понимать скольким многим она обязана ей, и если она видит в себе что-то хорошее, при ближайшем рассмотрении не составляло труда заметить, что это было в её матери. В такие минуты слёзы наворачивались на глаза Ани. Она понимала, что не сказала матери многих и многих хороших слов и многое, что мать делала для неё, воспринимала как должное, и сейчас, скорее даже неосознанно утешалась лишь тем утешением, которым в день, когда она получила трагическую весть, её утешила Грета, что когда-то у неё такая возможность будет...
             В кухню зашла Мария. Она хотела пройти к плите, намереваясь что-то сготовить, но попросив разрешения, присела за стол, напротив Ани. И хотя Аня и Мария не раз встречались на протяжении дня, у Ани возникло чувство, что сегодня они увиделись впервые.

           Если бы будучи в лепрозории Мария, добрая душою, да к тому же медсестра с большим опытом работы, оставалась безучастной к нуждам больных, это было бы противоестественно самой её природе. Более того, участие Марии не ограничивалось, лишь только своим коттеджем, её приглашали и в другие. Впоследствии, если в этом была необходимость, она уже сама проведывала тех кому оказывала помощь. Помогала Мария не только как медик, могла утешить и добрым словом, советом. Пожилым она была подругою, тем, кто помоложе как мать. К душевному теплу, которое исходило от неё, тянулись, а в лепрозории – в этом тепле нуждались многие. Вот и сегодня, несмотря на ненастье, она уже успела проведать своих подопечных.
              – Ты что-то сегодня печальная сестра Анна, верно, так на тебя действует погода? – спросила она, взглянув на Аню чуть внимательнее, чем обычно.
             – Да, это так, – ответила Аня, – вспомнился дом, осень. Правда, у нас осенью гораздо прохладнее, но всё равно, ощущения очень схожие.
              – В Канаде, осенью тоже намного холоднее, чем здесь, но осень, наверное, везде осень, тот же дождь, та же слякоть и сырость. Больным, которым я делаю перевязки в это время хуже. Язвы не рубцуются, усиливаются боли. Приходится делать обезболивающие уколы.
            – Как вы чувствуете себя сами, – спросила Аня, так как никогда не слышала, чтобы Мария на что-то жаловалась
            – Слава Богу! – ответила Мария, – Господь даёт силы, чтобы жить и не унывать.
            – Он обещал, что той мерою, которою мы служим другим Он будет служить нам, с той лишь разницей, что Его мера гораздо больше человеческой. Вы много служите людям, и Бог служит вам.
            – Я получаю радость от того, что могу помочь людям. Порою мне кажется, что это даже более необходимо мне, чем им, ведь помогая другим и ощущая себя нужной, я нахожу отвлечение от своих болей, и не только физических, но и душевных.
            – Вы сильная женщина и для многих пример, это важно, особенно здесь, на острове, – сказала Аня, в какой уже раз проводя параллель между Марией и своей матерью.
            – По той лишь силе, что даёт Господь! – Улыбнулась Мария и продолжила, – мы так давно не общались, сестра Анна, и я подумала, что возможно, могу быть вам, чем-то полезной.
            – Мария, вы всегда заняты и мне было бы стыдно отвлекать вас и тем более утруждать своими проблемами, когда у вас достаточно и своих.
            – Не настолько сестра Анна, чтобы у меня совсем не оставалось времени.
            – Я восхищаюсь вами, не знаю, смогла бы я вести себя, так же как и вы: «окажись я в такой же ситуации», – хотела сказать Аня, но остановилась, посчитав это излишним. Однако Мария заметила недосказанность.
            – Вы хотели сказать сестра Анна: случись с вами нечто похожее? – Но заметив, как смутилась Аня и, не желая причинять ей ещё более смущения, Мария продолжила: – Я и сама себя часто спрашиваю: смогла бы я также как и сейчас служить больным лепрой не случись со мною того же? И не всегда нахожу этому подтверждение. Скорее, это я восторгаюсь вами, что, будучи здоровой, вы приняли подобное решение.
            – В обители подобные решения принимаются легче. Я не могу с уверенностью сказать, что решилась бы на это, находясь вне её стен.
            – Сестра Анна я вижу, что вы чем-то тяготитесь, хотя и стараетесь не показывать вида. Но я старше вас, и меня такая же дочь как и вы, поэтому я вижу это.
            – Этой весной будет два года как мы в лепрозории. – Сказала Аня и, помолчав, продолжила, – и я даже не заметила этого. Время здесь летит быстро, и следующей весной мы уже уедем с острова. И по приезду в обитель я должна решить для себя, буду я продлевать время своего затворничества по обету на следующие семь лет, или возвращусь домой. До этого, в этом, я уповала лишь на Господа, но время идёт, и я понимаю, что мне нужно принять это решение уже сейчас. Но его нет во мне. Мне кажется, что Господь не слышит меня. Я молюсь, но не получаю ответа. Мне хочется и того и этого. Но так не бывает. Возможно, что эта неопределенность как-то отражается на мне, на том как я себя веду, на моём лице, и вы это заметили.
            – Думаю, сестра Анна, что дело не только в этом, то есть в вашем определении, скорее всего, есть и другая причина, которая не дает вам покоя.
            Аня взглянула на Марию. Её лицо как всегда было спокойным, но не безучастным. Она ждала, что ответит Аня не с праздным любопытством. Подобное видно и это ни с чем не перепутаешь. И Ане подумалось, что также как сейчас ей хочется поделиться самым сокровенным с Марией, также порою, она делилась подобным с матерью.
            – Мне иногда кажется, что приняв обет затворничества, я совершила ошибку. – Стала говорить Аня. – И, я часто думаю, что останься я дома, мама была бы сейчас жива. Меня не покидают мысли о Даше, мне кажется, что ей без меня трудно, особенно сейчас, когда не стало мамы. Хотя в своих письмах она ничего такого не пишет. Но я знаю, что это так. Мы вместе выросли, и у неё даже не было подруг кроме меня, чтобы ей можно было сейчас с кем-то поделиться своими проблемами, попросить, если нужно, помощи.
            Аня остановилась, но было заметно что она ещё не выговорилась и ей есть ещё что сказать Марии и она продолжила:
            – Я понимаю, что всё, о чём я сейчас думаю, всё, что я переживаю, говорю вам, это недостаток моей веры, недостаточное упование на Господа. Но это живёт во мне, из этого состоит сейчас моя жизнь, и я не могу с этим ничего поделать. И это наряду с пониманием, что во мне должны быть другие мысли, другие чувствования. Должно быть утверждение в своём призвание, должна быть вера. Это мне нужно вас выслушивать и утешать, а не вам меня и это часть моего служения… – Несколько эмоционально закончила говорить Аня.
            Мария ответила не сразу, выжидая время и давая Ане прийти в себя.
            – Я рада сестра Анна, что вы нашли  в себе силы поделиться этим. – Начала она, и продолжила. – Я просто человек, и могу помощь только как человек, советом или молитвой, но когда мы исповедуемся друг перед другом, это мы делаем перед Богом, потому что написано в Библии, что когда двое или трое собраны во имя Его, Он пребывает посреди них. И я думаю, что после сегодняшней беседы что-то измениться в вашей жизни сестра Анна и в ваших отношениях с Господом, и вы сможете утвердиться в своём предстоящем выборе. От себя же могу сказать лишь одно, – Мария чуть помолчала и продолжила, – вы должны быть там, где в вас нуждаются более всего.
            Аня смотрела на Марию и поражалась той мудрости, что исходила из её уст, спокойствию и силе, что отображала вся её сущность. И где-то в  глубине души завидовала этим её качествам, той хорошей завистью, что заставляет в какой-то мере подражать и учиться…

            После того памятного, первого и пока последнего разговора с Агнесс Брентон чувствовал пустоту в душе и своё одиночество в жизни как никогда не ощущал этого прежде. По сути, он понял, что не может не встречаться с Агнесс, не может жить, чтобы не видеться с ней. Притом, видеться не от случая к случаю, а что не сможет жить без Агнесс вообще. Брентон грезил ею и во сне и наяву. Сейчас он жил этим. Это принадлежало только ему, и он не хотел делиться этим ни с кем, даже будь у него такой человек. И если бы вдруг так случилось, что у него появилось желание открыться кому-то в своих чувствах, он хотел бы открыться в этом только ей. Сейчас он ощущал себя не как человек, который прошёл суровую школу жизни, а как пламенно влюблённый юноша, со всеми присущими этому возрасту крайностями. Порою, он ненавидел себя за подобное, как он считал, слюнтяйство, иногда себя оправдывал, понимая, что есть на свете нечто, что неподвластно ему, и что никакой силой своего характера превозмочь это или же заставить себя двигаться в другом направлении он не сможет. И Брентон молил Бога, чтобы Он даровал ему встречу с Агнесс.
            – Ну как Брентон твои дела? – Спросил его как-то вечером Алекс голосом, в котором явно угадывался вопрос об Агнесс.
            Брентон, чуть задержался с ответом. Ответить Алексу грубо он не мог, даже по той лишь причине, что этого не было по отношению к Алексу в нём вообще. Но и посвящать его излишне в свои сердечные дела, ему не хотелось
            – Нормально, Алекс! Господь царствует, и значит, всё будет хорошо. – С улыбкой, ответил он.
            И хотя в его ответе, не было ничего такого, что содержало бы даже малый намёк на то, что всё, что касается Агнесс и его отношения к ней, для него вещи, насчёт которых он не хотел бы слышать даже малейшей двусмысленности, ибо это совершенно противоречило тому образу, который касательно её жил в его душе, всё же Алекс это понял и подобных вопросов больше Брентону не задавал. И, конечно же, Брентон прекрасно понимал, что причиною всей этой своей душевной  неустроенности и того хаоса что сейчас обитал в нём, это был он сам.

            У Линга обострились язвы, и по утрам Брентон возил его в стационар на перевязки. В это утро как обычно Брентон уже подвозил его к корпусу, как увидел, что по лестнице, им навстречу, ведя под руку одну из своих подопечных, с крыльца лечебного корпуса спускалась Агнесс. У Брентона перехватило дыхание. Агнесс со своей подопечной подошли и остановились. Брентон сейчас видел перед собой только её глаза, глаза полные жизни радости и той скрытой энергетики, которую, казалась, излучали не только взгляд Агнесс, но и вся её сущность. Энергетики, которую нельзя было спрятать под монашеским одеянием.
            – Приветствую, вас сестра Агнесс! – Поприветствовал он её.
Ему хотелось выглядеть абсолютно спокойным, но он почувствовал, что сердце, словно куда-то ухнуло и его бросило в жар.
            – И я вас приветствую, брат Брентон, – поздоровалась, улыбнувшись Агнесс.
С тем, как Брентон услышал голос Агнесс, ему показалось, что мир вокруг него мгновенно изменился и всё, что окружало его, приобрело другой, совершенно неземной смысл. Вместе с тем, на душе стало как-то по-особому светло и спокойно. Ему нужно было что-то говорить, и он мучительно искал что. Пауза затягивалась.
            – Я рад вас видеть сестра Агнесс, – наконец сказал он несколько приглушённым голосом.
            – Мне тоже приятно вас видеть Брентон, – в этот раз без того чтобы добавить «брат», ответила Агнесс.
            Брентон, не находил слов, чтобы как-то продолжить разговор. К тому же их ждали подопечные, и он понимал, что у него совсем немного времени. И то, что Агнесс не добавила, как это она обычно делала, к его имени слова «брат» побудило Брентона на отчаянный, по крайней мере, так ему показалось, поступок.
            – Мне нужно с вами поговорить сестра Агнесс, – сказал он, сам ужаснувшись своего голоса, насколько он прозвучал в этой ситуации неестественно.
            – Хорошо! – с улыбкой сказала Агнесс, – если у вас есть время, после обеда я буду свободна.
            И сказав, чуть поклонилась и также придерживая подопечную под руку, вместе с ней, неспешно направились в сторону коттеджей. Уже когда Брентон привёз Линга обратно, он вдруг отчётливо понял, что совершенно не готов не только к разговору с Агнесс, но и даже и к самой встречи с ней. И что совершенно не знает, о чём бы он мог с ней говорить. И даже больше, что он боится этой встречи. Встречи, которой так ждал. Что боится услышать то, что могло разрушить его чувства, грёзы, надежды. То чем он жил всё это последнее время. Боится оказаться перед фактом, что всё это было напрасным, а его чувства ей совершенно безразличны. Он презирал себя за это слабоволие, но переступить себя не мог. И лучшее, что он мог в этой ситуации придумать, – это написать записку, пойти в коттедж, где больным служил Алекс, и попросить его отнести записку Агнесс.
            – О, кей! – понимающе кивнул Алекс, и с улыбкой спросил, что передать ей на словах.
            – Ничего. Просто отдай записку. Всё, что нужно я написал.
И не то чтобы Брентон не хотел посвящать Алекса в тонкости своих отношений с Агнесс, ему и впрямь нечего было ей передать, кроме того, что он написал в записке, в которой просил простить его и если можно, то перенести их встречу.
            Алекс сложил записку, положил в нагрудный карман, сказал подопечным, что ненадолго отлучится и отправился в сторону женских коттеджей.
            – Алекс! – окликнул его Брентон, – если у неё будет желание, пусть напишет что-нибудь.
            Алекс широко улыбнулся и кивнул. Брентон сел на скамейку у коттеджа, решив дождаться Алекса. Конечно же, он предполагал, что Агнесс может воспринять отказ встретиться как его нежелание мотивированное чем угодно и отреагировать адекватно своего восприятия. Но в глубине души, сам не  зная почему, он всё-таки надеялся на понимания с её стороны. Ему казалось, что она поймет его именно так, как это есть на самом деле, так, как думает об этом он сам. «А если она напишет в записке или того хуже передаст на словах, что ей, вообщем-то всё равно, пришёл он или нет, и этим очертит их отношения как в своей перспективе не имеющих ничего общего? И что тогда!? Тогда ничего. – Успокоил он себя, – всё будет так, как и было прежде. Пройдёт время, и я забуду чарующий взгляд прекрасной монахини, и она навсегда уйдёт из моей жизни» Так утешал он себя, зная, что это не так. Он знал, что пройдёт год, два и даже больше, но она навсегда останется в его сердце, возможно, что как прекрасная и несбывшаяся мечта. И если бы сейчас ему вдруг представилось, что у него когда-то может быть другая девушка, то он не принял бы этого и лучше предпочёл оставаться одиноким. Тем временем на дорожке показался возвращающийся Алекс, ещё издали приветливо махающий рукой. Но это не могло послужить Брентону только лишь хорошим знаком. Алекс, в силу своего характера мог так помахать при любом стечении обстоятельств. Наконец, Алекс подошёл, достал из нагрудного кармана сложенную записку и протянул Брентону.
            – Спасибо, Алекс! – поблагодарил его Брентон, и развернул записку. «Всё хорошо, Брентон! – писала Агнесс. – Можете прийти в любое удобное для вас время. – Внизу записки была подпись. – «Сестра, Агнесс» Брентон обратил внимание, что Агнесс вновь обращалась к нему без добавления к его имени слова, – брат. И почувствовал, что от самого содержания записки и от того, что Агнесс назвала его просто по имени, повеяло душевным теплом, и мгновенно развеялись угнетающие мысли, и будущее теперь, казалось, только радужным и прекрасным, в котором не было место чёрным мыслям.

            Место Абангу в коттедже, заняла Нирмила, – тридцатидвухлетняя женщина из Индонезии. На остров её привезли в плачевном состоянии, если только подобное определение может отождествиться той запущенности болезни, в которой она находилась. Три месяца её лечили в стационаре, сейчас Грета, каждый день, водила её на перевязки. В  это утро они как обычно пришли в стационар.
            – Сестра, Грета, – обратилась к ней дежурившая медсестра, когда они зашли в вестибюль, если у вас есть время, доктор Жерард просил вас зайти к нему.
            – Хорошо, Милана, – ответила, Грета.
            Она отвела Нирмилу в перевязочную и, попросив пождать ее, если она не вернется концу перевязки, поднялась на второй этаж, где находился кабинет доктора.
            – Да, да, входите! – Послышался из-за двери, резковатый характерный его голос, когда Грета постучала в дверь кабинета.
            Грета вошла, поприветствовала его. Доктор, кивнув, ответил на приветствие и, указав на стул напротив своего стола, пригласил сесть. Грета села, ожидая, чем обязана этому приглашению. Доктор сидел, положив руки перед собою на стол, одною кистью, чуть сжимая другую. Он казался ещё более выжидающим чем Грета. 
            – Сестра, Грета, – наконец начал он, – я пригласил вас по очень важному делу, –  и он в своей манере замолчал, словно ожидая какое действие произведут его слова.
            – Я слушаю вас доктор, – спокойно ответила, Грета, хотя внутри себя испытывала сейчас тоже чувство, что и тогда, когда к себе в кабинет их пригласила мать Софи. Это было чувство ожидания чего-то, что тревожило её и придавало ощущение подобия страха, что она ещё не готова к серьёзным испытаниям.
            – Сестра Грета, – посмотрев ей в глаза, словно желая видеть её реакцию, продолжил доктор. – У меня к вам есть предложение, от которого вы, впрочем, можете отказаться, – и опять, привычно помолчав, он сказал. –  Вчера, отслужив своё время, с острова ухала сестра Луанда и я, сестра Грета, предлагаю вам занятье её место.
            Чернокожая, невысокого роста сестра Луанда была из Бразилии. Грета, знала, что она служила помощницей медсестры в стационаре, в той его части, где лежали больные, нуждающиеся в госпитализации. Знала также, что до того как ей прийти в обитель Луанда работа медсестрой в военном госпитале.
            – Но, я не медсестра, доктор, и боюсь, что у меня мало опыта!
            – Сестра Грета, вы можете отказаться, на раздумье у вас есть время до завтрашнего утра. Больше, к сожаленью, я дать не могу. – Наверное, заметив в её глазах нечто похожее на испуг, поспешил сказать  доктор.
            – Спасибо, доктор, – ответила, Грета, понимая, что нуждается в этом времени.
            – Я думаю, что завтра вы дадите обстоятельный ответ, который будет всецело соответствовать вашему решению. Не скрою, служение это одно из самых непростых в лепрозории как по объёму работ, так и по своей специфике. В основном вам придётся иметь дело с больными в тяжёлой стадии заболевания и если вас ничего не останавливает, и вы готовы подумать над моим предложением, завтра я жду вас у себя.
            – Я буду молиться доктор Жерард, – сказала, Грета.
            – В таком случае не смею больше вас задерживать, – продолжил доктор. – Не хотелось, чтобы это как-то повлияло на ваше решение, но на этом месте я вижу только вас, – добавил он.
            – Хорошо, доктор, – ответила, Грета, – завтра в это же время, я буду у вас.
            Грета попрощалась и, встав из-за стола, пошла к двери, чувствуя на себе взгляд доктора. У двери она обернулась и вновь пообещала, что завтра утром даст ответ.
            – Я буду ждать вас, сестра, – улыбнулся ей доктор.

            И опять те же переживания, что и тогда в обители, когда ей нужно было сделать выбор. Те же сомнения и, тоже самое, живущее в глубине сердца, ещё пока не совсем ясное утверждение, что в этом, есть воля Божья. И как бы Грете не хотелось поделиться предложением доктора с Аней и Агнесс, чтобы, даже вполне предполагая, что они ей скажут, ободриться их советом и участием, но внутри себя понимала, что ответ и утверждение она прежде должна получить от Господа, также как и впоследствии укрепляться только Им.
            – Грета, с тобою всё хорошо, – спросила её Аня вечером, когда она, будучи в своих мыслях никак не отреагировала на её обращение.
            – Извини, Аня. Я немного устала. – Грета, действительно в конце дня чувствовала себя усталой как никогда.
            – Тебе нужно лечь и отдохнуть, мы с Агнесс побудем в кухне, – сказала Аня.
            – Спасибо, – поблагодарила, Грета, – я, наверное, и правда прилягу.
            – Если сама не проснёшься к молитве, будить не станем – Предупредила её Агнесс.
            – Хорошо, – согласилась, Грета, помолюсь позже. – И она принялась разбирать постель.
            Это была уже выработанное временем, что монахини, за своё личное, молились по ночам в кухне. Грета проснулась за полночь. Аня и Агнесс уже спали. Она тихонько оделась и прошла на кухню. Был август, – в Новой Зеландии конец зимы. На улице шёл мелкий дождь. Было видно, как за окном ветер теребит тёмные, в свете фонарей, верхушки пальм. Шевелит, растущие под окном кусты. Создавалась иллюзия холода и сырости, хотя термометр за окном показывал, что на улице достаточно тепло. Грета склонилась на колени в сторону окна. Простояла так некоторое время с молитвенно сложенными у груди руками, исследуя своё сердце и находя в нём лишь страх и мучившие её сомнения. «Господи! – начала она свою молитву. – Наполни мою жизнь Своим присутствием, так чтобы мне исполнить волю Твою, а не свою. Удали из моего сердца все сомнения, чтобы ничто чуждое не жило во мне, дабы мне не искать своего, но Твоего, горнего, и не быть водимой душевным, но всегда находиться в воле Твоей, будучи готовой к любому послушанию исходящему от Тебя. Научи исполнять волю Твою не словами только, но своею жизнью. И если Ты хочешь испытать меня, даруй мне силы пройти и это испытание, как давал силы прежде…» – Грета, молилась не замечая времени, и когда закончила молитву на улице уже светало. В сердце же она ощущала мир и радость.

            Утром, Грета, как и накануне вечером была погружена в свои мысли, так, что Аня вновь обратила внимание на её рассеянность и также как и вечером поинтересовалась здоровьем.
            – Спасибо, Аня, – поблагодарила, Грета, – я здорова.
            – Извини, мне показалось, что ты чуточку невнимательна.
            – Нет, я и впрямь вполне здорова. – Грета, немного помолчала, понимая, что она должна рассказать им о предложении доктора и о своём решении, как сёстрам, как людям, которых она любит и ценит, с которыми так много пережито. И она продолжила: – Извини Аня, – затем перевела взгляд на Агнесс, – и ты Агнесс тоже. Мне нужно было сказать вам об этом ещё вчера, но я не была, в достаточной мере, утверждена в своём решении. Вчера утром доктор Джерард предложил мне занять место уехавшей с острова сестры Луанды и сегодня мне нужно дать ответ.
            – Сестра Луанда, была помощницей медсестры, кажется? – взгляд Ани был вопрошающ, и вместе с тем в нём угадывалась тревога за подругу.
            – Да, это так, – улыбнулась Грета.
            – И ты уже решила что?.. – не закончила вопрос Агнесс.
            – Да, Агнесс. И, скорее всего, с сегодняшнего дня я уже перейду в стационар.
            Агнесс подошла к ней. Её вид был серьёзен как никогда.
            – Грета, мы благословим тебя! – сказала она, и монахини склонились в молитве на колени.

            На новом месте всё было обыденно и просто, и не было ничего такого, что вселяло бы в Грету страх, или что-то иное, схожее с этим чувством. По крайней мере, она так это ощущала. Теперь в её обязанности входило помогать ответственной за палату медицинской сестре. Вместе с ней она получала лекарства, затем, перед каждым приёмом пищи, раскладывала их, для разового приёма, по прозрачным пластиковым стаканчикам согласно назначению врача, и расставляла стаканчики по прикроватным тумбочкам. Также как и в коттедже следила, чтобы подопечными соблюдались правила личной гигиены, что было особенно важно здесь при скученности больных в стадии, когда болезнь обострена; наблюдала, чтобы у них вовремя менялось постельное бельё. Находилась рядом при перевязках лежащих больных, процедурной медсестрой и по необходимости помогала ей. Кормила тех, кто в этом нуждался. По просьбе медицинской сестры сопровождала больных в лечебно-диагностические кабинеты. И это было только то, что входило в её должностные обязанности и, конечно же, Грете приходилось делать ещё и многое другое, что в предписание не входило, что можно было бы назвать простым человеческим участием в жизни людей поражённых тяжёлой, в большинстве случаях, неизлечимой болезнью, и что невозможно охватить никакой должностной инструкцией. Жила она теперь рядом со стационаром, делила двухместный коттедж с сестрой Ирен из Англии, служившей также как и она, помощницей медицинской сестры в соседней палате. Скучала по своими бывшим подопечным, которым сейчас служила волонтёр из Америки, прихожанка пресвитерианской церкви, – двадцатилетняя Мадлин, и как могла, наведывала их. А когда в стационар положили Нагус, попросила лечащего врача положить бывшую подопечную в свою палату. Конечно же, она скучала по Ане и Агнесс, но с ними у неё была возможность видеться на общих молитвах, в церкви и в столовой. Нельзя сказать, что служа больным в коттедже, она чувствовала себя не на своём месте, это не так. Но со временем, у неё появилось ожидание чего-то большего. Сейчас же было ощущение, что она нашла своё место и обрела от этого радость. Радость от служения, в той полноте, которую она желала, когда каждое мгновение чувствуется Божье присутствие и Его поддержка. Радость, которая отражается не в чувствах, не в улыбке только и хорошем настроении, а в заповеди блаженства, которая обитает в глубине сердца человека.

            Прошла неделя с тех пор как Алекс передал Брентону записку от Агнесс, и Брентон уже не мог не думать о встрече с ней. В этом он усматривал гнетущую зависимость, он тяготился этим, но через себя перешагнуть не мог. Хотя мог при  желании в любое время зайти к ней, тем более что она сама приглашала его. И если бы это было для него так просто, то, конечно же, он пришел бы к ней уже на следующий день. Но, это было не так. Ему было бы легче, если бы у них были общие знакомые, и он с кем-то из них мог бы зайти к ней. И это выглядело бы вполне естественно, но таковых у них не было по той простой причине, что Брентон был далёк, как впрочем, и любой другой мужчина на острове, от круга монахинь. Ему порою вообще казалось, что это внеземные существа и их жизнь протекает совсем по другим законам, чем его жизнь и жизнь других смертных. Он сам создал вокруг Агнесс некий миф и сам же страшился разрушить его своею любовью к ней. Нельзя сказать, что Брентон был отшельником, чуждающимся противоположного пола. В его жизни были женщины и хотя, казалось бы, что для него, повидавшему к своим тридцати годам столько, что иному с лихвой хватило бы и на три жизни, стоило решиться на простой и откровенный разговор с девушкой, пусть даже и монахиней. Притом, что он виделся с Агнесс чуть ли не каждый день, здоровался, и она как это было и принято монахиням вне стен служения или обители, отвечая на его приветствие, лишь только вскользь коснувшись его взглядом, и опустив взор, проходила мимо. Брентону же, даже в этом мимолетном взгляде читался некий вопрос, но он вновь и вновь робел заговорить с нею. Так шли дни, и Брентон всё больше убеждался, что его чувство к Агнесс настолько сильно, что даже сама жизнь без неё кажется ему уже пустой и ничего не значащею. И он решил, что от того появится ли у него после разговора с ней надежда, что когда-то они смогут быть вместе, будет зависеть и его нахождение на острове. Если он поймет, что безразличен Агнесс, то попросит перевести его в другой лепрозорий, с тем чтобы дослужить своё время там. И приняв для себя подобные решения, он отважился на откровенный разговор. И, конечно же, Брентон понимал, что его визит к ней не должен был быть под каким-либо выдуманным предлогом. Весь следующий день у него было чувство сродни смятению, которое человек обычно ощущает накануне исполнения принятого им важного для него судьбоносного решения. И опять робость, и ощущение, что в  который уже раз приблизившись, казалось бы, к самому главному в своей жизни, он снова собирается сделать шаг назад. И опять уничижение самого себя, и понимание беспредельной зависимости от своих чувств к Агнесс. И, снова борьба двух желаний: постараться забыть всё, дослужить своё время и уехать домой с чистой совестью исполненного долга; или объясниться с Агнесс и при неблагоприятном исходе тоже уехать, с такой пощечиной, а Брентон воспринял бы это именно так, он бы, на острове уже  находиться не смог. Подобное разрушало его и конечно, долго находиться в таком состоянии он не мог и, решив, будь, что будет, отважился сразу же после обеда зайти к Агнесс. Но когда настало это время, отложил встречу до вечера. И в семь часов вечера, с гулко бьющимся сердцем и с полным отсутствием столь необходимого  ему спокойствия в разуме, Брентон постучал в дверь уже знакомого коттеджа. И хотя кроме Агнесс в коттедже были ещё четыре женщины, он всё же рассчитывал, что дверь откроет именно она. Но дверь открыла другая женщина, её подопечная.
            – Извините, мне нужна сестра Агнесс, – извинился Брентон.
            – Сестра, Агнесс ушла в лечебный корпус, – сказала женщина и пригласила Брентона, пройти в коттедж и дождаться её. Брентон, ещё раз извинился, сказал женщине, что найдёт сестру в стационаре. И ещё раз, извинившись, ушёл.

            То, что Агнесс была в стационаре, Брентон посчитал за хороший знак. В свой первый приход к ней, когда он ремонтировал жалюзи, было послеобеденное время, и все живущие в коттедже женщины, кроме лежащей больной, были у моря. Сейчас всё обстояло иначе. Наступил вечер, и подопечные Агнесс наверняка были дома. И понимая, что он не сможет разговаривать с ней в коттедже в присутствии кого-либо, он думал пригласить Агнесс пройтись к морю, но не знал, как она воспримет подобное приглашение, да и вообще, не знал, допустимо ли ей, вот так запросто, прогуливаться с мужчиной на виду у всех. Поэтому приняв то, что её нет в коттедже как за провидение свыше, он шёл по дорожке в сторону стационара и как мог, увещевал себя не волноваться, и что всё складывается как нельзя лучше. И будучи в таком состоянии духа он подходил к лечебному корпусу, когда увидел что из его дверей выходит Агнесс. То, что он пережил при виде её, может понять только тот, кто был хотя бы раз безумно влюблен. Трепетная радость охватила его сердце. Она спускалась по ступеням корпуса, и ему казалось, что она неземное ангельское существо одарившая землю своим присутствием. И вновь ощутил в своём сердце робость и страх. Агнесс же заметив его, шла к нему.
– Приветствую вас, Брентон! – подойдя, улыбнулась она. И Брентон, вновь отметил, что она не добавила к его имени слова «брат»
            – И я вас приветствую, сестра Агнесс, – чуть склонил он голову.
            – Вы в стационар? – Спросила она.
            – Нет, я к вам.
            – Ко мне? – Удивлено взметнулись очаровательные брови монахини.
            – Да, к вам. – И это было всё, что мог сказать, некогда старший, самого беспокойного района в Сан-Хуан.
            Агнесс растерянно молчала, молчал и Брентон, не зная, что ему говорить. В его голове навязчиво крутилась фраза из популярного кинофильма, где герой, обращаясь к своей даме, говорит: «какой чудесный вечер, не правда ли?»
            – Вы, наверное, о чём-то хотите спросить? – Сказала Агнесс и вновь улыбнулась.
Сейчас, она представлялась Брентону ещё прекраснее, чем казалась прежде, и чем красивее она ему казалась, тем становилась ещё более далёкой и недоступной.
            – Да. То есть, нет. – Запутался, он не зная, что ответить, но уже в следующее мгновение переборов и рассердившись на себя, сказал: – Да, сестра Агнесс, я хочу вас спросить и даже больше, поговорить, если, конечно же, у вас есть время, и вы не будете против. Для этого я сегодня и пришёл к вам в коттедж, но мне сказали, что вы здесь.
            – Мою подопечную положили в стационар, я пришла проведать её, – сказала Агнесс, и почему-то ощутила в себе всё то, что переживала после той встречи с Брентоном, когда он приходил в коттедж ремонтировать жалюзи. Чувство вины перед ним, и другое, тревожащее чувство. – Но если вам нужно поговорить, продолжила она, – мы можем сделать это по дороге к коттеджу, – и, сказав, взглянула на Брентона, как ему показалось, несколько настороженно.
            – Хорошо, сестра Агнесс,  – сказал он, и они пошли в сторону коттеджа.
            – Вы, кажется из Пуэрто-Рико, – первая, спросила Агнесс и смутилась. Они с Брентоном были не настолько близко знакомы, чтобы ей знать, откуда он прибыл на остров. Но у китаянки Гиу, – её подопечной, в коттедже Брентона были земляки, и она иногда навещала их, и от неё Агнесс знала о нём чуть больше, чем могла бы знать.
            – Да, я приехал из Пуэрто-Рико, – ответил Брентон, нисколько не удивившись её осведомлённости, принимая это как само собой разумеющееся. – Прекрасная страна, – продолжил он, – и я уверен, что когда-то вы убедитесь в этом сами. 
            Брентон сказал это без какого-либо умысла, будучи уверен, что Агнесс когда-то и впрямь будет в Пуэрто-Рико и в его столице Сан-Хуан, никоим образом не увязывая это лишь с собой. Но, тем не менее, ему показалось, что после его слов Агнесс более внимательно, чем это обычно принято, взглянула на него. Хотя, скорее всего, что он сам себя уловил в некой двойственности, лишь один зная её причину, на самом же деле, Агнесс за этим ничего такого не заметила.
            – Если, Богу будет угодно, – сказала она с улыбкой.
            У Брентона отлегло от сердца. Он хотел ещё что-то сказать но понял, что если он сейчас не перейдёт к разговору, из-за которого он здесь, то уже не сможет начать его никогда. И с ощущением, что бухнулся в холодный омут, спросил:
– Скажите сестра Агнесс, вы всю свою жизнь хотите оставаться монахиней или?.. – Не нашёл он слов, чтобы как-то завершить свой вопрос, понимая что после него он будет вынужден объясниться с Агнесс. Иначе это любопытство выглядело бы странным. – Или вы видите свою жизнь несколько иначе! – всё-таки закончил он вопрос.
            Конечно же, Агнесс догадалась, что Брентон пришёл в корпус неспроста и вопрос этот задал тоже не ради праздного любопытства, его образ никак не вязался с образом пустого болтуна, поэтому она некоторое время шла молча. Брентон же молился про себя, понимая, что её ответ может либо повергнуть его в прах, либо вдохновить надеждой.
            – Я не знаю, что вам на это ответить Брентон, – произнесла Агнесс, помолчав некоторое время, – это в большей степени зависит не от меня, а от Божьей воли.
Сказала она это искренне, не как религиозную отговорку, когда человеку нечего сказать, а  говорить что-то нужно. Брентон ожидал, что Агнесс сейчас спросит его о причине вопроса, но она молчала.
            – Сестра Агнесс я не праздно этим интересуюсь, – решился он и, собравшись с духом, уже хотел сказать: «вы мне нравитесь» – но в последний момент ему показалось, что это звучит слишком легковесно и никак не отображает его чувств и эту ситуацию, поэтому он сказал: – вы мне не безразличны. – И хотя это само по себе мало меняло смысл, но ему показалось, что подобная замена более открывает суть его отношения к ней.
            Агнесс, взглянула на него. В её взгляде не было недоумения, не было и того, что хоть как-то отображало бы её чувства. Взгляд Агнесс был спокоен.
            – Если мои слова неприняты вам, – продолжил говорить Брентон, – и если вы скажете что у меня нет никакой надежды, я буду молить Бога, чтобы он помог мне забыть вас.
            – Нет, Брентон, ваши слова мне не неприятны, но я не знаю, как мне их принять и что вам на них ответить. – Она некоторое время шла молча. – Правда, Брентон, не обижайтесь на меня… – Продолжила она, – сейчас я не готова что-либо вам сказать.
            – Агнесс! – я буду ждать вашего ответа, столько времени, сколько вам на это потребуется, – вырвалось у Брентона не ожидавшего от себя такой пылкости, и уже сказав, он понял, что как-то само собой, отбросил слово «сестра» которое необходимо добавлять к имени монахини подчеркивая этим её духовный сан.
            – Брентон, если я сейчас скажу, что подумаю над своим ответом, то буду неправа перед вами собою и Богом. – Словно не заметила этого Агнесс, хотя устав обители запрещал такие вольности в обращении к монахиням. – Но и оставить без внимания ваши слова я тоже не смогу. – Продолжила она. – Я буду молиться и ждать, что мне скажет Господь. Поверьте, это не отговорка. Однажды я вверила свою жизнь Ему и не хочу чтобы сейчас Он оставался вне её.
            – От вашего ответа зависит, останусь я на острове или нет, – сказал Брентон и тут же пожалел об этом, поймав себя, что начинает играть на её чувствах, считая своё чувство к ней, выше этого.
Агнесс шла, молча, и Брентон вновь пожалел о своих последних словах, которые как ему показалось, не принесли ничего хорошего в их разговор, кроме некоего отчуждения. Агнесс же понимала, что находиться в непростой ситуации. Не ответить Брентону она не могла, даже уже, по той лишь причине, что это было бы неуважительным в отношении его, но не потому только, сейчас она ещё более чем после их первого разговора, понимала что он небезразличен ей. Её душа была открыта к нему, но будучи в монашеском сане она не могла позволить чувствам превознеситесь над своим призванием. Ибо, как никто знала, насколько душевная область уязвима, но какой же ответ она могла дать Брентону? Я буду молиться?.. Это она уже сказала и не как отговорку, она действительно надеялась получить ответ от Господа в молитве.
            – Брентон, я могу сказать лишь одно: я буду молиться и надеюсь в этом на ваше понимание. – Сказала она то, что только и могла сказать ему сейчас.
            – Хорошо, Агнесс, я буду ждать, – сказал Брентон.
            Оставшийся до коттеджа путь они прошли, молча, думая, каждый о своем.

            В конце зимы Джесси вновь ощутила в себе щемящую пустоту и стала вести себя беспокойно со всеми признаками определяющими её состояние. И отец Греты, снова отвёз её к красавцу Альдо, на ферму к брату. И вновь, по прошествии двух месяцев, Джесси родила пятерых щенят. В этот раз, так как на улице было ещё довольно прохладно, её вместе с семейством поселили в пустующей комнате Греты. И вновь Джесси ощущала себя счастливой матерью большого семейства. «Славные детки» – наверное, думала она, наблюдая за своим беспокойным потомством, расползающимся по разным углам комнаты. И завидев входящих в комнату хозяев, приветствуя, лишь чуть пошевеливала хвостом, не меняя своей позы. Так как какой-либо из малышей Джесси почти всегда прильнув к её соску, лежал у неё под боком. Если заходила Элли, она обычно подходила к ней, опускаясь на колени и поглаживая, приговаривала:
            – Молодец, Джесси, хорошая мама, заботливая!
            Джесси, приподнимала голову: «Очень рада вас видеть, но извините, пожалуйста, я сейчас немножко занята» – словно говорил её взгляд. И казалось, что вся она была переполнена ощущением важности и значимости того, что сейчас происходило. И что ещё могла бы пожелать в жизни для счастья зрелая собака такая как Джесси? Для счастья у неё было всё. Дом, свой угол, добрые хозяева, к которым она привязалась всею душою, и они тоже души в ней не чаяли. Были прелестные щенята. И в её сердце жило ещё и чувство, которое делает жизнь собаки значимой, прежде всего в своём ощущении, что она нужна и несёт ответственность за безопасность всего, что подарила ей судьба. Другими словами её жизнь была полной и насыщенной по самым высоким собачьим мерками, она была счастлива и желала ли она лучшего? Думается, что собакам чужды подобные мечты и желания, наверное, они живут так, как живут, даря своему господину, – человеку, преданность и тепло своего большого и доброго сердца.
 
            Второй помёт, также как и в первый, разобрали быстро. И снова, каждый раз, когда забирали её  малыша, Джесси жалобно поскуливала, и вновь Элли, обнимая за шею, успокаивала её. Когда забрали последнего щенка, Джесси опять переселилась в комнату Элли. И вновь Элли слышала, как она во сне жалобно поскуливает, словно пытается найти своих пропавших щенят. Вскоре потеплело так, что семья вновь стала выезжать по субботним дням на пикник, к реке. И опять удобно расположившись у костра ели бутерброды и пили кофе из термоса. А Джесси быстренько проглотив положенный ей бутерброд, выискивая мышиные норы, носилась по берегу, частенько поглядывая на хозяев, ибо ни на минуту не забывала о своей ответственности за их безопасность. И опять неслась к отцу Греты, когда он чуть присвистнув, чтобы обратить её внимание, давал затем команду: «Ко мне», и вновь приносила и клала перед ним забранную в резину палку, когда он широко размахнувшись, далеко бросал её, и командовал: «Джесси, апорт!»
            Вообщем, жизнь для Джесси снова входила в привычное для неё русло.

            Вечером Грета была в коттедже одна, раз в неделю палатная медсестра со своею помощницей оставались в отделении на ночное дежурство. И сегодня была очередь Ирен, и её палатной медсестры. Перед тем как лечь в постель, Грета, молилась как никогда долго. Накануне она получила письмо из дома. Как всегда родители спрашивали о здоровье и в очень корректной форме, что всегда вызывало у неё улыбку, интересовались о её дальнейших планах. И хотя они с уважением и пониманием отнеслись к её выбору, всё равно их не оставляли мысли о возвращении дочери домой. Элли же дописала письмо и просила, чтобы она берегла себя и была осторожной. Писала она и о Джесси, что она послушная и хорошая и передавала Ане от неё привет. И будто бы, когда она писала письмо, сказала ей, что хочет передать от неё привет Ане, на что Джесси улыбалась и помахивала хвостом, что на её языке означает, что она согласна и что она помнит Аню и скучает. Конечно же, Элли как всегда писала, что ждёт когда Грета вернётся домой, но уже не в той категоричной форме как она делала это прежде. Шло время, сестрёнка взрослела, взрослело и её познание жизни. Да и время, которое как искушение проходит каждая из монахинь, в начале своего затворничества, сомневаясь в правильности избранного ею пути, было уже позади. Сейчас у Греты не было сомнений, что она поступила правильно. Это было то, что касалось её монашества. Но в её жизни было и другое. Еще, будучи послушницей, Грета понимала, что вместе с тем как она вошла в стены обители, она оставила свою волю и свои планы вне её стен, и теперь её жизнь всецело в руках Господа. Уже, будучи в лепрозории, находясь в ожидании от Бога чего-то нового, ей было сделано доктором Джераром предложение служить больным в качестве помощницы медицинской сестры. И это было ответом на её желания, которые она даже боялась в душе отождествить с собою, чтобы в этом была её воля, но не Господа. Но странным было другое, то же ожидание не покидало её и сейчас, и она останавливала себя, чтобы не вопрошать об этом Бога, а ожидать перемен от Него, если им суждено быть. По настоящему, ей хотелось лишь одного, – оставаться в совершенной Его воле. И сейчас лёжа в постели, она продолжала шептать молитву, дабы в желании поиска Божьей воли, не переступить её. Грете вспоминались первые дни на острове, когда ей невольно хотелось при общении с больными соблюдать между собою и ими безопасное, как ей думалось, расстояние. И её не покидало неприятное ощущение, что они замечают эту настороженность, но страх вскоре ушёл, и она стала привыкать к своим подопечным. Ей стало нравиться общаться с ними, помогать в житейских мелочах, замечая, как они ободряются её вниманием. И прошло совсем немного времени, и ей было уже смешно от своих былых страхов. Теперь же её желанием было посвятить больным этой болезнью, жизнь. «Господи! если в этом Твоя воля, благая и совершенная?» – вопрошала она Господа в своих молитвах, но ответа от Него не было. И она благодарила Его за то многое, что в её жизни уже есть. Так она молилась и в эту ночь, с этим она и уснула. И также как и в первую ночь, которую она провела в обители, во сне она увидела море. И вновь это было южное море, но оно было не тихим и ласковым каким оно приснилось ей тогда, а грозное, штормовое. Она стояла на берегу, и ей было страшно. Порывы ураганного ветра гнули к земле высоченные пальмы, и казалось, что они вот-вот рухнут наземь под этим чудовищной силы гнётом. По морю шли огромные валы, и с рёвом водопада находили и рушились на берег, и вода ещё не успевала уйти, а на берег уже обрушивалась другая, ещё более мощная волна. Грета, с трудом преодолевая порывы ветра, поднимается от моря к пальмам и идёт вглубь острова к виднеющемуся вдали селению и то, что она видит, потрясает её. Шторм разрушил деревню, хижины стояли без крыш, женщины с грудными детьми на руках, дети, мужчины, старики и старухи с криками метались между хижинами в поиске безопасного места, но не находили его. С треском и шумом падали на землю огромные пальмы, сверкали молнии, казалось, разрывая небеса, грохотал чудовищной силы гром. С неба сплошным потоком падала вода, и не было на всём острове такого места, где можно было бы укрыться от этого ада.
            – Грета, здравствуй! – вдруг среди всего этого безумия и хаоса услышала она знакомый голос.
Грета огляделась, но никого рядом с ней не было. И тут она вдруг увидела женщину из своего давнего сна, который привиделся ей дома, вскоре по возвращению из клиники. Она появилась словно из ливня, но её одежда была сухой. Грета взглянула на себя и удивилась, на одежде не было даже капли влаги, хотя казалось, что ливень падал с неба как сплошная стена.
            – Грета, ты удивлена тем, что видишь, – спросила её женщина, также как и спросила в тот, первый раз, показав рукой на играющих на лугу детей. И если тогда Грета и впрямь не была удивлена тем, что она видела, даже больше, в глубине души она догадывалась, кто эти дети, сейчас же пребывала в страхе и недоумении.
            – Этим людям нужна помощь, – сказала она то, что было у неё в сердце.
            – Да это так, – ответила женщина и продолжила, – но помощь им можешь только ты, Грета.
            – Но, я даже не знаю кто они и что я могу для них сделать?! – Сказала Грета, ощущая свою беспомощность, каждой клеточкой тела.
            – Тебе не нужно их знать, – сказала женщина, – их знает Бог.
            – Как же, я смогу им помощь? – вновь, спросила, Грета женщину.
            – Сама ты этого не сможешь сделать, это сделает Бог, но ты нужна ему.
            – Я бессильна, перед всем, что вижу и если окажусь среди всего этого, мне самой понадобится помощь!
            – Где вера твоя!? Имей веру Божью! – Сказала женщина, в её голосе не было строгости или же осуждения.
            – Господи, укрепи мою веру!.. – обратилась к небесам, Грета.
            – Тебя ожидают суровые испытания, ты должна быть готова к ним, – продолжила, тем временем женщина.
            – Даже если потребуется отдать жизнь, я буду молиться, чтобы Он укрепил меня! – Сказала Грета.
            – Это хорошо, когда сестра готова отдать Господу жизнь, самое дорогое, что дано человеку, но этого от тебя не потребуется. Все рожденные свыше придут к Нему, каждый в своё время, исполнив предназначенное им на земле. Ибо Господь взял заботу о них и сохраняет в руке Своей. От тебя же требуется  послушание, ободрись и будь готова…
            – К чему? – Вопросила, Грета, но женщины уже не было. Она, словно растворилась в потоках ливня.
            Грета огляделась вокруг и вдруг увидела, что ураган миновал и на небе вновь светит солнце. Она взглянула на деревню. Хижины стояли под крышами, по улице ходили козы. С криками и весёлым смехом бегали друг за дружкой дети. Всё было так, словно и не было только что разрушительного урагана, оставившего без крова жителей селения. Грета не замечала даже малого следа, ещё казалось бы, недавно бушевавшей страшной стихии. Она видела лишь пышную благоухающую свежестью природу джунглей, и людей, которые подходили к ней с улыбками на лицах и что-то говорили на незнакомом языке… С этим она и проснулась. «Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Эти слова Священного Писания звучали у неё в сознании. Грета понимала, что приснившееся ей это не плод её воображения, или что-то иное, чем это можно было бы объяснить. Хотя она пыталась убедить себя, что всё это, просто сон и ничего более, но внутренний голос говорил ей иное, и всё что она могла делать в этой ситуации, – это ждать.

А Джесси, тем временем, продолжала жить так, как и жила, будучи окружена заботой и вниманием. И казалось, что ещё можно было бы желать собаке, чтобы встретить старость: ведь собачий век не такой уж и долгий? Заслужила ли она к себе такого отношение? Наверное, да. Своей любовью и преданностью к людям, готовностью пожертвовать жизнью, если это потребуется. Но в последнее время с ней происходило что-то странное. Теперь её часто можно была застать лежащей на своей подстилке в состоянии, в котором угадывалась тоска. Хозяева списывали это, на то, что она скучает по своим детёнышам, поэтому рассчитывали, что через некоторое время это пройдёт. Но время шло, а в поведении Джесси ничего не менялось, и отец Греты подумывал отвезти её к ветеринару.

В этот день Элли и Джесси не гуляли по городу. Было жарко. Джесси лежала во дворе под небольшой яблонькой неподалёку от дровяного сарая и дремала, положив голову промеж передних лап. Время от времени она приподнимала голову, некоторое время наблюдала за двором, но, не заметив ничего, что могло бы насторожить её внимание, вновь опускала её и смыкала веки. Всё было тихо и спокойно. Элли выпалывала из клумбы траву, по дороге с привычным шумом проезжали машины. Никто не знает, помнила ли она своего первого хозяина, но сейчас, когда она, сомкнув веки, задремала, во сне, увидела его. «Джесси, ко мне!» – крикнул он и чуть прихлопнул себя по ноге. Джесси заскулила и открыла глаза. Во дворе ничего не изменилось, в небе, всё также ярко светило солнце, по-прежнему тихо шелестели над головой листья яблоньки, также увлечённо выпалывала траву из клумбы Элли, всё также со стороны дороги слышался шум машин. Джесси беспокойно огляделась, надеясь увидеть того, кого она не забыла, но его не было. И вновь, как когда-то давным-давно, когда соседский мальчишка, прогуливая её, оставил у чужого подъезда, дав команду «сидеть», ей ясно представился двор, в котором она когда-то жила и, в котором, даже сейчас, помнила все его запахи, и будто бы воочию увидела до боли знакомый автомобиль хозяина, заруливающего на стоянку. И как он выходит из автомобиля, так знакомо хлопает дверь. Джесси вскочила и, поскуливая, стала метаться по двору. «Джесси! Джесси! что, случилось!», – с тревогой в голосе громко спрашивала Элли, встав от клумбы и идя к ней. Джесси подбежала к ней, затем метнулась к невысокому заборчику, вернулась, продолжая всё это время тихонько поскуливать, лизнула Элли руку, бросилась вновь к заборчику, с разбега перемахнула его и намётом бросилась к дороге.
– Джесси! Джесси!  Вернись!.. – Со слезами на глазах, кричала вслед ей Элли, выбежав на улицу. Но Джесси уже вряд ли слышала её, стремительно удаляясь по автомобильной трассе в сторону востока.

Нельзя сказать, что вело Джесси в том направлении, в котором она бежала, но двигалась она правильно. Единственным логическим объяснением этому могло быть, что она бежала вдоль дороги, но ведь дороги проложены в разных направлениях, а Джесси бежала по обочине той, которая была для неё единственно верной, не сворачивая с нужного ей направления, ни на одном из многочисленных ответвлений. Какая штурманская карта и компас были у неё в голове, сказать трудно. Но факт остаётся фактом, она двигалась туда, куда ей было нужно. Это нельзя было объяснить только хорошим чутьем и смекалкой. Чтобы запомнить дорогу, ей нужно было пробежать по ней хотя бы раз, но Джесси не делала этого никогда. В этом было что-то большее, чем просто её природные данные. Необъяснимо было и то, что Джесси, – всегда дружелюбная и приветливая, сторонилась в пути людей. Никто также не смог бы сказать, почему она иногда останавливалась на несколько дней, словно что-то пережидая, известное лишь только ей, устраивала лежбище в зарослях кустов, охотилась, отдыхала, а затем опять продолжала путь. Бежала Джесси больше днём, ночами же отлёживалась и добывала себе еду. Пока её путь лежал через Германию, проблем с едой у неё, особых не было. В лесах, что тянулись по дороге, вдоль ручьёв и речушек было много кроличьих нор, и Джесси обрела немалую сноровку в охоте на этих шустрых зверьков. Гоняться за ними по лесу было бесполезно, отлично зная местность, кролики легко ускользали от её зубов и после двух-трёх дней проведённых впроголодь, когда ей пришлось есть, что попало, даже дождевых червей, Джесси выработала свою тактику. Ближе к рассвету она пряталась в укромном месте, где-нибудь неподалеку от кроличьих нор, терпеливо дожидалась, когда с жировки возвращался какой-либо беспечный представитель этого племени, и он-то и становился её лёгкой добычей. Пробовала она гоняться и за косулями, но безуспешно, они легко отрывались от неё, и ей уставшей от неудачной погони, всё равно приходилось охотиться на тех, на кого она могла охотиться, – на кроликов. Вот так Джесси очень быстро стала, вообщем-то, почти что, дикой собакой. К подобному своему новому состоянию она привыкла быстро, даже, наверное, будет более правильно сказать, к прежнему своему состоянию, ведь хотим мы это признать или нет, но несомненным остаётся одно, собака пришла в жизнь человека из дикой природы. Иногда она бежала по ночам, днём, наоборот, добывала пищу и отдыхала. Почему она поступала так, на это, тоже, ответа никто дать может. Скорее всего, подчиняясь какому-то внутреннему наитию, и поэтому же, наверное, обегала просёлочными дорогами города и другие большие поселения. Одна из ночей, для Джесси, стала, чуть ли не последней. Её ослепил свет фар двигающегося навстречу автомобиля. Она рванула в сторону. Водитель, в желании объехать её, крутанул руль в ту же  сторону. Лишь чудом она не попала под колёса. От сильного удара бампера её отбросило в кювет. В горячности она смогла вскочить на ноги, и ничего не соображая от боли пробежать ещё метров двести в сторону леса, и когда до него оставалось уже совсем немного, подкошенная болью упала в траву и затихла. Водитель остановил автомобиль, вышел из него, походил вокруг, но не найдя никого, уехал. Джесси не меняя места, пролежала почти до рассвета. Удар пришёлся в бок, в область задней левой лапы. К её счастью жизненно важные органы брюшины от удара не пострадали, но лапа, по которой пришёлся основной удар, была парализована. С рассветом боль чуть поутихла, и у неё прибавилось сил. Она, кое-как, повизгивая от боли, доковыляла до небольшой лужицы оставшейся после недавнего дождя, напилась и опять забралась в самую гущу зарослей кустов и там пролежала до вечера. В сгустившихся сумерках вновь напилась воды из лужицы и оставалась в лежбище до рассвета. Давал о себе знать голод. Чтобы охотиться с отбитой лапой, не стоило даже и думать. На рассвете ей удалось поймать пару небольших ящериц, беспечно греющихся на камнях в первых лучах солнца, но аппетит от этого только разыгрался. И она, держа на весу больную лапу, стараясь не делать резких движений, остро отдающих в бок, поковыляла вглубь леса. По дороге вспугнула стаю тетеревов и, проводив их тяжёлый низкий взлёт голодным взглядом, поплелась дальше. Пробовала, есть грибы, но её стошнило. Вдруг Джесси, уловила слабый запах, который шёл от слежавшихся прошлогодних листьев. Она знала этот запах, так пахнут небольшие скользкие существа, которые живут под листьями. Но на этом, её познания о них не заканчивалось, Джесси знала, что их можно есть, и она это уже делала, разрывая листья, когда они гуляли с хозяином в лесу. Но хозяин, заметив это, всякий раз останавливал её, говоря: «Фу, Джесси! Нельзя, это слизняки!» Джесси понимала «Фу» по интонации. Иногда хозяин говорил так, отмахиваясь от неё, когда она пыталась лизнуть его в лицо. Но в этом не было серьезности, и Джесси понимала это. Иногда же в его словах была строгость, и когда он говорил о слизняках, его голос звучал именно так. Но она помнила, что они съедобны. И вскоре, утолившая голод она уже лакала воду из лужицы, которых в лесу после дождя было множество, впрочем, также как и слизняков во влажной и тёплой лесной подстилке. Лапа Джесси болела по-прежнему, и инстинкт подсказывал ей что нужно оставаться на месте. Она устроила себе лежбище, под корнями вывороченного буреломом дерева, где проводила ночи и отдыхала днём, пищей её на это время были ящерицы, любящие по утрам нежиться на солнцепёке и теряющие от этого бдительность и слизняки, не слишком вкусные, но вполне съедобные. И через несколько дней, когда она потихоньку смогла наступать на больную лапу Джесси продолжила путь. Из прошедшего она взяла для себя урок, теперь она сторонилась и машин. Лапа заживала быстро и вскоре Джесси ощущала себя уже настолько хорошо, что опять смогла охотиться, хотя хромота до конца так и не прошла. В Польше удача отвернулась о неё, начались жаркие дни, да и леса были беднее, и ей удалась поймать лишь пару кроликов, в лесной подстилке иссушенной жарой, найти слизня тоже было уже удачей, и Джесси пришлось жить впроголодь. Она похудела, живот втянулся, на ребристых исхудалых боках висели клочья линялой шерсти. И так как голод всё-таки не тётка, по ночам ей пришлось добывать пищу в мусорных контейнерах в селениях, которые встречались ей по пути. Жара не спадала, и в Украине Джесси и вовсе пришлось худо. В лесу ей удалось поймать всего лишь несколько мышей, и чтобы выжить, не без терзаний таки души, она переступила заповедь «не укради». В небольшой деревушке Джесси, ночью, прокралась во двор, где не было собаки. Но двери кладовок были надёжно закрыты. Из-под двери сарая тянуло теплом. Она потянула лапой незамкнутую дверь, пробралась внутрь. Вдоль стен стояли клетки с кроликами, с дверцами, забранными крупной железной сеткой. Зверьки, учуяв её, шарахнулись к дальним стенкам клеток и там застыли. Джесси осторожно вполне понимая свое незаконное проникновение, принялась по очереди тянуть на себя дверцы клеток, проверяя их на прочность. Расшатавшаяся задвижка одной из клеток не выдержала и дверка отрылась. Зверьки, спасаясь, бросились из клетки прямо на голову ошалевшей от неожиданности Джесси. Но она быстро пришла в себя, и уже через мгновение один из зверьков затих у неё в зубах. С добычей в зубах Джесси бесшумно покинула двор. Промышляла ли она подобным образом и дальше, – история умалчивает, но думается, что не без этого. Вот такими вот мытарствами Джесси пробиралась с запада на восток, и вначале осени, когда ночи стали уже прохладными, она добралась до некогда родного ей города. Ей никогда не приходилось бывать на его окраинах, но по наитию, она, ещё довольно заметно прихрамывая на ногу, по которой пришёлся удар автомобиля, уверенно пробиралась к центру города. Время и дорога закалили её. И это была уже не та Джесси, которую все когда-то знали, это была полудикая собака, при виде которой домашние псы щерили клыки, чуя опасность. И если она что-то и сохранила в себе от прежней Джесси, это были образ хозяина в её сознании, и цель, – которая сейчас всецело двигала ею, – найти его. Две ночи она провела, укрываясь от людей и бродячих собак на пустырях, на третий день, ориентируясь лишь по одним известным ей признакам, была во дворе своего дома. Привычно оттянула лапой парадную дверь парадной, одним махом преодолела ступени отделяющую её от дверей квартиры, но не стала, как она делала это прежде, поскуливая, царапаться в дверь, а усталая, легла на коврик у двери и прикрыла глаза. Знакомо хлопала внизу дверь парадной, кругом были знакомые ей с детства звуки и запахи и, разомлев, она заснула. Разбудили её детские  голоса.
– Ой, мама, смотли, какая больсая сабачка! – тянула пальчик в сторону Джесси маленькая девочка лет четырёх, вторая, примерно такого же возраста, взирала на Джесси, испуганно выглядывая из-за молодой женщины.
Женщина не без осторожности приблизилась к Джесси.
– Собачка, ты, что здесь делаешь? – Несколько наивным голосом спросила она.
Джесси понимая, что тон, каким разговаривают с ней эти люди, не содержит в себе ничего, что могло бы угрожать ей, встала с коврика и чуть отошла в сторону, позволяя им пройти в квартиру. Но за ними в квартиру не прошла. Из квартиры пахнуло совсем не так как в ней пахло прежде и она решила оставаться там где ей было более знакомо, ведь только там где были эти запахи она могла повстречать того ради которого и была здесь. И дождавшись, когда женщина с детьми зайдёт в квартиру, вновь улеглась на коврике. Женщина, зайдя в квартиру, сразу же позвонила мужу на работу и объяснила ситуацию, что у их двери лежит большая и по всему, бездомная собака. Муж, зная Аню, и зная, что у неё есть собака, позвонил Воке. И уже через двадцать минут, столько ему потребовалось, чтобы добраться, Вока поднимался по ступеням к их квартире. Он без труда узнал, в худой, с клочьями линяющей шерсти по бокам собаке, Джесси. Джесси, конечно же, узнала Воку, но битая жизнью, повела себя иначе, чем повела бы при встрече с ним раньше. Подошла и, виляя хвостом, что означало, что он узнан, встала перед ним. Вока, сел перед ней на корточки и чуть ли не со слезами в голосе от её вида, вопрошал:
– Джесси! Дорогая моя, что ты здесь делаешь одна?! Где твоя хозяйка, где Аня?
Джесси, заслышав знакомое имя, замахала хвостом ещё сильнее.
– Ясно, стало быть, одна ты здесь, без Ани, – сделал он своё заключение, хотя и без того было понятно, что Джесси сейчас больше бездомная собака, чем домашняя.
Услышав его голос, хозяйка квартиры открыла дверь. Вока объяснил ей, что это собака Ани, которая по какой-то неизвестной причине сейчас здесь. И что от Даши он знает, что Аня сейчас в Новой Зеландии, а Джесси осталась в Германии, под присмотром у кого-то из её знакомых.
– Но, похоже, что, что-то произошло раз она здесь, –  сказал он и, извинившись за беспокойство и попрощавшись, дав команду Джесси «к ноге», забрал её к себе домой. Дома в первую очередь он покормил её, отмыл в ванной, что Джесси привыкшая уже к дикой бездомной жизни, покорно стерпела лишь из-за уважения к нему. И вечером отвёз Джесси, к Даше.

«А, он симпатичный и совсем не бука, как производит первое впечатление», – подумала Агнесс, когда попрощалась с Брентоном, как-то не придававшая значение этому прежде. Но я должна ему что-то ответить, по крайней мере, я это обещала, да и не поэтому только. Я должна это, потому что… потому что…» – и она боялась признаться себе, что ей уже не безразличен взгляд его тёмных задумчивых глаз, словно в них таится что-то невысказанное и затаённое. «Но, что я могу сказать ему сейчас, кроме того, что он мне симпатичен, ведь только это сейчас живёт во мне» – вопрошала она себя, и понимала, что лукавит, её чувства к нему становились уже больше чем просто симпатия и сейчас жизнь ставила её перед непростым выбором, в котором, она, пока ещё никак не определилась. Брентон, тоже продолжал путь не без терзаний души. Если до этого его донимали одни мысли, о том, как объясниться с Агнесс, то теперь изводили другие, что она ответит. Он вспомнил её улыбку, взгляд и его душа переполнилась восторженностью от одного лишь этого воспоминания. Даже в её задумчивости, когда она сказала, что будет молиться, он увидел какую-то особенность присущую только ей. Он умилялся её видом, обаянием, которое исходило от неё. И это был конечно же диагноз, который если бы имел место быть в медицине, то должен был бы звучать примерно так, – безнадёжно влюблённый. Когда он пришёл в коттедж, Алекс был уже дома. Брентон, как обычно принял душ, прошёл в кухню. Алекс, за столом читал спортивный журнал, на столе, возле него, лежал большой апельсин. Брентон, сел напротив, Алекс положил апельсин перед ним.
– Ешь, – улыбнулся он, – доктор Джерард советует кушать фрукты.
Брентон поблагодарил, взял апельсин, перекинул его с руки на руку и положил на стол, рядом.
– Как Агнесс? – Спросил Алекс.
С тех самых пор, когда Алекс понял, что Брентону неприятны разговоры об Агнесс, они на эту тему больше не говорили. Но сегодня Алекс вновь спросил о ней. И Брентон уже не воспринял вопрос Алекса как попытку вторжения в его личные дела.
            – Хорошо. – Ответил Брентон, – только что виделся с ней, – вырвалось у него само собой, скорее, из-за потребности с кем-то поделится этим. Ну, а ближе чем Алекс, человека на острове у Брентона не было.
            – Я думаю, Брентон, что в ваших отношениях всё будет хорошо. – Сказал Алекс. 
Брентон, вопросительно взглянул на него.
            – По крайней мере, во всём, что сейчас происходит, прослеживается положительная тенденция, хотя я и не аналитик  подобных ситуаций, – привычно широко и добродушно улыбнулся Алекс.
            – Это было бы для меня самым лучшим подарком от Господа, о котором, я мог бы только мечтать.
            – Думаю, что ты получишь его.
            – Если так, приглашаю на свадьбу.
            – Ловлю, на слове.
            – Моё, слово! Но, меня во всём этом больше всего волнует репутация Агнесс как монахини, – сказал, Брентон и механически переложил апельсин на столе с одного места на другое. – Ведь неизвестно как на это посмотрят её духовные наставницы, если узнают, что между нами есть какое-то соглашение, пусть даже на будущее, – закончил он.
 В его голосе чувствовалась тревога за Агнесс.
            – Мне кажется, что в этой ситуации всё достаточно просто, – сказал Алекс, – и тебе не стоит излишне волноваться, – продолжил он. – Ведь, если между вами и будет какая-то договорённость, то все ваши последующие действия будут оговариваться на время, когда у Агнесс закончится обет. Дальше она будет вольна распоряжаться своей жизнью, так, как ей заблагорассудится. Или я в чём-то неправ? – Вопросительно глянул Алекс на Брентона.
            – Нет, Алекс, ты прав, но я не знаю, можно ли им даже помышлять о будущем, находясь в сане монахини. И если в этом есть для неё запрет то, нарушив его впоследствии она будет всю жизнь терзаться этим, при том, что это напрямую связано со мной. И кем после этого буду чувствовать себя я!?
            – Ну, уж точно не преступником, посягнувшим на честь монахини.
            – Нет, так себя я не чувствую, хотя не скрою, что переживал нечто похожее. Сейчас я думаю не об этом, не исключено, что все мои переживания преждевременны и напрасны. Ведь нет никаких гарантий, что Агнесс не откажет мне?
То, что сейчас говорил Брентон никак не вязалось с тем, что он представлял из себя в жизни, то чем он сейчас делился с Алексом, он мог бы прежде делиться только с самим собой, но по-видимому чувство которое он испытывал к монахине было способно раскрошить любой камень. И Брентон не понимал, что происходит с ним, сейчас он чувствовал себя словно подросток, который нуждается в покровительстве и совете. Он, посмотрел на Алекса.
            – Тогда, на этом все твои терзания прекратятся, – улыбался тот, но тут же, поправился. – Шучу, Брентон, – сказал он, – она тебе не откажет, так что можешь уже сейчас вручить мне приглашение на вашу свадьбу.
            – Почему, ты так думаешь?
            – Если бы это было не так, она бы тебе уже отказала. Я не такой уж тонкий знаток женской природы, но мне кажется, женщина интуитивно, на уровне своего подсознания не поставит себя в такое положение, когда ей придётся делать безапелляционный отказ, тем самым ранить себя. Поэтому, думаю, что если Агнесс не отказала тебе сразу, или ещё как-то не дала понять, что все твои притязания на её  сердце напрасны, значит, она согласится. По крайней мере, мне так кажется, но думаю, что я прав.
Брентон, вновь переложил апельсин на столе, взглянул Алексу в глаза.
            – Это больше, чем я мог бы себе представить, больше, чем могу об этом говорить, – проговорил он. – Поверь, это не просто влюбленность. В моей жизни были женщины, иногда в отношении какой-либо из них у меня возникало определённое чувство, и я думал, что люблю её. Сейчас, понимаю, что это было не так, потому что проходило время, и я видел, что это не моя женщина. Про Агнесс я даже не могу сказать, что люблю её или не люблю, моё чувство к ней выше этого. После того как я впервые увидел её в кабинете доктора Джерарда, я уже не могу думать о чём-то как только о ней.
            – Я  верю тебе, Брентон, и верю, что всё обстоит именно так, но поверь и ты мне, что всё это дело  закончится со знаком плюс. – И, Алекс улыбнулся, вполне догадываясь, что переживает сейчас Брентон.

Агнесс понимала, что стоит перед выбором, который изменит в её жизни многое и желала только одного, чтобы этот выбор не изменил её отношение к Христу. И, по сути, уже приняв решение, боясь признаться в этом даже себе самой, она всё ещё продолжала испрашивать волю Божью, но не могла обрести мир в сердце, понимая, что ей нужно исповедоваться, и Агнесс попросила о встрече сестру Франциску. Старшая среди монахинь сестра Франциска, кроме того, что оказывала должное её положению попечительство над монахинями, несла на острове служение милосердия и благотворительности, и в административном здании лепрозория у неё был свой кабинет, но для встреч и молитв у неё была небольшая комнатка при церкви, где она и ожидала Агнесс. Обстановка в комнате была даже больше чем скромная, лишь небольшой деревянный диванчик над которым висело распятие, больше в ней не было ничего. Когда постучавшись, и получив разрешение зайти, Агнесс вошла в комнату, сестра Франциска сидела на диване и читала Библию, при виде Агнесс она отложила Библию и пригласила её сесть. Подобное приглашение означало также, что Агнесс может говорить. Но Агнесс молчала не зная с чего начать, сейчас ей казалось, что её проблема столь ничтожна, что не требует того времени, чтобы отнимать его у старшей монахини. В своих чувствах к Брентону, она уже не сомневалась, и если бы дело было только в этом, ей было бы достаточно этого утверждения, но сейчас она нуждалась в исповеди, дабы получить совет и наставление в решении, которое, по сути, уже приняла, надеялась через это обрести мир от Господа. Ей нужно было открыться старшей по сану, это сейчас было для неё важно и необходимо.
            –  Ты, хочешь поговорить со мною, сестра Агнесс? – первая начала старшая монахиня.
            – Да, сестра Франциска, мне нужно исповедоваться.
            – Я слушаю тебя.
            – Брат Брентон предложил мне по окончании обета выйти за него замуж и от этого моё сердце неспокойно.
            – Что же беспокоит тебя.
            – Я думаю, что, повела себя как-то не так, раз он решил, что это возможно сказать мне об этом, когда время моего обета ещё не закончено.
            – Ты когда-нибудь любила, сестра Агнесс?
            – Да, я любила женатого мужчину, будучи прихожанкой церкви и зная, что это смертный грех, поэтому я ушла в обитель, надеясь забыть его и помощь ему забыть меня, ибо наши чувства были сильны…
            – И ты смогла забыть его?
            – Нет, но я молилась об этом…
            – Что сейчас ты чувствуешь к нему?
            – Сейчас, у меня к нему этого чувства уже нет.
            – Как тебе кажется, брат Брентон действительно любит тебя, и это не просто увлечённость?
            – Я не могу сказать об этом с уверенностью, но мне кажется, что его чувство ко мне искренне.
            – Женщины в подобных ситуациях обычно уже имеют ответ в себе. Какое решение приняла ты?
Агнесс некоторое время молчала.
            – Я готова дать согласие сестра Франциска, – наконец, приговорила она, и было видно, что на это ей потребовалось мужество.
            – Я знаю, что время твоего обета скоро заканчивается, и… – замолчала сестра Франциска, подбирая как лучше облечь в слова свою мысль.
            – Я попрошу благословение настоятельницы оставаться в чине монахини, пока не закончится время моего нахождения на острове, – помогла ей выйти из трудного положения Агнесс.
            – Я выслушала, тебя сестра Агнесс, – сказала старшая монахиня и думаю, что ты приняла верное для себя решение, то, которое было у тебя на сердце и верю, что этому ты получила подтверждение в своих молитвах. И не нужно расценивать это как проявление слабости, намного лучше служить Господу в радости, находясь в мире, чем томить себя в стенах обители не имея к этому призвание, хотя знаю, что сёстры оставившие обитель по окончанию обета испытывают нечто похожее на осуждение. Но это чувство ложное. Господь призвал нас к свободе. Ты достойно исполнила свой обет и теперь можешь поступать так, как тебе заблагорассудится, оставаясь в послушании Господу. Похвально также, что ты продлеваешь срок своего затворничества на время, которое будешь находиться на острове, дабы не хулилось имя Божье. И во всём этом да будет с тобою Господь и моё благословение. После её слов монахини склонились на колени в молитве. Но, даже получив благословение старшей сестры, Агнесс находилась в состоянии, которое нельзя было назвать абсолютным миром…

            Прошло полгода.
        – Сестра, Грета, – обратилась к Грете дежурная медсестра, монахиня из Болгарии, когда Грета вошла в фойе стационара, – и продолжила, – Доктор Джерард хочет поговорить с вами, и он ждёт вас у себя.
            – Спасибо, сестра Елена, – поблагодарила, её Грета, но прежде чем пройти в кабинет доктора, прошла в палату и отдала покупки, которые сделала по дороге в стационар по просьбе больных.
Доктор Джерард был как всегда предельно вежлив. Он поздоровался, пригласил сесть и по  затянувшейся паузе, прежде чем он начал говорить Грета догадалась, что доктор пригласил её не просто для разговора. Так оно и случилось.
            – Рад, вас видеть, сестра Грета, – сказал он.
            – Я вас тоже, – улыбнулась Грета.
            – Как вам на новом месте...  – Доктор хотел спросить «нравится на новом месте» но посчитал, что подобное не уместно по отношению к монахине, что им, то, что касается их служений не может нравиться, или не нравится. Ибо в жизни они руководствуются другими критериями, чем обычные смертные. Поэтому не закончил вопрос.
            – Не я определяю место своего служения, доктор. – Ответила, Грета и в этом не было ханжества, двуличия или же религиозной напыщенности, это было действительно так. Она также старалась в подобных разговорах не произносить слова: «Бог» или «Господь» – дабы не мельчали их значения, которые для неё были не просто словами.
            – Сестра Грета, у меня к вам очередное предложение, и доктор как обычно выдержал паузу, словно испытывая этим терпение собеседницы, хотя это было не так. Это был стиль его общения, выработанный годами непростой практики. – Я предлагаю вам поездку в Лос-Анджелес, – продолжил он, – с тем, чтобы в течение четырёх месяцев обучаться на курсах патронажных медсестёр.
Ничто не дрогнуло в сердце Греты, она приняла эту весть, так словно была готова к ней. Доктор решив, что сказанное им принято в достаточной степени, продолжил говорить:
– В Юго-Восточной миссии, в введении которой и находится наш лепрозорий, создаётся отдел, который будет направлять людей в районы стихийных бедствий и также для работы в странах с низким уровнем развития и жизни, в основном это страны Африки и некоторые страны Юго-Восточной Азии. И мы должны рекомендовать в миссию двух человек. Мой выбор и выбор сестры Франциски остановился на вас, сестра Грета, и на сестре Аните. И если вы дадите своё согласие, то, насколько мне это известно, вам нужно будет получить ещё и благословение вашей настоятельницы. Причём, нужно поставить её в известность, что по окончании курсов вы переходите уже в распоряжении миссии. Вот так примерно обстоят дела. – И сказав, доктор откинулся на высокую спинку кресла и посмотрел на Грету более внимательно, чем обычно. Ему было небезразлично, кого он рекомендует по запросу миссии, и он хотел, чтобы именно эти монахини вызывающие у него безграничное доверие служили людям в их труднейших жизненных ситуациях. Ибо рекомендовав достойных, он был спокоен за них душою, не из-за страха ответственности, а по велению совести. И сейчас он ожидал, что Грета попросит подождать её с ответом, но Грета, вопреки его ожиданию лишь спросила когда готовиться к отъезду.
            – Сколько вам потребуется времени, чтобы получить благословение настоятельницы? – Спросил доктор.
            – Если в этом есть срочность, я могу позвонить матери Софи по телефону.
            – В таком случае вы можете начать подготовку к отъезду сразу же, как только покинете мой кабинет. Сестра Анита, уже дала своё согласие. – Улыбнулся доктор.
            Через день Грета и сестра Анита из Англии были на морском круизном лайнере, который шёл курсом в столицу Новой Зеландии, чтобы оттуда уже на воздушном лайнере им лететь в Лос-Анджелес. На палубе лайнера Грета достала и развернула письмо от Абангу, которое получила в день отъезда и не успела прочитать. «Сестра Грета! Сестра Грета!! – Писала Абангу, так как если бы говорила это в минуты восторженности. – Наш Господь, могущественный и милостивый Бог!..» – Дальше она писала, что её последние анализы показывают хорошие, стабильные результаты, и у неё есть все шансы вскоре вернуться домой. Абангу, благодарила Грету и приглашала в гости, обещав взять все связанные с этим расходы на себя. Грета улыбнулась, ей представилось лицо Абангу, радостное и светящееся восторгом, таким, каким она запомнила его, в тот день, когда на остов приехал её муж.

            Лос-Анджелес, встретил монахинь шумом и суетой большого, почти что, четырёхмиллионного города, – города, в котором казалось, что никому ни до кого нет дела. Все куда-то спешили с сосредоточенными ничего не выражающими лицами, и от этого он казался безликим. Монахини чувствовали себя потерянными и никому не нужными. Их никто не встретил, и они сами добрались по адресу миссии, указанному в сопроводительных документах. Хотя в самом офисе миссии их встретили весьма радушно, так что Грета и Анита вскоре забыли про все неудобства, которые им пришлось испытать. Им выдали готовые уже документы, по которым они до окончания своего обучения могли проживать в Соединённых Штатах. Затем на автомобиле миссии отвезли к зданию огромного небоскрёба; на одном из его этажей, в одном крыле, разместились классы курса по патронажу, в другом, – комнаты, в которых жили обучающиеся. Для них была уже приготовлена небольшая уютная комната. Курсы по патронажу были вне конфессионные, то есть обучающиеся там не придерживались только одного вероучения и кроме сестёр из протестантских обителей, там учились и сёстры из католических монастырей, среди них были сёстры кармелитки. Обучались на курсах и светские девушки и женщины, всего же на курсах обучалось около тридцати человек. И, несмотря на разницу в возрасте, в воззрениях на жизнь и многих граней вероучения сёстры всех монастырей сдружились между собою и светскими женщинами и девушками, большинство из которых имели медицинское образование, так что своими знаниями они помогали сёстрам, из которых только две монахини имели медицинские дипломы. Основным направлением обучения была подготовка к служению в странах где процветали нищета, голод и болезни; также оказание помощи тем, кто пострадал в результате стихий и войн, поэтому наряду с жертвенностью состраданием и милосердием начальное медицинское образование должны были иметь все. Духовного попечительства, такого как в обители или на острове, где можно было всегда обратиться к сестре Франциске, здесь не было. Но как-то так случилось, что сёстры монахини, что протестантского вероисповедания, что католического негласно признали старшей сестру Антонию, монахиню ордена кармелитов и исповедовались ей, по благословению своих настоятельниц. «Дочь моя, – писала мать Софи Грете, на её просьбу о благословении исповедоваться сестре Антонии, – мне радостно осознавать, что ты так далеко продвинулась по пути служения Господу. Притом, что на днях получила письмо от сестры Франциски, в котором она пишет о вашем служении на острове и сердце моё наполнено счастьем от того, что дети мои пребывают в истине. Да прославится во всём Господь, Ему слава! По поводу твоей просьбы исповедоваться сестре Антонии, пишу следующее: Господь свёл вас и если, как ты пишешь, что она наделена от Господа мудростью и рассудительностью и вы признали её старшей, то и Господь благословляет её на служение вам. Также не нужно забывать, что все мы сёстры и наше посвящение для служения не делает между нами никакого различия, не смотря на то, что мы принадлежим разным церквям и, исходя из всего мною написанного, я благословляю тебя на исповедь…»

Прошло три месяца. Наученные прилежанию, монахини легко осваивали предметы курса. Способности к обучению и усваиванию преподаваемых материалов увеличивалось ещё и пониманием важности того, чем они сейчас были заняты, и что от того, насколько, они хорошо усвоят то, что им преподаётся, возможно, будет зависеть чья-то жизнь. Понимание этого придавало ещё более ответственности и умножало желание учиться. По прошествии месяца, в программу обучения были включены практические занятия. Проходили они в травматическом отделении учебного госпиталя при центре Седарс-Синай, – медицинского учреждения, одного из самых известных в Америке. Учёба теперь продолжалась с рассвета и до позднего вечера, так как, чтобы быть в госпитале к семи утра, монахиням нужно было вставать в пять, ибо утренние молитвы по уставу обителей были всюду, где бы, монахини не находились. Распорядок был такой: до четырёх часов пополудни, проходили практические занятия, а вечером – теория. Грете часто вспоминался лепрозорий, не с ностальгией, хотя, несомненно, часть своего сердца она ставила там, с больными, которым служила. Лепрозорий был в прошлом, и если Богу будет угодно, она вернётся и сделает это с желанием, не тоже самое происходило, когда Грета задумывалась о том, что их ждало впереди, в эти минуты она испытывала тревогу и смятение и, понимая, что сама уже не в силах побороть это – исповедовалась сестре Антонии.
– Сестра, Грета, – сказала она, выслушав её, – хочется нам так думать или нет, но мы обычные люди, из плоти и крови и подобные чувства не чужды каждой из нас. Среди нас нет совершенных, к совершенству мы лишь стремимся, и то что ты переживаешь это не что-то страшное, что должно повергнуть тебя в отчаяние, я буду молиться, чтобы ты победила все свои сомнения и страхи, но не своею силою, так как всё, что мы побеждаем сами, рано или поздно, возвращается. – Сестра Антония чуть помолчала и продолжила. – И только то что приходит от Господа, вечно, ибо совершается силой Божьей на небесах. Немощь же нашей природы, это не то, что унижает нас, и прежде всего в своих глазах, но знак Господа, напоминающий о должном смирении, дабы никто не возгордился тем, что ему не принадлежит. И если Господь допускает подобное, то не для стыда, а покорности, ибо гордость и последующее за ней падение постигает тех, кто об этом забывает.
Грета ощутила желание поделиться с сестрой Антонией тем, что особенно волновало и тревожило её в последние дни.
– Сестра Антония, – обратилась она к ней соответственно её сану, находя в этом некое утверждение. – Многими поступками в моей жизни руководил, и по сей день продолжает руководить страх. – Она чуть помолчала, собираясь с мыслями, и продолжила. – Страх не за свою жизнь, ибо я посвятила её Господу, но другой, и я даже не могу дать ему какое-либо точное определения. Это не тот страх, что на поверхности и его ничем не скроешь, но скрытый под что-то, даже под добродетель, и мне иногда кажется что он лежит в основе всего, что я делаю и о чём помышляю, и что я сама ищу себе служений, и чем оно труднее, тем больше мне по душе, потому что боюсь, что Господь не простит моих прошлых грехов, хотя понимаю что это не так, и прощение это не моя заслуга, а милость Божья. Но как бы, то, ни было, это живёт во мне, и я не могу с этим ничего поделать… я молюсь, но не ощущаю свободы, и это мешает мне.
– Сестра, – чуть с грустью улыбнулась монахиня кармелитка, – я верю, что у Господа, которому мы служим, есть от этого лекарство. И если Он нашёл тебя достойной, чтобы быть здесь, то не стоит подвергать сомнению, что в отношении тебя у Него есть Свой Божественный промысел, и если ты посвятила свою жизнь всецело Ему, то можешь, не сомневаясь, уповать на Его милость и  покровительство во всём. Господь ждёт от нас этого, ибо где мы немощны Он являет Себя. Нам нужно в молитве открываться перед Ним, дабы позволить Ему действовать, потому что вера в Бога доступна всем, но совершенное Его действие только в тех, кто вполне полагается на Него. Ибо тот кто взялся за плуг и оборачивается назад неблагонадёжен для Божьего Царства.
Необыкновенная благодать коснулась сердца Греты, после слов сестры Антонии, хотя не было в в них какой-либо особой человеческой мудрости, но дух и сила произвели это действие.
– Как, наверное, это прекрасно, осознавать, насколько ты близка и угодна Богу, чтобы утвердится, что мир не имеет над тобою власти, – сказала, Грета в восхищении, находясь под действием благодати, от сказанных сестрой Антонией слов, даже не вполне понимая, что говорит, ибо её сердце сейчас было скорее, чем разум.
– Наше отрешение от мира приближает нас к Господу, но прежде мы должны отрешиться себя, это и есть наибольшее благословение от Господа, когда Он помогает нам в этом, ибо отрекшиеся себя отреклись мира и его дел. – Продолжила сестра Атония.
– Господи, помоги мне отрешиться мира и самой себя, чтобы быть угодной Тебе, – прошептала, Грета, как если бы, стояла в молитве перед Господом.
– Но, увы, сестра, – чуть улыбнулась сестра Антония, – это даётся не сразу, и если бы это было так, то потеряло бы свою цену, которую каждая из нас платит, дабы достичь этого. Ибо Господу угодно чтобы мы прилагали к этому силы и усердие и были там, где в нас нуждаются более всего. – Как мне знать, где я нужна Господу более, чем где-то? – Спросила, Грета.
– Он Сам ведёт нас туда, – ответила сестра Антония, – ибо с дочерьми Господа ничего не случается без Его воли, и чем мы ближе к Нему, – продолжила она, – тем уже меньше необходимости спрашивать Его об этом, хотя нужно остерегаться такого искушения, что чем выше наше служение, тем мы ближе к Богу, ибо самые простые обязанности, порою оказываются наиболее тяжёлыми и угодными Ему. Настоятельница нашей обители часто говорит, что можно без особого труда преодолеть гору и споткнуться о камешек на ровном месте, ибо Господь испытывает не силу, а слабость. В своей жизни я не раз убеждалась, насколько она права. Господу нет необходимости испытывать нашу силу, это Ему известно и так, Он показывает нам, где мы слабы, чтобы укрепились Его силой.
– Сейчас, я понимаю, что ничто не страшно, если Бог даст мне силы, – произнесла Грета.
– Да призрит на тебя Господь и сохранит по милости Своей, – произнесла сестра Антония, совершив благословляющий жест.

Это произошло на следующий день после Рождества. Люди по всему миру видели по телевизору страшные картины разрушений, в которые трудно было поверить, но к несчастью, цунами на Суматре было страшной реальностью. Двадцать шестого декабря, в 07:58:53 местного времени, подводное землетрясение в Индийском океане вызвало цунами, которое было признано самым смертоносным стихийным бедствием в современной истории. Магнитуда землетрясения по разным данным составила от 9.1 до 9.3 баллов по шкале Рихтера. Цунами, которое появилось в результате землетрясения, у берегов Индонезии обрушилось на остров Суматра, Шри-Ланки, острова у берегов Таиланда, восточное побережье Индии, Мальдивские острова и даже на береговую зону в Сомали в Восточной Африке. 
По приблизительным оценкам погибло до триста тысяч человек, истинное количество людей вряд ли когда-либо станет известным, так как множество людей было унесено водой в море. Глава законодательной ассамблеи провинции Западная Суматра, посетивший в среду несколько деревень архипелага, сказал телеканалу новостей следующее: «По словам старосты деревни, которая была стёрта цунами с лица земли, первая волна была высотой в пять метров, но за ней последовала другая волна, волна-убийца, тридцати метровой высоты…» На следующий день, службой спасения, над наиболее пострадавшем от удара стихией островом Южный Пагэй, был совершен облёт и его участники рассказали, что волны стерли с лица земли несколько деревень на побережьях островов обращенных к Индийскому океану, и затопили значительную часть прибрежных районов. Эпицентр мощного подземного толчка располагался в семидесяти восьми километрах к юго-западу от острова Южный Пагэй, а очаг находился в десяти километрах под поверхностью Индийского океана. На протяжении ночи и утра вторника примерно в том же районе произошло ещё свыше десяти землетрясений магнитудой от 5,0 до 6,2 по шкале Рихтера. А утром, в среду, – на протяжении менее чем полутора часов Национальное управление метеорологии, климатологии и геофизики зарегистрировало там же четыре толчка магнитудой от 5,1 до 5,5 балла. «Правительство намерено немедленно развернуть в восемнадцати местах на архипелаге Ментавэй мобильные госпитали, направив туда необходимый медицинский персонал. Из Джакарты и различных городов Суматры на острова судами направляются грузы помощи, однако до сих пор высокие волны в районе зоны бедствия не позволяют морскому транспорту достичь зоны бедствия. Сообщение с ней пока осуществляется лишь по воздуху» – заявила национальному информагентству Антара, после полета на Ментавэй, министр здравоохранения Индонезии.
(По сообщениям аккредитованных за рубежом корреспондентов агентства Синьхуа) «Хотя цунами в Индийском океане стих ещё несколько дней назад, однако ситуация в пострадавших районах остается сложной. Санитарная служба Организации Объединённых Наций предупредила, что необходимо срочно доставить выжившим от цунами чистую воду и другие основные услуги во избежание вспышки инфекционных заболеваний, в противном случае число погибших, неизменно возрастет. Председатель Международного валютного фонда в среду выступил с заявлением, в котором цообщил, что фонд готов оказать азиатским странам, пострадавшим от цунами, финансовую помощь в размере одного миллиарда долларов. Премьер-министр Канады в тот же день заявил, что канадское правительство собирается оказать больше помощи пострадавшим от цунами странам. К настоящему времени канадцы уже пожертвовали семьдесят миллионов долларов (1 доллар США соответствует 1,22 канадского доллара). Канадское правительство заявило, что предоставит сумму финансовой помощи, равную частным пожертвованиям. В различных кругах албанского общества состоялись многообразные акции по сбору пожертвований и были организованы медицинские бригады, готовые отправиться в пострадавшие районы. Пятьдесят офицеров и солдат бундесвера Германии в среду отправились из Кельна в индонезийскую провинцию Ачех, для строительства временного медицинского центра. Бундесвер также направит сто двадцать врачей и медсестер для работы в данном центре. Два самолета с продовольствием, постельными принадлежностями, палатками и медикаментами в среду вылетели из Туниса в Индонезию...»
На борту одного из самолётов вылетевших из Туниса находился весь состав школы по патронажу из Лос-Анжелеса. Через семнадцать часов, с дозаправкой в столичном городе Катара, – Доха, они были в столице Индонезии Джакарте. До окончания курсов они недоучились одну неделю.

               Когда рейсы с гуманитарной помощью и спасателями прибыли из Туниса в Джакарту операция по поиску и спасению людей на Суматре и близлежащих островах была в своей самой активной фазе. Десятки спасателей на лодках, катерах разного водоизмещения, пешком, на вертолетах и лёгкомоторных самолётах исследовали всё доступное пространство. А тем временем спасатели, всё прибывали и прибывали. Первое время составляли списки только тех, кого удалось найти и пройдёт ещё месяц, прежде чем появятся приблизительные данные о тех, кто пропал без вести. Спасательные команды, сменяя друг друга, бороздили на лодках вокруг островов, заплывая в протоки и лагуны. Сходили на берег, осматривали берега речушек и возвышенности, там, где могли находиться уцелевшие от цунами.  Поиск людей продолжался пока была надежда найти живым хотя бы одного человека, отдельные группы спасателей продолжали поиск и тогда, когда операция по спасению официально перешла в стадию, когда её цели сместились со спасательной, на гуманитарную. Добровольцы отправлялись исследовать острова, и даже по прошествии месяца, они находили тех, кого пощадила стихия. Благодаря их поискам, уже после активной фазы спасательных работ, было найдено ещё более трёхсот человек. Монахини и светские женщины с курсов по патронажу работали на острове Суматра в провинции Ачех, где было размещено несколько временных госпиталей. Работать приходилось по восемнадцать, а иногда и более, часов. Сил хватало только чтобы дойти до палатки, помолиться и провалиться в тяжёлый сон. Спустя месяц нагрузка значительно ослабла. Тех, кто нуждался в серьёзном и длительном лечении отправили в другие провинции Суматры, где уцелели госпиталя и больницы, те, кто потерпел от стихии не столь серьёзно, чтобы быть надолго госпитализированными, потихоньку приходили в себя. И с этим, у прибывших из Лос-Анджелеса появилось больше свободного времени, и они смогли посвятить его гуманитарному служению.
             
               Семья Рахарьо, когда на остров обрушилось цунами, бросилась искать укрытие. Его жена, – Касих бежала со старшим сыном впереди, а Рахарьо – с двумя младшими семилетними дочерьми близняшками, – Ютари и Кахья, за ними. Вода начала стремительно прибывать, и Рахарьо сделал единственное, что он мог предпринять в этой с ситуации, он усадил близняшек на широкую деревянную доску, велев им держаться за неё изо всех сил, чтобы не случилось. И тут первая, ещё не слишком большая волна, разъединила их. Доску с девочками унесло, самого Рахарьо сбило с ног и потащило по земле. Он сумел встать, и пытался противостоять воде, но тут на него обрушилась вторая, тридцатиметровая волна и потащила с огромной силой в потоке грязи, ила, деревянных обломков разрушенных домов и прочего берегового хлама. Островитянин Рахарьо, в юности промышлявший добычей жемчуга, был отличный пловец, но о том, чтобы плыть не было и речи, единственное, что было в его силах, это время от времени выныривать из потока, чтобы глотнуть воздуха, но задержаться на поверхности он не мог и секунды. Его тут же затягивало обратно в пучину и тащило дальше. Когда поток чуть сбавила силу, ему удалось зацепиться за ветви уцелевшей пальмы и остановиться. Мимо проносило ревущих коров, машины, целые коттеджи, которые раскручивало, словно это были щепки. На крышах некоторых из них были люди. Затем прошла ещё одна волна, но она была уже слабее, и Рахарьо удержался за спасительные ветви. Когда вода ушла, он вышел на дорогу, там его подобрал мотоциклист и отвёз в место, куда свозили пострадавших. Рахарьо был изранен, обессилен, с трудом держался на ногах. Его вместе с другими ранеными, которые нуждались в срочной помощи, посадили в пикап и отправили в госпиталь, находившийся на возвышенности так, что волны цунами его не достигли. Посередине пикапа лежал мужчина по внешности европеец, с проломанной грудной клеткой, из раны на его груди, сочилась кровь. До госпиталя он не доехал. Госпиталь, на то время, когда туда доставили Рахарьо, какое-либо цивилизованное медицинское учреждение напоминал мало. Люди лежали на полу в коридорах, в лечебных палатах, в лечебно-профилактических кабинетах и тоже в своём большинстве прямо на полу. Стоны, кровь, тяжёлый запах, вот что это было. Первая помощь оказывалась людям там же где они лежали. Уже чуть позже, для тех, кто нуждался в более серьёзной помощи, усилиями администрации госпиталя были оборудованы лечебные палаты с кроватями. Рахарьо сделали обезболивающие уколы, зашили раны, перевязали. Всё это время он ни на одну секунду не забывал о семье, и, почувствовав себя лучше, отправился на её поиски. Он обошёл все места, куда привозили уцелевших от цунами, но среди живых никого из его семьи не было. Тогда он пошёл в то место, куда свозили тела погибших. Рахарьо перевернул всматриваясь в лица более семьсот тел, но и здесь, из своих, не нашёл никого. На следующий день, с самого утра, он вновь обошёл места, где надеялся найти свою семью живыми, и те места, куда их могли привезти мёртвыми но, ни среди живых и не среди погибших никого из тех, кого он искал, не было. На следующее утро, он и ещё мужчина из Италии, который также как и он искал своих близких, поехали в соседнее селение, удар цунами по которому пришёлся не с такой силой как по побережью и там остались целыми здания, некоторые из которых были оборудованы под временные госпиталя, и во дворе одного из таких домов, когда Рахарьо пробирался между толпившимися там людьми, он вдруг услышал голос своего сына.
            – Папа, папа, мы здесь!.. – махал он ему из окна второго этажа.
           Рахарьо, бросился к зданию и когда он уже подбегал к нему, навстречу ему выбежал сын, за ним спешила жена, держа за руку одну из младших дочерей. Не было только Ютари. Про себя Касих рассказала, что когда их с сыном сбила с ног первая волна, она старалась не упускать сына из вида, но очутившись под второй волной, уже не могла контролировать ситуацию, полностью оказавшись во власти стихии. Родившиеся на острове и с малых лет приученные к воде Касих и её сын были неплохие пловцы, но также как и Рахарьо, единственное, что они могли делать, это изредка выныривать на поверхность потока, чтобы глотнуть воздух. Причём Касих, при этом, несколько раз видела сына, и это укрепляло её. Им повезло, что в этой дикой смеси всего, что ломало деревья, дома и гнуло железо, они почти не пострадали, не считая незначительных ран, ссадин и синяков. И уже ослабевшая волна, на своём излёте, зашвырнула их под кучу деревянного хлама, и они смогли удержаться там, когда вода пошла обратно. Их привезли в центр первой помощи, но уже через час, немного придя в себя, они отправились искать семью и в одном из госпиталей нашли малышку Рахья, но Ютари с ней не было. Сама же история находки Рахья была не без загадок. Малышку нашли на побережье в совершенно другом направлении, куда её утащило волной, в полубессознательном состоянии, крепко, до судорог, уцепившуюся посиневшим от напряжения пальцами за большую доску, по всей вероятности ту, на которую усадил её Рахарьо, тогда как даже взрослые не могли удержаться за что-нибудь, из-за мощи волны, более нескольких минут. Люди, которые привезли Рахья, рассказали, что им пришлось приложить достаточно усилий, чтобы крошка отпустила доску. Когда она пришла в себя, рассказала, что помнит лишь, что Ютари смыло с доски  волной, и что с тех пор она больше её не видела. И хотя Рахья была ещё слаба, Касих не оставила её в госпитале, боясь вновь потерять, и переночевав в одной из палаток, которые установили к ночи на возвышенных местах, на следующий день, с утра, часто отдыхая в пути, они отправились искать Рахарьо и Ютари. Также как Рахарьо они были во всех местах, куда свозили живых. Касих оставив детей в стороне, также как и он, осматривала тела погибших. В одном из стихийных госпиталей они могли встретиться, просмотрев все палаты и прочитав последние списки привезённых, Рахарьо покинул госпиталь за несколько минут до того как туда пришла Касих с детьми. На следующее утро, также как и муж, ведомая необъяснимым чутьём, она, вместе с детьми, отправилась в соседнее селенье. И сейчас найдя мужа, она была в полной уверенности, что найдётся и дочь. И хотя в отношении многих их семья выглядела счастливчиками, всё-таки в живых, кроме одной из близняшек, остались все, жизнь Рахарьо была омрачена, если только это слово хоть в какой-то мере может отобразить всей глубины того, что он чувствовал, испытывал и переживал. Малышки занимали особое место в его сердце. Ночами он не мог спать, и хотя прошли уже все мыслимые сроки, в его сердце, по-прежнему, продолжала жить надежда, казалось ему, что Ютари жива и ждёт его помощи. Прошёл месяц. Рахарьо и Касих, оставив Рахья на попечение старшего сына, вновь и вновь обходили места, где могла бы находиться их дочь. И было уже на их сердце, что если Ютари нет в живых, найти, хотя бы её тело, чтобы достойно предать его земле. Они сдали анализы ДНК, и каждый день приходили в лабораторию, куда приходили данные анализов ДНК неопознанных тел, но среди них данных Ютари не было. Странным было поведение второй из близняшек, – Рахья. Ни одной минуты, не представлявшие жизнь друг без друга, пока трагедия не разлучила их, сейчас она скучала по сестрёнке, но не более. Рахья вела себя так, как если бы Ютари была жива, но временно отсутствовала. Даже больше, она говорила, что во сне разговаривает с ней, что Ютари страшно по ночам, но днём ей хорошо и она играет с маленькими забавными обезьянками, которые живут вместе с ней. Взрослые принимали все эти рассказы как защитную реакцию её психики, и что Рахья, не желая мириться со смертью сестрёнки, фантазируя, создала для себя некую иллюзию надежды, не более того. Предположить что-то иное их здравый разум противился. 

              Прошло ещё некоторое время и все прибывшие из Лос-Анджелеса, уже официально, с благословения миссии, перешли на служение следующей фазы спасательных работ, – оказания гуманитарной помощи пострадавшим. В это утро Грета и Анита, так же как Рахарьо и Касих пришли в лабораторию, куда приходили анализы ДНК. Некоторые из людей, по разным обстоятельствам, не смогли их дождаться, причины этих обстоятельств были разные, в основном, в их присутствии нуждались ближайшие родственники, и монахини каждое утро, при совпадении анализов ДНК, рассылали им уведомления. Встречаясь, каждый день с Рахарьо и Касих они знали их историю. И как-то, когда они возвращались из лаборатории, Анита вдруг сказала, что эта семья напрасно ищет свою дочь в этом месте, и что она жива.
              – Почему ты в этом уверена? – Не могла не спросить её Грета.
              – Иногда, я не могу объяснить подобное, – ответила Анита, – это живёт внутри меня и как бы я не хотела вникнуть и понять, что происходит, самое большее, что мне удаётся, это только ещё больше убедиться, что это так.
            – Тебе что-то ещё известно о ней, кроме того, что она жива? – Вновь, спросила Грета.
            – Да, но я боюсь, что это уже из области моих домыслов, потому что во мне нет уверенности, что это именно так. – Сказала Анита и продолжила. – Почему-то я думаю, что она на одном из островов, которые вокруг Суматры, причём этот остров необитаемый, но это только моё предположение, это может быть и не так, – послышались в её голосе тревожные нотки.
             – Как бы, это не было, я уже не смогу забыть об этом, словно ничего не произошло, и если мы  ничего не предпримем, это будет жить во мне так, словно я совершила преступление против ребёнка, про которого, а я думаю, что это так, нам открыл Бог. Анита! это больше чем мы. – Продолжила она. – Сейчас остаётся только лишь один вопрос, как мы будем её искать? – Голос Греты был твёрд и решителен, так, что Анита, взглянула на неё чуточку испуганно.   
             На следующий день Грета и Анита подошли к Рахарьо и Касих. Грета поздоровалась и извинилась, что они тревожат их.
             – Но мы не можем не сказать вам, – продолжила она, – что сестре Аните было откровение, что вам не нужно искать вашу дочь в этом месте, и что она жива.
             Рахарьо, воспитанный в духе умеренного ислама с глубоким уважением относился к другим верованием и то, что сказала, Грета, служитель Божий, для него было сейчас одинаково как если бы это произнёс с небес сам Всевышний. И выслушав более подробное объяснение монахинь, сказал, что речь, скорее всего, идёт о Ментавайских островах и что в юности он нырял возле их берегов за жемчугом, на этом его познания об островах, заканчивались, – какие из них обитаемые, а какие нет, Рахарьо не знал. Грета, уже сама узнала, что самый большой остров из этой группы островов, – это остров Сиберут. И они решили посетить его, хотя и знали, что это не тот остров, на котором могла находиться девочка. Исходя из простого расчёта, что на большом обитаемом острове, лучше знают о меньших необитаемых островах. Рахарьо, сопровождал их в этой поездке. С того времени когда Грета сказала ему, что его дочь жива он и его супруга изменились, уже не было печали на их лицах, и глаза светились надеждой, хотя конечно же, по большому счёту, они оба понимали, что это, пока, всего лишь предположение. С отправкой уведомлений с анализами ДНК, что входило в обязанности Греты и Аниты, вопрос решился просто. Совпадения анализов случались всё реже и реже, и работники лаборатории взяли ответственность за отправку уведомлений на себя. Другие служения, которые несли монахини, до тех пор, пока они будут заняты поиском девочки, взяли на себя другие с их курсов. И на следующий день, Рахарьо, на чудом сохранившейся во время цунами моторной лодке своих знакомых, повёз монахинь на остров Сиберут.
             
             Немного о самих островах. Острова группы Ментавай, в своём большинстве, это острова довольно плоские по своему ландшафту, местами заболоченные. Без гор, но с коралловыми рифами вдоль берега, заросшие влажным первобытным тропическим лесом. Островная группа вытянулась вдоль западного берега острова Суматра на расстоянии ста тридцати – ста пятидесяти километров. В условиях длительной изоляции здесь образовалось множество эндемиков: (растения и животные, обитающие в пределах ограниченного пространства, изолированного географически или экологически от других местообитаний) Коренные жители островов, ментавайцы, живут общинами в поселениях лаггай, обычно в глубине острова на берегах рек. Носят юбки и набедренные повязки из банановых листьев, собирают кокосы и бананы, занимаются ручным земледелием, охотой и рыболовством, разводят кур, свиней и собак, собирают моллюсков и ракообразных. Строят большие дома длиной пятьдесят-пять шестьдесят-пять метров, шириной десять – пятнадцать метров, на тридцать – сорок семей; отдельно – большой общинный дом для юношей и гостей племени, с хранилищем черепов жертвенных животных. Типичный ментавайский дом стоит на бамбуковых сваях, его главная балка украшена резьбой, крыша покрыта пальмовыми листьями. Бывают дома и на одну семью. Цунами нанесло островам огромный, несопоставимый ни с чем, ущерб. После цунами, некоторые из островов, представляли собой страшное зрелище, везде царили ужас, хаос и разруха. Большинство из деревень стали необитаемыми территориями и, глядя на то, что от них осталось, трудно было представить, что когда-то здесь стояли хижины, слышался детский смех, кипела жизнь. Они превратились в обиталища чудом выживших собак и крыс. Очевидцы, прибывшие на один из островов через два дня после землетрясения и цунами, делясь воспоминаниями, рассказывают, что это место напоминало им что-то похожее из фильмов ужасов, в которых земная цивилизация исчезает уничтоженная пришельцами из иных миров: «куда бы мы не смотрели, всюду видели разрушение и трупы…» – свидетельствовали они позднее об увиденном. Столь огромного количества человеческих жертв можно было бы избежать, если бы у населения присутствовали элементарные знания о возможной опасности и как себя вести во время цунами. Так, когда первая волна ушла в море, многие местные жители из любопытства или желания собрать не успевшую уйти рыбу, оставались на берегу. Кроме того, многие возвратились в свои дома, чтобы оценить ущерб или найти близких, не зная о последующих волнах, что и погубило их.

               Погода благоприятствовала и через три часа, лодка достигла острова. Пологий берег, узкая, всего лишь в несколько метров, – песчаная коса; и сразу же за ней, высоченные пальмы и между ними густые непроходимые заросли первозданных джунглей. И, глядя на эти буйные заросли, трудно было предположить, что месяц назад эти места представляли собою месиво из грязи, того что осталось от джунглей, ила и торчащих из всего этого пальм, почти лишённых листьев. Рахарьо, причалил лодку к печеной косе, и они сошли на берег. Мощные побеги скрыли под собой всю неприглядность и хаос прошедшей стихии и превратили всё это в гумусную питательную подстилку. Пальмы вновь оделись листьями. Громкие пронзительные крики небольших обезьян потревоженных людьми, хлопанье крыльев и протяжные крики тропических птиц, буйство зелени, тёплый ласковый бриз и уже мало что напоминало о печальных событиях прошедших в этих местах ещё совсем недавно. Грета и Анита были потрясены красотой, которая открылась им. Во всём этом виделось величие Бога, сотворившую эту неописуемую красоту. Походив по берегу и отдохнув от того, что достаточно долгое время им пришлось сидеть в одних позах, они сели обратно в лодку. Рахарьо уже приходилось бывать на Сиберуте, и в этой экскурсии он выступал в роли проводника. Проплыв вдоль песчаного берега острова примерно мили две он повернул лодку в устье неширокой реки. По его предположению, не так далеко, вверх по течению, должно было находиться селение ментовайев. Величие и красота диких джунглей продолжали восхищать монахинь. Крики попугаев, других птиц, причём у каждой птицы был свой уникальный голос, всё это сливалось в восхитительную симфонию звуков тропического леса. Пережив стихию, джунгли оделись яркими, восторгающими взгляд великолепными цветами. Огромные пальмы, скрывая солнечный свет, почти сходились над их головами. В некоторых местах, перевитые лианами, они создавали над рекой живую арку.
             – Господи! Как величественно Имя Твоё! – Прошептала Анита, молитвенно сложив руки у груди.
             Но созерцать, под ненавязчивое гудение лодочного мотора и тихий плеск волн у бортов лодки, первозданную красоту тропиков, наслаждаясь пением птиц, не получилось, весь путь их сопровождали аборигены джунглей, – маленькие шумные обезьянки, показывая, своими резкими пронзительными криками кто в джунглях главный. Причём, не отставая от лодки, целой стаей быстро перебегая с веток одного дерева на ветви другого по обеим берегам реки, они намного опережали лодку, когда впереди над рекой появлялась живая арка. Шумно, мешая друг другу, отчего они не становились добрее и гостеприимнее, обезьяны, устраивались по всей длине арки, дожидались лодку и обрушивали на находившихся в ней, какофонию из пронзительных криков, совершенно чуждых европейскому слуху.
            – Мы приобрели в их глазах некую милость, иначе они забросали бы нас бананами или того хуже, подами манго, – улыбаясь, сказал Рахарьо монахиням.
           Через час, лодка причалила у ментвайсконго селения. От хижин к ним с криками бежала детвора. Неспешно подошло несколько мужчин. Они помогли монахиням сойти на берег, вместе с Рахарьо наполовину вытащили лодку из воды на берег и, не слушая возражений, донесли их вещи до деревни. Хотя Сиберут уже в достаточной степени был освоен лесозаготовительными компаниями, жители селения сохранили свою первобытность. Их хижины были украшены черепами свиней, которые по их поверью приносят в дом достаток. Мужчины и женщины селения также как и их предки носили юбки и набедренные повязки из листьев пальм. Селение состояло из нескольких больших домов, в каждом и которых жило по нескольку семей. Посередине селения, стоял большой общинный дом. Цунами пощадило деревню, по крайней мере, дома стояли целые, и следов разрушения на них не было видно. Это также было уникальностью прошедшего цунами, что одни острова почти что смыло волной, другие же, уцелели без особых разрушений. Гостей провели к общинному дому. Внутреннее убранство дома для европейского восприятия выглядело не совсем обычным, если не сказать что-то более. На стенах, покрытые пылью, висели потемневшие от времени черепа коров и прочих копытных; рядом с ними черепа крокодилов, обезьян и птиц. Было заметно, что черепа, в основном старые и скопились в доме не одним поколением людей. А в доме, тем временем, стали собираться жители деревни.
           – Алуита! Алуита! – Приветствовал, подойдя, каждый из мужчин Рахарьо и монахинь сидящих на почётном месте на чём-то очень напоминающими циновки.
          – Алуита! – чуть склоняя голову в местном приветствии, отвечал Рахарьо.
             Монахини на приветствие туземцев отвечали приветствием на английском. Женщины приветствовали гостей, чуть склонившись и уважительно прижав руки к груди. Грета подумала, что если бы от неё потребовалось выразить одним словом, какое качество в наибольшей степени присуще жителям деревни то, она, наверное, сказала бы что это слово, – дружелюбие. Рахарьо был знаком с обычаями аборигенов живущих на островах, и они привезли с собой большую сумку с пакетами конфет и чаем, хотя Рахарьо говорил, что чай ментовайцев устроит не совсем, и что лучше купить табак, но монахини настояли на покупке только чая. Рахарьо вручил сумку старейшине поселения, он передал сумку женщинам и те, уже в свою очередь, раздали подарки жителям деревни. В сумке был и немалых размеров бумажный пакет с бисером, который пользуется у ментовайских женщин большим спросом. В свободное время они делают бусы, нанизывая бисер на тонкие шёлковые нитки. Поэтому его купили больше, чтобы хватило всем. Когда собралась вся деревня некоторые из юношей встали за высокие барабаны, сделанные из толстых стволов бамбука, и принялись выбивать руками дробь. Вначале барабаны звучали тихо, но их ритмичность и звук с каждой минутой увеличивались. Это было похоже на подготовительную разминку. Когда звук и ритмы выровнялись, к очагу, выложенному посередине дома из больших плоских камней, вышли три женщины в длинных юбках из листьев пальмы. Подчиняясь ритму барабанов их тела стали плавно двигаться, при этом, сами женщины оставались на месте. Движения их становились ритмичнее, быстрее, и вскоре они уже танцевали, соединяясь в ритме своего танца с ритмами барабанных звуков. Это было органично и красиво. Остальные женщины, бывшие в доме, принялись разносить на деревянных подносах еду. От экзотических блюд из живых и жареных личинок гости племени отказались, зато c удовольствием отведали жареной свинины, фруктов и лепёшек испечённых из муки сагового дерева. После обеда монахини решили пройтись по деревне, а Рахарьо остался с мужчинами поселения, обсудить вопрос, для решения, которого, они и прибыли на остров.

               В экскурсии по деревне монахинь сопровождали дети и две женщины, остальные женщины отправились ловить рыбу. И хотя домов было не так много, сама деревня занимала достаточно большую территорию. Среди больших домов, в которых жило по несколько семей, были дома и поменьше, скорее всего, в таких домах проживала только одна семья. Монахинь пригласили в один из больших домов. Внутри он мало чем отличался от общинного дома. Тот же очаг и те же подобия циновок на полу, в том месте, где, по всей видимости, трапезничал род. Не было лишь обилия черепов животных и птиц на стенах. От предложенного угощения монахини отказались, выпили лишь холодного чая, который им подали в глиняных чашках, формой очень похожих на восточные пиалы. Обращало внимание, что дом состоял из трёх уровней, снизу доносилось блеяние коз и хрюканье свиней. По всей видимости, высоту бамбуковых свай на которых стоял дом, занимали домашние животные. В срединной части жили люди, в доме было и подобие чердака, предназначение которого монахиням осталось неизвестным. Уже позже  Рохальо скажет им, что ментовайцы особо там ничего не хранят, кроме благовонных трав, так как чердак у них считается жилищем духов. Когда вышли из дома одна из женщин намереваясь продемонстрировать, что находиться внизу дома открыла дверь в сплетённой из бамбука стене. Из двери, почти тут же, стремглав выскочила большая свинья и за ней с десяток поросят, и они с визгом стали разбегаться в разные стороны, и дети, с громким улюлюканьем, бросились загонять беглецов обратно. Затем монахинь проводили к реке, где женщины ловили рыбу. Процеживая сетью воду у густо поросших травою берегов, они вылавливали мелких рыбёшек и небольших рачков, складывая их в бамбуковые трубки, которые на тонких ремешках, висели у них за спинами. А тем временем монахиням уже пора было возвращаться в общинный дом, чтобы узнать о результатах разговора Рохальо с мужчинами племени.
             
                На индонезийском, немного говорил лишь старейшина деревни. Рахарьо объяснил ему цель, с которой они приехали. Старейшина, возможно, что за исключением некоторых, не столь значительных деталей, суть проблемы понял. Эмоционально, бурно жестикулируя, он поделился этим с мужчинами племени. То, что происходило дальше как-то логически объяснить было трудно. Все мужчины говорили почти что одновременно, никто ни к кому не прислушивался, это Рахарьо заметил точно. Молчали, слушая тех кто говорил, лишь старейшина и шаман. Тем не менее, через некоторое время поток бурных изречений иссяк и старейшина селения, – худощавый бронзового цвета перевитый жилами как канатами совершенно седой старик, выслушав некоторых из мужчин отдельно, поговорил затем с шаманом племени и, поговорив, мешая слова своего наречия и индонезийские сказал Рахарьо, что остров, о котором говорит монахиня, находится почти что на самом краю гряды. И что на этом острове, на горе, большая пещера, где живут духи, и что если там даже и были люди, то на гору и пещеру они попасть не могли, так как духи охраняют свои владения. Он также сказал Рахарьо, что это дух божества Тэтэу, – в представлениях ментавайцев – древний дух, живущий в той самой пещере, за что-то прогневался на людей, и наслал на них цунами, поэтому никто из ментавайцев, не осмелится подняться на гору, даже под страхом смерти, чтобы не навлечь на себя и свой род гнев духов, и уж тем более войти в пещеру, в само жилище духов.
              – Если девочка жива и её не нашли на других островах, она там, – сказал он.
              Рахарьо записал название острова на индонезийском, так, как оно прозвучало из уст старейшины. Вечером в честь гостей племени, был устроен праздник. Возле большого костра собралась вся деревня. Дробь барабанов, традиционные танцы в которых участвовали почти все мужчины и украшенные яркими цветами женщины деревни. Жареная свинина, фрукты, сладковатый сок какого-то растения и опять что-то из саги, на этот раз запечённое в банановом листе, чуть сладковатое и очень вкусное, это то, чем угощали монахинь и Рахарьо жители гостеприимной деревни. А тем временем на джунгли уже опускалась тёмная тропическая ночь. Для племени заканчивался обычный особо ничем не примечательный день, который его люди прожили в гармонии и спокойствии между собой и окружающей их природой. Переночевали монахини в хижине старейшины, причём положили их в комнате, где спали две его незамужние дочери, это было почитанием и признанием чистоты и святости жизни монахинь. Рахарьо переночевал в общинном доме, в котором жили юноши племени и хранились черепа жертвенных животных. Это считалось почётным, так как гость во время сна соприкасался с духами хранящими племя, и приобретал их покровительство. Наутро гости племени отправлялись домой. Провожать их на берег собралось вся деревня. В лодку им положили корзину с фруктами. Это были настоящие дети природы, любящие жизнь и получающие от неё удовольствие как бы она не была для них трудна. И всё, что им было нужно для жизни, им давали джунгли.

                Из того, что с ней произошло, Ютари, в силу своего возраста всего не знает, хотя сознание не покидало её ни на минуту. Когда волна смыла Ютари с доски, она не испугалась, у неё было чувство, что отец рядом, и он поможет ей. Это ощущение не оставляло её никогда. И это давало ей силы. Волна, оторвав от доски, почти тут же бросила её в густую крону большого, вырванного с корнями дерева, которое, по всей видимости, тащило от побережья. Интуитивно она понимала только одно, что ей нужно держаться за ветви дерева, что есть сил, – ведь именно это сказал ей отец, держаться за доску, если доски нет, значит нужно держаться за ветви. Дерево раскручивало в потоке, временами оно уходило под воду, и она интуитивно задерживала дыханье, и дерево течением вновь выносило на поверхность, и она могла дышать. Ютари не знает всей последовательности случившихся событий, она изо всех сил держалась за ветви и понимала, что это единственное, что в этой ситуации от неё требуется и единственное, что она может делать. По всей вероятности дерево протащило волной до возвращающейся воды и вместе с ней вымыло в океан. Ближе к вечеру его прибило к одному из необитаемых островов Ментовайской гряды. Густые ветви кроны уберегли Ютари от ушибов и ран, наивность детского восприятия сохранила её от разрушительных прогнозов, она воспринимала всё упрощённо, так как есть. Что, что-то произошло и благодаря этому она здесь. Страшным было только одно, что не было родителей, сестрёнки и старшего брата, – тех, кого она привыкла всегда видеть рядом. Придерживаясь за ветви, Ютари сползла с дерева на землю и тут, то, что она увидела, повергло её в ужас. По всему берегу насколько она могла видеть, среди всякого хлама, лежали вынесенные водою тела мёртвых людей. Потрясённая увиденным Ютари, что есть сил, побежала от этого места в джунгли, которые начинались почти сразу же сразу от берега, и страх умножал её силы. Она обегала поваленные цунами пальмы и ямы, оставшиеся от вырванных вместе с корнями деревьев, перелазила через груды лиан сбитых водой с деревьев и выбившаяся из сил добежала до реки. Её желанием было бежать и дальше от той страшной картины, которую она увидела, но тело отказалось повиноваться ей. Ютари опустилась на берег реки сначала на четвереньки, затем легла, и ей казалось, что тело от земли набирает силу. Очень хотелось спать, но что-то не давало ей заснуть. Она встала, черпая пригоршнями воду, напилась из реки и пошла в сторону возвышающейся над джунглями горы. Вскоре джунгли закончились. Во время бега она потеряла сандалию, идти в одной было неудобно и, Ютари сняла её. Она прошла через плотно растущие кусты и опустилась в высокую густую траву среди камней. И только сейчас Ютари ощутила что замёрзла. Она села, обхватила руками колени, прижалась к ним лицом, интуитивно сжимаясь, чтобы сохранить тепло, но всё равно продолжала дрожать всем телом. Ей думалось сейчас только об одном, что папы очень долго нет. То, что он может не прийти за ней, об этом она даже не помышляла, подобное не помещалось в её разуме. Ютари закрыла глаза, но холод не давал ей заснуть и в полудрёме, ощущая холод каждой клеточкой своего естества, она вдруг почувствовала что, что-то тёплое прикоснулось её тела, ощущение это было столь желанным и приятным, что она побоялась открыть глаза, чтобы оно не исчезло. И тут уже с другого бока, её тела прикоснулось спасительное тепло. Она чуть приоткрыла веки. Небольшие обезьянки плотно обступили её, а две из них, сидели рядом, прижавшись к ней. Заметив, что она открыла глаза, стая чуть отошла от неё и остановилась. Две обезьянки, что были по бокам, тоже чуть отодвинулись. Ютари вновь закрыла глаза и почувствовала, что они снова прижались к ней, делясь своим теплом. Через некоторое время она ощутила, что ещё одна из обезьянок прижалась к её спине. Ютари было совсем не страшно, она улыбнулась и, согретая теплом обезьянок, заснула. За кого её приняли эти небольшие любопытные существа, неизвестно. Возможно, что за одного из своих сородичей оказавшегося в беде и нуждающегося в помощи. Так это или нет, но с этого вечера они приняли Ютари в свою стаю. Жилищем стаи была большая пещера в горе. Она научилась спать сидя, так как обезьяны не могли согревать её, если она пыталась заснуть лёжа. От холода она просыпалась. Садилась на поролоновую подушку, которая каким-то образом была в пещере, обхватывала колени руками, прижималась головой к коленям и засыпала, согретая своими новыми сородичами. Днём подушкой игрались детёныши стаи. Вскоре Ютари так привыкла спать в этом положении, что уже не могла представить, что можно спать как-то иначе. Иногда по ночам она просыпалась в страхе. Ей казалось, что в пещере, кроме её и обезьян, есть ещё кто-то. Но обезьяны спали, не проявляя никаких признаков тревоги и она, успокоившись, вновь засыпала. Вскоре она стала понимать смысл звуков, которыми общалась стая, заключались они в тембре, с которыми звуки произносились. Так, один и тот же звук, произнесенный в разных звуковых вариантах и интонациях мог означать множество значений, – от нежных до гневливых, от одобрения, до полного неприятия, от оповещения, что всё безопасно, до резкого – высокого звука, означающего близкую опасность. Появилась у неё и подружка, – обезьянка подросток, которую она звала, Зита. Зита, ни на шаг не отходила от своей новой подруги, а по ночам, оставив тепло матери, была рядом с Ютари. Ела Ютари кокосы и бананы, которых у подножия горы после урагана сопровождающего цунами на земле было огромное множество. Когда они закончились, вместе со стаей спускалась в джунгли и ела то же самое, что ели обезьяны. Несколько раз она слышала, что у подножия горы разговаривают люди, но реагировала на это так как реагировала стая. Обезьяны забивались в самый дальний угол пещеры и затихали, а бывшие в это время у подножия горы, чтобы отвлечь внимание, убегали в джунгли. Люди не заходили в пещеру, самое большее, что они делали, это освещали её от входа фонарями. В дальнем конце пещеры был отгороженный выступом большой угол, и обезьяны забивались в него, оставаясь для тех кто находился у входа невидимыми. Взрослые самки обезьян относились к Ютари как к своему детёнышу и в такие минуты какая-нибудь из них, прижимая её к себе, отворачивала к стене. И Ютари понимала, что её стае угрожает опасность и затихала. Так было несколько раз, больше люди у горы и в пещере не появлялись.

              По возвращении на Суматру, монахини и Рахарьо столкнулись с проблемой, о существовании которой совершенно не подозревали, будучи уверенными, что всё, что им теперь нужно, это каким-то образом попасть на остров, где, скорее всего, находилась Ютари. Лодка Рахарьо для этой цели не подходила, старейшина сказал, что остров этот находится от Суматры на гораздо большем расстоянии, чем Сиберут, и добраться до него, лучше всего можно было на быстроходном катере. После поездки на Сиберут уверенность, что Ютари жива и находится там, где они и надеялись её найти, что у монахинь, что у Рахарьо, умножилась. Но такого острова, название которого, со слов старейшины записал у себя в записной книжке Рахарьо, в списке островов Ментовайской гряды не было. Предположить, что старейшина ошибся или того хуже сказал неправду подобного они не допускали даже в мыслях. Здесь было что-то другое. Рахарьо обошёл почтенных людей в нескольких селениях, которые могли что-то знать об этом острове и вот один из стариков сказал ему, что когда-то в обиходе так называли остров, который находится в самом конце гряды, но что официальное название у острова другое. И, узнав для чего это нужно, сказал, что навестит ныне здравствующих своих сверстников и постарается помощь Рахарьо. На следующее утро, как они и договаривались, Рахарьо был у него. Старик встретил его с улыбкой
             – Всевышний благоволит к тебе и твоему делу, – произнёс он и рассказал, что один из уважаемых людей бывал на этом острове и, продолжая разговор, старик сказал Рахарьо официальное название острова. – Будь осторожен, – сказал он на прощание, – это не простой остров. Не все, кто бывал там, вернулись обратно. Да сохранит тебя во всём этом Аллах, – благословил он Рахарьо.
             – И над вами, и вашим родом, да пребудет Его милость, – поклонился ему, прощаясь, Рахарьо.

             Грета за помощью обратилась к старшему группы спасателей из Германии, которая ещё оставалась на острове.
              – Сестра, Грета, – зная её по служению в госпитале, куда он не раз доставлял пострадавших, сказал офицер медицинской службы Бундесвера, бывший в группе за старшего, выслушав её просьбу и причину этой просьбы. – Катер, к сожалению, дать не могу. Оба катера, бывших в нашей группе, на этой неделе отправили транспортным судном в Висмар. Но если вас устроит, могу предоставить в ваше распоряжение четырёхместный гидросамолет, который, как мне кажется, для этой цели подойдёт даже лучше.
              Утром следующего дня, четырёхместный гидросамолёт взлетел из небольшой гавани с западного берега острова Суматра и, оставив на тихой воде дорожку разбега, взял курс на южную оконечность островов Ментовайской гряды. Пилотировал самолёт офицер Люфтваффе Маркус. Дело это упрощалось тем, что Маркус уже бывал на этом острове и знал, где лучше приводнить самолёт. Даже больше, вместе с поисковой группой он исследовал остров и доходил до горы, поднимался к пещере, но кроме небольшой стаи обезьян у подножия горы, которая с пронзительными криками скрылась в джунглях при виде людей, он никого там не видел, поэтому уверенности своих пассажиров, что девочка на этом острове, особо не разделял.

               Чтобы долететь до острова Маркусу потребовался час с небольшим времени, ещё некоторое время он вёл самолёт на низкой высоте вдоль берега острова до реки. И, вот через один час и двадцать минут его самолёт, пролетев от устья реки вглубь острова пару километров, успешно приводнился и, поднявшись вверх по течению ещё с километр с помощью работающих винтов, пристал к левому берегу, по которому, вглубь, примерно в километре, высилась гора. Маркус сбросил с борта трап и, перекинув через плечо ремень сумки спасателей, в которой было всё для оказания экстренной медицинской помощи, он спустился с борта, затем помог спуститься остальным. Они дошли до горы, поднялись к пещере.
             – На этот раз здесь нет даже обезьян, – сказал Маркус.
             Он достал из сумки электрический фонарь и осветил от входа пещеру. Она была пуста. Выступ, отгораживающий угол пещеры сливался в свете фонаря со стеной, и создавалась видимость гладкой, однородной стены.
             – Здесь нет даже летучих мышей, – сказал Маркус, – которых в подобных пещерах бывает полным полно.
             Действительно, пещера была пуста, и в этом убедились все. Растерянные, от того что их надежды не оправдались, стояли Рахальо и монахини у входа пещеры. Маркус предложил обойти гору и обсмотреть её со всех сторон, и сказал, что в ней могут быть расщелины, которые служат входом в другие пещеры.
               – Если в горе есть одна пещера, то вполне возможно, что есть и ещё, – добавил он, и продолжил. – По крайней мере, покидая остров мы должны быть уверены, что сделали всё, что от нас зависит, даже если ради этого придётся провести здесь ночь. Но не думаю, что это будет нужно. Мест на острове, где может находиться девочка немного.
              Он и монахини, пошли в обход горы, исследуя другие её склоны. Рахарьо намеревался идти с другой стороны, но что-то заставило его пройти вглубь пещеры. В пещере было сумрачно, но видно достаточно хорошо, лишь дальний её угол сливался с темнотой. Его внимание привлекла поролоновая подушка, валяющаяся на полу пещеры. Он поднял её с пола, но не нашёл в ней ничего необычного. Подушка как подушка, довольно старая с потёртыми углами, странным было одно, как она оказалась в этой пещере на необитаемом острове. «Или всё-таки он обитаем?..» – подумалось ему. Он хотел отбросить подушку, но вместо этого, почему-то аккуратно прислонил её к стене пещеры, так, как если бы она представляла для него какую-то ценность. Вдруг в глубине пещеры послышался шорох и какой-то звук, было очень похоже как если бы пискнул маленький ребёнок. Рахарьо замер, ожидая услышать что-то, что объяснило бы причину этих звуков, но в пещере царила тишина. Он, свалив это на свою излишнюю нервозность, и будучи уверенным, что в пещере никого нет, покинул её. И, выйдя, отправился в обход с другой стороны горы, нежели Маркус и монахини. Через полчаса они встретились. Гора сюрпризов не преподнесла, пещер в ней больше не было и расщелины были всего лишь расщелинами, не более. И Маркус предложил идти к самолёту, рассмотреть карту острова, которая была на борту, и уже потом принимать какие-либо последующие решения. Рахарьо шёл последним, по сути, переживая внутри себя поражение от несбывшейся надежды. Вдруг он остановился, осознавая, что только что его души коснулось нечто, что было напрямую связано с Ютари. Он остановился и пошёл обратно смутно догадываясь, что это могло быть что-то из её вещей. Он вглядывался под ноги, вокруг себя, страшась увидеть что-то, что свидетельствовало бы, что Ютари нет в живых. В траве мелькнуло что-то красно-синего цвета. Рахарьо поднял из травы детский сандалик, который он не перепутал бы ни с одними сандалиями в мире. Сандалики купили Ютари и Рахья, незадолго до случившейся трагедии.  И почти сразу же на одном из сандалий Ютари оторвался ремешок застёжки. Ютари сандалии нравились, да и если бы покупать новые, то пришлось бы покупать две пары. Рахья, ни за что не захотела бы, ходить в сандалиях не таких как у её сестры. Они носили только всё одинаковое. Поэтому Рахарьо дабы избежать слёз Рахья, и лишних расходов из семейного бюджета, пришил ремешок крепкой шёлковой нитью и сейчас этот сандалик он не мог перепутать ни с каким другим, это был сандалик Ютари.
             – Ты уверен, что это сандалий твоей дочери? – Спросил, его Маркус, когда Рахарьо с сандаликом в руке догнал их.
             – Это пришивал я, – показал Рахарьо шов, который сколько бы аккуратно не был сделан, всё равно, отличался от заводского шва.
             – Тогда, я ничего не понимаю, произнёс Маркус, девочка здесь, но её нигде нет. В джунглях она быть не может. Во первых, что её сандалий мы нашли здесь, во вторых, она там просто не выживет. В пещере её тоже нет.
          И сказав, взглянул на вход пещеры. Некоторые из детёнышей стаи решив, что уже прошло достаточно времени и присутствия людей не слышно, стали выглядывать из пещеры, соскучившись по солнечному теплу. Заметив внизу людей, они мгновенно скрылись в её глубине. Но это небольшое движение не скрылось от глаз лётчика.
            – Клянусь лопастями моего самолета, что там никого не было, – громко прокомментировал он своё наблюдение, – но этими же лопастями клянусь, что там кто-то есть, – добавил он.
            И когда он сказал это, Рахарьо вспомнил, что слышал в пещере шум, природа которого осталась для него неизвестной.
           – Надо более тщательно осмотреть всю пещеру, – сказал Маркус, – где-то там есть место, где они прятались. Ума не приложу где, – недоумевая, развёл он руками.
           Они вновь поднялись в пещеру, и на этот раз дошли до самого её края.
           – Здесь, выступ, – сказал Маркус. – Я посвечу фонарём за выступом, там кто-то может быть и это не совсем безопасно, поэтому будет лучше, если я пойду один.
           Рахарьо хотел идти вместе с ним, но Маркус остановил его.
            – Сейчас нужно делать, так, как правильно, а не так как хочется. Мы не знаем, что там, – сказал он, – и с сёстрами должен кто-то остаться и будет лучше, если пойду я. – И сказав, он пошел к выступу пещеры с включенным фонарём в руках, зашёл за него, и почти тут же, пятясь, вышел, выключил фонарь и сделал знак рукой, чтобы всем отойти на середину пещеры.
              – Девочка там, – сказал он, когда все отошли на середину пещеры, – но она в окружении обезьян и похоже, что они настроены не совсем дружелюбно, и если учесть, что эта ситуация для них экстремальная, то обезьяны могут повести себя совершенно непредсказуемо, в итоге может пострадать девочка, – сказал он и продолжил, – поэтому, нам нужно вести себя как можно тише, не провоцируя их.
             Рахарьо понимал, что Маркус прав, но ничего с собою поделать не мог, его сердце рвалось к дочери. И только страх за Ютари сдерживал его.
              – Как ты думаешь, она узнает твой голос? – Спросил, Маркус у Рахарьо.
              – Думаю, да, – ответил Рахарьо, ни на мгновение не сомневаясь, что Ютари может забыть его голос.
              – Позови её отсюда, – сказал Маркус.
             В его голосе не было и тени того, что его просьбу можно игнорировать или же поступить как-то иначе. Это было распоряжение офицера, чьи приказания не обсуждаются. И Рахарьо почувствовал, что это единственно правильное, что в этой ситуации можно сделать.
              – Только, тихонько, – добавил Маркус.
              Рахарья, стал тихо звать дочь. И вскоре, из дальнего конца пещеры, словно она вышла из тёмной стены, появилась Ютари.
             – Не двигайся, – остановил движение Рахарьо рвануться к дочери Маркус.
             И сделал это во время. За спиной Ютари появились обезьяны, и намерения их были неизвестны. Грета и Анита молились про себя. Ситуация накалялась. Ютари шла к людям, за ней в двух шагах в полном молчании шла стая обезьян, среди них были рослые самцы и самки, и в физической схватке людям против них было не выстоять. Ютари подошла к отцу. Рахарьо опустился перед ней на колени, обнял, встал вместе с ней с колен и, неся её на руках, тихонько пошёл к выходу. Все последовали за ним. Шли тихо, не прибавляя шаг. Обезьяны в нескольких метрах беззвучно следовали за ними. Люди вышли из пещеры и, не оборачиваясь, дошли до подножия горы и прошли ещё немного до огромных валунов, словно в каком-то определённом порядке разбросанных под горой. Рохарьо опустил Ютари на землю. Она тихонько заплакала. Обезьяны остались на горе. В их поведении не наблюдалось агрессии, было, похоже, что они понимают, что происходит. Вдруг от стаи в их сторону заковыляла небольшая обезьянка.
           – Зита!.. – Потянулась к ней руками Ютари.
           А обезьянка уже не ковыляла, бежала вниз что было силы. Ютари побежала ей навстречу. Они обнялись. И люди не могли без того, чтобы у них не защипало в глазах, смотреть на эту сцену. Рахарьо подошёл к дочери.
           – Папа, это Зита, моя подруга, – обратила лицо к отцу Ютари. – Можно мы возьмем её с собой? Она хорошая, мы будем жить вместе в одной комнате, и я буду играть с ней, – упрашивала она отца.
           – Ютари, ей лучше там, где она родилась и живёт, тебе лучше там, где родилась ты, – сказал Рохальо и продолжил, – и если мы заберём её с острова, она будет скучать по своему дому, так как скучала по своему дому ты, и ей будет плохо. Оставь её здесь, дочь, это её дом.
            Ютари встала на колени и обняла подругу. Обезьянка, обхватив руками, повисла у неё на шеи. До реки они шли, взявшись за руки. Стая осталась на горе, лишь только мать Зиты не оставила дочь, и следовала за людьми на небольшом расстоянии. И остановилась, когда люди подошли к реке. Расставание было трогательным. На глазах Ютари выступили слёзы. Малышка Зита подошла к матери и уткнулась головой ей в плечо, словно искала у неё утешения. В это время раздался гул, казалось, что он исходит из под земли и одновременно, что висит над островом. Подобный звук обычно предвещает извержение вулкана или землетрясение. Гул усиливался и казалось что под ногами вибрирует земля, на сердцах людей стало тревожно.
               – Нужно уходить отсюда, – сказал Маркус, – это не совсем безобидная гора, сверху её есть кратер. По сути это спящий вулкан. И с ним похожее не всё в порядке.
               Гул прекратился также внезапно, как и начался. Только над джунглями взлетели и продолжали, с тревожными криками, летать птицы. Обезьяны же на горе казалось, были привычны к подобным проявлениям, и продолжали оставаться на своём месте, не выказывая признаков особого беспокойства.
             – Рано или поздно, этот вулкан проявит себя, – сказал Маркус, – весь вопрос лишь в том, когда? –  Добавил он.
             Рахарьо и монахини поднялись на борт самолёта. Маркус подсадил Ютари на середину трапа, дальше её принял и поднял на борт Рахарьо. С борта самолёта Ютари помахала обезьянке Зите рукой. Малышка доковыляла до берега и провожала гидроплан взглядом до тех пор, пока он не скрылся из вида. Что испытывала в своём сердце это милое создание, никто не знает. По прибытии на Суматру врачи обследовали Ютари. Она была абсолютно здорова, у неё не было даже лёгкого насморка. В общей сложности она провела на острове пятьдесят три дня. Монахини покинули Суматру через два с половиной месяца, когда нужда была уж в строителях, а не в них. В миссии их направили в разные места. Грета и Анита попросили благословения служить в Либерии, недавно пережившую гражданскую войну.

Вместо эпилога

            Прошло три года. Как-то, по делам миссии Грета была в Нью-Йорке и, проходя по одной из его оживлённых вечерних улиц, она увидела огромный, расцвеченный неоном евангелизационный плакат. «Воля Бога для тебя!» – большими буквами гласила на нём надпись. И ниже: «евангелист Брентон Эдерсон и его супруга Агнесс Робенс» В изображённых на плакате элегантном мужчине и очаровательной женщине не трудно было узнать Брентона и Агнесс. Здание где проходили евангелизационные сужения было недалеко и время как раз начаться служению. Грета, ответив на приветствие служителя стоящего у входа прошла в зал. Служение только началось, зал был полон, и шло прославление. Впереди перед сценой, на которой пел хор, стояли Брентон и Агнесс, руки Агнесс были подняты в прославлении. Грета дождалась конца песни и вышла, через два часа она улетала в Лос-Анджелес. Она шла по вечерней улице, и ей ясно представилось немного растерянное лицо Брентона, когда на острове он спросил об Агнесс. Грета, улыбнулась. Она была рада за них. «Воля Божья благая, угодная и совершенная» – вспомнила она слова из Библии, которые тогда сказала Брентону, и благодать Господа коснулась её сердца. Ну, а если бы случилось так, и она вдруг, оказалась в Киеве, то на берегу знакомого нам озера могла бы увидеть молодую женщину, идущую по тропинке, в которой можно было без труда узнать Аню, а в уже стареющей, и заметно прихрамывающей на заднюю лапу, собаке, которая шла рядом с ней, – Джесси.