Малолетка

Ес­ли при­нять каж­дую дей­стви­тель­но про­житую, ощу­тимую для не­го се­кун­ду хо­тя бы за не­делю, это­му маль­чи­ку уже бы­ло бы за сто.

Ху­доща­вый па­рень две­над­ца­ти лет мед­ленно от­кры­ва­ет гла­за. Его тря­сет от хо­лода: да­же в жар­кое ле­то но­чевать на ули­цах мо­роз­но. Его си­няки пок­ры­ва­ют­ся му­раш­ка­ми.

Это са­мый нас­то­ящий вы­кидыш при­лич­но­го об­щес­тва. Та­кой се­бе не­ряха, бес­при­зор­ник. Он один из тех, кто тле­ет в от­хо­дах гни­лой жиз­ни. Эта тварь ро­дилась в пе­ри­од го­лода, жи­ла под зву­ки бомб, от­лично раз­би­ра­ет­ся в ви­дах по­носа и на зу­бок зна­ет клас­си­фика­цию тре­уголь­ни­ков на гру­ди зак­лю­чен­ных в кон­цла­герях. В свое вре­мя этот гряз­ный уро­дец но­сил крас­ный тре­уголь­ник, что зна­чило - по­лити­чес­кий прес­тупник. Ес­ли бо­лее де­таль­но: ком­му­нист, боль­ше­вик. Он ви­новат толь­ко в том, что ро­дил­ся. Ро­дил­ся от рус­ской. И толь­ко в том, что вы­жил в дерь­ме, ку­да его бро­сили, ког­да вы­тащи­ли из ло­на ма­тери.

Ни­како­го теп­ла - толь­ко су­ровая, бес­по­щад­ная тряс­ка ор­га­низ­ма на фо­не ут­ренне­го мо­роза. Это все­го лишь ап­рель, а ощу­щение, буд­то ок­тябрь. Это все­го лишь лег­кий ту­ман для тех, кто не­жит­ся в пос­те­ли еще сво­их до­мов. Ули­цы еще сто­ят. Все еще под властью фю­рера. Все еще ве­рят в по­беду.

Он под­ни­ма­ет­ся на то­щие но­ги. Они все в яз­вах и ге­мато­мах. Тон­кие ру­чон­ки хва­та­ют­ся за пе­рила лес­тни­цы, на ко­торой он спал. Эти из­би­тые опух­шие паль­цы цеп­кие, го­товые вых­ва­тить пос­ледний ку­сок у ближ­не­го. Мразь из не­го вос­пи­тало об­щес­тво. Его сде­лали вра­гом с рож­де­ния. Он пе­ренес ту­бер­ку­лез и свин­ку. Тог­да по­чему он до сих пор жив?

- Ког­да же я сдох­ну, - ру­га­ет­ся маль­чик, вряд ли по­нимая всю глу­бину сво­их слов. Та­кие ту­пые выб­лядки не мо­гут по­нимать все­го, что они слы­шат, а за­тем пов­то­ря­ют.

Во­об­ще-то, он не та­кой уж и пло­хой, но все го­вори­ли, что он мер­зкий, не­дос­той­ный жиз­ни соп­ляк, и он по­верил.

Еще ху­же ему приш­лось от­то­го, что он рус­ский. Бу­дучи заб­ро­шен­ный на не­мец­кую бой­ню, ему приш­лось нес­ладко.

Вче­ра маль­чи­ка сло­вили на го­рячем. Он ста­щил у бу­лоч­ни­ка две круг­лень­кие пыш­ные бу­лоч­ки. Они бы­ли та­кие воз­душные, пах­ли ва­нилью и ко­рицей. Мяг­кие, та­ют во рту... А свер­ху, слов­но пер­вый снег, воз­душны­ми сне­жин­ка­ми ле­жала са­хар­ная пуд­ра. Са­мая бла­жен­ная еда, ко­торую он мог ког­да-ли­бо по­дер­жать во рту.

Сна­чала этот две­над­ца­тилет­ний по­лити­чес­кий прес­тупник бе­жал по ули­цам, на хо­ду гло­тая бул­ки, а за­тем спря­тал­ся в под­ва­ле, где его и наш­ли бу­лоч­ник и эсэ­совец. За все свое вре­мя и пер­вые де­сять лет жиз­ни в кон­цла­гере он вы­учил­ся не­мец­ко­му язы­ку, как род­но­му, не зная рус­ско­го. Он счи­тал се­бя нем­цем, но на гру­ди но­сил клей­мо, выж­женное рас­ка­лен­ным ме­тал­лом в один праз­дник в ла­гере. На его гру­ди бы­ло выж­же­но "юда". Хо­тя, да­же нес­мотря на то, что пар­ни­ша был рус­ским, это ни­кого не вол­но­вало. И в ту се­кун­ду, ког­да двое пред­ста­вите­лей выс­ше­го арий­ско­го об­щес­тва по­дош­ли к не­му, он бо­ял­ся од­но­го - его зас­та­вят снять лох­мотья, и все уви­дят, что он быв­ший зак­лю­чен­ный. А это зна­чило, что его вновь от­пра­вят го­лодать за ко­лючую про­воло­ку под то­ком.

Но ни­чего та­кого не бы­ло. Ма­лень­кий от­брос так хо­рошо го­ворил на не­мец­ком, что эсэ­совец ре­шил, что он прос­то бес­при­зор­ник, ка­ких ты­сячи. Это­го соп­ля­ка би­ли по паль­цам ме­тал­ли­чес­кой пал­кой, по­ка маль­чик не пе­рес­тал их чувс­тво­вать. А за­тем зас­та­вили выб­ле­вать все, что он съ­ел.

В это ут­ро у не­го бо­лел же­лудок. И с каж­дым уси­ли­ем сво­ей фи­зи­оло­гии, жи­вот скру­чива­ло все силь­нее. Он не ел уже дня два. Го­лод тем силь­нее, чем ча­ще ты ешь. Ес­ли бы от­брос не ощу­тил во рту вку­са бу­лоч­ки вче­ра, он бы и не вспо­минал о том, что го­лоден. Го­лод ста­новит­ся при­выч­кой. Го­лод ста­новит­ся сти­лем жиз­ни.

Он вы­ходит на ули­цу. Еще сов­сем ни­кого нет. Один толь­ко про­давец га­зет уже во всю гор­ла­нит: "Фю­рер взял Фран­цию! Фран­ция сда­лась без боя! Возь­мем СССР за ме­сяц!" Го­лос про­дав­ца ло­мал­ся, и маль­чи­ку это ре­зало уши.

Он шел к дру­гу.

Друг - это гром­ко ска­зано. С тех пор, как ему пос­час­тли­вилось сбежать из кон­цла­геря, этот муж­чи­на был единс­твен­ным, кто мог дать ему нем­но­го хле­ба. Это бы­ли про­ул­ки, по ко­торым лю­ди из пар­тии хо­дить бо­ялись - на этих ули­цах жил ту­бер­ку­лез и тиф. Здесь бы­ла чу­ма, ко­торая гу­ляла сво­бод­нее, чем нем­цы по Гер­ма­нии.

Стук дол­жен был быть ус­ловным: два пре­рывис­тых уда­ра и че­тыре по­оче­ред­ных. В этом слу­чае кон­спи­рация бы­ла тем са­мым поп­лавком спа­сения, не ис­поль­зуя ко­торый, мож­но бы­ло рас­стать­ся со здо­ровь­ем и жизнью в од­ну се­кун­ду. В эту вес­ну жизнь слу­чалась толь­ко с те­ми, кто мог пра­виль­но вы­бирать ча­сы хож­де­ния по ули­цам - до один­надца­ти ут­ра, меж­ду тре­мя и шестью ве­чера, и пос­ле две­над­ца­ти но­чи.

В это вре­мя ули­цы еще сы­рые. Маль­чик пре­рывис­то сту­чит в дверь ус­ловным сту­ком. Ему от­кры­ва­ет че­ловек с жел­ты­ми гла­зами.

- Про­ходи, - сип­ло го­ворит он. Его ком­на­та - это прис­та­нище зат­хлой во­ни, ко­торая рас­простра­ня­ет­ся на все, что здесь есть. Этот за­пах про­ника­ет внутрь те­бя, вы­бивая все хо­рошее. Но это не ху­же, чем сточ­ные ямы в ла­герях.

Муж­чи­на са­дит­ся на крес­ло, от­да­вая маль­чи­ку ку­сок хле­ба и по­лови­ну мор­ковки. С ди­кой жад­ностью маль­чик на­пада­ет на хлеб. Его гла­за по-зве­рино­му свер­ка­ют из-под бро­вей. Муж­чи­на на сво­ем дрях­лом ске­лете под­ни­ма­ет­ся, и кла­дет ру­ку пар­ню на го­лову. Но тот, как оби­жен­ный и уни­жен­ный, в стра­хе, что у не­го мо­гут отоб­рать этот гряз­ный плес­не­велый ку­сок хле­ба, ры­чит.

- Ешь ак­ку­рат­нее, так боль­ше бу­дет.

Маль­чик рас­слаб­ля­ет паль­цы, прис­лу­шива­ясь к го­лосу. Его ноз­дри раз­ду­ва­ют­ся в обиль­ном ды­хании. Он час­то и пре­рывис­то мор­га­ет, и зат­равлен­но гля­дит на жел­тогла­зого муж­чи­ну. Ту­бер­ку­лез­ник гла­дит маль­чи­ка по спи­не, и от­брос на­чина­ет мед­леннее же­вать.

- А мор­ковку ос­тавь назав­тра, ког­да бу­дет сов­сем пло­хо.

- А ес­ли мы не до­живем? - маль­чик глу­по та­ращит­ся на муж­чи­ну. В его бес­цвет­ных гла­зах нет по­нима­ния сво­их слов. Он зна­ет толь­ко од­ну прос­тую ис­ти­ну: прос­нуть­ся - най­ти, что съ­есть - вы­жить.

Муж­чи­на горь­ко сме­ет­ся. Сме­ет­ся до та­кой сте­пени, что сле­зы на­чина­ют ка­пать. На его рост, поч­ти метр во­семь­де­сят, он ве­сит не боль­ше пя­тиде­сяти ки­лог­раммов. От это­го его жел­тые гла­за ка­жут­ся бес­ко­неч­но грус­тны­ми и не­ес­тес­твен­но по­сажен­ны­ми на се­ром ли­це. А сле­зы та­кие ог­ромные, что уди­витель­но смот­реть, как столь­ко лиш­ней вла­ги мог­ло си­деть в та­ком ху­дом че­лове­ке.

Но маль­чи­ку все рав­но. Его взгляд не ме­ня­ет­ся.

- У те­бя есть еще че­го по­жевать?

Но муж­чи­на горь­ко пла­чет.

- Эль­зе бы­ло столь­ко же, сколь­ко и те­бе, мой маль­чик. Все­го лишь пят­надцать...

- Зна­чит, нет.

Маль­чик до­жевал хлеб, и чувс­тво го­лода ста­ло еще ос­трее.

- По­ка, - он бро­са­ет сло­ва, бес­по­мощ­но наб­лю­дая за тем, как сле­зы те­кут по впад­шим ще­кам. - Я при­ду дня че­рез два. И мне две­над­цать, кста­ти.

Маль­чик по­кида­ет эту ком­на­ту, ког­да уже сол­нце све­тит во всю си­лу. Маль­чик не лю­бит сол­нца - оно жжет ему гла­за. Это сол­нце та­кое же, ка­ким оно бы­ло там, за сте­нами ла­геря. Где лю­ди уми­рали от го­лода и дис­тро­фии. Где под­па­лива­ли паль­цы рук. Где в глот­ку за­лива­ли вод­ку и под­жи­гали. Где все лю­ди бы­ли дерь­мом. Где он но­сил крас­ный тре­уголь­ник. Нет, этот гиб­рид че­лове­ка и не­дожен­щи­ны не лю­бил сол­нца, - он его не­нави­дел.

Маль­чик ша­га­ет по ули­це. Он ско­ро при­со­еди­нит­ся к его при­выч­ной ком­па­нии - та­ким же бес­при­зор­ни­кам. Это два бра­та, ко­торые жи­вут в од­ном до­ме. Но на од­ну ком­на­ту там один­надцать че­ловек, и по­это­му они все встре­ча­ют­ся толь­ко ког­да бодрству­ют.

- Нам сроч­но нуж­на хав­ка, - один из них поч­ти без зу­бов. Но он от­че­го-то са­мый рез­вый. - Пож­рать бы. А ес­ли удас­тся - дос­тать си­гарет. Там эсэсовцы у зда­ния прав­ле­ния очень час­то вы­киды­ва­ют окур­ки.

- За эти­ми су­ками до­кури­вать, - го­ворит се­милет­ний маль­чик, кри­вя вес­нушча­тый нос.

- Ку­ри, что есть, и не вер­ти но­сом, бес­то­лочь! - его брат бь­ет под­за­тыль­ник.

Маль­чик кри­вит­ся, но не от­ве­ча­ет. Они де­ти не­мец­ко­го пре­дате­ля - то­го, кто ска­зал, что "иде­оло­гия Гит­ле­ра - блажь, ко­торой сле­ду­ют ума­лишен­ные са­дис­ты".

Де­ти груп­пкой идут вдоль еще креп­ких зда­ний. Че­рез пол­го­да от них ос­та­нут­ся лишь ош­метки - рус­ские вор­вутся в Гер­ма­нию на сво­их зе­нит­ках, бом­бя все, что мож­но. Но ма­лолет­ка до это­го по­бед­но­го мо­мен­та не до­живет.

Де­ти под­хо­дят к боль­шо­му зда­нию. Это вы­сокие ко­лон­ны, это чер­ные выг­ра­виро­ван­ные вруч­ную ба­люс­тра­ды, бор­ти­ки и бюст фю­рера. Это обыч­ное зда­ние пар­тии, здесь си­дят обыч­ные лю­ди. Здесь обыч­но му­ча­ют лю­дей поч­ти до смер­ти, ког­да они го­товы под­пи­сать­ся под лю­бым прес­тупле­ни­ем. Глав­ное, пом­ни: ес­ли счи­та­ешь, что фи­зичес­кая боль те­бе не страш­на - зна­чит те­бя би­ли недос­та­точ­но силь­но.

Ма­лень­кие па­рази­ты об­хо­дят это бо­ком, под кус­та­ми, что­бы их бы­ло ма­ло за­мет­но. Здесь всег­да от­борные прос­ти­тут­ки. Здесь всег­да все са­мое луч­шее. Глав­ное - еда. Здесь мно­го еды.

Се­год­ня чет­верг. Ут­ром у стен зда­ния пар­тии сто­ит од­на прос­ти­тут­ка, имя ко­торой Аг­на. Хо­тя, это и зна­чит "це­ломуд­ренная", ве­дет она се­бя так, кем и яв­ля­ет­ся.

Но, нес­мотря на то, что она ра­бота­ет сво­им те­лом на бла­го фа­шиз­ма, ду­ша у нее неп­ло­хая. Она вы­сокая и очень хо­рошо сла­жен­ная, да­же нем­но­го по-маль­чи­шес­ки. Она всег­да да­ет этим мел­ким урод­цам по­лови­ну бу­хан­ки хле­ба и чу­ток кол­ба­сы. И они де­лят­ся по­ров­ну. Это про­ис­хо­дит толь­ко один раз в не­делю. Жизнь не мо­жет быть слад­кой, ес­ли ты - по­лити­чес­кий прес­тупник, да?

Агна улы­ба­ет­ся во все свои крас­ные гу­бы.

- Ох, ку­шай­те, ма­лыши. Пусть Он даст вам вре­мя на жизнь.

Маль­чи­ки улы­ба­ют­ся, щи­пая ее за зад и убе­га­ют. Аг­на не оби­жа­ет­ся и не хму­рит­ся. Аг­на все по­нима­ет - с прос­ти­тут­ка­ми, да­же доб­ры­ми, по-дру­гому нель­зя.

Они сно­ва бе­гут сло­мя го­лову. Хо­тя быс­тро все рав­но не по­луча­ет­ся - уж боль­но ма­ло сил. Но две­над­ца­тилет­ний вы­родок толь­ко вче­ра по­чувс­тво­вал вкус еды. Он еще не при­вык к го­лоду за­ново. Он вы­рыва­ет еду из рук дру­гих маль­чи­шек.

- От­дай! - кри­чат дру­гие.

Маль­чик без зу­бов ки­да­ет­ся на сы­на рус­ской.

- Мое! Моя еда! Уй­ди! По­шел вон!

Мальчик визжит, сжи­мая кол­ба­су с хле­бом в ру­ках. То­щие ло­кот­ки раз­ве­дены в сто­роны. Он вы­зыва­юще смот­рит на всех, кто сто­ит нап­ро­тив. Наз­ло ми­ру, он на­чина­ет за­пихи­вать в се­бя хлеб кус­ка­ми, ко­торые не­воз­можно прос­то так про­жевать.

Сы­новья не­мец­ко­го прес­тупни­ка смот­рят, как их еда ис­че­за­ет во рту у это­го от­вра­титель­но­го пар­ня.

- Ты заб­рал ее! - кри­чит се­милет­ний маль­чик, па­дая на ко­лени и тря­сясь в ли­хорад­ке по­тери. Он пла­чет в нес­коль­ко ручь­ев от бо­ли. Ког­да еда ста­новит­ся смыс­лом жиз­ни, труд­но се­бя кон­тро­лиро­вать.

- Какая же ты су­ка! - кри­чит маль­чик без зу­бов и бро­са­ет­ся с дра­кой на съ­ев­ше­го еду.

Ма­лолет­ка смот­рит на не­го ди­ким зве­рем. От­сто­ять свое и вы­жить. Все рав­но - пар­тии нет де­ла до те­бя, ес­ли в тво­ей кро­ви те­чет рус­ская дрянь. Ты за бор­том, ес­ли пла­ва­ешь в оке­ане сре­ди акул, а твоя грудь раз­во­роче­на над­писью "юда", выж­женной од­ним уро­дом.

Ма­лолет­ка бь­ет на­пада­юще­го в го­лову. Он съ­ел то, что при­чита­лось толь­ко ему. Это его пра­во. Он зас­лу­жил. Эти братья хо­тя бы име­ют кры­шу над го­ловой, мо­гут спать там, ку­да ве­тер не за­ходит сре­ди но­чи.

Он бь­ет и бь­ет. Ку­лачок со взду­тыми ве­нами по­пада­ет в ли­цо маль­чи­ку, ко­торый по­мень­ше.

- Ос­тавь его! - кри­чит ма­лень­кий брат. - Убе­рись от не­го! Ты же его убь­ешь, а!

Он пла­чет, но ки­дать­ся в дра­ку бо­ит­ся: тот, кто бь­ет - сыт, а зна­чит - силь­нее.

Малыш с кри­ками о по­мощи ки­да­ет­ся из это­го пе­ре­ул­ка.

Дра­ный вы­родок рус­ско­го ло­на очу­хива­ет­ся, ког­да весь он в кро­ви раз­би­того ли­ца. Тот, ко­го би­ли, еще во­роча­ет­ся, но еле-еле. Нель­зя бить в боль­ную го­лову, осо­бен­но, ес­ли не зна­ешь, что го­лова боль­ная.

Маль­чик под­ни­ма­ет­ся на но­ги с гла­зами, пол­ны­ми аг­рессии. Пы­тались от­нять его еду. По­лучи­те, тва­ри. Те­перь все, кто по­пыта­ет­ся вых­ва­тить из его рук его ку­сок бу­дут го­реть в аду.

Он смот­рит на те­ло, рас­плас­тавше­еся под па­лящим сол­нцем. Он плю­ет в не­го ядом, сце­живая слю­ну сквозь стис­ну­тые зу­бы.

В го­лове от­би­ва­ет­ся пуль­си­ру­ющей ар­те­ри­ей: "Мое. Мое. Мое пы­тались отоб­рать".

Это зверь, сде­лан­ный без­душным. Это ма­лень­кий маль­чик, став­ший один из сво­ры сво­лочей. Это уг­рю­мый ста­рый урод, плен­ник и му­ченик, за­пер­тый в ано­рек­сичном те­ле ре­бен­ка.

Те­ло сни­зу не дви­га­ет­ся. Его го­лова раз­би­та в хлам.

Вне­зап­но на маль­чи­ка на­пада­ет страх. В один миг он ста­новит­ся обык­но­вен­ным, бо­ящим­ся все­го, ре­бен­ком. Это прос­то ма­лень­кий по­терян­ный приз­рак бо­ли и то­тали­тариз­ма. Это царс­тво, наз­ванное на­циз­мом, вы­ело из не­го все, что в нем бы­ло. Всю доб­ро­ту, всю честь.

Он па­да­ет на ко­лени. Он об­ни­ма­ет раз­би­тую ок­ро­вав­ленную го­лову уби­того. Он пла­чет над ним горь­ки­ми сле­зами. Они те­кут вниз, как бы омы­вая гряз­ное ли­цо па­цанен­ка. Его ру­ки дро­жат, тря­ся тон­кую пыль­ную шею мер­тво­го маль­чи­ка.

- Прос­нись, друг. Я вер­ну те­бе еду. Хо­чешь?

Но мер­твые ли­шены слу­ха.

Маль­чик пла­чет. От­ча­янье вон­зи­ло ему в гор­ло нож. Он боль­ше не смо­жет ни­куда бе­жать.

В глу­бине ули­цы он слы­шит кри­ки - к не­му бе­гут.

Че­рез нес­коль­ко се­кунд он ви­дит пе­ред со­бой ко­рич­не­вую фор­му. Он чувс­тву­ет тя­желый чер­ный бо­тинок у се­бя на гру­ди. Про­пащей ду­ше ста­новит­ся труд­но ды­шать. Его сле­зы ста­новят­ся тя­желее.

В од­ну се­кун­ду он по­нял: зав­тра не бу­дет.

У маль­чиш­ки слов­но вык­лю­чили свет. День по­мерк. Не­навис­тное сол­нце пе­рес­та­ло све­тить и на­до­едать гла­зу тле­ющим окур­ком.

Ма­лолет­ний убий­ца от­крыл гла­за спустя неопределенное время, в мрачном и липком мес­те. Он слы­шал сот­ни чу­жих го­лосов - и все муж­ские.

Он чувс­тво­вал как во­няло по­том и ис­праж­не­ни­ями. Боль в гру­ди бы­ла бес­ко­неч­но силь­ной. Он да­же нес­коль­ко раз каш­ля­нул. Но вдруг он по­чувс­тво­вал, что аб­со­лют­но без одеж­ды.

- Где я?! - гром­ко спро­сил маль­чик.

- Не ори, - от­ве­тил ему сип­лый го­лос в тем­но­те. - Ты в пред­смертной ка­мере.

Маль­чик зад­ро­жал. Боль­ше он не был по­лити­чес­ким прес­тупни­ком, юдой, боль­ше­виком, рус­ским, убий­цей, кем угод­но. Он был прос­то маль­чи­ком. Он нуж­дался в спа­сении, в люб­ви, в сос­тра­дании.

- По­чему имен­но се­год­ня? - с пол­ной без­вы­ход­ностью спро­сил он, цеп­ля­ясь за ру­ку то­го, кто си­дел ря­дом.

- На­вер­ное, се­год­ня слу­чилось неч­то нас­толь­ко хо­рошее, что дол­жно оку­пить­ся.

- Еда, - глу­по го­ворит маль­чик, пла­ча. - Я боль­ше не хо­чу есть. Я го­тов все вер­нуть - толь­ко пусть ме­ня вы­пус­тят. Я не хо­чу уми­рать...

- Ник­то не хо­чет.

Кап­ли слез в бес­прос­ветной тем­но­те па­да­ют ему на ко­лени. Ве­ро­ят­но, ког­да он по­терял соз­на­ние, клей­мо на его гру­ди уви­дели. Ве­ро­ят­но, ре­шив, что он не способен уже ни на какую работы из-за слабого здоровья, его от­пра­вили к дру­гим смер­тни­кам.

- Про­шу те­бя, Боже, за­щити ме­ня, - маль­чик скла­дыва­ет ру­ки в мо­лит­ву. Он пла­чет, горь­ко ути­ра­ет сле­зы, тря­сет­ся.

- Ка­мера "Б" на вы­ход! - силь­ный не­мец­кий бас орет из­вне. - Душ!

Душ при­нима­ют пе­ред га­зовой ка­мерой. Маль­чик это прек­расно знал.

- Знаешь, - сказал тот же мужской голос ему на самое ухо, - после того, как мы здесь все умрем, нас сожгут. А огонь - всегда полное очищение. Значит, мы попадем в рай, парень. В рай, представляешь? И там будут ходить эсэсовцы в их черных сапогах, в их коричневых формах, с их эмблемой на рукаве...

Но больше мальчик не слышал ничего, кроме пульсации крови в собственных ушах. Он не шел - его тол­ка­ла тол­па. Ве­ки тряс­лись. Гу­бы под­жи­мались. Ис­те­рика хва­тила ма­лень­ко­го без­ли­кого под­ки­дыша. Страх стал силь­нее, чем го­лод.

А затем во­да коснулась его те­ла, и он затрясся от хо­лода - во­да ле­дяная, а он - го­лый.

"Ско­ро все за­кон­чится. На­до толь­ко чуть-чуть по­тер­петь", - маль­чик сам не ве­рит сво­им мыс­лям. А еще вспоминает слова того мужчины, которого он никогда не видел: "Значит, мы попадем в рай, парень".

"Я вер­ну всю еду. Про­шу, от­пусти­те", - вер­тится на гу­бах у маль­чу­гана.

В один миг он пе­рес­тал быть кем-либо. В этот миг лю­ди ста­ли людь­ми, рав­ны­ми пе­ред смертью. Они боль­ше не прес­тупни­ки, не де­зер­ти­ры, не ев­реи, не пре­дате­ли ро­дины - они прос­то заг­нанное ста­до.

Но все происходит быстро.
Газ по­да­ет­ся сра­зу, обиль­но, что­бы, вдох­нув один раз, нав­сегда зак­рыть гла­за.