Глава 13. Отвержение

– Ну что ты как не родная? Заходи! – открывая дверь своей спальни и пропуская меня вперёд, улыбнулся Лев.
      Если бы он знал, что больше всего я в ту секунду боялась лишь…. Своего бесстрашия! «Будет ли сейчас что-то между нами?» – этот вопрос ещё не мучил меня, но уже постепенно назревал где-то глубоко-глубоко в моём сердце. Я не опасалась положительного ответа на свой внутренний вопрос: неделя душераздирающего одиночества полностью искоренила мой страх. Даже не просто не опасалась: я мечтала об этом положительном ответе, сходя с ума от предвкушения чего-то неизведанного, безрассудного и дьявольски приятного. Я испытывала усиливавшееся с каждой секундой желание прикоснуться к нему и с волнением предчувствовала, что это желание рано или поздно, вероятно, уже совсем скоро станет непреодолимым. Мне было стыдно рассказать ему об этом, и я надеялась, что наваждение пройдёт как-нибудь само собой, но желание, тяжёлое, жаркое и глупое, продолжало беспощадно терзать меня изнутри.
      Лев включил настольную лампу, и поток рассеянного бело-жёлтого света заставил слегка расступиться вечернюю темноту. По причине облачной погоды стемнело рано, слишком рано для июня.
      Со стен в вечерней полутьме холостяцкой спальни как-то особенно смотрели выразительные вдохновлённые лица известных рок-музыкантов. Однако яркие плакаты лишь ненадолго привлекли моё внимание. На письменном столе чернел прямоугольный экран открытого, но выключенного ноутбука. Мой взгляд упал на акустическую гитару, которая лежала на кровати, аккуратно застеленной синим одеялом. Я вспомнила, как когда-то, ещё не зная даже о существовании Льва, впервые услышала голос этой гитары, как впервые увидела её одновременно с Загряжским, как испугалась и убежала, как он сыграл мне свои песни и подарил свой диск. Мне не терпелось вновь увидеть гитару в его руках, услышать напоследок те же звуки, которые вроде бы совсем недавно, но в то же время уже так давно пробудили такую пламенную любовь в моём сердце.
– Почему так погрустнела? Что-то вспомнила? – раскусил меня Загряжский, вероятно, даже не подозревавший, какое дурманящее пламя гложет меня изнутри.
      Он уже понял, что именно я вспомнила, но не изменил своей привычке то ли неосознанно, то ли сознательно создавать в нашем разговоре какие-то кинематографические полутона.
– Сыграй мне, Лев! Пожалуйста! Я тебя очень прошу! – боясь его отказа, попросила я.
– Ну хорошо, – согласился Лев, немного удивившись моему необычному, изменившемуся от скрытых внутренних переживаний голосу. – А что именно тебе сыграть?
– Да что угодно, Лев! Сыграй хоть что-нибудь, чтобы мне не было так грустно!
      Мы опустились на его кровать. Он взял гитару и ласково, почти беззвучно провёл кончиками пальцев по струнам. Провёл так осторожно и нежно, будто гладил по руке хрупкую девушку. Непродолжительное дребезжание струн слегка облегчило мои мучения: я точно глотнула свежего воздуха после возвращения из безвоздушного пространства. Затем он достал откуда-то маленький чёрный треугольник с округлыми углами.
– Что это у тебя? – поинтересовалась я, бросив рассеянный взгляд на неизвестный предмет.
– Медиатор, – ответил Загряжский с таким удивлённым выражением лица, будто я не знала, что такое табуретка или ложка.
– Что? – переспросила я, отрешённо уставившись в одну точку – на расстёгнутые верхние пуговицы, украшавшие воротник его тёмно-синей рубашки, на полукруглую ямку под царственной шеей, между двух крепких мужских ключиц.
«Нежно пройтись по ним, по этим ключицам, губами, очертить их своими влажными поцелуями, наслаждаясь неповторимым вкусом чистой ароматной кожи – есть ли на Земле что-то, способное доставить большее наслаждение? – растравляя сладким ядом страстных грёз собственные душевные раны, задала я себе, казалось бы, риторический вопрос. Однако совершенно неожиданно для меня пришёл ответ. Ответ, которого я испугалась, как огня. Простой и ясный ответ, вспыхнувший незатухаемым пожаром в моём сердце: «Есть, конечно, есть! Но ты ни за что не осмелишься его об этом попросить!»
      Я снова медленно и беспомощно погружалась в вакуум пожирающей беспросветной тоски. Я проклинала часы, которые, тикая в соседней комнате, неумолимо приближали горького минуту нашего расставания. Я хотела, чтобы он скорее, как можно скорее заиграл, чтобы не слышать эти проклятые шаги непрерывно движущихся стрелок и не истязать себя всеми этими запретными, сводящими с ума мыслями. Я хотела, чтобы он, как и тогда, в роскошной спальне Маргариты Виленовны, плотно закрыл мне ладонью глаза, и чтобы я не видела ни бед, ни печалей этого мира, а только чувствовала. Каждой клеткой своего тела чувствовала его горячую любовь и, позабыв обо всём на свете, чувствовала себя невыразимо счастливой.
– Медиатор, – смеясь, повторил Лев, и я даже чуть содрогнулась от его вкрадчивого, проникновенного, невыносимо приятного голоса. – Специальная штучка для лучшего извлечения звука. Вроде смычка для скрипки. Неужели ты никогда не слышала этого слова?
      Его губы… Бесподобные, плавно очерченные, с лёгким коралловым румянцем и почти незаметными крошечными трещинками губы. Такие нежные, но порой желающие казаться грубыми. Губы, рождающие его сильный неповторимый голос, чарующий смех и соблазнительное хрипловатое рычание. В этот вечер они источали какой-то особый, не поддающийся никакому описанию, тончайший аромат и обволакивали призрачно тающим в синей мгле, едва уловимым на долю мгновения жаром. Я внимательно слушала Льва, и он даже не подозревал, как сильно мне хотелось целовать его, целовать бесконечно, забыв о стереотипах и принципах, забыв о том, что я ещё такая маленькая, а он уже такой взрослый, до самой смерти не отрываться от его губ.
– Я как-то слышала слово «медиатор», но всегда почему-то думала, что это что-нибудь большое, громоздкое, тяжёлое, вроде чёрных ящиков таких, наподобие колонок, – не приходя в сознание, застенчиво призналась я.
– Эти чёрные ящики наподобие колонок зовутся комбо-усилителями. Они нужны для электрогитар, – охотно пояснил Загряжский, будто в упор не замечая того кошмара, что творился со мной. – А что касается медиаторов, то ими пользуются не все и не всегда. Некоторые берут обычную монетку, некоторые вообще играют просто пальцами. Я тоже играл когда-то просто пальцами. Это было в детстве, когда я ещё ходил в музыкалку.
– Ты окончил музыкалку? – зачем-то, лишь по глупости своей спросила я.
– Конечно. И гитару, и вокал. Впрочем, вокал никогда мне не нравился. Меня всё время пытались загнать в какие-то рамки, а я вообще не люблю рамок, обёрток, футляров, коробок и всего остального. Что-то совсем я заболтался, – поняв, что он ушёл от темы, осудил себя Лев и поставил пальцы на струны. – Ты просила меня сыграть – я сыграю. Ты не привыкла к року, но тебе должно понравиться.
      Я положила на тёплую ладонь Загряжского медиатор. Он принялся настраивать гитару, прижимая струны и подкручивая колки. Я внимательно следила за движениями его ловких и осторожных рук. На левой из них в полусумраке поблёскивал тонкий, но по-мужски сдержанный серебристый браслет.
– Это мне один питерский друг подарил, – поймав мой заинтересованный взгляд на своём запястье, ответил на мой незаданный вопрос Лев. – Он басист группы «Melting of iron». Они пока только в местных клубах выступают, но песни у них неплохие, со смыслом. Я тебе скину послушать.
      Закончив настраивать гитару, Лев заиграл. Немая и пустая гитара будто ожила в его руках, став между нами посредником мыслей и чувств. Играя, он всё меньше и меньше смотрел на струны, будто нарочно гипнотизируя меня своим лисьим взглядом. Он пел по-английски что-то знакомое, бодрое и такое душевное, что на моих глазах невольно выступали слёзы.
– Это The Beatles, «Let it be», – когда эхо последнего живого аккорда превратилось в мёртвую тишину, обворожительно улыбнулся Загряжский. – Не узнала?
      В этот момент я почувствовала, что уже просто изнемогаю от любви. Не в силах контролировать свои действия, я по-кошачьи лизнула его в щёку. Мне захотелось расцеловать не только его безупречно красивое лицо, но и его руки, способные укрощать струны и заставлять их голоса сплетаться в такие удивительные мелодии. Мне хотелось расцеловать его всего без исключения, с головы до ног, не ради ответных поцелуев и ласк, а лишь за то, что он есть такой на Земле, за то, что он сейчас, в эту минуту со мной.
      Однако беспечная радость отзывалась многократным эхом тупой ноющей боли в моём сердце. Я не мыслила своей жизни без него. Я боялась представить, чем буду жить, расставшись с ним, вернувшись к бесконечной будничной суете: к скучным урокам, к занятиям в поселковой школе искусств, к домашним делам и бесцельному времяпровождению в интернете. Я всегда была солнцем, которое жило только затем, чтобы светить. Такой все и знали меня: родители, подруги, учителя, одноклассники. Но после встречи со Львом всё изменилось. Солнце во мне погасло, остыло и рассыпалось, а его тонкие лучи сломались, как сухая солома на бешеном ветру.
      «Зачем светить, кому в моей ледяной пустыне нужен этот свет? – взглянув со стороны на себя прежнюю, вдруг подумала я. – И откуда я возьму его, если мы расстаёмся, если на месте любви, которая наполняла каждый мой день смыслом, останется после расставания одна пустота? Я буду несчастна и не смогу больше дарить радость другим». Мысли лишь усиливали мои страдания, приводя к осознанию беспомощности и безысходности. Дальнейшая жизнь ещё никогда не казалась мне такой бессмысленной.
– Господи, зачем ты только приехал сюда? – сорвался с моих губ отчаянный и бесполезный вопрос, однако через несколько минут Загряжский ответил мне, причём довольно серьёзно.
      Убрав гитару, он бросил к стене подушку, улёгся поперёк кровати и притянул меня к себе. Я скинула на пол босоножки и, сгорая от какого-то страшного нетерпения, уютно устроилась на его плече. Лев обнял меня правой рукой и поцеловал в чёлку. Мне безумно захотелось лечь к нему на колени, и я, несколько секунд поколебавшись, беспрепятственно сделала это. Загряжский оказался не против. Он лишь глубоко вздохнул, не отнимая руки от моей талии. Его глаза, отуманенные глубокой таинственной думой, соблазнительно поблёскивали какими-то сказочными бликами, точно в них насыпали целую россыпь битого хрусталя. На его губы я и вовсе боялась смотреть….
– Петербург великолепен с его пасмурным небом, разводными мостами. Я приехал сюда расслабиться, отдохнуть на природе, получить новые впечатления, обрести вдохновение. Я говорил тебе о вдохновении, о его прекрасной и страшной силе, о том, что его находят в женщинах. Ты не такая как они, ты лучше. В миллион раз лучше, – произнёс он чуть дрожащим голосом, в котором уже отчётливо слышались отзвуки страсти. – Что может вдохновить больше, чем хрупкое и чистое создание, чем такой маленький мягкий котёночек, чем ты, мой Рыжик?
      Загряжский нежным и на первый взгляд совершенно безобидным жестом пригладил прядь моих растрепавшихся рыжих волос, но мне что-то почудилось в его прикосновении. Что-то такое, о чём я в глубине души так мечтала не только весь этот волшебный вечер, но и всю свою сознательную жизнь.
– Ты такая солнечная, такая светлая. А твоё тело? Это не тело – это хрупкий и нежный нераскрывшийся цветочек. Лика никогда не была такой. Она досталась мне уже… Объезженной лошадкой, надкусанной конфеткой.
      Услышав о своих любимых конфетах, я безудержно засмеялась, но достаточно быстро успокоилась.
– У тебя ещё не было такой… Неопытной, как я?
– Была, и не одна. И даже не две, – как-то небрежно добавил Лев.
– Тогда поцелуй меня, – опустив глаза, еле слышно попросила я и привстала с его колен. – Так, чтобы мне стало тепло-тепло, и мурашки побежали по коже!
– Мурашки? А ты не боишься? – испытывающе глядя мне в глаза, спросил Загряжский.
      Я отрицательно покачала головой и нежно вцепилась пальцами в его гриву, когда наши губы пламенно слились в долгожданном поцелуе, огненно-горячем и долгом, как никогда.
– Мы целый год с тобой не увидимся. Целый год! А может, даже больше! Может, я вообще тебя больше никогда не увижу? – когда он ослабил объятия, собираясь отпустить меня, на грани безумия воскликнула я. – Я бучу очень скучать по тебе, Лев! Очень-очень сильно скучать! Не откажи мне в последней просьбе! Ведь не откажешь?
– Не откажу, – даже не представляя, о чём я решилась его попросить, усмехнулся Загряжский и наискось провёл губами по моей разгоревшейся от поцелуя щеке.
      Ещё мгновение назад меня переполняла непоколебимая решительность, но слова Льва вновь посеяли в моей душе сомнения.
– Подари мне свой медиатор, – пытаясь обмануть себя, попросила его я, однако так и не смогла в конечном итоге с собой совладать.
– Бери, – ни секунды не сомневаясь, согласился Лев. – У меня дома, наверно, двадцать штук таких лежит.
      Почти не отдаляясь от Загряжского, я спрятала в боковой карман сумочки чёрный медиатор. Однако маленький подарок Льва лишь ненамного облегчил мои мучения.
– Лев, это не всё, – дрожа всем телом от какого-то почти болезненного озноба, прошептала я, точно в страхе, что нас кто-то услышит. – Я не хочу уходить. Я хочу остаться у тебя…. До утра.
– Оставайся, – так же легко, как и при первой моей просьбе, разрешил ещё сохраняющий внешнее спокойствие Лев. – Мы с тобой в доме одни. Если тебя не устроит диван, можешь лечь наверху.
– Нет. Я не хочу в гостиной, я не хочу наверху! Я хочу здесь, у тебя. То есть, с тобой! – задыхаясь от волнения, взмолилась я и, немного погодя, аргументировала своё нежелание спать в другой комнате. – Мне страшно одной. Я боюсь темноты, да и мало ли, что может быть. Вдруг здесь по ночам гуляет призрак твоего дедушки?
– Ладно. У меня – так у меня. Кровать довольно широкая, как-нибудь поместимся. Ты только не вздумай раздеваться, – предостерёг Загряжский.
      Мы выключили лампу и легли: он с краю, а я у стены. Прошло несколько минут. Лев неподвижно лежал на спине, положив под голову правую руку, и натурально притворялся уснувшим. Однако роль была сыграна актёром довольно небрежно: я почти сразу догадалась, что он не спит, а снова безмолвно смеётся надо мной.
– А что будет, если я разденусь? – тронув его за рукав, полюбопытствовала я.
– Ничего хорошего не будет, – не сразу ответил Загряжский, не открывая глаз и еле сдерживая саркастический смех.
– А мне кажется, что будет, – приподнявшись и заглянув ему в лицо, грустно улыбнулась я. – Мне кажется, что нам с тобой было бы очень хорошо.
– Не понял? – чуть сдвинув брови, усмехнулся Лев.
      Он снова всё прекрасно понял, но по своему любимому обычаю продолжал намеренно мучить меня.
– Я ведь уеду завтра, Лев! Ты понимаешь? Год! Двенадцать месяцев! Триста шестьдесят пять дней! Господи, это так долго! И ничего ведь не поделаешь, ничего, ничего! – еле сдерживая слёзы, воскликнула я и нежно сжала пальцами его левое запястье. – Я ведь буду там без тебя, совсем одна! Одна в крошечном посёлочке посреди ледяной пустыни! Я очень хочу, чтобы у меня осталось воспоминание о тебе. Такое горячее, яркое! Вспоминание о том, чего ещё никогда не бывало в моей жизни!
– Чего ты хочешь? Прямо говори! – не относясь к моим словам серьёзно, однако и не смеясь, потребовал Загряжский.
      Он высокомерно и как-то неприлично улыбался. От его улыбки было и сладко, и больно. Собрав последние душевные силы, я пристально посмотрела в его блестящие серые глаза и призналась:
– Лев, я хочу, чтобы ты стал моим первым…. И единственным!
      Мой голос дрожал и срывался, но на губах продолжала сиять безумная улыбка. Выждав секунду и осознав всю невозможность закончить фразу вслух, я крепко обхватила его за плечи и еле слышно прошептала ему на ушко ещё несколько слов.
– Ты сумасшедшая, – уже не скрывая смеха, сказал Загряжский.
      Это было жестоко с его стороны. И он сам даже не представлял, насколько жестоко. Его смех царапал мне душу и на части рвал моё сердце.
– Я, конечно, сегодня не такая красивая, как тогда. Мне так неудобно: я ведь совсем, совсем не накрасилась! Я не нарядилась, не побрызгалась духами. Но ведь это не повод смеяться над моими чувствами к тебе! Мне так трудно говорить тебе всё это! Я тебе душу открыла, а ты просто наплевал в неё! – не выдержала я.
– Прости, – поцеловал меня в щёку осознавший свою вину Загряжский. – Я вовсе не считаю тебя сумасшедшей. Твоё поведение…. Я вполне могу его объяснить. Но то, о чём ты просишь… Чёрт возьми, ты ещё такая… неопытная!
– Ну и пусть! Ведь все, абсолютно все женщины когда-то такими были! Да, я ещё никогда не общалась так близко с мужчиной. Но ты же знаешь, как это, Лев. Научи меня! – гладя кончиками пальцев его широкие плечи, взмолилась я. – Ты помнишь: тогда, в спальне Маргариты Виленовны….
– В спальне? О чём ты? Ничего ведь не было! – совершенно спокойно и серьёзно ответил Загряжский. – Повалялись немного на кровати, как сегодня, только и всего.
Я бы обязательно засмеялась, если бы не знала, что это последний наш вечер, если бы он так самовлюблённо и насмешливо не отказал мне.
– Это для тебя ничего не было, Лев! – всё ещё не теряя надежды, возразила я. – А для меня…. Вообрази, что творилось со мной! Представь, что я чувствовала, когда ты стащил с меня платье, когда ты вдруг закрыл мне глаза правой рукой и прижался…. Так близко! Я вся горела, вся дрожала! Мне было страшно, мне ни разу в жизни ещё не было так страшно, но мне безумно хотелось этого, Лев!
      Мои слова немного пристыдили его. Он уселся на краю кровати и около минуты думал о чём-то, обхватив голову руками. Я снова слышала тиканье часов и проклинала их, как и серьги Загряжской, ставшие причиной моего недельного наказания и изменения даты отъезда на север.
      Наконец, Лев обернулся ко мне. Его лицо было серьёзным, а в его глазах с расширенными антрацитово-блестящими зрачками горело ясное пламя любви. Не страсти, а именно любви – чувства, которого я ещё никогда не видела в его глазах. Однако я не сразу поняла, что это любовь, ведь раньше любовь всегда была неразрывно связана для меня со страстью.
– Ни благородная, ни падшая львица не могла устоять перед моим соблазнительным взглядом, перед моими ласками, перед моим покоряющим рычанием, – безо всякого самолюбия, но с необыкновенным прямодушием произнёс Загряжский и ласково провёл ладонями по моим волосам. – Но ты не такая, как они. Ты не из тех, на кого хочется рычать. И я пока не буду этого делать.
– Почему? Неужели тебе совсем этого не хочется? – совершенно обнаглев, спросила я и несмело провела ладонью по его тёплой и гладкой под тканью рубашки груди. – Ведь мы с тобой ещё совсем недавно…
– Совсем недавно… – щурясь, будто от яркого солнца, повторил за мной Загряжский. – Я чуть не сломал тебе жизнь совсем недавно!
– Лев, ну почему? Наша любовь – она ведь взаимна! И наше желание тоже! – настойчиво ища ответ в его глазах, с трудом вымолвила я.
– Хочешь знать правду? Ты ещё слишком маленькая, Рыжик. Тебе только что исполнилось шестнадцать! Ты ещё толком не понимаешь, о чём меня просишь, и чем всё это может для тебя закончиться.
– Я учила анатомию в школе и всё прекрасно понимаю! – обижённо выпалила я и упрямо взглянула на него исподлобья.
– Ничего ты не понимаешь, – не придав никакого значения моему громкому заявлению, усмехнулся Загряжский. – Тебе кажется всё это в розовом свете, безобидной забавной игрой. На самом деле это первобытная дикость, безумие, жестокость. Особенно впервые. Это сильная боль, это кровь, это насилие! В первый раз это всегда насилие и страшная, омерзительная пытка для женщины. Поверь мне на слово: я знаю.
– Но Лев!.. – забравшись к нему на колени, взмолилась я и принялась расстёгивать на нём тёмно-синюю рубашку, обнажая его грудь. – Мне совсем не страшно!
      Однако я не успела дойти даже до середины. Безжалостный Загряжский твёрдо стоял на своём, не давая никакого шанса достучаться до своего самолюбивого и опытного, устойчивого к неумелым порывам и ласкам сердца.
– Не буди во мне возбуждённого зверя, – обхватив мои руки у запястий, с чарующей улыбкой сказал Лев. – Пусть он спит и тебя не тревожит. Я знаю, что сейчас творится в тебе, но…. Не обижайся. Тебе ещё слишком, слишком рано. Ну, хватит, хватит! Перестань на меня дуться. Восприми это как знак моей любви, в конце концов!
      Его последняя фраза, произнесённая с особой убеждающей силой, мгновенно пробудила мою уснувшую совесть. Уткнувшись лицом в согнутые колени, я застенчиво спрятала влажные глаза.
– Рыжик, – нежно позвал он, и я подняла голову.
      На моих усыпанных веснушками щеках виднелись узкие влажные дорожки от слёз. Увидев их, Лев несколько раз с жаром осушил губами мои нижние веки и скулы.
– Послушай, что я тебе скажу. Только послушай! – пристально глядя мне прямо в глаза, с жаром прошептал он, и я стала слушать его так же внимательно, как и раньше. – Я сегодня до полтретьего ночи не спал. Я думал о тебе, о том, что едва не случилось между нами наверху. Нам не хватило двух-трёх секунд, ты понимаешь? Если честно, то только этой ночью я впервые в жизни подумал о тебе серьёзно: о твоих чувствах, о твоих мечтах, о твоём будущем. Куда тебе спешить? Побудь ещё немножко ребёнком! Ты мне так нравишься такая! Много на свете грязного огня, а естественного, чистого почти не осталось. Где найдёшь ещё такое ласковое солнышко?
– Я просто думала, что ты…. Не любишь меня, и поэтому…. – я нерешительно запнулась, только что с невыносимым стыдом осознав, каких пошлых глупостей ему наговорила.
– Так это, по-твоему, – главное доказательство любви? – со смехом спросил Загряжский.
– Лев, а разве нет? – чувствуя себя глупее детсадовского ребёнка, уже не так уверенно переспросила я.
– Конечно, нет! – не сомневаясь ни секунды, ответил Лев и нежно обнял меня за талию. – Какая же ты ещё маленькая!
      Его последняя фраза расстроила меня, вновь заставив отчётливо почувствовать существенную разницу в возрасте и ещё более обидную неизмеримую разницу в жизненном опыте между мной и Загряжским.
– Я знаю, что я маленькая. Даже имя у меня означает «солнечная» или «маленькая»! Как бы мне хотелось стать сейчас старше!
– Зачем? – удивлённо, с нотой осуждения и непонимания в голосе спросил Лев.
– Если бы я была старше, ты бы не пожалел меня сейчас, – начала я, однако он не дал мне договорить.
– Так, всё, тема закрыта, – прижимая меня к груди, властно оборвал меня Загряжский. – Впрочем, если тебе хочется поговорить о нас, давай обсудим планы на будущее. Ты приедешь сюда следующим летом?
– Конечно, приеду, Лев! Я каждый год сюда буду приезжать! – пообещала я.
– Вот видишь. Значит, мы будем видеться! Так или иначе, но будем! Даже не просто видеться, а…. – Лев таинственно замолчал, но вскоре продолжил свою речь. – У меня на вас большие планы, Мотылькова Полина Алексеевна. Когда вы немного подрастёте и окрепнете, я увезу вас летом в Петербург. Мы будем жить вдвоём в моей старой квартире на Невском. Днём будем гулять по городу, вечером лакомиться вкусной пищей в ресторанах, ночью будем отдыхать или смотреть на разводные мосты, а утром…. Утром мы будем нежиться в лучах любви под общим одеялом, тонуть друг в друге без остатка.
– Когда? – утонув в его слегка прищуренных жемчужно-серых глазах, с замиранием сердца спросила я. – Господи, Лев, не тяни! Скажи: когда? Когда наступит такое счастье?
– Скоро, Рыжик, совсем скоро. Если всё сложится благополучно, то, я думаю, года через два, – немного подумав, ответил Загряжский.
– Через один! – сложив руки на груди и сделав жалобные глаза, взмолилась я. – Через один, ну пожалуйста!
      Он отрицательно покачал головой:
– Через два. Тебе должно исполниться восемнадцать, Рыжик.
– Ты боишься уголовной ответственности? – смеясь, спросила я.
– Я боюсь сломать тебе жизнь. Ты должна всё хорошо обдумать, проверить временем свои чувства и только потом принять решение, – довольно твёрдо ответил Загряжский, но совершенно неожиданно изменил своё решение в мою пользу. – Год? Ладно, я уступлю тебе. Это тоже достаточно длительный срок.
– Ура! – как ребёнок, заголосила я, и мы скрепили наше решение крепким обоюдным поцелуем. – Мы поедем в Петербург! Только ты и я!
– Теперь-то ты довольна, обезьянка? – вспоминая, очевидно, мои обиды и мои опасные недетские шалости, спросил Загряжский.
– Конечно! Спасибо, Лев, тебе огромное за всё! – от всей души поблагодарила я. – Ты такой хороший, такой благородный, ты весь в искусстве, в музыке. А я…. Права была Маргарита Виленовна. Я легкомысленная, непутёвая и бездарная. Двадцать грамм ходячих веснушек и ничего больше. Как ты только можешь меня любить?
      Выслушав комплименты и благодарности в свой адрес, в затем – мою самокритику, Лев рассмеялся и поцеловал меня в пробор.
– Не занижай свою самооценку, поняла? Я тебе запрещаю! – строго, но мягко, как заботливый старший брат, сказал Загряжский. – И ещё: тебе надо вернуться домой. Выспаться, набраться сил перед дорогой.
– Ты прав. Мне завтра придётся очень рано встать, – не могла не согласиться я. – И так придётся извиняться перед мамой, перед бабушкой. Как думаешь: они меня простят?
– Конечно, простят! Рыжик, не смотри на меня так грустно!
– Хорошо, я постараюсь. А ты помоги мне в этом немножко. Ты не хочешь делать меня взрослой. Тогда просто поцелуй меня так. Пожалуйста! – впившись в него душераздирающим взглядом голодного котёнка, прошептала я.
– Как? – прикинулся Иваном-дурачком Загряжский.
      Не переставая смотреть в его глаза, я медленно опустилась на кровать.
– Что за девчонка? Ничего не боится! – усмехнулся Лев, демонстративно закатил глаза, тяжёло вздохнул, но всё-таки исполнил мою просьбу.
      Загряжский с очаровательной улыбкой улёгся рядом со мной, перекинул через мои бёдра одно колено и улегся на меня, но на этот раз так осторожно, что я почти не почувствовала тяжести его тела. Ещё один миг – и он накрыл мои губы своими губами, принявшись с неожиданной жаждой целовать их. Обезумев от удовольствия, я флиртовала с ним как могла, но он не поддавался. Только тихо смеялся и с приятной силой сжимал у запястий мои совершенно распустившиеся руки. Мои пальцы, вконец обезумев, то лезли в передние или задние карманы его джинсов, то тянулись к пряжке красивого кожаного ремня – да-да, того самого ремня, который он так нетерпеливо и решительно расстегнул в спальне Маргариты Виленовны.
      Но никакие мои ухищрения не действовали. Теперь Лев был совсем другим. Жаркий и рассыпчатый обжигающий песок превратился в неприступный кремень, который оказалось просто невозможно сокрушить, особенно при отсутствии всякого опыта в этом.
Я осознавала всю свою вину перед родными. Я понимала, что мне нужно как можно скорее вернуться домой. И всё-таки я не хотела отпускать его. Ни в какую не хотела. С трудом сдерживая чувства, Лев попытался плавно оторваться от моих губ, но я изо всех сил прижала его к себе за плечи. Мои глаза просили его. Даже не просто просили, а умоляли, заклинали, обещая абсолютную покорность, безграничную благодарность и вечную любовь…. Я снова говорила ерунду, в которой он слышал лишь забавный детский лепет. Однако Загряжский мужественно вынес и эти испытания. Ему пришлось применить силу, чтобы оторвать меня от себя. Я бы даже сказала, что значительную силу.
      Поднявшись, он отошёл к окну и, не оборачиваясь, заговорил со мной.
– У тебя поезд завтра утром. Дома тебя ищут, волнуются, и всё это из-за меня. Тебе пора идти. Я провожу тебя, – тяжело дыша, вымолвил Лев. – Только не уподобляйся мне, держи себя в руках!
      В его глазах горело желание. Я не видела этого, но чувствовала, каждой своей клеткой ощущала дурманящий жар его молодого, но уже не мальчишеского, уже утолявшего вожделение тела. Мне хотелось прыгнуть к нему на плечи, повалить на себя и целовать, целовать до изнеможения, пока у него не кончится терпение, а у меня – кислород в лёгких и силы….
      Однако исполнять все эти желания было уже поздно. Мы уже шли по окутанным сумраком улицам посёлка в сторону моего двора. Я видела это даже издалека: в окнах бабушкиной квартиры горел свет.
      Двор. Косая грунтовая дорожка. Старенький подъезд с покосившейся лавочкой и двумя большими пёстрыми клумбами. На мои глаза наворачивались слёзы, когда я начинала думать о ничтожности тех считанных минут, которые мне осталось провести вместе со Львом.
– Мне перед тобой так стыдно! – крепко обнимая Загряжского, призналась я. – Я поставила тебя в ужасное положение!
– Да ладно. Ты ни в чём не виновата. Это мне следовало быть более сдержанным.
– Наверно, ты сделал правильно, что отказал мне, – пересилив себя, сказала я, хотя мне до сих пор смутно грезилась незабываемая жаркая ночь, которую мы могли бы провести с ним наедине.
– Я рад, что ты это поняла. У нас ещё всё впереди. У нас ещё всё только начинается!
– Лев, у меня сейчас такое чувство, что, наоборот, всё кончается, – поделилась своим переживанием я.
– Не говори ерунду. Лучше скажи, во сколько ты уезжаешь завтра.
– В десять утра нужно быть на вокзале. Меня поднимут, наверно, полседьмого. Нужно ведь ещё до города доехать.
– Мне проводить тебя?
– Нет, лучше не надо. Лучше поспи. Да и я плакать буду.
– Плакать? Зачем? – удивлённо и немного насмешливо спросил Загряжский.
– Как зачем? «Почему», а не «зачем»! Я не хочу уезжать! Я хочу остаться с тобой! Навсегда, понимаешь? – ответила я, не в силах держать себя в руках.
      Из моих глаз брызнули слёзы, и Лев тотчас принялся заботливо и нежно сцеловывать их с моего лица.
– Я тоже скоро уеду. Я не останусь здесь дольше, чем на неделю. Меня ждёт Петербург, мой родной и любимый город. Универ, выступления, родные, друзья….
– Я буду скучать по тебе.
– Я тоже буду очень по тебе скучать. Я за всю свою жизнь не любил никого так сильно, как тебя!
– Ты меня любишь, Лев? Это правда? Скажи мне это ещё раз, пожалуйста!
– Я люблю тебя, Рыжик, – охотно повторил он.
– Всё. Теперь мне ничего больше не нужно. Теперь я счастлива!
– Куда ты? – поймав меня за руку, засмеялся Лев. – Дай хоть поцелую на прощание!
      Я остановилась, покорно расслабила губы, и он поцеловал меня: страстно, безрассудно и жадно, будто последний раз в жизни. Я ответила ему невинным флиртом и шаловливой нежностью. Когда наши губы с огромным трудом разомкнулись, прямо перед нами, на расстоянии всего нескольких метров стояли мои мама и бабушка.
– Пиши мне, – шёпотом попросила я.
– Обязательно, – пообещал Загряжский. – А ты береги себя. И помни, что я обещал тебе.
– Я буду помнить, Лев, – отпуская его руку, пообещала я. – Я всё-всё-всё, каждую секундочку с тобой буду помнить! Я тебя никогда не забуду!