Воздушный змей

ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ

Жена собралась в одночасье, в спешке захватив с собой только самое необходимое: «Надо будет, напишу, вышлешь». В доме до сих пор валялись ее парфюмерия, платья. Остались ее книги. Все это царапало и щемило, а куда что спрятать, Ленька не знал, да и рука не поднималась рассовать по углам и ящикам нехитрое и некогда столь родное барахло.
Он, Ленька Пермяков, лежал сегодня на койке лицом к стене под одеялом. Было позднее пасмурное утро воскресного дня. Впрочем, воскресного или невоскресного – это Леньку не интересовало. Подходила к концу первая неделя его почти полуторамесячного отпуска.
– За окошком март холодный, – вертелась на языке расхожая поговорка, – в отпуск едет Ленька взводный.
Ехать было некуда. Точнее, не хотелось. Из года в год приезжал он к родителям с чем-то, с какой-либо хорошей новостью или надеждой на нее: то позади очередной курс военного училища, то лейтенантские погоны на плечах, то молодая красавица жена, то рассказы о сослуживцах, о перспективах, о видах на службу. В этот раз рассказать было не о чем.
Началось все год назад, с той дурацкой апрельской тревоги. «И как, как, – уже в сотый раз спрашивал и спрашивал себя Ленька, – этот идиот, механик-водитель Кузьмин, воткнул вместо первой заднюю передачу?! Не выспался он, что ли, или по башке его чем-то ударило? Ах, сволочь! Сколько с ним занятий было проведено! Сколько его натаскивал. И ведь не молодой же – больше года прослужил. Как? Как? И Иваницкий то же, хоть и нельзя о покойниках, паразит. Ой, паразит. Ну, пусть, молодой, полгода всего оттарабанил, но ведь я же миллион раз доводил до каждого меры безопасности. В трех ведомостях только росписи стоят этого Иваницкого. О-хо-хо, хо-хо». Ленька плотно зажмуривается, сжимает зубы и вновь, вновь кошмарным сном всю до мелочей видит эту картину: тринадцатитонная бээмпэшка становится на дыбы и задом своим прижимает, точнее, плющит о стенку бокса бедолагу Иваницкого.
– М-мм, – стонет Ленька и мотает головой. – Сволочь, сволочь Кузьмин. Мало ему, гаду, двух лет дисбата. Еще, глядишь, и под амнистию попадет, тварь. Свозить бы его в эту Матвеевку. Пусть бы в глаза матери Иваницкого посмотрел. М-мм... Эх, Иваницкий, Иваницкий... Хорошо еще хоть сразу, не мучался...
Дальше все пошло как по тексту. Нет, никто, как ни странно, на Леньку не кричал. Ногами не топал. И следователь, огненно-рыжий, стриженный под бобрик капитан, и огромный с луженой глоткой боров – комполка, и тощий с вечно красными глазами и носом замполит разговаривали с ним на редкость спокойно-сдержанно и отчужденно-холодно, дескать, вернешься, а там уж и разбор полетов.
В те дни Леньке очень помог спирт, специально выделенный для этих целей начальником ГСМ. Спирт помог раздобыть на заводе цинк, за пол-литра был сварен гроб, а еще за пол-литра в него вставили плексигласовое окошко. А потом была дорога, вначале морем, затем на машине, потом самолетом, далее поездом, еще раз на машине. И всю дорогу Ленька готовился к встрече, думал, о чем говорить, а о чем промолчать, в чем признаться, а о чем соврать. Больше всего он боялся вопроса: «Как же ты это, сынок, моего-то сына не уберег?»
Все вышло иначе. И проще, и хуже. Мать у Иваницкого парализовало, к тому же у нее отнялась речь. Того страшного вопроса из ее уст Ленька не услышал, но глаза... те жутко-остекленевшие глаза матери, что один раз увидит он в больнице, он много раз увидит потом во сне. И всякий раз будет вздрагивать.
По возвращении Ленька отправил Иваницким сто рублей. Больше у него не было.
– Не горюй, – скажет ему позже замполит. – Все разборки позади, у тебя все по мизеру – два строгача. Сам понимаешь, без принятия мер обойтись невозможно. Наверх же надо докладывать. Но не отчаивайся. Будешь нормально служить – взыскания снимем. Первый строгач – к Дню артиллерии, второй – к Новому году. Не грусти, – улыбнулся замполит, – выговор не триппер, на уколы ходить не надо. Правда, звание с полгода придется задержать. Но это тоже не главное. Я, вон, почти целый год майора перехаживал, и, ты знаешь, ничего, получил, как видишь. Так что, главное, служи. Проявить тебе сейчас себя надо. Сам не заметишь, как третья звездочка на погоны прилетит. И помни, что еще легко отделался. По молодости потому что. Ротный-то твой не полное служебное схлопотал. Сейчас вот будем вопрос о его членстве рассматривать. Так-то, брат.
«Будем служить дальше, – сказал себе Ленька, – другого-то все равно ничего не придумаешь».
Сутками напролет торчал он в казарме, занимаясь воспитанием любимого личного состава, проводил занятия на технике. Осенью два месяца безвылазно был на полигоне. Взвод его сдал успешно проверку. Все показатели: и по огневой, и по строевой, и по физической, и по политической подготовке, и по вождению бронетехники – все было в норме.
– Неплохо, Пермяков, – сказал как-то командир полка, – видим, стараетесь. Будете отмечены.
В праздничном приказе Ленька был отмечен, «за успехи в боевой и политической подготовке» с него сняли первый строгач.
Далее Ленькина жизнь пошла повеселее. Между караулами, нарядами по части и по столовой, дежурствами по парку, командировками в соседний гарнизон и разъездами в качестве старшего машины он все же успевал кое-чем помочь по дому. Уже под самую зиму он завез машину дров и полмашины угля, успел вставить вторые рамы – жена ждала ребенка и ей было необходимо тепло. Он усердно занимался «троеборьем», или, как еще иначе называли этот «вид спорта» в гарнизоне, ВДП – вода, дрова, помои. Перед заступлением на службу Ленька успевал заполнить водой все бачки и ведра. Колодец был далеко, метров за триста от дома. Жену Ленька старался беречь: «У нее сейчас главный груз в животе», – думал он и вставал пораньше, задолго до подъема. Ленька рубил впрок дрова и заносил их для просушки в дом под кровать. Он думал о том, как бы половчее оборудовать помойный слив, чтобы не бегать по морозу с ведрами в дощатый сортир, а вот бы хорошо установить горловину прямо возле умывальника, подвести трубу потолще и сливай - не хочу. «Но это удовольствие только уж где-нибудь в мае можно будет осуществить, – размышлял он, – когда земля оттает». А еще бы здорово вставить котел прямо в печку и водяное отопление провести. Хорошая штука, экономичная: охапка дров да угля ведерко – и тепло почти сутки, стены-то толстенные, при царе еще возводились как важное оборонительное сооружение. Вот летом бы в отпуск угадать, все можно было бы успеть. Только летом-то вряд ли отпустят.
Хорошими мыслями жил тогда Ленька, счастливыми. И служба у него, вроде, налаживалась. К Новому году, как и обещали, с него единогласно сняли второй строгач, а через несколько дней в строевом отделе отпечатали представление на старлея. Ах, как бежал в тот вечер со службы домой Ленька. Вот сейчас он прибежит и скажет: «Все, мать, дождались, свершилось!»
– Увезли твою-то, – встретила Леньку в дверях соседка. – Схватки у нее еще в обед начались. На попутке отправили. Беги в роддом па-па-ша. Да про шампанское за новость не забудь.
И вновь во весь дух бежал и бежал Ленька. Ноги сами несли и несли его, а в голове стучала и билась одна лишь мысль: «Лишь бы все было хорошо! Лишь бы все у нее было хорошо!»
– Жаль, очень, очень жаль, – говорила медсестра. – Поверьте, мы ничего не могли сделать. Недоношенный ребенок. Всего шесть месяцев. Мальчик... был бы мальчик. Жаль, очень жаль. Но ничего, не отчаивайтесь, – успокаивала она, покручивая наманикюренными пальчиками белую пуговицу на халате, – вы еще молоды, у вас все впереди.
Впереди было расставание. Жена уехала к себе на родину, а Ленька остался один в сразу осиротевшем доме. Некогда ухоженное и обуюченное жилище все больше обрастало серостью и грязью. По углам комнаты тонкими нитями повисла паутина, пол редко подметался, еще реже мылся. Иногда Ленька пытался навести прежний порядок, но то ли не получалось, то ли желания вернуть своему обиталищу тот самый былой семейный уют у него не возникало. «Зачем? – думал он. – Для одного меня и так сойдет».
Первое время жены остро не хватало. Ленька глушил свое одиночество службой. Казарма, полигон, караул, автопарк, вновь казарма. Так пролетели два месяца. Как-то на утреннем построении Ленька по приказу командира полка вышел из строя и ему вручили погоны старшего лейтенанта.
– Поздравляю, искренне рад, – покровительственно скажет ему, пожимая руку, замполит, – вот видишь, все вышло, как я и говорил. А теперь отправим вас в отпуск. Пора и семейные дела уладить. Так, ведь, товарищ старший лейтенант? Так. Считайте, что отпускной билет у вас в кармане.
Вечером Ленька принимал гостей. Стол не страдал изобилием яств, но водки было вволю. Ленька взял, по совету своего однокашника Сашки Демина, целый ящик.
– Не бывает плохой закуски, – озабоченно говорил Сашка, – бывает лишь мало водки.
И пошло, поехало, понеслось. С какой-то лихой радостью, под дружные аплодисменты сослуживцев Ленька опрокинул до краев полный стакан водки, а затем аккуратно вынул со дна и продемонстрировал всем присутствовавшим три обмытые золотистые звездочки.
– Вот молодец, – кричали ему, – давай, Леонид, жми до полковника!
– Почему до полковника? – возразил Демин. – До маршала! С таким именем – только до маршала и до пятирежды героя! Жми, Леонид, жми!
Ленька нажал и так усердно, что неделя отпускного обмытия пролетела словно один вечер. Каруселью завертелись походы к друзьям-приятелям, с ними в кабак и к новым приятелям и приятельницам. Похмелье сменялось употреблением, употребление заканчивалось похмельем. Неслось, летело время. Отзвенело Восьмое марта, потом еще несколько дней. Все явственнее в воздухе ощущалось дыхание весны. Густые и мягкие туманы окутывали по утрам поселок.
«Все, как в моей жизни, – подумал Ленька, взглянув в серое окно. – Вроде и весна, а вся в тумане. И голова трещит. М-мм. Все. Пора завязывать. Сейчас встаю, чищу зубы и начинаю новую жизнь. Только вот какую?..»
В это время скрипнула дверь и, стремительно проскочив кухню, в комнату влетел Сашка Демин.
– Ничего себе, лежит-валяется, выходной проходит бездарно, в комнате – бардак, все очень и очень плохо, – скороговоркой пробубнил Сашка. – Подъем! Хорош бездельничать. Я тут с утра в бегах, в розыске – наскреб по сусекам, – он хлопнул себя по карманам, отчего в них звякнула мелочь, – короче, добавляй. А то хмарь. Погода эта дурацкая.
Ленька хотел было сесть, но передумал.
– Не хочу, – ответил он лежа. – Надоело все, больше не могу. Да и голова болит, спасу нет.
– Хо-хо, голова?! Это мы мигом! Хорош хандрить, товарищ Пермяков. И больше не пугайте меня подобными глупостями. Я не из пугливых, – вновь, как из пулемета, затрещал Демин. Сколько там у тебя на столе? О! Да ты – капиталист. Пятерка и еще медь. Отлично! Экспроприирую для твоей же пользы. Лечить буду твою бедную головушку.
Сашка сгреб со стола все, что было, и бросив: «Я мигом. Ты пока морщины на физиономии разгладь и чего-нибудь из закуски сообрази», – махнул рукой и исчез за дверью.
– Дела, – вздохнул Ленька. – Вот тебе и новая жизнь. Начал. Сейчас будет продолжение – восьмая серия. Ох! Упаси меня, Бог, от друзей, а от врагов я и сам избавлюсь, – повторил он поговорку из какого-то телефильма. – Ну и Демин! Нагловатый, конечно, но вот пришел же. Заботится. Ладно. Последний раз. Слегка подремонтируемся и все. Точка.
Ленька встал, заглянул в холодильник, в котором кроме тарелки с тремя зелеными помидорами и полузасохшей селедки ничего более не оказалось.
«Вот так закуска, – подумал Ленька. – Дожился. Ну да ладно. Для нас с Деминым и такая сгодится.»
Остатками воды в умывальнике Ленька тщательно почистил зубы, затем он основательно протер электробритвой подбородок и щеки, спрыснул себя одеколоном и, взглянув в зеркало, отметил, что на него смотрит далеко не самый противный человек: мешки, правда, под глазами и взгляд мутноват, но это поправимо.
Через полчаса в коридоре послышались уверенные шаги и бойкий разговор. Дверь распахнулась, на пороге появился Демин с двумя девочками из банно-прачечного комбината.
– Знакомься, – подмигивая Леньке, весело проговорил Демин, – вот прекрасная Вера, – приобнял он худощавую, в мелких рыжих кудряшках девицу. – А это, – чмокнул в щеку белокурую толстушку, – прекрасная Катя или, если угодно, просто Катрин. Эти прекрасные дамы любезно согласились скрасить наше с тобой непутевое одиночество. Знакомьтесь, девочки, перед вами – мой лучший друг, гитарист-куплетист, чудо-человек – Леонид Петрович Пермяков или просто Леня. Очень любит гостей. Его радушие не знает пределов. Прошу любить и жаловать.
– Да мы уже знакомы, – жеманясь, произнесла пышка-Катя.  – Или он нас не помнит?
– Как же, как же, – наморщил Ленька лоб, – я помню все: и прелесть лунной ночи, и серебро журчащего ручья, – никакого ручья, а тем более ночи Ленька, конечно же, не помнил. Несколько раз приходилось ему сдавать в стирку на БПК солдатские портянки, робу, постельное белье. Этими картинами и заканчивалась вся романтика минувших встреч. – Так что, Александр, мы с девочками уже сто лет как знакомы. Встречались в Париже и, по-моему, в Рио-де-Жанейро.
– Да-да, – весело откликнулись девочки, – нам есть о чем вспомнить.
– Сейчас мы этим и займемся, – сказал Ленька. – Вот только, пять секунд, я лишь наведу мало-мальский порядок у себя во дворце.
– Да брось ты, Леонид! – решительно остановил его Демин. – Придумал тоже – порядок. Девочки нам помогут. Так ведь? Наведите, девочки, порядок в наших душах! И вообще, Леонид, неприлично так долго держать хороших людей на кухне. Вперед, за стол! – скомандовал Демин.
– О, да у вас, мальчики, ничего, – защебетала, осмотревшись, Вера. – Жить можно. И даже Дюма есть, – подошла она к полке с книгами. – А это что за прелесть? – она сняла с верхней полки и начала усердно гладить плюшевую обезьянку. – Ах ты, моя маленькая, ах ты, моя киса... И как же тебя зовут, моя ласточка?
– Бемби! Эту ласточку-кису звать Бемби, – не оборачиваясь и ускоренно вскрывая консервы ножом, ответил Ленька. Ему было неприятно бесцеремонное лобызание Веры с обезьянкой. Это была игрушка жены, его последний подарок к Новому году.
– Хорошенькая Бемби, – продолжала Вера, – просто замечательная. Ведь где-то же достают люди?! А вот у моей школьной подруги есть такая же, но только живая. Подарок из Африки. Привез один знакомый моряк. Так она в ней души не чает. Даже квартиру на более отдаленный район обменяла – лишь бы теплая была. Зимой у нее прямо экватор. Жаль, что у тебя рыбок нет. С этой обезьянкой хорошо бы смотрелся аквариум. Естественно, с подсветкой. Рыбки в доме создают такой интерьер! О-о... Вот у одной моей знакомой...
Стол тем временем все более и более заполнялся. На нем появились два «огнетушителя» -портвейна, банки кабачковой икры, сардин, скумбрии и зеленых помидоров. Сервировкой лихо занимался Демин. Впрочем, не только сервировкой. В доме он чувствовал себя абсолютным хозяином, успевал и тут и там. Он небрежно бросал девочкам комплименты, попеременно целовал то одной, то другой ручки, срывал разливистый смех и лукавые взгляды, при этом резал хлеб, мыл посуду, бегал из кухни в комнату и даже успел выскочить за водой на улицу.
– Сейчас вы здесь обнюхаетесь, девочки, – говорил он бесперебойно, – и поймете, что в друзьях я ошибки не делаю. Ленька – парень что надо. Я, как вы уже догадались, тоже хоть куда. Но о главном нашем достоинстве вы еще не догадываетесь. Мы – холостяки. И не просто, а, можно сказать, по природе, по призванию. Еще чуть-чуть и вы узнаете, что настоящие мужчины – это холостяки. Я лично глубоко убежден, что, несмотря на больную и сильно измаянную душу, Леонид будет сегодня настоящим героем дня. Или кто-то сомневается? Нет? Прекрасно! Кстати, Ленечка, где же ваша великолепная гитара? Ах, на шкафу?! Достать! Немедленно достать! Фужеры и дамы нас ждут. Проверьте, маэстро, струны!
Демин, театрально поигрывая бутылкой, вмиг разлил вино в четыре чудом уцелевшие Ленькины фужеры – два из них были разбиты за минувшую неделю.
«Хорошо бы сохранить хотя бы эти», – грустно подумал Ленька. Фужеры были свадебным подарком. «Какие красивые, – говорила жена, – и звенят, как колокольчик. Настоящий хрусталь».
– Итак! – воскликнул Демин. – Я предлагаю – за дам-с! – Он резко встал, взбросил фужер к груди, отвел до прямого угла локоть и с возгласом: «Натянуть шнур-ры!» – Демин срочную служил в артиллерии – в единый плеск влил себе вино в горло.
Ленька тоже встал, но выпил спокойно, не повторяя экстравагантного артикула своего приятеля.
– Натянуть шнур-ры, – скопировала Демина пышногрудая Катя, - как это ново. Я такого еще не слышала.
– Какие твои годы, девочка моя, – обнял ее Демин. – В тесном общении со мной ты услышишь еще и не это!
И вновь заговорил, затрезвонил бескостным своим языком Демин. Роль говоруна была истинно его ролью. В любой компании он без просьб и намеков как бы само собой становился тамадой. Проходили пять минут – и он центр всеобщего внимания: девочки ему мило улыбались, мальчики считали его исключительно остроумным и всесторонне приятным человеком. «Дема, – говорили они, – это наш бесценный и единственный кадр».
Демин вновь наполнил посуду и пристально посмотрел на Леньку.
– Ваш тост, маэстро! Где же он? И гитару, гитару! Сколько можно бездельничать? Дамы уже утомились. Они ждут вашего выхода, маэстро!
Леньке похорошело. Он почувствовал, как поток крови прилил к голове. Боль поутихла, отошла, растворилась.
– За тех, кто в море! – произнес Ленька любимый тост. В душе Ленька всегда ощущал себя моряком. Он родился в приморском городе, в детстве и юности готовил себя в мореходы. Но, увы. Подвело зрение.
– Хороший тост, просто замечательный, – заговорил Демин. – Однако он слишком короток. Его надо развить. Вот вы только представьте, девочки, что, пока все мы тут отдыхаем за этим прямоугольным столом, наши надводные корабли и подводные лодки бороздят бескрайние просторы морей и океанов. И такие же прекрасные юноши, как мы, а также седые морские волки несут бессонные напряженные вахты и делают свое суровое мужское дело. И у них сейчас, к сожалению, нет таких роскошных девочек и такого аристократического выбора горячительных напитков. Так выпьем же за моряков и за вас, прекрасные м-м... леди, ибо я глубоко убежден, что вы истинные морячки. Так ведь?
         – Яволь, мой генерал, – охотно согласилась розовощекая Катя.
          – Позвольте поправить, мадам, – Демин сдвинул к переносице брови, – не генерал, а адмирал! Прошу не забывать, что мы находимся на флоте. А посему предлагаю отныне и впредь именовать меня адмиралом, а ваш бэпэка, девочки, не каким-нибудь банно-прачечным... а не иначе как большим противотанковым кораблем. Кто против? Таковых нет, надеюсь?
– Надеюсь, есть, – под общий хохот возразил Ленька. – Не противотанковым, товарищ адмирал, а противолодочным.
– Не все ли равно? Пусть этот броненосец сражается с плавающими танками. И отставить пререкания. Вот вам гитара. Работайте, Леонид. К снаряду! Натянуть шнур-ры!
«Шнур-ры» были еще раз «натянуты», и все пристально посмотрели на Леньку.
– Ну что же, Ленечка, сыграйте же нам, наконец, что-нибудь. Просим, пожалуйста, просим, – перебивая друг друга, заверещали Вера с Катей. – Ну же, Ленечка!
– Итак, коронный номер нашей программы, – голосом конферансье объявил Демин и захлопал в ладоши. – «Морячка»! Эту песню маэстро исполнит специально для вас, девочки. Прошу – бурные аплодисменты!
Аплодисменты грянули, и Ленька врезал по струнам:
Нас в каюте было двое,
Предо мной стояла ты.
Синело море голубое,
Как глаза твои-и...
Пелось Леньке легко. В песне он забывал обо всем. Сама жизнь казалась ему песней. Вот он взял и свободно полетел над голубым морем. Где-то внизу белеют парусники, проносятся страны и земли. И пусть песенка пуста и пошловата – Леньке все равно, потому что он не здесь и не сейчас, он в полете, а тут сидит совсем другой человек и совсем другие, чужие люди подпевают ему:
Не любите, девки, море,
А любите моряков.
Море вам приносит горе,
А моря-ак любо-о-овь...
– Ну браво, браво, – кто-то кричит Леньке снизу. Ах, это все тот же Демин. – Нальемте, девочки, маэстро! Заслужил! Хо-хо-хо! И как такого не любить?! Я знаю, что вы все хотите любить сегодня только его. Но, пардон, я тоже кое-что могу. Смотрите, завидуйте и учитесь. Я покажу вам, как могут звенеть наши фужеры. Демонстрирую – «хрусталик»! Все взяли свою посуду за самое донышко и – насредину!
«Дзинь, дзинь, дзинь», – разлилось над столом.
– Каково? А?! – Демин гордо поставил голову. – А теперь «по-геологически». С красивым названием – «камушек». Беремся за верхушки и...
«Тук, тук, тук» – стукнулись фужеры.
– Ну? Что? Хо-хо-хо! Теперь-то вы поняли, что я тоже достоин ваших сердец? И вообще, кто в этой жизни, кроме меня, способен научить вас чему-либо хорошему? Разве что мама. Но она далеко, а я здесь.
«Огнетушители» быстро пустели, содержимое консервных банок тоже стремительно убывало.
– А не пора ли нам покурить в коридоре? – спросил Демин. – Леонид, достаньте-ка из НЗ для дам болгарских, а мы уж «Беломорчиком» перебьемся.
– Кончились, – ответил Ленька, – мы же вчера докурили последние.
          – Очень плохо, Леонид! Очень плохо! Придется девочкам обойтись папиросками, а вам, Леонид, строгий выговор. И не пытайтесь оправдываться. Считайте, что я вас просто простил.
Демин вынул из пачки две папиросы, поочередно продул их, постучал мундштуками по краю стола, подал Вере и Кате и чиркнул спичкой.
– Прошу, мадам. Я думаю всем нам настала пора пошептаться. Вперед, маэстро, следуйте за мной в вестибюль.
         – Ну что, старик, – сказал Демин в коридоре, усаживаясь на ящик с картошкой, – я, конечно, знаю и ценю твои вкусы. Ты, надо полагать, неравнодушен к блондинкам. Я готов уступить тебе эту дуру Верочку, но согласись, что в доме у тебя отнюдь не Ташкент, а потому, старик, не задумываясь, забирай себе Катю, пусть она поработает вместо печки. Я прав, дружище?
Леньке было все равно. После многодневного потребления и холостяцкой закуски хмель быстро кружил голову. Ему не хотелось ни о чем думать: «Какая разница – Верка так Верка, Катька так Катька».
– Пойдем выпьем, Дема. За тебя!
Проснулся Ленька оттого, что кто-то щекотал его под носом: «Ну, что ты, дурачок, проснись же, проснись». Ленька открыл глаза и увидел вчерашнюю Катю. Она лежала рядом с ним на краю кровати.
– Полчаса тебя бужу, богатырь ты мой. – Катя хихикнула и масляно приложилась в поцелуе к Ленькиным губам. – А теперь все, мальчик мой, мне пора. Это ты, отпускник, можешь дрыхнуть сколько захочешь. А мне – на работу. Я там на столе телефончик тебе записала. Звони. И не пей так много, – вновь хихикнула она, – а то ведь как с чурбаном спишь.
         Катя зашуршала платьем, прозвенела рукомойником, еще раз подошла к Леньке и чмокнула его в лоб: «Ну, пока, пока, маэстро». Ленька не сразу понял, что это не сон. «Неужели все это наяву и со мной? – подумал он и застонал. – Опять все сначала. И почему? Сколько можно? И за что мне все это? Ведь этого не может быть. Просто я увидел кошмарный сон. И надо поскорее забыть его, растереть, смыть. Боже мой...»
Он резко встал. Голова кружилась, болела нога. Надо было что-то делать. «Надо все смыть, – повторил Ленька. – Все, все смыть. А вначале умыться. Конечно же умыться. Как все просто. Как все гадко».
Ленька оделся, заправил постель. Затем он сбросил в мусорное ведро пустые бутылки, банки, объедки и побежал на улицу. Утро встретило его солнечным светом, который настойчиво пробивался сквозь редеющий туман, разгонял молочную пелену. «Наконец-то солнце, – подумал Ленька. – Теперь все будет хорошо. Обязательно будет!»
Он принес из сарая дров и растопил печь. Потом он несколько раз сбегал за водой, заполнил все бачки и ведра и начал мыть пол. Пожалуй, никогда с такой яростью не занимался Ленька уборкой. Пол казался ему врагом, и он вел с ним настоящую битву, тщательно натирая мылом и прошаркивая каждую щель щеткой.
– Вот тебе! Н-на тебе, – приговаривал Ленька и тер, драил, шоркал.
К обеду Ленька протер всюду пыль, прогладил одежду, перестирал скопившееся кучей белье, перемыл посуду.
– Не хочу больше грязи, – говорил он себе. – Больше грязи не будет!
Однако, как ни старался Ленька, того порядка, уюта, того семейного очага, что был при жене, создать ему не удалось. Тогда Ленька достал из альбома фотографию жены и поставил ее на подоконник.
Комната сразу изменилась. На Леньку теперь смотрели внимательные и добрые родные глаза, которые как бы говорили ему, мол, молодец, постарался, в доме порядок навел.
– Так-то оно лучше, – подумал Ленька, глядя на фотографию, – теперь за мной присмотр будет, а то совсем что-то развинтился я за последнее время. Вот еще цветов бы в дом надо принести, чтобы уж совсем, как при жене, все было. Наверное, где-нибудь на сопках подснежники должны уже быть.
          Ленька собрался и вышел. Дорогой он вдруг вспомнил, как когда-то давно, в детстве, ходил он вместе с отцом на большую гору за цветами для матери. Мать тогда лежала в больнице, и отец решил принести ей в подарок подснежников. Ленька вспомнил, как была рада цветам мать, как она прижимала букетик к груди и улыбалась отцу и Леньке. А потом, уже летом, они всей семьей вновь ходили на эту гору и там уже были другие цветы. Вся гора была нарядная, цветная. И тогда отец запускал в небо большого воздушного змея. Это был сюрприз. Отец ничего не говорил накануне. И лишь на горе, на самой ее вершине, он неожиданно достал из сумки склеенную фанерными полосками газету и отпустил ее на волю ветра. А ветер был ровный, сильный, и змей поплыл по его волнам, качая головой и размахивая хвостом. И они долго тогда смотрели: змей с неба на них, они с земли на него. Плыли бесконечной чередой над ними белые облака, а еще выше горело и сияло летнее солнце. День был бесконечный, счастливый, светлый. Таким и вспомнил его через много лет Ленька, и еще вспомнил слова отца: «Надо обязательно видеть небо, сынок». Правда, в тот ли раз или когда-либо потом... но так ли это важно?
Цветов Ленька так и не нашел – то ли весна холодная, то ли искал не там. Он возвращался домой с тремя веточками вербы. Возвращалось хорошо и думалось тоже легко и хорошо. Теперь Ленька знал, что делать и как жить дальше. Сегодня вечером он соберет чемодан, а завтра снимет с книжки все оставшиеся деньги и – в путь. Потом он увидит жену и родителей, и все уладится, все будет хорошо. Вот только еще воздушного змея сегодня склеит, чтобы он за ночь просох. И рано утром Ленька запустит его в небо. Главное, чтобы хоть мало-мальский ветер был. А уж полетит-то он как птица. Тут и сомнений быть не может. На радость полетит, на счастье. Это уж точно, точняк, точнее и быть не может...
Ленька энергично и широко распахнул дверь... На его кровати в окружении Веры и Кати восседал Демин.
– Ну ты, старик, совсем, что ли, нюх потерял, – привычным тоном заговорил он. – Мы тут тебя целый час уже ждем. У Верунчика именины – восемнадцать лет, а ты где-то бродишь на ночь глядя. Хотя, пардон, вижу ты не с пустыми руками. Верба для Верочки – это в самый раз...