Тот день

   За пыльным окном был тот же скучный осенний ясный октябрьский день, пестрящий рядами кленов и тополей, спешащими куда-то надутыми облаками, изредко мелькающими людьми, – из    которых все чаще встречались доктора, нежели растерянные посетители, приехавшие навестить своих выздоравливающих близких. И там, вместе с одинокой природой, и пробегающими бездомными собачонками, среди солнечного вечернего дня, и повисшей в воздухе прелости, все, казалось ему, жило своей собственной и, может быть, не счастливой, но вольной, и от того несравненно лучшей, чем его повседневной жизнью.
   Ему нравилось сидеть возле окна: через стекло наслаждаясь загородным больничным миром, часто думать о доме, скучать и страдать, от того что ни разу за те два месяца, что он находился здесь, ему никто не привез гостинцев, никто не навестил, и никто не спешил забирать его домой.
   Бабушка, ставшая единственно близким ему человеком в жизни, звала его двадцатишестилетнего по-детски Петенькой; отца он никогда не знал, и до одинадцати лет жил с матерью, от которой совсем не слышал добрых слов, а теперь и вовсе видел крайне редко, не замечая и капли радости от встречи в ее иссохшем от слез и разочарования, уже немолодом уведающем лице. Но он все равно любил и ждал ее, каждый день, каждую бессонную, мучительную одиночеством и разлукою ночь, надеясь на то, что она образумится, вспомнит о нем, и они будут жить так же, как      когда-то давно.
   Он не понимал зачем он здесь: ведь у него ничего не болело, а лекарства горькие и неприятные, делали только больно и тянули на сон.
   Среди бесконечного вязкого и медленного времени он часто доставал уже измятый альбом, и спрятавшись где-то в углу, рисовал как умел все, что видел в своей жизни когда-то, и кроме бабушкиного дома и ельника, чернеющего за заросшей рекой, да цветника украшавшего полисадник, ничего он больше-то и не видел и ничего больше не знал. В каждом рисунке узнавался этот дом, бесцветный, в три окна, треугольные елочки и четверть солнца, в верхнем углу, осыпающая, словно стрелами своими лучами покатую крышу. Он не раз влазил на нее, осматривая причины рыжих разводов на потолке и любуясь далями леса и луга, словно маленькая птичка мечтал вспорхнуть, закружится, с упоением пронестись над двором, увидеть сверху родную улыбку и, почувствовав радость за себя, улететь куда-то туда, где обезательно все не так, как здесь: где нет больниц и расставаний, обидных отношений и ржавеющих решетками окон. Но на самом деле этот мир давно существовал рядом с ним, со своими законами и правилами, со своими диковенными жителями-друзьями – как один верными, бескорыстными, никогда не насмехающимися над его странностями и, кроме него, из всех людей, жалея и заботясь, имела место в нем, пожалуй, только бабушка.
   В ее маленьком доме за ширмой он имел свой уголок, хотя и с окошком, но несолнечный, тусклый и мрачный от некрашеных потемневших от времени стен. Эта мрачность никогда не имела на него своего влияния, когда он был дома его не покидала веселость, улыбчивость, жизнерадостность обычного молодого человека, пропадавшая за порогом больницы. Почти каждый год на долгих три месяца, благодаря заботе матери и бессилию бабушки что-либо изменить, он оказывался в ее серых стенах, готовый вновь терпеть расставание, отсутствие возможности давать волю своему настроению и эмоциям, научившись подальше их прятать и скрывать, из-за боязни быть обиженным и оскарбленным, чаще бывая молчаливым, безучастным, напоминая пустое место.
   “Но уже скоро тот день!” - освещяемый вечерним солнцем, теша себя мыслями и мечтами, видя все будто сейчас же, в минуты грусти успокаивал он себя. Ведь, когда-то же вдруг назовут его фамилию, а он быстро, словно по-солдатски засобирается, радостный выбежит на порог, на улицу, кинется обнимать за худые плечи стоящую в стороне мать, и уже в пути – сладостном и давно желанном, на мгновение вспомнит, что бы забыть на год страшные, еще долго потом снящиеся в тяжелых снах, коридоры психиатрической лечебницы. И представляя этот день, ту минуту, он тихо вздыхал, снова заглядывая в уже повечеревшее окно, и также тихо и беспомощно, в кротком ожидании улыбался.

2014 г.