что было бы, если бы смерти не было

   продолжение начала

           вторая часть романа Что было бы, если бы смерть была


             Моя любовь творит себе кумиры!
              Скажи мне, ложь, в чём истина твоя?

               А в том, что превращаю миражи
               Я в бытие... И из небытия -
               В немногие печали светлой лжи.
               Скажи, любовь, в чём истина твоя?

                Niko Bizin


    Перельман шёл по Крещатику. Поначалу - просто шёл; и словно бы происходило это (всё ещё) - в Царстве Божьем СССР. Поэтому (вполне по советски) - происходило это счастливо: до девяностых ещё было далеко, и Перельман был молод и не знал, что небо лучше всего наблюдать из ада.
    А то, что время и место - пластилиновы, прошлое и будущее - совместимы с настоящим, тоже было более чем очевидно! И не только виртуальному ангелу-хранителю (перед монитором в Санкт-Ленинграде), но и сиюминутным местным бесам: идущего по Крещатику Перельмана вот-вот должны были схватить функционеры т. н. «территориальной обороны» (организованной в начале двадцатых годов двадцать первого века), а он и не подозревал об этом.
    Он полагал себя во второй половине семидесятых годов двадцатого века.
    Именно тогда(!) - мы с одноклассниками норильской школы № 6 (Крайний Север СССР) были на экскурсии Киев-Гомель-Чернигов (Юго-Запад СССР)!
    Более того - именно тот(!) «идущий по Крещатику Перельман» именно что(!) - полагал себя гражданином великого СССР (тогда как в двадцать первом веке такой страны уже не было).
    Впрочем, ошибался не только «тот» Перельман! Ещё и «другой» Перельман (уже в Санкт-Ленинграде) - позволил себе некую «заблудившуюся» между эпох ностальгию.
«Другого» Перельмана (перед монитором) - можно понять. Да и заблуждался он - не вполне, а (всего лишь) - не предполагал материализовать «такую» плоть бытия: заигравшись в компьютерные версификации реальности, он и не заметил, что его будущее «я» собирается его (здешнего) вразумлять вполне материально, именно на Украине и именно руками украинских нацистов.
    Но(!) - не ошибаясь, заблуждался и я. Поместив Перельмана в советский Киев, я не предполагал , сколь быстро из тамошних советских людей выглянут нынешние политические Украинцы; так же - помещая его в Киев, я забыл о пластилиновости пространства: настоящее действо продолжится никак не в «матери» городов Русских.
    Действо (персонифицируясь) - побрезговало провинциальным постмодерном нацистского Киева: теперь всё приключится на Юго-Востоке бывшей Украинской ССР - там слова русского языка не разойдутся с делами: политических Украинцев станут там бить.
    Бить нацистов - доброе Слово и Дело. Но (поначалу) - оно не слишком заладится, что скажется и на участи моего героя: виртуально набросившись на него ещё в советском Киеве, именно на Юго-Востоке моего Николая Перельмана (Перельмана Победителя) реально схватят: его не могут не схватить.
    Его (еврея и гения) - обязательно надо схватить! Разве что - материя времени сыграет свою роль: схватят его не в Киеве семидесятых (согласитесь, тогда это было немыслимо), а в так называемом ОРДЛО две тысячи четырнадцатого или две тысячи пятнадцатого года.
    Сам процесс захвата и перемещения, и временного сдвига - описывать не буду: он сродни движению курсора на мониторе; итак!

    Его схватили. Технология (т. е. - телодвижения) - не существенна. И вот теперь - в скромном подвале (известно, бывают подвалы роскошные) провинции Украина (точнее, где-то на её мятежном Юго-Востоке, сейчас оккупированно-«освобожденном» украинской армией и прочими вольными формированиями национал-садистов) боевик-следователь Правого Сектора (или один из хероев украинской Национальной Гвардии, это всё равно) скользящим шагом подлетел к пойманному патрулём Николаю Перельману и сразу (очевидно, для начала беседы) с размаху (то есть - начало действия оказалось протяжным, а время - продолженным) ударил его прямо в ухо.
    При этом - у Перельмана лопнула барабанная перепонка.
    При этом - сам он «потерял» со-знание.
    А при том, что со-знание его было - то ли множественным в едином теле, то ли - единым во многих телах (для краткости буду звать их ипостасями), получилась удивительная вещь: именно о потерю одного из своих со-знаний он мог бы «опереться» - принять её за точку отсчета в своём нынешнем пребывании.
После чего - мог бы детально происходящее рассмотреть на мониторе в Санкт-Ленинграде во время Русской весны года 2014-го.
    Согласитесь, любым персонификациям личного бес-смертия: всем этим обретшим само-сознание «продолженным временам», всем этим «неопределённо-укоренённым про-странствам» (т. е. аутентичным про-странникам языка, которому любой алфавит просто-напросто тесен) - дабы оные могли находить себя во временах и местах - необходима про-стая система координат.
    Находить? Себя? Про-стоя система координат? Так и хочется повторить за английским классиком: пусть Маугли бегает в стае! Ведь казалось бы (совершенно о совершённом) - незачем.
    Ведь все эти «маугли» - и так вещь в себе.
    И лишь потом начинаешь понимать «себя»: а чтобы детально (буквально и построчно) - описать обстановку вокруг «этого себя». Дабы другие его «я» - склонились над обстоятельствами этого «я»: для чего (в данной точке персонификации) - его потерявшее сознание тело свалилось с табурета, на котором сидело.
    После чего - слово и дело допроса были прерваны, и рьяный патриот своей Украины, выбив сознание из предполагаемого лазутчика сепаратистов, лихо (на каблучках армейских ботиночек) развернулся к столу, за которым восседал ещё один патриот своей Украины.
    Который, углядев результат, не менее лихо выругался вполне по великоросски, то есть не витиеватым, а самым что ни на есть обыкновенным матом.
    До этого (то есть до падения своего тела) душа Перельмана сказала самим себе - «другим» Перельманам (во многих телах единым):
    -  Скучно жить на белом свете, господа! Ведь и Гоголя здесь читают в переводе; но (всё равно) - используют внутренние словари: даже в со- знании переводя обратно, на русский.
    Душа понимала: проще надо быть! Это ведь проще простого для аутентиста: из-начально давать имена временам и вещам - на языке, которому любой алфавит просто-напросто тесен (термин взять у Роберта Хайнлайна, роман Дорога Доблести).
    Ибо в нынешней дискретности слишком легко ей (душе) - порассыпаться на составляющие ипостаси: тогда - в каждой сюжетной линии происходящего (в каждом отдельном пространстве и времени) будет главенствовать своё небольшое со-бытие.
    Но самого большого бытия - не будет. Так что меж лёгкостью и простотой Перельману предстояла Дорога Доблести: он должен выбрать свой путь из украинского подвала.
    Иначе (просто-напросто) - смысл потеряется в смыслах.
Иначе (просто-напросто) - мысль потеряется в мыслях. Тогда ещё проще (ему, Перельману) - самому положить себя на ближайшем погосте.
    Но пока что Перельман (именно здесь и сейчас, по имени - Николай-победитель) - собрался из застенка сбежать. Ведь для этого всего-навсего не следовало украинский застенок отождествлять с собственными под-или-над со-знаниями (или со-узнаваниями, со-здаваниями себя, но - это всё равно).
    Итак, сейчас он (с пробитою барабанною перепонкой) лежит на полу якобы без со-знания.
    Ударивший его следователь Правого Сектора (или Национальной гваридии, это всё равно) подходит к столу и что-то говорит своему камраду (в со-знании Перельмана возникают «три товарища и чахоточная девушка, которой предстоит умереть».
    Камрад пожимает плечами: истина их не интересует, они живут в мире калейдоскопого постмодерна (всевозможности, лишённой святости), в котором обыкновенную чайную чашку можно назвать чаяниями и даже псевдо-причаститься из неё.
    Кстати, на столе перед вторым допросантом стояла именно чайная чашка.
    Кстати (Перельман откуда-то всё это знал), чая в ней не было, но - заварочный пакетик (как и перельманова барабанная перепонка) оказался надорван, и в остывшем напитке оставались спитые чаинки... Оставались людские чаяния.
    А после того, как чай выпили, остались отчаяния.
    Перельман (который ещё без сознания) - решает согласиться со спитыми чаяниями политических Украинцев и открывает глаза.
    Ведь всё, что происходит с ним - и внутривенно, и кармически вселенно (не только от слова «вселить»); тотчас реальность перекидывается в ирреальность: он становится более чем реален, а для его палачей происходящее оказывается виртуальным.
    Схваченный (Перельман) - не был для них человеком, а теперь они могли вылепить из пленника что угодно (так им должно показаться).
    Потому он (Перельман) - решает сразу для всех (ему здешнему - можно: он без сознания) осуществить в реале чаяния политических Украинцев!
    Теперь их мироздание будет определяться линиями силы, параллелями и меридианами плоского птолемеевского глобуса, ибо: они допросились.

    Всё будет, как и должно,
    Даже если всё будет иначе!

    Теперь в этом мире (в котором Перельман - без сознания своего нынешнего «я») происхождения бытия будет следовать за собственной сутью, в этом мира начинает осуществляться правда, а не тщетные хотения каждого отдельного человечка.
    Вы скажете, это фашизм?
    Быть может, вы и правы; но - вы и не правы (ровно настолько, насколько не левы), если закон над законом (пренебрежение хотениями ) - не есть беззаконие; это чувство Бога и страх Божий (страх потерять это чувство).
    Если этот закон беззакония - следование за прозрением.

    И звезда упадёт в вино.
    И злые по добрым заплачут.

    Согласен? Конечно же, нет! Поскольку у этих прекрасных строк есть беспощадное продолжение:

    Не особо живые вещи
    Нам сопутствуют всюду, и всё же не будь
    Слишком праведным и слишком вещим,
    Слишком знающим собственный путь.

    Там где ветер пронзительно свищет,
    И вода сквозь пробитое днище,
    И сердца словно чайки парят...
    Обречённых и гордых не ищут:

    Они сами придут и сгорят.

    Как это «сгорят» соотносится с тем, что мой Перельман - победитель; а вот как: смертью смерть поправ!
    Он открыл глаза. Видеть было больно. Слышать было больно.
    Жить было безразлично.
    В этом, состоящем из бессмысленной боли, отгороженном от подвала украинского подсознания теле. Настоящий Перельман-ленинградец был здесь невозможен, со своим легендарным отказом от премиального миллиона и доказанной «недоказуемой» теоремой.
    Поэтому - здесь был другой Перельман, версифицирующий миры.
    Его слово становилось делом. А в его деле не было никакого смысла для жизни. Кроме простого: я «хочу», чтобы я был жив.
    -  В расход? - спросил один Украинец другого.
    Перельман не стал разбирать: спрашивал ударивший или спрашивал сидевший за столом. Гораздо важнее, что видеть и слышать этих спрашивающих и не спрашивающих было больно, и это была жизнь.
    Он завершил ещё одну версификацию:

    Здесь живут свысока.
    И здесь всё совершается сердцем высоким.
    Солнце светит, и бродят древесные соки,
    Над распахнутой сушей плывут облака.

    Этот текст (сейчас) - не мог помочь, но - примирял: Слово становилось его внутренним миром.
    Однако же (есть в этом самосарказм) - даже Перельману необходим мир внешний. Поэтому (в здешнем аду) - он продолжил цепляться за Слово: оно действительно становилось его плотью.
    Но ведь для того, чтобы плоть взять точкой отсчёта всего (особенно если тело потеряло сознание - это предыдущая точка) - надобна женщина; Перельман не вспоминал о Хельге: хельг (вокруг) - много, любую из них - возможно перекинуть в Дульсинею; вот так, например:

    Но реки, что не пьют своей воды,
    Иссякнут, словно путники без цели:
    Их любят женщины, не трогают собаки.
    Но женщина, что мудрствует в постели -

    На свете, верно, большей нет беды.

    Из нас любой, кто пожирал себя,
    По жизни был не прав... Как сладко быть не правым!
    Неправду и любовь, и человечьи нравы
    Я буду пожирать, доколе жив.

    Доколе не иссякну. Что есть Путь?
    Не более, чем ноги, что идут.
    Что есть любовь? Не более, чем боль,
    Доколе больно ею. Что есть Бог?

    Не более, чем пыль его дорог.

    Этот текст помог ему. Он понял, что именно пред-чувствует на своей коже. Пыль и пот. Когда капля пота (или крови, или спермы, здесь это всё равно) катится в пыли, она ею и оборачивается, покрывается: как будто кобылица Блока вдруг обернется в стелющийся и сминаемый ею ковыль!
    Дабы определять: ковылять ей или ковать?
    Кузнец, когда подковывает коня, на чьей он стороне? По которую от горизонта то есть. И не слишком ли много поэзии в этой «кажущейся» точке поворота со-бытий?
    Но из этой точки видится: кузнец на своей стороне.
    А эта примитивная маргинальность, иллюзия экзи'станса - персонифицирована в патриотах «своей» Украины: вся эта пена дней, помутившая простую реальность - в которой Перельману предстоит убивать смерть.
    Именно так: аутентист Перельман, человек-прозрение, должен физически (а не только на экране своего монитора) версифицировать реальность, убирая из неё «помехи» себе... Начали.
    -  В расход, - сказал о Перельмане второй патриот «своей» Украины, соглашаясь с товарищем. - Никакой от него не будет пользы, никто не поверит, что он москальский диверсант, засмеют как Ляшко с его фальшивым корректировщиком.
    Он имел в виду тогда ещё памятный (потом - сколько их было) конфуз на специфическом украинском tv.
    -  Денег на нём не срубить, - согласился первый патриот «своей» Украины (на деле имея в виду не вульгарную наживу, от которой пришлось отказаться, а - скорее-скорее-скорее этим убиением благо-даря - из-за своего нетерпения национального сердца и убогости национальной мысли - имея в виду: сотворение политического Украинца - по их подобию, словно бы было возможно срубить пленнику голову и приставить другую взамен (благо, сирийский опыт видеоказней нагляден).
    Перельман (про себя) - улыбнулся: да, денег на нём не срубить.
    Ты желаешь мудрствовать о непостижимом? Но умеешь ли понять, как проникают в тебя разлагающие душу сомнения и можешь ли (вне своего экзистанса) научиться прогонять их? Постигни сначала это, а потом (если нужно) мудрствуй о непостижимом. (цитата по памяти - близкая Святому праведному Иоанну Кронштадскому)
    Улыбка Перельмана (медленно напитываясь кровью и болью) перетекла от его разбитых (внешне) губ в его затуманенный (внешне) взгляд...
    Снова слово становится делом и грозит потрясеньем основ! Что опять потребовало поэзии:

    И уже не по тексту Шекспира
    (я и помнить о нём не хочу),
    Гражданин полоумного мира,
    Я одними губами кричу:

    Прервалась связь времён... (Александр Галич)

    Чеширская улыбка Перельмана потекла по линии его затуманенного (внешне) взгляда, взяв с собою перельмановы кровь и боль. Чеширская улыбка Перельмана (я и сам не заметил, как она становится действующим лицом этой правдивой истории) коснулась бритого затылка одного из патриотов своей Украины...
    -  Нет! - сказала сама себе чеширская улыбка Перельмана. - По моему, я пропустила моё рождение на этот свет.
    Следует признать, что она права.
    А раз уж она права, а я (автор этой правдивой истории, лев), то в моей власти сейчас дать улыбке возможность поступка: снова Слово становится делом и грозит потрясением основ.
    -  Раз уж мы рассматриваем смерть на просвет (так и видится прозрачный фарфор сосуда), то и рождение рассмотреть должны, - сказала чеширская улыбка, все ещё касаясь затылка украинского патриота...
    И тогда (смазывая карту будня)...
     некая сила (плеснувши краски из стакана)...
      перетекла от Перельмана...
     и первый патриот своей Украины (почти) умер!
   Именно так - «умер»: росчерком молнии по невидимому полотну происходящего. А потом сила Перельмана щёлкнула по лбу второго патриота «своей» Украины, и второй патриот «своей» Украины тоже (почти) умер.
    Именно так - росчерком некоей силы по невидимому полотну происходящего. Не смотря на то, что улыбка выходила «на сцену» кривоватой.
    Что наглядно демон-стрирует графика текста. Мир есть наглядный текст, согласитесь.
    Странно это всё, скажете? Во многих странах странен ты. Вопросы и ответы, сюжеты твоих странностей и странствий, мой Перельман, не могут быть изложены дословно (до-слова и до-славы, что все-мирна и все-мерна).
    Во многих странах странен ты! Нормален ты в себе самом, что в общем-то законо-мерно.
    Всё измеряется законом, поскольку и изменяется - за-коном, за чертой: из природы в природу перекидываясь. Мы с вами присутствуем при родах нового мира.
Мы перешли за-кон, причём - все-мерно.
    А потому - вернёмся в самое начало: в тот самый миг, когда не стало смерти, ведь и её возможно изменить. Итак (пред нами) - на экране монитора Санкт-Ленинград, и на его просторе стрела курсора указует миг начала... Реа-лизует миг начала.
    Итак, сюжет простой: ты Перельман-прозрение, в родстве ты с пустотой, откуда (коль ты спросишь у неё) придут тебе ответы - и найдут тебя, когда и где б ты ни был, кем бы ни был и с кем бы ты ни был... То есть, кем бы ты ни стал!
    Ведь в чём ином есть смысл версификаций мира?
    А всеобщего смысла - нет, есть лишь  отдельные и сиюминутные смыслы, как версии «себя».
    Безвольные и обездушенный тела патриотов Украины стали мягко опускаться на пол украинского подсознания (или допросного подвала, это уж как кому угодно), где сейчас лежит (якобы безвольно, но - явно вне своего сознания) Николай Перельман.
    Который вдруг вспомнил слова одного генерала:
    -  Я не хочу, чтобы вы умерли за свою родину, - сказал тот своим солдатам перед боем. - Но я хочу, чтобы мерзавцы с той стороны умерли за свою родину.
    Так за что «отдали» жизни патриоты «своей» Украины?
    И на чьей они были стороне, если не на своей? По какую сторону от горизонта?
И что такое патриотизм самого горизонта?
    Николай Перельман (победитель) - медленно поднялся на ноги, покачнулся и попросил у души своей (отчего-то замешкавшейся у далёкого монитора) поддержать его здешнее (изрядно избитое) тело в равно-весии, и его душа спохватилась и двинула стрелку курсора.
    Николай Перельман увидел (себя) - в своём равно-бесии (он и сам полагал себя демоно-существующим - существом, единым в нескольких существованиях).
    Сущность сущности, душа над душой, он - вспомнил Санкт-Ленинград (с лютым сарказмом, ибо сейчас самое время было) и ресторацию на Невском проспекте, где живой Максим Карлович Кантор и мертвый Виктор Леонидович Топоров, два очень полезных гения современности, позволили ему, бесполезному гению вне-временности, спросить их о Родине и об истине.
    Виктор Леонидович Топоров не сказал ничего.
    -  Истина превыше родины, - сказал Максим Карлович Карлович.
    -  Неправда ваша, - ответил Перельман, и теперь было то самое время, когда неправду одного полезного гения (живого) и молчание другого полезного гения (мёртвого) надобно было иллюстрировать действием.
    Потому он оставил сладостный вид (летний Невский, броуновское движение мирных людей, то и дело распахиваемую - здесь ему почудилось сравнение с мандельшамовским черноземом: переувлажнена, пречернена, вся в холе, вся в холках маленьких, вся воздух и призор - дверь ресторации и беседу в оной двух высокоинтеллектуальных людей) и вернулся в подвал украинского подсознания.
    Два украинских почти-трупа как раз опустились на пол и там успокоились.
    Две украинских почти-души почти-вознеслись и почти что пронизали своды подвала, доказав свою маргинальность: насильственно сливаясь с тихим сиянием астрала, которому - всё одно, кто себя добавляет к нему - упырь или праведник: пусть дети потешатся, лишь бы убивать перестали!
    «Оттуда» - они убивать не смогут (пока что). Ни словом, ни телом (лишь ненадолго). Это мне - не всё равно и не все равны: я не одобряю убийств (цитата некоего Пуаро)! Но астралу безразличны мои приятия и неприятия: там каждому даётся по вере.
    Здесь требуется небольшое «разъяснение этой совы» (Собачье сердце):

    Если ты веришь в ад на земле, то и на небе получишь ад. И даже будешь в нём счастлив, полагая его раем. «Зло не есть какая-либо сущность; но потеря добра получила название зла.» (Аврелий Августин); «убитые» Перельманом политические Украинцы будут счастливы - в своём аду: полагая своё страдание наслаждением; они даже себе со-страдать не смогут.
    Будут им счастье, которое - меньше страдания. Упрощено (умоляя о понятном): зло есть умаление добра.
    Впрочем, этот факт настолько же меньше истины, насколько меньше её прозрение Перельмана: нельзя сравнивать большую и меньшую бесконечности - любое сравнение есть умаление добра (мольба о понятном).

    Но это всё мудрствования о непостижимом. Об истине и родине мы ещё успеем поговорить. Ибо наше с вами время - пластилиново: захочу - вернусь и пересмотрю то, чего ещё даже не видел...И то не видел, и это, да ещё и сё...
    И Перельман вновь вернулся в себя - оставленного без сознания, и оба его допросанта были всё ещё «живы» (быть может, их - в этом варианте реальности - следовало оставить жить); ведь и у Перельмана тоже были дела здесь, в этой жизни.
    Поэтому - опять и опять ипостась Перельмана (та, что в украинском подвале возвращает себе чувства: обоняние, осязание, половину слуха, полуприщур зрения) решила вернуть себе вкус и (благодаря другой душе Перельмана, двинувшей стрелку курсора) ощутила нёбом леденящий и трезвящий глоток медицинского спирта.
    Опять и опять она ищет себе вариант бытия, наиболее близкий к прозрению и полному исцелению, осознанию целого.
    -  Не прими, тело моё, за пиянство, но прими за лекарство!
    По всему застенку пронесся запах талого весеннего снега...

    Где горизонта нет и нет предела,
    Там нет и дела для тебя, о не-любовь!
    Там нет и тела для тебя, вода сосуда!
    Но сделал я простую вещь, поскольку жив:

    Пороки Ганнибала, Александра,
    Когда б мы видели без дарований их...
    Я отпущу на волю ваши страхи:
    Тела, что превращаются в труху,

    Старух, в которых обратятся жены!

    Но можешь ты спокойно угощать
    Меня согретым снегом из ладони.

    Пришло (к нему) - время телодвижений. Опять и опять (к нему) - пришло время.
Но на этот раз (так ему захотелось) - в унисон с последнею строчкой: по всему застенку действительно - словно бы в ладонях - пронёсся запах весеннего снега.
   И тогда Перельман-в-застенке (а это был Перельман-будущий, уже более опытный в желаниях) приоткрыл своё забрало век... Словно бы в застенках средневекового замка!
    А чеширская улыбка вновь погнула континуум.
     Хотя век сейчас двадцать первый, да и деятельных патриотов Украины,
бойцов Правого сектора, сложно было с-читать оппонентами в рыцарских ристаниях.
      Но - их следовало обязательно с-честь! Во имя собственной чести и хорошего чтения.
       Но - это благие на-мерения: мера Бога во смертном теле...
       Это вечность - ве-щает, но - душа имеет дело с тем «телом времени», в котором она сейчас тоже «изгибается»...
     Это его налитый кровью и болью глаз - приоткрылся, чтобы острый - зрачок упёрся...
    Это деятельный патриот Украины - как раз над ним наклонился!
     -  Сто сарацинов я убил во славу ей.
       Прекрасной даме посвятил я сто смертей.
        Но сам король, лукавый сир,
       Затеял рыцарский турнир...
     Я ненавижу всех известных королей, - не очень уместно (когда его острый зрачок упирался в «своего» патриота) подумал Перельман (а так же подумал, что и амбициозная Хельга - тоже по своему прекрасная дама-Дульсинея).
    Второй патриот «своей» Украины - отвлекся, вполуха прослушивая на диктофоне запись допроса.
    Перельман (победитель) - подумал о разнице между живым и мертвым. То есть (банально, но у Бога действительно мертвых нет) - о жизни живой и жизни мертвой: в этом ему очень помогла на-глядная (даже взглядом можно огладить) встреча с Виктором Топоровым и Максимом Кантором.
    И очень хорошо, что во всем запредельном приняла участие очень понятная Хельга.
    Но - сейчас важно рассмотреть переходы из живого в мертвое! Допросный подвал украинского под-сознания даёт такую возможность.
    Одна ипостась Перельмана (та, что в украинском подвале и с пробитою барабанною перепонкой) - на-стала возвращать себе чувства: она брала их одно за другим! Обоняние, осязание, половину слуха, полуприщур зрения.
    Зато другая душа Перельмана (прошлая, перенесенная в будущее, см. первую часть) - за-двигала стрелку на экране монитора, раз-мышляя (а так же два-мышляя и три-мышляя, ибо ипостасей - как истин), как высвободить бренное побитое тело из украинского плена.
    Ипостась Перельмана (та, что в украинском подвале возвращает себе чувства: обоняние, осязание, половину слуха, полуприщур зрения) - решила вернуть себе вкус и (благодаря другой душе Перельмана, двинувшей стрелку курсора) - забежала на-перёд.
    Это ещё - в свой черед - обязательно будет разъяснено: Виктор Леонидович Топоров обязательно попробует угостить Перельмана водкой, и не получится у него) эта ипостась - ощутила нёбом леденящий и трезвящий глоток медицинского спирта...
    И выздоровела.
    -  Не прими, тело моё, это хлебное вино за пиянство, но прими за лекарство!
По всему застенку пронесся запах талого весеннего снега..

    Где горизонта нет и нет предела,
    Там нет и дела для тебя, о не-любовь!
    Там нет и тела для тебя, вода сосуда!
    Но сделал я простую вещь, поскольку жив:

    Пороки Ганнибала, Александра,
    Когда б мы видели без дарований их...
    Я отпущу на волю ваши страхи:
    Тела, что превращаются в труху,

    Старух, в которых обратятся жены!

    Но можешь ты спокойно угощать
    Меня согретым снегом из ладони.

    И опять (второй волной, первая уже улетела) - по всему застенку пронёсся запах весеннего снега. Тогда Перельман-в-застенке (а это был Перельман-будущий, уже более опытный в желаниях) - приоткрыл своё забрало прищуренных век...
    И тогда (прежде крепко прищуренный) - век выглянул из него: что он мог увидеть? Только своё - изначальное: в застенках средневекового замка, хотя век сейчас двадцать первый; да и деятельных патриотов своей Украины, бойцов Правого сектора, сложно было с-читать оппонентами в рыцарских ристаниях.
    Но(!) - следовало с-честь: во имя собственной чести и хорошего чтения.
    Допросант (за столом) - как раз заканчивал прослушивать запись допроса... Допросант (Перельмана-ударивший) - весело сообщал коллеге что-то вполне жизнеутверждающее...
    Итак, продолжим наше начало: второй патриот Украины отвлекся (впол-уха) - до-слушивая-до-слушивая-до-слушивая (и теперь на-всегда оставаясь в не-до-слушеной ноте до) на диктофоне запись допроса.
    Перельман (тоже) - едва не отвлёкся: ему тоже стало по-чти интересно (про-читать о себе на страницах какой-никакой, но истории), что он там мог бы под пытками наговорить? А ведь ему было что сказать о множественности миров...
    Но его острый зрачок уже уперся в патриота, и тому (как всадник утомлённого коня душа моя покинула меня: её словно бы выбило из седла) стало очень плохо на этом не-справедливом свете.
    На этом свар-ливом свете...
    Ведь допрашивали Перельмана с самого утра, а сейчас за пределами за-стенка наступал украинский (иссеня-бархатный) вечер; за пределами за-тела душа Перельмана приспосабливалась к пол-слуху, к пол-зрению и пол-знаию (от «ползать» по слуху, зрению, знанию) окружающих...
    Понятно, что патриоту по-плохело: словно бы куриное яйцо пере-варили в крутом кипятке.
    Ещё раз опишу обстановку (ведь доселе ни разу не описывал зрением круга - положив Перельмана его центром), а потом ещё-два опишу обстановку: Перельман (с пробитым ухом) сброшен ударом с табуретки на пол, но (почти сразу) - по-плохевший патриот закатывает ватные (патриоты называли «ватниками» тех, кто не разделял их убеждений... и вот такой конфуз...) глаза и начинает опускаться с ним рядом...
    Здесь требуется небольшое пояснение:

    как не согласиться с очевидным: «деление сущего на действительное и мысленное ложно». (Бенедикт Спиноза, нидерландский философ-рационалист и натуралист 1632 - 1677); согласитесь, что я (автор этой истории, в который раз обоснованно начинаю сомневаться в бессмысленности (среди нынешних смартфонов) не только русской словесности, но (на вскидку) - даже и в давно забытом трубадурстве провансальцев.

    Итак - изувеченный ватник выбил душу из патриота, всего лишь вспомнил о долге:

    Что долго был собой, а не другим.
    Что долго был любовь, а не измена.
    И есть такое чудо во вселенной,
    Что Бог всегда на стороне России.

    Почему Бог - «на стороне России», а не захотел самоопределения Украины («тоже» России) - за счет России, это просто: сами, дорогие мои, сами (нечего - даже и в вашем людоедстве - тунеядствовать), и всё сразу пошло, как всегда: Перельману предстояло оказаться во всём правым.
    Или во всём левым.
    Или во всём прямым.
    Поэтому - «выбитый на трубадурском ристании из седла» патриот опустился на пол, а поединщик Перельман - принялся широко распахивать глаза и даже решительно (ибо ситуацию надо было срочно решить в свою пользу, иначе его попробуют убить) подниматься на ноги.
    Второй патриот (не сам, но - окраиной-Украиной своей души) сразу же насторожился.
    Хотя - ещё ничего не видел. Да и потом - всё ещё не видел.
    И продолжил - не видеть, ибо мой Перельман (ad marginem всего мироздания) - его тоже копьем взгляда обидел.
    Чем почти что вызвал звездопад его мировоз-зрения и кружение его (обя-зательно под горшок стриженной головы): как о стену мелкий-мелкий горошек стали биться о насмешливость истины все прежние кумиры и авторитеты сего патриота.
    Да, взглядом (именно так) - выбивать из седла: это была работа! В головах патриотов (и сбитого на пол, и выбитого из колеи) стало сильно мутиться.
Впоследствии даже покажется, что оба станут «мертвы».
    Разумеется, хотя бы внешне «это» - не совсем так.
    А пока второй патриот всё ещё продолжал ничего не видеть (даже этой взволнованной мути), а (меж тем) - Перельман был уже на ногах и готовился размышлять о том, стоит ли ему продолжать оставаться на Украине физически...
    Ведь метафизически ему место сейчас в диалоге Топорова и Кантора: даже гении могут на-городить много вздора.
    Например, что истина выше родины.
    Так что же, ограждать себя от такой гениальности? Или наградить себя такой гениальностью? Вопрос здесь в другом: поможет ли такая (или ещё какая-никакая) гениальность самоопределиться в мире, где много жизней (не чужих, а именно твоих), где много смертей (и твоих, и чужих, и общих).
    Поэтому Николай Перельман (победитель, который уже поднялся на ватных ногах и оттёр с уха струйку крови) - оглядел весь подвал украинского подсознания и понял (ещё и ещё раз понял), что без определения отношений истины и родины выхода отсюда не будет.
    Поэтому Николай Перельман (победитель, выбивший дух из одного патриота и пока что всего лишь не давший другому патриоту заметить свою активность) - оглядел себя и решил ненадолго вернуться в беседу Топорова и Кантора.
    Хотя бы для того, чтобы решить, как же быть с другим патриотом. Просто выбить дух (то есть оставить без духа, как они его самого - без слуха)?
    Но(!) -  тотчас возникнет вопрос: что оставить на месте ушедшего духа?
    -  Хорошо-хорошо-хорошо! - мелко-мелко покивал Перельман, по-кривясь-по-кривясь-по-кривясь от прострела в в пробитой своей перепонке: тотчас вновь ис-кривились пространство и время, и пали препоны, и он вновь оказался на Невском проспекте, унеся с собой лишь воспоминание о подвале (как некую иллюстрацию к предстоящей беседе двух гениев, которую он собирался подслушать).
    -  Хорошо-хорошо-хорошо!
    В подвале он (другой «он» - несколько более опытный и побитый патриотами Украины) ещё раз огляделся и решил, что здесь всё может подождать.
    На Невском проспекте он (ещё более другой - несколько менее опытный и не побитый патриотами Украины) заторопился и (каким-то образом) - опять вошёл в ресторан, дабы ещё раз присоединиться к беседе.
    Сознание Перельмана (сразу смазав карту будня, плеснувши краски из стакана) тотчас оставило Дикое Поле Украины (туманный ad marginem моего бытия) и вновь перенеслось в Санкт-Ленинград на Невский проспект.
    Точнее (становясь точкой опоры, дабы перевернуть очередную землю), сознание Перельмана вернулось на своё место, в дискурс с собственным бытием.
    Где же сознанию - находиться, если сам Перельман - находится в мире с собственным бытием? А со-знание Перельмана - находится сейчас в противоречии с миром и бытием, то есть в ресторации на Невском проспекте (Невской Першпективе, сиречь); и что ему там (в перспективе) предстоит?
    А предстоят ему - всё те же полезные (социально значимые) гении, то есть Максим Карлович Кантор и Виктор Леонидович Топоров, которые (каждый на свой лад, естественно) - будут предлагать Перельману (бесполезному гению) измениться и занять-таки определенное место в иерархической пирамиде экзи'станса.
    Напомню: ресторация эрзац-японская, именуемая Васаби.
    Напомню: здесь Николай Перельман распрощался с женщиной Хельгой, желавшей ему исключительно «своего» добра.
    Напомню так же, что (и это в пространстве ad marginem - на самом краю мысленного пространства - более чем нормально) Виктор Леонидович Топоров уже скоро год, как официально почил в бозе.
    Каково это, губы свои за-держать на морозе жестокого запределья? Каково это: быть для не-видящих - мёртвым?
    Произносить слова словно бы из за-земелья.
    Произносить слова словно бы из-за не-бья, из-за детского плечика неба.
    На нёбе своём искать себе хлебь-я (хля-бей), сиречь быти-я (бития), которое - предстоит рас-хлебать, два-хлебать, три-хлебать, доколе не случится «на месте фигура замри»: сиречь - реальность не будет протерта до дыры - в пустоту.
    Тогда (и только тогда) - этот мир мог бы стать Перельману абсолютно комфортен. Поэтому мы возвращаемся и возвращаемся к беседе полезных гениев, живого и мертвого, дабы они определяли нам смыслы, а мы бы с ними не соглашались.
    Ибо каждый определяется в несогласии, огораживая себя от мира.
    Ведь гораздо раньше нашего осознания, ещё когда в застенках украинского Правого сектора - одного Перельмана отправили в нокаут (за-одно изувечив ему одно ухо), другая душа Перельмана (не та, что версифицирует мир на экране своего монитора, двигая стрелку курсора) - стала слушать, как могли бы говорить об Украине в японском ресторане на Невском.
    Максим Карлович стал рассказывать историю из жизни - полагая её притчей:
    -  Как-то Александр Александрович Зиновьев (я смею себя считать его учеником) долго и не оставляя надежды ухаживал за одной очень красивой женщиной.
Но однажды в компании знакомых она (всего лишь) сказала, что даже не одобряет, но - понимает причину  ввода наших войск в Чехословакию. Услышав это, он встал, попрощался и более никогда с этой женщиной не виделся.
    -  Ну и дурак, - мог бы сказать (встревая в беседу) Перельман.
    -  Кто? Зиновьев? Да вы сами-то кто? - могли бы в ответ промолчать полезные гении.
    Чем очень могли бы Перельмана повеселить: душа Перельмана (начиная присутствовать при этой беседе: медленно и по слогам плотью себя облекая) настороженно перекатила глазные яблоки (словно бы обустраивая их в глазницах очерченного черепа) и уставилась на красивого мужчину Максима Кантора, успешного европейского художника и небезызвестного русского писателя, автора нашумевших романов.
    (сразу признаюсь, мне роман Красный свет не приглянулся, и я его - едва начав - сразу бросил)
    -  Чехословакия - была слаба. Точно так же, выбирая между истиной и родиной, следует выбрать истину, -  сказал Максим Карлович Кантор. - Украина - сейчас слаба, поэтому я на стороне слабых.
    Он не стал добавлять, что это ставит его по другую сторону от нынешней России. Он не представлял всю силу всемирной нежити, готовой встать на стороне Украины (и стать Украиной).
    На самом деле Максим Карлович - не хотел осознать, что его учитель Александр Александрович Зиновьев - тоже поступил по зову долга: начав исполнять (понимай - начав «читать» мироздание) не понравившийся ему долг перед красивой женщиной, не стал продолжать его слишком долго.
    Как для «тогдашнего» Зиновьева, так и для нынешнего меня;так-то! И ничего личного. Только само-любие. В этом мире ни для чего нет никаких оснований, кроме простого: я так хочу.
    Например - в противовес любым максимам карловичам: я хочу, чтобы моя (именно моя, а не изувеченная кем-либо извне) Россия была.
    Виктор Леонидович Топоров любил писателя Максима Кантора. Мёртвый Топоров считал живого Кантора единомышленником и продолжателем, поэтому любил (или думал, что любит); что есть любовь людей? Я думаю, что люблю. Я чувствую, что люблю.
    Что именно? Свой экзи'станс.
    Вот и своё состояние влюблённости было для Виктора Леонидовича Топорова вполне очевидно: влюблённость в экзи'станс несомненного гения была для него (мёртвого) - вполне оче-видна.
    Оче-видно, что он считал человека превыше сей-чашной (то есть «чашу эту мимо пронеси») истины.
    -  Это - неправда, - просто сказала душа Перельмана Максиму Карловичу Кантору, общепризнанному деятелю искусств. И слова эти сразу смазали «карту будня, плеснувши краски из стакана.»
    Ибо - «эта» душа Перельмана (уже знакомая с застенком украинского подсознания) облеклась сама собой и вмешалась в происходящее. Но Максим Карлович принципиально не слышал такой души такого Перельмана:
    -  Очароваться такой Россией, какая она сейчас, у Украины точно не получится, - сказал он, в меру успешный на Западе художник.
    И опять Топоров промолчал. Даже не вздохнул.
    -  Ну и Бог с ней, с «такой» Украиной, - мог бы сказать Перельман.
    И его опять никто не услышал бы, просто потому, что Бог и так со всеми нами, и всё будет, как и должно (что, собственно, Перельман и имел в виду). Но - опять и опять Перельман, зная, что именно так и будет, вспомнил, что он всегда на Украине (ad marginem) и просто обязан называть всё по имени.
    Поэтому он произнес вслух:
    -  Если уж договаривать всю ужасающую правду до конца, то и Бог с ней, такой Украиной, - просто сказала душа Перельмана..
    А самого Перельмана (одну из его ипостасей) сейчас приводили в чувство в украинском застенке. Для чего - прещедро плеснули сту-дёной (сту-донной, читай - солёной) водой из ведра.

    На деле, разумеется, никакого ведра не было. Никто не озаботился приводить в чувство пойманную жертву (уже принесённую в жертву, раз уж позволила себя поймать).

    -  А это неправда уже твоя, - сказал в Санкт-Ленинграде душе Перельмана мёртвый Виктор Топоров.
    -  Может быть, - согласилась душа. -  Только я хочу, чтобы моя Россия - была, и если её бытие входит в противоречие с какой-либо сиюминутной (то есть - комфортной) истиной, то есть и другие сиюминутные истины: в этом мире сиюминутного - море.
    В мире случайного - море сиюминутных миров: отсюда и взялось ведро соленой воды, кое выплеснулось в застенке - на потерявшего сознание Перельмана! Ему вовсе не обязательно (этому эмалированному ведру) быть реальным для патриотов «своей» Украины, главное, оно было явлено Перельману.
    Хорошо на свободе помышлять об экзистансе, об ad margintm (у-краине, о-краине бытия), говорят: человечек частичен, его истины частны, и произносит он их своей родинкой на губе - это и есть его родина, её произнесение... Хорошо на свободе!
    Ты помысли об этом - в застенке. Впрочем, пока что - продолжим беседу с полезными гениями.
    -  Это неправда, что истина превыше родины, - повторила душа Перельмана Максиму Карловичу Кантору, и тот - опять её не стал слышать. Зато - её опять услышал Топоров и просто сказал, указывая за свободное место за столиком:
    -  Садись с нами. Выпей водки.
    -  Я не пью, - улыбнулась душа Перельмана. Напомню, она была (в отличие от прошлой души Перельмана, колдующей у монитора) будущей.
    -  Это ты зря, - сказал Топоров душе Перельмана. - Водка есть чистейшей слезы алкоголь, яд экзи'станса, каждая песчинка (капля яда) из его часов отодвигает нам сроки.
    -  Я не пью яда. Так вышло, - виновато призналась душа.
    Она чувствовала себя виноватой: отодвигать сроки, противоречить Оккаме, добавлять и добавлять живую душу к мертвому миру - не это ли сущность человека прозрения? Здесь нет вопроса - разрыва миропорядка, есть сплошной ответ.
    И тогда ипостась Перельмана (та, что в украинском подвале возвращает себе чувства: обоняние, осязание, половину слуха, полуприщур зрения) - решила вернуть себе ещё и вкус экзи'станса, и своею волей (но и благодаря другой душе Перельмана, двинувшей стрелку курсора) - ощутила нёбом леденящий и трезвящий глоток медицинского спирта.
    -  Не прими этот вкус экзистанса, тело моё, за пиянство, но прими за лекарство!- улыбнулась душа Перельмана, которая вся (вчера, сегодня и завтра, перед монитором и без волшебства монитора) была совершенно едина в прозрении и (по-тому и по-этому) почти совершенна.
    По всему застенку пронесся запах талого весеннего снега...

    Где горизонта нет и нет предела,
    Там нет и дела для тебя, о не-любовь!
    Там нет и тела для тебя, вода сосуда!
    Но сделал я простую вещь, поскольку жив:

    Пороки Ганнибала, Александра,
    Когда б мы видели без дарований их...
    Я отпущу на волю ваши страхи:
    Тела, что превращаются в труху,

    Старух, в которых обратятся жены!

    Но можешь ты спокойно угощать
    Меня согретым снегом из ладони.

    И опять (второй волной, первая уже улетела) - по всему застенку пронёсся запах весеннего снега. Тогда Перельман-в-застенке (а это был Перельман-будущий, уже более опытный в желаниях) приоткрыл своё забрало век.
    Тёмные века. Аутентизм Средневековья. Действо разворачивается в виртуальных застенках средневекового замка. Хотя век сейчас двадцать первый, да и деятельных патриотов «своей» Украины, бойцов Правого сектора, сложно было с-читать оппонентами в рыцарских ристаниях.
    Но(!) - следовало со-честь. Во имя собственной чести и хорошего чтения.
    Но(!) - это благие на-мерения, мера Бога в смертном теле. Тесно ему, и потому разрывает кроваво (кому в смерть, а кому в бессмертную славу). Это вечность ве-щает, но- со-време'нная душа имеет дело с тем телом времени, в котором она сейчас.
    Перельман признавался себе (и всем своим душам), что его украинский застенок насквозь виртуален!
    Аутентично во-ображён (им).
    Аутентично пре-ображён (им).
    Сделан (им) - таким, каким надобно его умозрению, которое в чём-то (наверное - не во всём) превосходит простую реальность. Наверное, этот виртуальный мир украинского национализма ошибочен, в чём-то не правилен, но (вообще) - ведь он моей России совершенно не нужен.
    Поэтому - я могу вообразить его таким, чтобы без всякого ущерба для себя от него отказаться.
    А потом, может статься, ещё и вернуться за ним.
    Такой экзи'станс может на что-нибудь да и сгодиться.
    -  Очароваться такой Россией, какая она сейчас, у такой Украины точно не получится. Такой России - которая прагматично использует чужой негативный опыт для своего собственного позитива. Такой России - которая не бежит за предавшими её, дабы положить свою русскую душу за недруги своя, - сказал Максим Карлович Кантор (который иногда удивительно формулировал реальность).
    И в чём-то очень главном он был прав.
    Разумеется, не во всём главном , но - хоть в чём-то.
    -  Мир частичен, и только часть мы можем хранить, раз не помести'м в себе целого, - сказал Перельман (который и сам не помещал в себе собственного про-зрения). Но он опять не был Кантором услышал.
    Впрочем, Перельману было всё равно. Нравился ему только искренний Топоров.
    Впрочем (не менее искренне) - сам он хотел бы выжить в подвале украинского подсознания. Но (не менее искренне) - настоящее его место (не смотря ни на какие другие места) именно в диалоге Топорова и Кантора.
    Хотя бы потому, что даже гении (особенно - полезные гении) могут нагородить много вздора. Человек частичен. Человек себя ограждает. Поэтому пусть он (человек) - нагородит (из вздора) немного истины.
    Для того, чтобы проследить за огораживанием вздора, Перельман и необходим.
    Для того, чтобы проследить за охранением родины (огораживанием её от вздора) Перельман и необходим.
    Поэтому(!) - у находившегося в украинском застенке Перельмана перед глазами возник Санкт-Ленинградский ресторан. Тогда Перельман решил ненадолго отстраниться от помех украинского экзи'станса и прибег к простым решениям.
    На-пример(!) - следовало примерно решить проблему того самого патриота этой самой «одной из окраин», который - пробил-таки перельманово ухо, дабы (сам, естественно, ведать о том не ведая) возвысить Перельмана до рас-слышания духом... До два-слышания духом... До три-слушания духом...
    При счете три (а не при-движении курсора) - Перельман с пробитым ухом начал тело-движение (причём не только в сторону духа): следовало преодолеть сопротивление тела, для этого его предстояло по-дви-нуть...
      Душа Перельмана (прошлая) отодвинулась от самоё себя и посмотрела, как (сочленение за сочленением, сухожилие за сухожилием, мускул за мускулом) совершаются телодвижения...
        Все эти тела в разных временах и в разных степенях постижения - лишь сочленения...
         Все эти дела (видимые и невидимые) - лишь сочинения...
         А весь этот многождыслойный мир - со-подчинение, само-версификация.
        Всё это так. Но(!) - данный факт ничуть не отрицает реальности, в которой необходимо решить дилемму родины и истины (а что решать?) и спасти самого Перельмана из застенков украинских патриотов «своей» (самоопределяемой за счет «моей») родины, то есть (за счет России) Украины.
    Перельман, человеко-демон, демон-стратор реальности, всё же ограничен сиюминутностью нахождения.
Следует найти - сей-час, ведь все-часа - не будет. А потом - решить, что (и кто) последует за следом.
    Он решил продолжить бежать из застенка (причём - продолжить, ещё не начав), поэтому - он просто обошёл одного (лежащего на полу) патриота и направился к другому патриоту; словно сердце, что прежде от страха пряталось в пятках, а теперь пере-мещалось в живот: забродили животные - самые простые желания выжить.
    Одна надежда: желаний много, у каждой ипостаси своё по-желание (выступающее по желанию).
    Перельман (сам по себе) - подошёл к патриоту.
    Перельман (с одной стороны) - признал свою правоту патриота «своей» Украины.
    Перельман (с другой стороны) - прекрасно видел, что эта (патриотова) правота происходит за счет его (перельмановой) правоты: именно самоопределение, отделение самого-себя от всего-себя. Называние самого себя по одному из имен, выхождение из себя-всего по одному-самому.
    Перельман - по-дошёл к патриоту и увидел, что тот колышется в воздухе, аки воздушный шарик.
    Перельман - по-ступил примитивно: он взглядом проткнул этот шарик и выпустил из него пустой (не содержащий души) воздух. После чего рыцарским копьем своего взгляда подхватил образовавшийся дырявый лоскут формы и отбросил его к другому (ещё более бессознательному) патриоту Украины.
    После чего (примитивно) - отвернулся и (равнодушно) - направился к выходу.
Разумеется, он оказался в подвале.
    Разумеется, не только собственного подсознания.
    Странное мерцание мыслей наполняло узкий проход между стен (Перельман словно бы передвигался по собственному позвоночнику и устремлялся к собственному мозжечку); любой человек (ежели он не пророк, и его не ведет - взявши за душу - провидение) здесь испытал бы тоску безысходности.
    Перельман же, до сих пор никакой смерти полностью не победив, не чувствовал и умиротворения. Согласитесь, примириться с невозможностью полной победы сродни отказу от своей провиденциальности.
    Иные (но не мы) - полагают такой отказ примирением с миром.
    Итак, т. н. смерть! Лишение человека со-знания (если ты не помещаешь на место пусто или на место свято) - тоже не есть дело благое. Поэтому - пока один Перельман движется по собственному позвоночнику (и находится на Украине), другой Перельман (в Санкт-Ленинграде перед ресторацией) должен сейчас решить, должен ли он уже непосредственно, а не в качестве внимающего профана (то есть волей своей, словно бы стрелкой курсора, мироформируя течение разговора) действительно присоединиться к беседе Топорова и Кантора.
    Или лучше для этой беседы, если за её говорением со стороны проследить. То есть - продолжить профана изображать...
     То есть - следить за течением беседы и не возражать...
      Как за из-речением Леты, когда мимо проистекает труп твоего врага!
     Любой человек, решая такую дилемму, тоже испытал бы тоску безысходности, но - только не Перельман. Даже «простой» Перельман, реальный доказатель недоказуемых теорем, а не только - данный нам в этом тексте демиург своих миров, человеко-бес-сребренник.
     Сейчас его прошлая душа (взжелав утвердить себя, как она полагала, среди равных ей сущностей) двинула стрелку курсора, и ипостась Перельман ступила за порог ресторана, сразу направившись к помянутым собеседникам.
    Воспитанный Максим Карлович подчеркнуто удивился.
    Топоров недоуменно взглянул:
    -  Так все-таки ты водки хочешь?
    -  Хочу, - просто сказал абсолютно трезвый Перельман. - Но не буду.
    -  Так чего пришёл?
    -  А я и не уходил.
    Теперь (вновь и вновь) - опишем двух этих людей (Топорова и Кантора), то есть живого и мёртвого, встреченных мной (и моим Перельманом) в одной из моих версификаций мироздания - именно что на Невском проспекте города Санкт-Ленинграда: должна же быть какая-то награда человеку за то, что он вписан в некий объем пространства, от которого отделен неким покровом тела.
    Награда человеку в том, что мы видим его и слышим.
    Художнику Максиму Кантору всё это должно быть ведомо. Но у меня есть подозрение, что художник Максим Карлович Кантор не столь абсолютно привержен истине вне себя, сколь невозвратно - истине в себе... Что тут скажешь?
    Только то, что он (как и амбициозная Хельга) - прав для себя, поэтому - Перельману не интересен.
    Перельману - попросту неведомо, как Топоров оказался очарован Кантором.
    -  Ну так садись, - решил Виктор Леонидович.
    -  Николай, зачем вы опять здесь? - спросил Максим Карлович.
    -  Меня интересует маргинальность сознания, в данном случае Украина.
    -  А что тут интересного? - воскликнул Кантор. - Украина права, а Россия не права.
    Топоров неслышно крякнул и повёл бровями.
    -  Это неправда, - сказал Перельман.
    -  За эти слова я исключу вас из числа своих друзей в социальной сети.
    -  Спасибо, - поблагодарил Перельман. -  Я (как и ваша - но не моя - Украина) тоже маргинал и не могу иначе.
    -  Садитесь. Выпейте, наконец, - сказал Топоров (как-то вдруг перейдя на «вы»).
    Кантор, меж тем, затаил на своём лице будущую мысль: что мировоззрение (мироформирование, версификация мира) таких индивидуумов, как данный ему здесь и сейчас Николай Перельман, приведет к краху (самоубийству) русского культурного пространства.
    Николай Перельман был с ним отчасти согласен: любая ослепительная победа есть часть сокрушительного поражения. Его со-гласие (вновь) - изогнуло континуум. Со-гласен - это всегда от поражения.
         От того, насколько ты поражен нисхождением своего само-преодоления.
           Впрочем, всё это в традициях русского чуда.
          -  Выпейте, наконец, - потребовал от Перельмана Топоров.
    Он (Виктор Топоров) - не видел иного выхода из сложившейся безысходности, внешней и внутренней.
    Перельман понял и сел за столик. Словно бы знал, что (там, в другой ипостаси) из застенков Правого Сектора (или даже насквозь лживого - а ведь другого просто не может быть даже чисто этимологически - СБУ) нет иного выхода, кроме искусственно изменённого самосознания.
    Топоров сделал приглашающий жест в сторону стоявшей на столе водки.
Кантор поморщился. Перельман слышал им не-высказанное, но - вы-страданное. Перельман был с Кантором согласен: жизнь есть страда. Кроме того, жизнь есть страда ипостасей, пасомых волею частной истины (коя и есть моя родина).
    Кантор (тотчас) - раздражился, почти что услышав (все же гений, многое ему позволено):
    -  Человек не частичен.
    Топоров молчал
    -  Отчасти согласен. Вообще я с вами всегда - от-части со-гласен (произнесён по частям), - сказал Перельман, протянул руку и налил себе водки в маленькую рюмку, подумав при этом: странная какая, японская, должно быть?
    Или у японцев они тоже - не «такие», как наше воображение: всё представляется идеальным для данных места и времени, состояния и прояснения.
    -  Я исключил вас из числа своих друзей, - сказал Максим Карлович Кантор, имея в виду социальные сети.
    -  А верно ли, - искренне спросил Перельман, - что ваша позиция изменяется в зависимости от того, кто является спонсоров ваших художеств, Так, во всяком, случае, было заявлено в вас - в социальных сетях. Потом - не являетесь ли и вы заложником вашего больного самолюбия и болезненного самолюбования, которые более чем очевидны?
    -  Виктор Леонидович, - сказал Максим Карлович Кантор, полезный гений и более чем реализованный индивид. - Позвольте, и я попрошу Николая уйти. В нашей версифицированной реальности его уже нет, из моих друзей он исключён, а в этой реальности сами вы (увы) скоро два года, как мертвы.
    -  Пусть он договорит, - сказал Топоров. - Он тоже от-части прав.
    -  Да, - сказал Николай (победитель, любимец богини Ники и сам человеко-демон). - Иначе выйдет, что вы создаете для себя согласный с вашими частностями мир, обособляясь от остального. Вы создаете для себя согласную с вами родину, следовательно, в отношении вас и родины (вашей ли, моей ли) я прав.
    Кантор вежливо улыбнулся. Ему было всё равно. Он полагал, что с ним истина.
    -  Похоже, - сказал Перельман. - Очень похоже. Истина со всеми.
    -  Так чего пришёл (так странно прозвучало от Кантора: почти на «ты»)?
    -  А я и не уходил (тоже прозвучало: почти на «вы»).
    Теперь повторим описание (заключение души в очертание) - двух этих людей (Топорова и Кантора), то есть живого и мертвого, встреченных мной (и моим Перельманом) в одной из моих версификаций мироздания именно на Невском проспекте города Санкт-Ленинграда: должна же быть какая-то награда человеку за то, что он вписан в некий объем пространства, от которого отделен неким покровом тела?
    Награда человеку в том, что мы видим его и слышим.

    Художнику Максиму Кантору всё это должно быть ведомо. Именно поэтому даже художнику Максиму Кантору его личная видимость не равна его личной истине. И в этом была сильная сторона социальности Максима Карловича: он является апологетом собственной ценности для самого себя.
    В какой-то степени Максим Карлович Кантор тоже является политическим Украинцем. Так однажды в моих со-беседах с украинскими троллями родился оксюморон: хорошо образованный бандеровец.
    И если и в язычестве, и в иудаизме, и в православии все мы (в какой-то степени) фарисеи, распявшие истину на своём личном кресте... У меня только один вопрос: наиболее ли оптимален Максим Карлович Кантор, свидомит постмодерна, для понимания того, что и как происходит на frontier миропорядка?
    Лучше мне избегать ответа на этот вопрос.
    Но у меня есть не только подозрение, что художник Максим Карлович Кантор не столь абсолютно привержен истине - вне себя, сколь невозвратно - истине в себе... Я в этом совершенно уверен.
    Чистейшей воды гордыня. И его, и моя. Что тут скажешь?
    Только то, что он (как и амбициозная Хельга) - прав для себя, поэтому Перельману - не интересен.
    Перельману (победителю) - попросту неведомо, как Топоров оказался очарован Кантором. Поэтому (а не по другой причине) - происходящее повторяется и повторяется.
    -  Ну так сади-тесь («вы» почему-то далось с трудом), - решил Виктор Леонидович.
    -  Николай, зачем вы опять здесь? - очень легко спросил Максим Карлович.
    Топоров недоуменно на него взглянул и ответил:
    -  Может, решился выпить, когда ещё такой случай представится? Так вы хотите нашей водки, Николай?
    -  Хочу, - просто сказал абсолютно трезвый Перельман. - Но не буду.
    -  Так чего пришёл? - молча (и на «твердый ты») повторил Топоров.
    -  А я и не уходил, - молча (и на «ты») ответил (повторил-повторил-повторил) Перельман.
    После чего «начал» разговор - с того момента, когда и где «начались» повторы:
    -  Похоже, - сказал Перельман. - Очень похоже.
    Топоров взглянул:
    - На что?
    -  Что истина Максима Карловича (как и родина Максима Карловича) вполне прилагательны и (так или иначе) служат к пользе Максима Карловича.
Максим Кантор (полезный сам себе гений) - остудёнел лицом. Так Перельман (победитель) - выходил из собственных повторов.
    -  Да, - сказал Виктор Леонидович Топоров. - Вам действительно придется уйти. К моему глубокому сожалению.
    Кантор кивнул. Не глубоко и без сожаления.

    Так Перельман (другая его ипостасть) - получил свой шанс выбраться из застенков украинского подсознания. Поэтому здесь и сейчас (в ресторане на Невском проспекте Санкт-Ленинграда) он встал, кивнул обоим собеседникам и направился к выходу, ибо здесь все было сказано и услышано.
    Поэтому - там и сейчас (или тогда, или когда-нибудь) он уже шёл по короткому (идущему от мозжечка-застенка) позвоночнику подвального коридора и устремлялся (насколько позволяла ему некоторая его - словно бы сказанной фразы - избитость) прямиком к лестнице наверх.
    Будучи почти что уверенным, что дверь в подвал не заперта, и он действительно окажется на бандеровской Украине.
    Будучи почти что уверенным, что там ему встретится всё та же Хельга.
    Которая явится в образе Дульсинеи и предложит ему её спасти (там и тогда - или когда-нибудь). Более того, которая вполне может (здесь и сейчас) опять его «встретить» (якобы случайно - в одной из своих прижизненных реинкарнаций - встретиться, просто проходя мимо) при выходе из ресторации на Невский проспект.
    Итак, Перельман бежит (насколько бежать избитому Перельману возможно - то есть едва-едва) по коридору под-вала!

    Вот пусть кто-нибудь теперь скажет, что в виртуальной беседе трех реальных людей не были определены судьбы мира и Украины!
    Пусть кто-нибудь мне это скажет и (тем самым) подарит надежду на лучшее (а не только на Вечное Возвращение к жизни и смерти), из которого последует лучший выход, нежели тот, что сейчас Перельмана ждёт.

    Итак: что же делать? Ограждать себя от такой гениальности? Или наградить себя такой гениальностью?
    И если для Перельмана (победителя) - нет вопросов, но - есть ответ, то для меня - вопрос здесь в другом: поможет ли такая (или ещё какая-никакая) гениальность самоопределиться в мире, где много жизней (не чужих, а именно твоих), где много смертей (и твоих, и чужих, и общих).
    Ну вот, например: пьяное тело Перельмана на кухне квартиры, на проспекте Энергетиков в Санкт-Ленинграде.
    Трезвая душа (вот разве что она - прошлая, замутнённая прошлыми хотениями: перед экраном монитора) - там же.
    Трезвое тело Перельмана-атлета (будущего, но - перенесенного немного в прошлое) - перед входом в ресторан, где помянутые гении (живой и мертвый) - рассуждают о сущем и высшем, а так же о не-сущем и низшем.
    Ибо - несущем жизнь.
    Например - несущем жизнь на окраину (ad marginem) моей родины, на Украину, точнее - на одну из многих её окраин. Например - принесшим её тому Перельману, которому патриот этой самой «одной из окраин» пробил ухо, дабы (сам, естественно, ведать о том не ведая) возвысить Перельмана до (нота такая) - рас-слышания духом.
     До (нота такая) - два-слышания духом! До (нота такая) - три-слушания духом!
При счете три (а не при-движении курсора) - Перельман с пробитым ухом начал тело-движение (причём не только в сторону духа): следовало преодолеть сопротивление тела, для этого его предстояло подвинуть...
      Душа Перельмана (прошлая) отодвинулась от самоё себя и посмотрела, как (сочленение за сочленением, сухожилие за сухожилием, мускул за мускулом) совершаются телодвижения...
       Все эти тела в разных временах и в разных степенях постижения - сочленения...
       Все эти дела (видимые и невидимые) - сочленения...
      А весь этот многократно-слойный мир - сочинение, версификация.
    Вы хотели простого мироздания? Ну так оно ещё проще! Совсем как задача обездвижения двух ражих патриотов своей Украины.
    И вот ответ на эту задачу: происходящее - это всё черновики, а не окончательные рукописи версификаций... Всё это так! Но даже этот факт не отрицает реальности, в которой необходимо решить дилемму родины и истины.
    А что здесь решать?
    Разумеется, следует (не-медля) - спасти Перельмана из украинских застенков.
Ведь даже он, человеко-демон, демон-стратор реальности, всё же ограничен сиюминутностью своего место-и-времени-нахождения. Поэтому следует всё сделать - сей-час, ведь все-часа не будет. А потом решить, что следует за следом.
    Потому он - решил: он продолжил бежать из застенка (причём - продолжил, ещё даже и не начав), поэтому - он просто обошёл одного (лежащего на полу) патриота и направился к другому патриоту (словно сердце, что прежде от страха пряталось в пятках, а теперь пере-мещалось в живот: забродили животные, самые простые желания выжить.
    Одна надежда: их много, у каждой ипостаси - своё по-желание (идущее по желанию).
    Перельман - подошёл к патриоту...
    Перельман (с одной стороны) - признал правоту патриота Украины.
    Перельман (с другой стороны) - прекрасно видел, что эта правота происходит за счет его правоты: именно самоопределение, отделение самого-себя от всего-себя. Называние самого себя по одному из имен, выхождение из себя-всего по одному-самому.
    Перельман - подошел к патриоту и увидел, что тот колеблется в воздухе, аки воздушный шарик.
    Перельман - по-ступил примитивно: он взглядом проткнул этот шарик и выпустил из него пустой (не содержащий души) воздух. После чего рыцарским копьем своего взгляда подхватил образовавшийся дырявый лоскут формы и отбросил его к другому (ещё более бессознательному) патриоту Украины.
    После чего примитивно отвернулся и равнодушно направился к выходу.
Разумеется (далее) - он оказался в подвале.
    Разумеется (ещё далее) - не только собственного подсознания.
    Странное мерцание мыслей наполняло узкий проход между стен (Перельман словно бы передвигался по собственному позвоночнику и устремлялся к собственному мозжечку); любой человек (ежели он не пророк, и его не ведет - взявши за душу - провидение) здесь испытал бы тоску безысходности.
    Перельман (до сих пор никого не убив) - не чувствовал и умиротворения.
    Лишение человека сознания (если ты не помещаешь на место сознания некую святость, что человекам невозможно) - не есть благородное дело.
    Поэтому (пока один Перельман движется по собственному позвоночнику и находится на Украине) - сейчас совершенно другой Перельман (в Санкт-Ленинграде перед ресторацией) должен опять и опять должен решить, следует ли ему непосредственно присоединиться к беседе Топорова и Кантора.
    Или лучше для этой беседы, если за её говорением со стороны проследить? Как за течением Леты, когда мимо проистекает труп твоего врага.
    Любой человек (решая такую дилемму) - тоже испытал бы тоску безысходности, но - только не Перельман. Его прошлая душа (возжелав утвердить себя, как она полагала, среди равных ей сущностей) двинула стрелку курсора, и ипостась Перельмана (опять и опять) - ступила за порог ресторана, сразу направившись к помянутым собеседникам.
    Воспитанный Максим Карлович (опять) - подчеркнуто удивился...
Топоров (опять) - недоумённо взглянул...
    -  Так все-таки ты водки хочешь? - спросил мёртвый Топоров (будто тоже видел эти повторы реальности).
    -  Хочу, - просто сказал абсолютно трезвый Перельман. - Но не буду.
    -  Так чего пришёл?
    -  А я и не уходил.
    -  Так выпейте, наконец, - сказал Топоров (обращаясь сразу ко всем ипостасям).
    Он не видел иного выхода из сложившейся безысходности, внешней и внутренней.
Перельман понял и сел. Словно бы знал, что (там, в другой ипостаси) из застенков Правого Сектора (или даже насквозь лживого - а ведь другого просто не может быть даже чисто этимологически - СБУ) нет иного выхода, кроме искусственно изменённого самосознания.
    Топоров сделал приглашающий жест в сторону стоявшей на столе водки.
    Кантор поморщился. Перельман слышал им не-высказанное, но - выстраданное. Перельмкан был с Кантором согласен: жизнь есть страда. Кроме того, жизнь есть страда ипостасей, пасомых волею частной истины (коя и есть моя родина).
    Катор тотчас, раздражился, услышав (всё же гений, многое ему позволено)::
    -  Человек не частичен.
    Топоров молчал.
    -  Отчасти согласен. Вообще я с вами всегда отчасти согласен, - сказал Перельман, протянул руку и налил себе водки в маленькую рюмку (а надо бы - в небольшую специальную пиалку «сакадзуки», сделанную из глины, стекла или дерева), подумав при этом: странная какая рюмка, не вполне японская японская, должно быть.
    Или у синтоистов-японцев (;;, синто - «путь богов») - они тоже не такие, как наше воображение: всё персонификации (за каждым предметом или действием стоит своё ками - ;, душа) - не представляются нам идеальными для данных места и времени, их (места и времени) состояния и прояснения ситуации.
    -  Я исключил вас из числа своих друзей, - опять сказал Кантор.
    -  Пусть он договорит, - сказал Топоров. - Он тоже отчасти прав.
    -  Да, - сказал Николай (победитель, любимец богини Ники и сам человеко-демон). - Иначе выйдет, что вы создаете для себя согласный с вашими частностями мир, обособляясь от остального. Вы создаете для себя согласную с собой родину, следовательно, в отношении вас и родины (вашей ли, моей ли) я прав.
    Кантор вежливо улыбнулся. Ему было всё равно. Он полагал, что с ним истина.
    -  Похоже, - сказал Перельман. - Очень похоже.
    Топоров взглянул:
    - На что?
    -  Что истина Максима Карловича (как и родина Максима Карловича) вполне прилагательны и (так или иначе) служат к пользе Максима Карловича.
    Максисм Кантор остуденел лицом.
    -  Да, - сказал Виктор Леонидович Топоров. - Вам действительно придется уйти. К моему глубокому сожалению.
    Кантор кивнул. Не глубоко и без сожаления. Так Перельман получил своё право: сбежать из застенков! Ведь речь шла не только об одном тупом украинском застенке, данном нам всем, а вообще о всех-всех застенках.
    Так Перельман (любая его ипостасть) - получил свой шанс выбраться из застенков собственного подсознания. Поэтому здесь и сейчас (в ресторане на Невском проспекте Санкт-Ленинграда) - он встал, кивнул обоим собеседникам и направился к выходу, ибо здесь всё было сказано и услышано.
    Поэтому там и сейчас (или тогда, или когда-нибудь) он опять и опять (время вспять, время вспять) уже шёл по короткому (идущему от мозжечка-застенка) позвоночнику подвального коридора и устремлялся (насколько позволяла ему некоторая его - словно бы сказанной фразы - избитость) прямиком к лестнице наверх.
    Будучи почти что уверенным, что дверь в подвал не заперта, и он действительно окажется на бандеровской Украине.
    Будучи почти что уверенным, что там ему встретится всё та же Хельга.
Согласитесь, если присутствует смерть, женщина просто обязана быть. Просто-напросто потому, что это смысл женщины: привязать дух человеческий к земле и плоти, работе для ради насущного хлеба и продолжения рода.
    И в этом нет ничего плохого (как нет ничего хорошего) - это просто-напросто жизнь.
    Итак (итог) - Перельман опять на Украине. Будучи почти что уверенным, что там ему встретится всё та же Хельга.
    Которая явится в образе Дульсинеи и предложит ему её спасти (или сразу же, или когда-нибудь). Более того, которая вполне может (здесь и сейчас) опять его «встретить» (якобы случайно - в одной из своих прижизненных реинкарнаций - встретиться, просто проходя мимо) при выходе из ресторации на Невский проспект.
    Итак (итог) - Перельман бежит (насколько избитому Перельману возможно, то есть едва-едва) по коридору под-вала!
    Как на картине Айвазовского: предвестником девятого вала.
    Как на картине Нестерова: явление святого старца отроку Варфоломею.
    И что характерно: от этого самоопределения - относительно ли женщины, относительно ли прочих жизней и смертей; от этого самоопределения - точно так же (как во времена преподобного Сергия) зависит выживание его родины.
И здесь не существует вопроса: возможно ли для Перельмана (человека бесполых прозрений) - быть патриотом, то есть человеком частичным, а не всеобщим, как Максим Карлович Кантор?
    Нет такого вопроса.
    Вот поэтому Максима Кантора и нет в украинском застенке, а Николай Перельман - есть. И вот Николай Перельман - пробует из застенка Украины сбежать: уже добегает - доплетается словесами-версификациями (аки лоза, из коей плетутся корзины) до лесенки, ведущей из подвала.
    И вот Николай Перельман уже прижимается всей ладонью к дверной ручке и дергает дверцу, которая (естественным образом) - оказывается за-перта... Которая (не-естественным образом) - оказывается на месте пустоты... Ты - это твои черты... Ты - это твоя за-черта... Твоё за-пределье.
    Ибо: когда ты (продвинувшись по позвоночнику к мозжечку) выглядываешь уже за-глаза, ты становишься (о-становливаяешься - в во-сторге и во-здухе) - словно красивая стрекоза, что замерла перед красивым Богом... Ты останавливаешься, ибо ты сам - дорога, которая становится всё дороже... И не важно, была ли дверь заперта.
    Но она (эта дверь) - отворилась.
    Перельман вышел на свет Божий.
    Там его естественным образом встретилась женщина. Больше во дворе большого частного дома (естественным образом реквизированного у местных сепаратистов) никого в этот миг не было.
    Ибо и другого мира не было, был лишь мир сиюминутного Перельмана..
    Эта женщина (за-видно отличаясь от санкт-ленинградской Хельги) была красива.
Эта женщина была уверена в себе.
    Эта женщина была - у-веренно в себе.
    Всё у неё (и в ней) - было. Не было лишь некоей тонкости. Понять о прежнем существовании которой было возможно, лишь напрочь её утратив. Эта женщина была прекрасной иллюстрацией такой утраты.
    Ибо эта женщина была высока. И грудь её была высока. И талия её была тонка. И бедра её были широки. И была она такой, каких турки называли луноликими. И я сразу же узнал её имя: Роксолана.
    Турецкая Дульсинея, положившая начало краху Великой Порты.
    Женщина в своём праве: дщерь Евы, верить которой нельзя. И не-верить нельзя, ибо без неё нет жизни внешней, жизни во плоти. Потому я сказал сразу: эта женщина у-веренно в себе, она и у-веряет в себе - любого, да и сама в себе у-веряется (как до-верие, то есть до-веры).
    Поэтому Перельман, едва из подвала вый-дя и сразу же её встре-тя, тотчас спросил:
    -  Вы Украинка?
    Она высокомерно взглянула: такое детство мужчины, те-те-те и тя-тя-тя! (конечно же, цитата А. С.)
    И только потом она начала понимать, откуда он вышел.
    -  Ты ватник? - спросила она вполне по русски. - Это тебя привезли с мешком на голове?
    -  Меня, - скромно признался он.
    Ему (бы) - следовало поспешить от застенка. Следовало (бы) - поискать дорогу прочь от этого дома. Это было первым, что следовало сделать сразу после своего выхода из украинского застенка.
    Но (конечно же) - он не спешил и разговаривал с женщиной, которая вот-вот могла собраться позвать кого-нибудь из «свидомитых» со-ратников, дабы его вернуть на положенное колораду и ватнику место.
    Но (конечно же) - он опять разговаривал с женщиной. Пожалуй, это было неизбежно.
    -  Если ты ватник, ты колорад и пидарас, - сказала она.
    Перельману бы - её не понять. Но душа Перельмана (та, что у монитора) - ощутила присутствие неподалеку от себя (на кухне и с принесенной водкой) пьяной и даже галлюцинирующей ипостаси Перельмана.
    Ипостась (галлюцинируя) - пребывала в счастливой алкогольной нирване, но - явно оказывалась колорадом и ватником.
    В глубине души Перельман (один из Перельманов) - поморщился. Все эти определения (колорад, ватник, пидарас, свидомитые патриоты Украины) не имели отношения к его частной (перельмановой) истине. Впрочем, ему могло бы захотеться, чтобы за происходящим понаблюдал Максим Карлович Кантор.
    А ещё ему могло бы захотеться определить, как именно оказался он  в данном месте и времени?
    Не затем ли, чтобы в результате познакомиться с Украинкой по имени Росксолана?
    -  Познакомиться? - вопросила у него(!) его же карма. - Так вот тебе знак.
    -  Эй, хлопцы, где вы? - тихонько крикнула красавица Роксолана.
    Почти что шутливо крикнула. Немного даже кокетливо и очень кичливо: он был явно слаб и надломлен (внешне), а она - выглядела и казалась (внутренне) статной и сильной. То, что он покинул темный подвал-позвоночник украинского застенка и вышел на белый свет из подземлья, дабы встретить её, прекрасную Украинку, впечатления не произвело.
    -  Сладко ли тебе было у нас, колорад? - спросила она Перельмана.
    -  Мне вообще славно, - ответил тот, не задумавшись.
    Он ничуть не имел в виду свою всемирную (как математического, оторванного от жизни гения) славу, тем более что Роксолана понятия не имела о его отказе от аналога (для оторванных от жизни математиков) Нобелевской премии (как бишь она называется? Здесь и сейчас сие не важно).
    Тем более он не имел в виду Роксолану.
    Или её возможно называть Дульсинеей. Или даже решительной Хельгой, женщиной в своём праве.
    -  Так ты, колорад, сбежал? - догадалась Роксолана.
    Перельман заметил, что женщина явно обрадовалась. Скорее всего, тому, что её простофили-соратники, упустившие не-до-человека-ватника из застенка, опростоволосились, и над ними (какими бы внешне они не казались гарными хлопцами) стало возможно долго и сладко насмешничать.
    Душа Перельмана (в Санкт-Ленинграде) - улыбнулась и двинула стрелку курсора.
    Тогда на Украине (по воле курсора) - сквозь прекрасную дивчину Роксолану проглянула (аки солнышко из-за тучек) не очень привлекательная наша санкт-ленинградская знакомица Хельга, которая прямо-таки возмутилась:
    -  Получается, это не я вас (неудачника), демонстративно от вас сбежав, бросила? Это вы сами меня с вами расстаться принудили?
    Женщина (будучи призванной на Украину) стала догадываться, что ей манипулируют. Тогда как только она и имеет на это природное право.
    Перельман сделал вид, что не понимает, о чём речь.
    -  Вы гнусный манипулятор, - женщина определила Перельману место в своём мироздании. Мироздание (такое) - ей не нравилось, и она собиралась его поправить, не отрицая совсем.
    Некоторые фрагменты мироздания казались ей столь же не-обходимы, как и она сама.
    Было неясно, кто сказал сие: Хельга или Роксолана?
    Впрочем, не все ли равно.
    Перельман продолжал делать вид. Вид этот не требовал усилий, поскольку полностью соответствовал статусу аутентиста.
    Впрочем, и Хельга (будучи далеко) -  выглянула лишь на миг и тотчас вновь стала гарной дивой Роксоланой, веселым патриотом Украины (готовой не одну, не две империи сгубить - всё для того, чтобы себя определить как Украинку, которой «можно всё, поскольку -  Украинка»).
    И здесь уже «весь» Перельман (и в комнате его душа - пред монитором, и одно тело его-  пьяное на кухне, и другое тело - на Малой Садовой в Санкт-Ленинграде, и ещё одно тело - перед Роксоланой... да мало ли ещё «что и где»?) - здесь все они вдруг осознали, что вернулись к самому началу второго эпизода данной истории.
    Вернёмся и мы:

    Во многих странах странен ты. Вопросы и ответы, сюжеты твоих странностей и странствий, мой Перельман, не могут быть изложены дословно (до-слова и до-славы - что и все-мирны, и и все-мерна)... Во многих странах странен ты! Нормален ты в себе самом, что в общем-то законо-мерно.
    Всё измеряется законом, поскольку - изменяется за-коном, за чертой.
    Мы перешли за-кон, причём - все-мерно А потому вернемся в самое начало: в тот самый миг, когда не стало смерти, ведь и её возможно изменить.
    Итак, пред нами на экране монитора Санкт-Ленинград (а так же Украина и Перельман - тот самый, что выбрался на волю из застенка), и на его просторе стрела курсора указует миг начала... Реа-лизует миг начала.
    Итак, сюжет простой: ты Перельман-прозрение, в родне ты с пустотой, откуда (коль ты спросишь у неё) - придут тебе ответы; они (персонифицированно) - найдут тебя, когда и где б ты ни был, кем бы ни был и с кем бы ты ни был... То есть, кем бы ты ни стал! Ведь в чём ином есть единый смысл версификаций мира?
    А ни в чём: есть смыслы, как версии себя.
    Поэтому и смысла не было сейчас в беседе с Роксолоной (глобально убежденной в своем превосходстве над любым ватником), что собиралась искренне повеселиться над упустившими его ротозеями-охранничками.
    Зато (персонифицируясь) - именно в беседе с Роксоланой присутствовала мысль: все эти прочие беседы (с Топоровым и Кантором, с самим собой и с различными ипостасями одной и той же амбициозной женщины) суть молчание - в ответ на наше замечание (самих себя как у-частника).
    Поэтому - продолжим замечать.
    Роксолана - не читала жизнеописания Эзопа, не знала о жене Ксанфа и о славной «эзоповой» штуке, которой жена Ксанфа хотела попользоваться (точно так, как и сам Эзоп: для здоровья и пищеварения), но оглядев заморыша-Перельмана, испытала те же чувства: странное томление.
    Она оказывалась вброшена в невероятность.
    Чувство это не было неведомым прежде. Чувство это вселяло смутную надежду (у Роксоланы вполне неосознанную, но - от этого ещё более непреодолимую), что жизнь имеет определенный и очень чёткий смысл.
    Что смысл насущен и расположен именно здесь и сейчас, и его можно взять.
Роксолана (не очень следуя словам жены Ксанфа) сказала весьма просто:
    -  Если не хочешь, чтобы я кого-нибудь позвала, вернись со мной в подвал и услади меня.
    -  Но там же твои соратники, - ещё более просто ответил Перельман.
    -  Это твоя проблема, - гордо заявила женщина. - Удрал от них один раз, управишься и десять. А потом и моя очередь придет. Тоже десять раз.
    Она не знала, что говорила. Но - сказала. Она была в своём праве.
    -  Мы разбили ваш нацизм один раз, разобьём и десятый, - согласился Перельман.
    Конечно, подобные сентенции прозвучали диссонансом (были совершенно не в природе аутентиста Перельмана). Но(!) - у этого конкретного Перельмана было пробито ухо (одним бодрым ударом честного украинского националиста), поэтому он был не в духе и говорил, что Бог на язык пошлёт.
    А Господь (как всегда) - послал ему чистую правду.
    Более того, разговор этот был знаковым, поскольку произошёл ещё до впечатляющих побед новороссийского ополчения на востоке Украины. Сейчас (именно тогда) - Украинская армия наступала на Донбас и успешно бомбила жилые кварталы тамошних городов.
    Поэтому Роксолана пренебрегла перельмановым предсказанием и обратилась к насущному:
    -  Сделай, о чём я тебя прошу, и тебе будет послаще, чем моему жениху.
    Перельман спросил:
    -  Кто твой Жених?
    -  Один из тех, кто тебя должен был допросить.
    Перельман поправил:
    -  Один из тех, кто должен был меня упустить? Я не о нём.
    Роксолана - не поняла Перельмана; но - времени на не-понимание у нее не осталось. Перельман (который не понимал ещё больше: он не понимал всего), спросил о другом:
    -  Кто твой Жених?
    Роксолана усмехнулась:
    -  Я не монашка, если ты об этом.
    Удивительно, но женщина ответила правильно. Перельман не был религиозен, но спросил он о Христе. Потому что версификации невозможны без именования. Потому что в начале действительно было слово.
    -  Я не монашка, - повторила Роксолана и добавила:
    -  Пошли в подвал. Быстро. А то закричу.
    Перельман улыбнулся и почти согласился вернуться в собственное под-сознание.
    -  Всё равно закричите. Не сейчас, но потом. Получив свою «усладу по любовному праву», - (он цитировал провансальцев, речь идет о «Жизнеописаниях древних и наиславнейших провансальских пиитов» Жана де Нострдама, брата знаменитого астролога, вышедших в Лионе в 1575 г.).
    Роксолана ведать не ведала о Жизнеописании Трубадуров, но тоже (и безо всякой куртуазности) согласилась:
    -  Конечно. Так идёшь?. Решай сам, когда мне кричать.
    - Пойдёмте, - вздохнул Перельман и оглядел двор своего застенка (внешний двор внешнего застенка, ибо внутренний двор ему ещё предстоял), а так же синее-синее (ему, санкт-лениградцу, категорически непривычное) небо над собой: двор до высокого кирпичного забора был закатан в гладкий-гладкий серый-серый асфальт, а небо напоминало светло-синюю тушь на ватмане и намеками на крахмальные разводы.
    -  Вот и хорошо, - сказала рослая Роксолана, уверенная женщина - Здесь у нас только наше право, украинское.
    Перельман (аутентист) - согласился.
    Эта дверь в эту преисподнюю (под-сознание, над-сознание, и прочие себя-не-знания, то есть миро-здание) - была жестяной или жен-ственной (разумеется, железной, но несколько ржавой, что очень диссонировало с опрятностями неба и асфальта); эта дверь вела Одиссея (еще не узнанного Пенелопой) прямо к брачному ложу: Пенелопа манила, полагая само-званца не-сведущим, что ложе воздвигнуто на корнях Мирового Древа, и вот-вот само-званец себя раз-облачит, или даже два-облачит.
    Перельман улыбнулся, иногда (аутентист) - действительно полагая себя «облаком в штанах»:

    Вот так постель съедает часть тебя
    Под видом сна... Но чудо акварели -
    Только усмешка масляных шедевров!

    И Шахразада, чтобы просто выжить,
    На царской простыне готова выжечь
    Пастелью чудной тысячу одно

    Признание о том, что саламандре
    Как не поведать о своем огне?
    Но должно понимать, что сожигает на царской простыне!

    Эта дверь в эту преисподнюю (под-сознание, над-сознание, и прочие себя-не-знания, то есть миро-здание) была именно женственной: она не подразумевала само-званца! Она полагала, что зовёт именно она, являясь смыслом и целью. Она была права, а не только в своём украинском праве.
    Эта дверь в эту преисподнюю была именно женственной!
    Он протянул руку и взялся за ручку двери: он протянул сознание и взялся за стило, дабы изобразить буквицы будущего; открылась короткая - две или три ступеньки из неряшливого цемента - лесенка, потом сразу потянулся невеликий коридор цоколя (Перельман не досадовал, что прежде называл цоколь подвалом, зачем, все равно любой позвоночник ведет от копчика к черепу); они (мужчина и женщина) - оба шагнули (почти в унисон) и пошли меленькими шагами (соответственно мыслям, которые укоротились-укротились, стали почти украинскими).
    Он потянул сознание - к женщине, и она взяла его за руку: она знала, куда идёт.
    Они подошли собственно к допросной камере. Дверей в ней не было. Камера сразу бы предстала нараспашку; но - нечего было распахивать. Роксолана увидела лежащие тела. Он продолжил версифицировать:

    Какой шедевр погибнет и во мне?
    Какая нить сгорит в шедевре том?
    Нить мироздания... И сладкого свидания!

    И узнавания, что это был не рай,
    Но оба изгнаны. Любовь придет потом,
    Сначала будут наши смерть и кровь...

    И лишь потом когда-нибудь любовь.
    Но и она тебе не дарит истин,
    А только ненадолго кров.

    -  Ты их убил?
    -  Нет.
    -  Я тебе не верю, - сказала Роксолана.
    Перельман (отчего-то) - не удивился: у ярой Украинки не возникло ни паники, ни ярости - по отношению к насильнику над патриотами Украины; дело заключалось в самом простом: она были иррационально прагматична.
    Она являлась высшей (абсолютной) ценностью. Всё остальное (чувства или обязательства) было ценностью лишь по отношению к её «сейчас».
    Эта уверенность изначально отсекала её от её же (буде они вообще есть) прозрений. Но(!) - придавала уверенности, что она (женщина) - сумеет обмануть или купить чужие прозрения...
    Несчастная Украина! Такое «твоё счастье» - попросту невозможно.
    Но кто скажет женщине о невозможности и запредельности её счастья? И кого услышит женщина, если она (по праву) - слышит только себя: она продолжает жизнь (даже если - рожает в смерть), без неё не будет этого мира.
    Перельман согласился:
    -  Правильно не веришь. Все врут, - здесь он процитировал слова врача из известного сериала. - Все опять и опять умирают, но теперь мы не знаем (воскреснув и оглянувшись) - почему.
    Для него человеческое бессмертие являлось аксиомой, разъяснений не требующей.
    Но в том-то и дело, что именно человеческое бессмертие лишало человека эгоистической исключительности. Впрочем, Роксолане (в её эгоцентризме) - не было дела до исключительности человека.
    Какое-то дело ей было - до женской исключительности, но - прежде всего её интересовали она сама и её дети (или имеющиеся в наличии или могущие явиться на свет).
    -  Правильно не веришь, - повторил Перельман.
    Она вошла в допросное помещение.
    Тела на полу - неподвижны. Она (как оказалось, создание достаточно опытное) - склонилась над одним  и тронула пальцами жилку на шее: «тронутый» оказался жив! Второго она вниманием обошла: Перельман прямо-таки увидел, как её внимание обежало тело второго.
    Она удовлетворенно кивнула:
    -  Не соврал.
    -  Все врут, - наставительно повторил он.
    Она (опять) - удовлетворенно кивнула. Она (даже) - не поняла: можно быть мёртвым живым и живым мёртвым (у Бога мёртвых нет). Он (даже) - подумал, что украинская патриотка не столь проста, как могла бы показаться.
    Всё шло (как и должно) - за пядью пядь.
    Впрочем, он быстро понял: это «всё» - влияние допросного подвала: здесь, в под-сознании, женщина вдруг почувствовала в себе силу.
    Перельман (опять) - подумал о силе имени: Дульсинея (женская суть) - была отстранённо волшебной, возможной лишь издали, а Роксолана (женская стать) - близко-живучей, способной на жизнь при любых переменах.
    Итак, пришло время близости.
    -  Колорад, ты уродлив, - сказала женщина (разглядывая партнёра).
    Он кивнул (разглядывая партнёршу).
    На деле она (женщина) - и думать забыла о его уродстве. Она (статью своей) - была Украинка, она могла бы видеть мир на окраине зрения: то сияние - когда прозрение одушевляет любые движения пророка. Она (женщина) - могла бы, но - не это было для неё «её» жизнью.
    Жизнью для неё была возможность использовать полноту мира и обернуть себе на пользу.
    То, как и чем «её» полнота достигается, казалось не важным: всегда найдутся самцы, что (за сладость близости с ней) - принесут ей на своих ладонях её мир.
    Слова говорили за слова: на лжи казалось возможным построить собственный мир.
    На истине мира не построишь, ибо - нечему останется воображаться. Именно поэтому лживая женщина - всегда права: без неё мира не будет.
    -  Колорад, ты банален, - нежно-нежно мурлыкнула статная Роксолана, на мгновение становясь маленькой-маленькой и очень уютной. - Так ты говоришь, мои побратимы - всё ещё живы и скоро придут в себя?
    -  Нет, не скоро - молча сказал он. - В моём мире они не нужны; надеюсь, сюда они не придут.
    Она опять услышала. Всё же она была не столь проста, как лишенные сознания патриоты Украины.
    -  Не пора ли заняться делом? Услади меня. Прямо при этих телах. Или даже на них.
    Слова говорили за слова: на лжи можно построить мир и его продолжение. На лжи мир и был построен (как и его продолжение). Но мой Перельман! Неужели же это и есть твоё прозрение? Тогда ты донельзя банален, мой Перельман.
    -  Можно, - сказал Перельман. - Нам можно всё, но (на всё) - не хватает сил.
    И они пошли и занялись делом. На телах. Описывать процесс я не буду: все мы каждый день встаем на плечи титанов, дабы посмотреть в даль (и чем это лучше того, к чему привела Роксолана?).
    Потом (очень не скоро) Роксолана опять сказала:
    -  Колорад, ты банален. Ты пришёл к моей правоте, но - ведь можно было от неё и не уходить. Ты тратил невосполнимое время, чтобы от плоти - освободиться, и всё равно - подчинился.
    Он даже не улыбнулся - тому, насколько она ошибалась.
    Он опять победил. Что ей (женщине) - его мужские тонкости? Его тонкости (в которые она - ad marginem - могла заглянуть) были не только бесполезны, но и вредны ей!
    А в его тонком мире - её мира не было, и он (без боя) - уступил ей её Украину: ему такая Украина была не нужна.
    Сейчас она решала, как поступить с ним.
    Он помнил созвучие ситуации - из жизнеописания Эзопа:
    «-  Удовольствуй меня десять раз - получишь плащ.
    -  Побожись, - требует Эзоп.»
    -  Да проведу я тебе мимо наших, колорад, проведу, - промурлыкала Роксолана. (она до того распалилась, что взяла и побожилась: произнесенная ложь на мгновение была святее любой правды, и она даже сама себе почти верила... почему бы и нет?) так что «и Эзоп поверил; да и хотелось ему отомстить хозяину.
    Вот удовольствовал он её девять раз и говорит:
    -  Хозяйка, больше не могу!
    А она, испытав его силу:
    -  Десять раз, - говорит, - а то ничего не получишь!
    Поднатужился он в десятый раз и попал, да не туда. Но говорит:
    -  Давай плащ, не то пожалуюсь хозяину!
    А она ему:
    -  Я позволила тебе моё поле вспахать, а ты за межу заехал и на соседнее попал! Давай ещё раз и получай плащ!»
    Наяву повторялась сказка Пушкина, провидческое повествование о рыбаке и золотой рыбке. То, что блистательная Роксолана-Украина получалась при этом жадной и глупой старухой, не требовало пояснений... Почему?
    Потому что таковы законы прозрения: жизнь живота, животная жизнь, жизнь «права на жизнь» предъявляет Перельману претензию, а тот эту претензию перешагивает.
    Перешагивает через голову.
    Идёт из одной версификации в другую.
    Поэтому - продолжим жизнеописание Эзопа: «Тут приходит домой Ксанф, Эзоп ему и говорит:
    -  Рассуди меня, хозяин, с твоей хозяйкой!
    -  Слушай, хозяин, - говорит Эзоп. - Пошли мы с твоей хозяйкой в сад, и увидела она яблоню, всю в яблоках. Посмотрела она на ветку, захотелось ей яблочка, и говорит мне: «Коли сможешь запустить камнем и стряхнуть мне десять яблок, я тебе плащ подарю».
    Тут Перельман (но только лишь для себя, Роксолану оставив в её виртуальности)  прервал жизнеописание Эзопа и вспомнил версификацию:

    Что яблонь меж деревьями лесными?
    Я с ними не веду о тебе речи.
    Лишь имя назову, и легкий ветер
    Осыплет с них зеленую листву,

    Как бы осенней сделав... Мы как будто
    Планетами играющие дети,
    Убийствами встречающие утро:
    Дать имя - означает «убивать»!

    Дать имя - означает «обладать»
    Всего одним из множества имен...
    И если б не кипение племен,
    И если б не природа перемен,

    Была бы непомерна эта власть.

    Дело в том, что Перельман представил себе Еву, протянувшую плод с Древа Познания (сиречь, право перебирать виртуальности, ни одной не сделав целой); сделав это дело, Перельман позволил себе вернуться к Роксолане и жизнеописанию:
    «Запустил я камнем и стряхнул ей ровно десять, да одно из них в навоз упало. А теперь она не хочет мне плащ давать.
    Хозяйка это слышит и говорит мужу:
    -  Конечно: я-то получила ровно девять, а то, которое в навозе, не в счёт. Пусть он ещё раз бросит камень и ещё одно мне стряхнёт, тогда дам ему плащ.
    -  Да яблоко-то ещё не вызрело, - отвечает Эзоп.
    Ксанф выслушал обоих, приказал дать Эзопу плащ и говорит:
    -  Ступай, Эзоп, сейчас на рынок, а то мне невмоготу; потом стряхнёшь то яблоко и отдашь хозяйке.
    -  Непременно, муженёк, - говорит хозяйка, - только ты сам не тряси, пускай Эзоп стряхнёт, а я тогда и отдам ему плащ.»
    Вот так Роксолана и решила, как поступить с Перельманом: разумеется, предать.
    -  Ладно, что рассуждать об очевидном, - говорит она пленнику.- Пошли наверх, там видно будет, что будет.
    Пленник, однако, продолжал рассуждать об очевидном:
    -  О! - молча воскликнул Перельман. - Я непременно должен иметь даму сердца. Иначе и перебор вероятностей (как струны у глупой гитаристки Вермеера), и выбор из их множества одной единственной версификации - лишаются смысла.
    Роксолана услышала о своей глупости и утвердилась в том, что и без утверждений несомненно: в своём предательстве.
    -  Только она одна может достойно наградить доблесть рыцаря или прозрение пророка. Но где же её найти?
    -  А ты вспомни об одной хорошенькой крестьянке из соседнего села, которую абстрактный мечтатель-хохол мог бы назвать Гренада моя:

    Яблоня!
    В ветвях твоих - птицы и тени.

    Мчится моя мечта,
    к ветру летит с луны.

    Яблоня!
    Твои руки оделись в зелень.

    Седые виски января
    в марте ещё видны.

    Яблоня...
    (потухший ветер).

    Яблоня...
    (большое небо).

    Роксолане (прикованной к земле) - не был нужен абстрактный мечтатель-хохол. Роксолана (прикованная к земле) - услышала, как Перельман подумал о давным-давно расстрелянном Лорке: она (вершителница судеб османской империи) - не хотела зваться именем заморской провинции!
    Она подошла к Перельману и поцеловала поцелуем апостола, просто сказав:
    -  Тебя не расстреляют, колорад, не дождешься. Тебя, как мусульмане или древние евреи неверную жену, забью камнями.
    -  Давно пора! - съюродствовал Перельман, вспомнив эпизод с выкалыванием очей мастерам - из великого фильма Тарковского «Страсти по Андрею»: его мир сдвинулся в реальности человеческой культуры, которая давным-давно перестала с самим человеком считаться: не позволяла себя разложить на счеты «ать-два, ать-два».
    Но на «ать-два-три» - могла повестись: море волнуется «три», на месте фигура замри!

    Это море-аморе пустило слезу:
    Избавилось от сна в одном глазу!
    Другим продолжая грезить.
    И вот этот глаз нагим

    Опять в сновидение лезет

    И вот этот глаз - с ногами.
    И вот этот глаз - с руками.
    И вот - никакой тишины.
    И вот этот глаз живет

    Опять от войны до войны.

    Это море-аморе пустило слезу:
    Избавилось от сна в одном глазу!
    Как будто песчинка разбавилась
    Во всём океане слез...

    Я выйду сейчас на мороз

    И обледеню всё море!
    Просторы объеденю в пронзительном разговоре.

    -  Всё верно, - сказала женщина. - Это как грехопадение. Соглашайся, что я всегда права, и пошли умирать.
    Он согласился и продолжил побеждать.
    Они взялись за руки (после поцелуя апостола это было логичным) и пошли, и вышли из подвала украинского подсознания на свет Божий, и увидели, что сам собой (не замеченный за галантными перипетиями) наступил поздний украинский (хоть глаз выколи) вечер, и он отнял руку у женщины, и приложил её к своему пробитому уху.
    -  Всё верно, - повторила женщина.
    Подыскивая для неё имя, которое не слишком бы отличалось от её собственного (Роксолана ли, Хельга, не всё ли равно?) он оглядел украинский вечер (как бы огладил зрачком его бархатистость) и как бы наступил - на него... И как бы наступил - для него... Ибо всё, что вверху, то и внизу.
    Так он вернул себе полный слух (даже в пробитое ухо), а потом он вернул себе полный дух (который женщина - предлагая взамен свою прелесть - предполагала у него приобре'сть), а потом он вдохнул этот воздух, в котором лишь звезды и бархаты неба.
             нелепо...
               нелепо...
                нелепо вот так восходить (нисходить) по ступеням своего
                под-сознания, сначала (а начали очень не-верно,
              а продолжили более скверно,
          а размножили эти скверноты (полагая их за медовые соты, разлагая их
на составные, причём - не подумав, что... Но здесь Перельман осознал, что вдох его вынес из бездны! И стало всё - прочным, и всё - встало на ноги.
    Не зная, о чём говорит, женщина повторила:
    -  Всё верно.
    Он кивнул и оглядел созданный им изгиб реальности:

    Здесь два изгиба: берег и гора,
    Здесь женщина легла в мою ладонь
    Излучиной бедра, прибоем моря.

    -  И это прекрасно, - согласился он.
    И пошёл умирать.

    Здесь два изгиба: ибо (если двое)
    Почти несовместимы мы с тобою...
    А если совместимы, то незримо

    Находимся по обе стороны
    От этого литого горизонта...
    Ведь Богу мы видны, да не нужны!

    Поскольку в Боге - ничего святого!
    Поскольку он не более дороги,
    А мы с тобою - это его ноги.

    Здесь два изгиба: берег и гора.
    Поскольку эта женщина легла
    По обе стороны жестокого пути.

    И мне по ней идти, и ей по мне идти.

    Так он вернул себе полный слух и вернул себе полный дух. Ведь прежде он, гений Перельман, был ослепительно неполон и не наполнен; и подумалось ему: а при чём тут женщина?
    Здесь он улыбнулся и не стал ничего прозревать. Он просто пошёл умирать.
    -  Эй, есть здесь кто-нибудь? - тихонько (пока что всего лишь демонстративно - для него) вскричала Роксолана.
    Он (вернувший себе полноту) - увидел и услышал, что «кто-нибудь» здесь был.
    Он дал понять это женщине, и женщина это поняла:
    -  Если ты избавишься и от этих, ты предашь сам себя: ты проявишь себя как сила сильных, а не всеобщность слабых.
    Она (всё равно) - пыталась его ограничить: поместить (переместить) Николая Перельмана из его в её мир. Не из мужского - в женский (это было бы легко), а из большего - в меньший (что было ещё легче).
    Он (вернувший себе полноту) - понимал, что он - часть полноты, а она была стройна (скорей, ста'тна) и привлекательна, полагая себя не полнотой, но - смыслом полноты.
    И кто из них кого перешагивал через голову? Поверх головы?
    Всё это было бесконечно, потому - бессмысленно. Даже с её смыслом.
    И она это прекратила:
    -  Эй, кто-нибудь! - громко сказала она.
    А он вдруг решил, что умирать (ведь он пришёл умирать) - это больно. Он вдруг представил себе хруст, с которым его отдельное тело будет прорвано (вот как ухо давеча пробили, но это было просто восполнить) и весь этот мир (все это отдельное мироздание) перестанет отделять себя от другого мира.
    -  Не хочу, - сказал он.
    -  Что? - удивилась она, зная всю его обреченность.
    -  Я хочу, чтобы моя родина была, - сказал он.
    -  Ты о себе подумай, - сказала она. - Сейчас тебя - не будет.
    -  Будет какой-нибудь другой «я», - сказал он. - Главное: отделить себя от небытия и добавлять, добавлять, добавлять необходимую душу к достаточному телу.
    - Это только слова, - сказала она.

    Это только слова,
    Что согреют нас по ночам
    И ничего не значат,
    Когда нас оставит удача...

    Ведь она как посмертная слава!

    Это только слова,
    Когда ты окружён очами,
    Что пристально наблюдают:
    Насколько участь кровава?

    И насколько она поучительна?

    И насколько мучительно ты отступал до Волги,
    Пока о неё не опёрся лопатками и душой...
    И не распростёрся как небо!
    И стал, как небо, большой.

    И сам обернулся Словом

    И дуэлью на Черной речке!
    Ведь ты не о речку опёрся,
    Но сам обернулся речью:
    Ибо всё в этом мире речь.

    Это только слова.
    Это только их синева продолжает по жилам течь.

    Она услышала и сказала:
    -  Украинская армия везде наступает. Вас уничтожат.
    Напомню: это всё происходило (происходит, будет происходить) - ещё даже до иловайского котла.
    Он сказал:

    В который раз сначала нас побьют.
    Но прежде изощрённо предадут.
    А после просвещённо растолкуют,
    Что мы любили родину другую.

    Что правильную надобно создать
    И для того всё прошлое предать.
    И это колесо всебытия,
    Которое вращали ты и я,

    Всё возвращая на круги своя,
    Настолько правильно и несомненно,
    Что я противоречу всей вселенной,
    Когда не соглашаюсь предавать.

    И вот враги окружат города,
    Как волки обреченные стада...
    Но здесь я обращаюсь вспять,
    Внезапно начиная наступать

    И следовать простому чувству долга:

    Что долго был собой, а не другим!
    Что долго был любовь, а не измена!
    И есть такое чудо во вселенной,
    Что Бог всегда на стороне России.

    Я просто начинаю наступать,

    Словно ступает по крови мессия,
    Чтобы опять напомнить о любви.

    -  Всё это суета, - сказала женщина. - Мне надо жить, чтобы была жизнь. А ты ли будешь молим оплодотворителем, ублажателем и кормильцем, другой ли самец-Украинец либо самец-ватник - не всё ли равно? Одна ли родина, другая или третья - не всё ли тебе равно, если каждой будешь предан до смерти? Или не будешь предан. Ведь всё равно родина тебя предаст. Она - женщина, так что предаст - во имя жизни.
    -  Ну да, - согласился он.
    И тогда она (наконец) - спохватилась:
    -  Кто бы подумал, что колорад Перельман может так запудрить мозги гарной ди'вчине? Теряем время.
    Последние слова - прозвучали, как фраза Баталова из «Москва слезам не верит» (и он в который раз понял, что и Украина вокруг него - виртуальна, и готовая его предать женщина - виртуальна, и его будущая погибель - виртуальна, и он решил (вспомнив себя прошлого), что возражать этому глупо.
    Ведь глупо (согласитесь) - возражать всему мирозданию.
      А потом он вспомнил изгиб реальности...
       А потом он вспомнил себя прошлого: вспомнил, что он глуп и неумел...
        И решил он....
       Что из всей этой будущей мозаики тел....
     Может составиться недурственный калейдоскоп: уж очень созвучна сейчас была Роксолана с совершенно чужим ей Максимом Карловичем Кантором. Но Максим Кантор вот-вот (там, в ресторане на Невском) придёт к выводу, что Россия сама лишила себя будущего в цивилизованном человечестве, а Виктор Леонидович Топоров (там, в ресторане на Невском) будет год как мертв и участвует в этом собеседовании лишь благодаря тому, что смерти нет.
    -  Эй, кто-нибудь! Ко мне, у меня беглец! - подвела итог всей этой истории Роксолана (одна из роксолан)...
     А вместе с ней и Дульсинея (одна из дульсиней)...
      А вместе с ней Хельга (одна из хельг)....
     И Перельман позволил украинским хероям её услышать: пора было прекращать эту клоунаду.
    Хероев - вывалила из тьмы ночной целая толпа. Они не были в балаклавах, но - лиц у них не было: зачем хероям лица? Поэтому то, что находило себя (на месте греческих масок данной трагедии) - имело только лишь «свои» глаза и рты (точнее, прорези в реальности); саму Роксолану их облики ничуть не удивили: это были её херои; чего ещё?
    Удивление только отвлекает хероев от их функции: хероизма.
Перельман (где-то у монитора) -  решил им сразу помочь. Он сдвинул реальность с места. Опять возникли античные «то ли Афины, то ли Дельфы», то есть...
повесть о рабе Эзопе продолжилась...
мне (автору всех версификаций истории) захотелось увидеть, как поступят с Эзопом херои моей Украины (те, кто полагает жизнь на полях и в сносках - своей и совсем не всеобщей): вестимо, их вывалила из тьмы ночной целая толпа!
    -  Сколько можно вас звать? - спросила Роксолана.
    -  Но вот же мы! - хором ответили ей.
    -  А вот вам беглый ватник, - сказала она.
    А вот и они - мне, - в ответ ей подумал он, и она услышала.
    -  Ну-ну, вольно' ж нашему теляти волка зъисти, - чисто по русски усмехнулась женщина.
    Она его провоцировала. Чисто по женски: провоцируя на провокацию. Тогда он опять перешагнул через её голову: мир виртуальный (любая из его версификаций) всегда подчинЯестсЯ, - выстраивает твоё Я по чину, по ранжиру, по петровской Табели о Рангах (чай, мы из Санкт-Лениграда, обязывает).
    Тогда он опять перешагнул через её голову, позволив себе на провокацию поддаться.
    Он - бросился на хероев, и первый же из них умелым ударов отправил Перельмана в нокаут. Так что никакой битвы не состоялось, до Иловайского котла и позорного разгрома украинских карателей ещё оставалось время.
    Ему оставалось его время, и (потеряв сознание здесь), он очнулся то ли в античных Афинах, то ли в Дельфах, где граждане, патриоты своего полиса пришли к Эзопу и сказали:
    «-  Сегодня ты будешь сброшен со скалы - так порешили мы тебя казнить за святотатство и злоязычие, ибо погребения ты не достоин. Приготовься к смерти.
Эзоп слышит эти угрозы и говорит:
    -  Послушайте-ка басню.
    Они разрешили ему говорить, и он начал:
    -  Когда животные ещё умели разговаривать, одна мышь подружилась с лягушкой и пригласила её на угощение. Привела она её в большую кладовую, где были и хлеб, и сыр, и оливки, и фиги, и говорит: «Ешь на здоровье!» Угостившись хорошенько, лягушка и говорит: «Приходи и ты ко мне на угощение, я тебя приму не хуже». Вот привела она мышку к пруду и говорит: «Плывём!» - «А я не умею плавать», - говорит ей мышь. «Ничего, я тебя научу», - говорит лягушка. Привязала она ниткой мышиную лапку к своей и прыгнула в пруд, а мышку потянула за собой.
Захлёбываясь, сказала мышь: «Я умираю, но и мёртвая отомщу тебе!» Тут лягушка нырнула, и мышь утонула. Но когда тело её всплыло и лежало на волнах, налетел ворон и схватил мышь, а вместе с ней и привязанную лягушку: сперва сожрал мышь, а потом добрался и до лягушки. Так отомстила мышь лягушке. Вот и я, граждане, если вы меня убьёте. Стану вашей злой судьбой: и иллийцы, и вавилоняне, и едва ли не вся Эллада пожнет плоды моей смерти.»
    -  И едва ли не вся Украина пожнёт плоды моей смерти. - сказал убийцам Перельман.
    -  Что? Удивилась Роксолана.
    Он пожал плечами.
    -  Так что? -  спросил кто-то из безликих хероев.
    -  Берите его, - сказала женщина.
    Перельман улыбнулся:
    «Так сказал Эзоп, но дельфийцы его не послушали и потащили его на скалу. Эзоп вырвался и убежал в святилище Муз, но и тут над ним никто не сжалился.
Тогда он сказад тем, кто вёл его силой:
    -  Граждане дельфийцы, не надо презирать это святилище! Так вот однажды заяц, спасаясь от орла, прибежал к навозному жуку и попросил заступиться за него...»
    Но Роксолана не стала слушать, а безликие херои уверенно подошли к Перельману и взяли его, и он не смог пройти меж них, дабы не наложили на него своих рук (согласитесь, Перельман - не Иисус, а херои не фарисеи).
    Бить, впрочем, пока не стали, а призадумались:
    -  Может, керосином его полить, пусть горит. У меня бабка собирала с картофельной ботвы на огороде колорадских жуков, поливала и жгла, до сих пор помню запашок, - сказал кто-то совершенно по русски.
    -  Кто любит суету и ищет ложь... - мог бы начать Перельман заговариваться (от страха); но - не мог и представить, к каким заговорам следует прибегнуть во вмемя своего убийства! Скорей всего, ни к каким (кроме наивозможного в данном положении достоинства).
    Когда лукавый протянет тебе сжатые кулаки и предложит выбрать, не выбирай.

    Лукавый, разумеется, не промедлил.
    -  Чего вы ждете, принц? - спросила (бы) его «далёкая» Хельга. - Лучше вам было бы пойти ко мне в услужение. И жизнь бы сохранили, и идеи ваши я бы понесла людям, издавая ваши произведения под своим именем (с незначительной правкой, признаюсь). Всё польза от вас - миру, и даже род свой вы бы продолжили, меня оплодотворив. А теперь погибнете без пользы.
    Так Хельга подсказала ему выход.

    Чего вы ждете, принц,
    Чего вы ждете?
    Не надо больше,
    Не ломайте рук!
    Все эти люди, принц,
    В конечном счете,
    Устали от душевных ваших мук.
    Они искушены,
    Они не дети,
    Пред ними нечего махать крылом.
    Они ведь знают, принц,
    Что добродетель,
    Погибнет все равно в борьбе со злом.
    Им зло не нравится.
    Они, конечно, против.
    И всё-таки они и не за вас!
    Они пришли смотреть,
    Как вы умрёте.
    Опять умрёте, в миллионный раз.
    Нет, принц,
    Вам не дано их огорошить,
    И ваш удел: стремиться и не смерть.
    Они помчатся вниз, к своим галошам,
    Хлопками одобряя вашу смерть.
    Слова становятся с годами лживы.
    Сомнения - плохое ремесло.
    Ошеломите их, останьтесь живы!
    К чертям спектакль! И пусть погибнет зло. (Борис Слуцкий)

    Тогда Перельман последовал под-сказке и ушёл в свою сказку, и вышел из своей смерти (так и не убив её: некого было убивать), и оставил убийц и Роксолану с носом (улыбнувшись им как Буратино).
    Но тогда и Роксолана с хероями взяли и убили кого-то другого. Смерть - всегда виртуальна, но и люди часто виртуальны.