Княж-погост роман глава 18

               

                Январские  опята





      Великан и богатырь зоны, Николай Разин по прозвищу Тарзан сошел с ума утром 21 ян-варя 1977 года во время  развода  на работу.
      Произошло событие для  этих мест, что ни на есть самое заурядное  - ещё один  безумец  пополнил собой скорбные ряды несчастных. Такие факты здесь быстро забываются, но этот прочно вошел в печальную историю Княж-Погоста.
      Людей всегда волновала неразгаданная тайна  безумия. Особенно то неожиданное пре-вращение  нормального покладистого парня  в   некое, разумное, «умное», ласковое живот-ное.  Безумие сродни внезапной смерти, общему параличу, инсульту.  Секунду назад  жил, дышал  человек, и вдруг – раз!  И лежит он недвижимый, чужой и незнакомый, абсолютно беззащитный!  Минуту назад это был вполне рассудительный, взрослый человек, а сейчас перед тобой лепечет что-то несуразное малый  ребенок! 
      Этот день можно было бы не работать – все равно производственный план  за январь из-за жестоких морозов,  частой поломки техники, скрытого и явного саботажа  трещал по швам…
       И тут уж ничего не поделаешь, хоть работай денно и нощно, без выходных и без отдыха. Короткий  световой,  морозный  день, скудная пища, рабский труд, непосильные нормы….
      У рабочих бригад нижнего склада и у вальщиков леса за весь январь был  только один выходной день. Выходной можно было бы устроить  и сегодня, но накануне, поздно вече-ром,  была большая подача вагонов МПС на нижний склад и, во избежание  штрафов,   их нужно было  срочно загрузить.  А раз так, раз уж несколько бригад выходят на работу, то и остальные должны выходить.
       Лесозаготовители на крытых машинах  уже покинули зону – им долго ехать на свои уча-стки: вначале по бетонке, потом по лежневке…
      В этот день они выехали на объект охотно. Во-первых,  сегодня их сопровождал хоро-ший,  «свой»  конвой во главе с добрейшей душой и любимцем всех работяг, прапорщиком Совой.  Во-вторых,  в этот день намечался большой заброс  на участки водки, анаши и таба-ка через водителей  лесовозов.  А   в-третьих,  сегодня  начальство колонии расщедрилось на дополнительное питание.
      Зимний день короткий, а жизнь долгая.  Очень   долгая дорога на делянку. И долгая  разминка после нее. А потом тщательная  подготовка техники,  организационные хлопоты. Ну,  и работа  в снегу по пояс,   туда сюда, трешь-мнешь  – вот уже и солнышко, и без того низкое, устало краснеет за  черными, спящими глубоким сном  елями…
      А   еще нужно  отойти от «дури», анаши, и от слишком внятного на морозном воздухе за-паха спиртного…
      А  некоторым еще надо   найти  тайничок на участке в тайге - для  своих запасов на зав-тра и послезавтра, да и с собой в зону надо бы немножко пронести, а это ой как сложно…
      Много забот, но зато в этих хлопотах быстро  проносится время…
      А вот  рабочим с нижнего склада, кроме дополнительной миски горохового пюре, ничего не светит. Им  предстоит погрузка полувагонов рудстойкой, бревнами  и пиломатериалами, увязка шапок, хождение по скользкому борту вагона и постоянный риск поскользнуться, упасть с трехметровой высоты и разбить себе череп, в лучшем случае сломать руку или но-гу.
      Вот потому озлобленно ежились под  суровым, морозным  ветерком черные шеренги и хмурыми были похожие друг на друга лица...
      Вот потому и вышла на утренний  развод в полном  составе  администрация лагеря от последнего пропащего прапорщика до самого хозяина, могущественного майора Музычен-ко… 
      Вот потому прежде истеричный, постоянно  похмельный хозяин колонии был деланно ласковым и дружески настроенным:
      –Ну что, хлопцы, сегодня надо ударно поработать! – не здороваясь, обратился  майор Музыченко к глухой и  враждебной черной стене. –Есть  такое слово, хлопцы, - надо!  Кровь из носу, но надо   сегодня хлопцы, эти гребаные вагоны загрузить и выгнать на главную же-лезку…
      Там еще загнали на нижний склад два крытых вагона под спецзаказ - особо  выдержан-ные пиломатериалы для Москвы.  Это особый заказ МВД СССР! Слышите!  Для  МВД! Осо-бый заказ! Постарайтесь, хлопцы, сделать все чисто,  аккуратно, скоро и вовремя.  А я вас поощрю, за мной не заржавеет!  Признаю, дела наши плохи. Наша колония не на лучшем счету в Управлении. Это факт.  Да,  есть в этом и моя вина,  и вина  работников нашего под-разделения, и вина вольнонаемных, но есть и ваша вина, охламоны вы   эдакие!  Вы не хо-тите работать, хлопцы, не  хотите зарабатывать деньги себе на питание, своим семьям, ро-дителям, женам и детям! Из  1100 осужденных только 523 человека
выходит на работу и имеет на своих личных счетах деньги, а остальные  паразитируют за… ваш счет, за счет государства…
–А вот о государстве не надо, гражданин майор, – раздался негромкий нагловатый голос осужденного Спилвы, – о советской власти мы кое-что  знаем по её чересчур «доблестной» истории.
–Молчать! – взвизгнул истошно начальник колонии. – Полемику разводить будете на по-литзанятиях!  Диссиденты  хреновы!
      Чтобы заглушить  назревающий скандал и не погубить задуманное,  из толпы админист-рации  вышел замполит Антонов.
– Кончай базарить, ребята!  Мы с вами по-хорошему, но и вы  тоже – не борзейте.  Надо загрузить эти вагоны   во что бы то ни стало!  Для решения этой архиважной задачи мы вы-делили дополнительные резервы – дополнительное,  калорийное питание  и оплату вашего труда по высшим расценкам, а в субботу я завезу  в клуб самый новый фильм.  Слово офи-цера!  Выходим на работу, ребята!  Нарядчик, выводи бригады!
      –Если жрачка будет, гражданин лейтенант,  то тогда пойдем, – пробухтел низким голо-сом бригадир грузчиков, Николай Разин…
      –Обязательно будет! – обрадовано заверил его лейтенант Антонов. – Обязательно, а для тебя,  Тарзан, персонально три порции  в обед и в ужин!  Два повара выходят с твоей бригадой на нижний склад.
– Только   без обману, только без булды, гражданин  начальник, только без обману, –пробормотал тускло, без всяких эмоций Тарзан и автоматически пошел в первой пятерке  к воротам зоны.
      Пересчет  осужденных прошел, как никогда, быстро и четко,  и через несколько минут все рабочие бригады, все  две с половиной сотни человек уже  были в окружении конвоя и возбужденно лающих собак.  Командир батальона скомандовал, и первые пятерки, взяв-шись за руки, шагали по деревянной мостовой.
      Заскрипели толстые  доски под сотнями ног, завизжал под сапогами снег, и с каждым метром  все четче и ритмичней гулко отбивался шаг идущей колонной.  Встрепенулось во-ронье с  приземистых, прогнутых снежными шапками крыш, в неистовом лае  зашлись ов-чарки и   потянули за собой замерзших конвоиров…
      Длинная дорога,  с двух сторон  обнесенная путанкой –«спиралью Бруно»   и  простой, колючей  проволокой, уходила круто ввысь, чуть левее кривой узкоколейки, туда, где  за буг-ром клубился  пар котельных и цеха  технологической щепы,  где  пронзительно в морозном инее кричали  маневровые  тепловоза и автодрезины.   
      Черное небо оттеняло белизну снега, белый морок и  бесконечную безнадежность. Яр-кие, слепящие электрические огни подтверждали власть полярной ночи, и казалось, что утро никогда не наступит
      В метрах пятистах от ворот зоны унылый широкий «проспект», пересекался своеобраз-ным переулком, с  разрывом колючей изгороди.  Налево дорога вела на станцию и в воль-ный поселок, где  уже  вовсю  светились окна гостиницы; а направо  – к механическим мас-терским и  к тайге.
      Здесь, у перекрестка дорог,  последовала команда подтянуться и убыстрить шаг.  Но  как можно было его убыстрить, когда  слева, за колючим ограждением, на  углу  уже стояло не-сколько фигурок озябших женщин, приехавших на свидание, которые задолго до выводки уже покинули свои теплые гостиничные комнатенки, чтобы  увидеть, заметить среди безли-кой, страшной толпы родное лицо, переброситься с ним парой фраз, сообщить ему,
переброситься с ним парой фраз, сообщить ему, что скоро,  со  дня на день, наступит дол-гожданное, томительное и мучительное свидание.
      И вот она, угрюмая, черная  громада, выползает из-за бугра, валит пар из сотен глоток, надрывный кашель и лай собак, крики конвоиров и тяжелый скрип  шагов: р-р-рип,  р-р-рип,  р-р-рип!
      И попробуй за сто–двести шагов в этой белой ночи небытия узнай в стайке  женщин, сгрудившихся за колючей проволокой,  свою единственную, родную и дорогую!  Попробуй!  Напряги свое  зрение, свою  память – во  что она, любимая, была одета год назад?  Кажет-ся,  это невозможно.  Но нет, возможно. Их замечают, их узнают. И вот уже из  колонны  слышны крики:
– Надя! Приехала?  Здравствуй! Когда свиданка?
– Коля! Я здесь! Коля, завтра!
– Мама!
– Сидоров Гена здесь!
-Сынок!  Азаров дал двое суток!  Держись, сынок. Скоро увидимся!
– Мама! Это я! Грицко! Твой Грицко!  Завтрева зустричь!
– Грицко! Грицко! Я туточки, кровинка моя!
– Молчать! Разговорчики! Прекратить! Кому сказано! Шире шаг!
– Сестренка, привет! Ты  с мамой или одна?  Наташка, это я, Сергей!
– Быстрей, шире шаг!
      Сержант Груша и  рядовой Надир Бедирханов, замыкающие строй,  стали нервничать…
– А ну быстрей, кому говорят! – заорал сержант Груша и стал толкать в спину зэков по-следней пятерки…
      И тут случилось то,  чего никогда не было  за всю историю  зоны.  От размеренно ша-гающего строя отделился громадного роста человек и, не спеша,  свернул с главной дороги направо.  Пошел, как ни в чём  не  бывало,  в сторону механических мастерских, в сторону тайги…   
      Это было настолько внезапно, что все опешили…  Колонна  продолжала свой путь, а ве-ликан и богатырь зоны, бригадир грузчиков Николай Разин, по прозвищу Тарзан,  размерен-но шел своей, одному ему ведомой дорогой.
      Нет, это не было похоже на побег, это был уход от белого небытия. Ходил и ходил чело-век изо дня в день вместе со всеми туда-сюда, туда-сюда,  а потом решил: а зачем?  А на кой? Вот тайга близко, совсем рядом, а там, в версте, а может, более,  за механическими мастерскими,  живет безумная,  бедняжка Грета – не пойти ли к ней  прямо сейчас и  погу-лять с нею по топким болотам,  поговорить с ней, безумной, обо всем и ни о чем.  Только бе-зумная и поймет его и накормит грибами, орехами и кисло-сладкой ягодой…   Вот взял он и вышел  из вонючего черного строя и пошел к ней.
      Она там, она ждет его ещё с прошлой,   теплой осени, когда его, больного, вместе с дру-гими обитателями санчасти  погнали на болота  в оцеплении солдат собирать  клюкву для высокого начальства.
      Там,  в тайге, за флажками  оцепления, он и увидел ее, Грэту, сидящую голенькой  на  болотной кочке, покрытой  изумрудным мхом.  Она пристально, исподлобья смотрела на не-го и клала в свой изящный ротик ягодку за ягодкой и как будто говорила: ну, что  медлишь, иди ко мне, не бойся, никто тебя не заметит,  никто тебя не убьет, ведь я заговорила тебя от пули и от людской подлости.
      И что интересно,  только он один  видел безумную Грету, а остальные  нет, как    будто их всех  поразила слепота... А впервые он увидел Грету на картинке в библиотеке  колонии.
      Она растревожила его грубую душу, и он попросил  библиотекаря  рассказать что-нибудь о ней, и тот, как сумел, так и  пояснил: мол, эта слепая девушка с невинной душой, когда  прозрела,  сошла с ума, увидев  все ужасы, творимые людьми.
–Стой! Стрелять буду! – истерично завопил за спиной  шагающего к тайге  Тарзана  кон-воир. Клацнул затвор, и окрестность огласилась громким  хлопком громадного, витого, сы-ромятного  кнута…  Тайга ответила эхом, зашлись в хриплом лае собаки, отчаянно закрича-ли женщины, приехавшие на свидание. Но богатырь Тарзан спокойно  продолжал свой путь…
И тут случилось то, что никогда не случалось в печальной хронике Княж-Погоста, случи-лось то, что потом стало  легендой  МВД: лейтенант Антонов, замполит зоны, в парадной форме, изо всех сил бросился догонять неторопливо уходящего прочь самоубийцу.
      – Коля! Разин! Тарзан! Вернись в строй! Коля, вернись! Тебя сейчас убьют!
      Замыкающий колонну рядовой Надир Бедирханов, услышав выстрел, встрепенулся. Он не знал, что это  был предупредительный выстрел, и радостно ухмыльнулся:  какой мазила, с десяти шагов не смог свалить  такого большого архара!  В отупевшей от холода голове яр-ко вспыхнуло: «Отпуск – Дагестан – Избербаш – поселок Хунзах – река  Аварская – Койсу – родной аул – мама – горы – свобода! Есть Бог! Есть Аллах! Аллах Акбар!»
      Один из лучших  охотников Дагестана, самый меткий стрелок батальона, рядовой  войск МВД Надир  Бедирханов вскинул  автоматический карабин. Мама, дорогая, любимая, помо-ги!  Скоро увидишь своего единственного сына Надира!  Мама, помоги! Проклятый мороз, проклятый край!  Не гнутся  пальцы, они не слушаются его! Но острый глаз охотника сразу определил, что такая крупная  мишень даже на расстоянии полусотни шагов будет пораже-на! Надир прицелился и вдруг увидел бегущего к безумному зэку офицера в парадной фор-ме. «Это их замполит! Успею!» – мелькнуло в голове охотника. Рука его чуть дрогнула.  И  когда  офицер уже был рядом с черным гигантом палец стрелка  плавно нажал курок…
      Когда хлопнул второй выстрел  лейтенант Антонов уж настиг Тарзана и правой  рукой намертво вцепился в его бушлат.  Тут и цвиркнула зловещая, равнодушная, стремительная пуля.  Прошла  смерть меж двух разных людей, связанных одной странной  и страшной це-пью обстоятельств.  Цвиркнула, вжикнула и канула навечно в прошлое, а    необстрелянный лейтенант  не придал её смертоносному  шмелиному  звуку  никакого  значения.
      –Не стрелять! Отставить! Прекратить стрельбу! – раздалась команда комбата…
      Замполит Антонов схватил руки гиганта, и стремясь уловить взглядом его зрачки, сквозь прерывистое дыхание прокричал:
      –Коля, ты куда?  Ты куда направился?
      – В тайгу… грибы…  собирать, гражданин начальник, – медленно, с  долгими паузами  через каждое слово, пробурчал  Тарзан.
      – Какие, на хрен,  грибы,  Коля,  в январе? Там снег по горло, Коля!  Вернись в строй.
      –  Там опята мерзлые… на  стволах.. с осени… остались…  Яборов сказал…  шапку под-ставь… сами  посыпятся… Марина Николаевна… с жареными опятами… вкусно, гражданин начальник…  Там Грета клюкву… собирает…  они похожи… они сестры… красавицы… вкус-ные,   –  невнятно бормотал себе под  нос осужденный Разин.
      К лейтенанту Антонову на помощь  бросилось почти все начальство колонии, все те, кто решил в этот памятный день смерти великого вождя выйти на производственные объекты вместе с рабочими бригадами.
 Грузные, рано располневшие  от обильной, жирной, нездоровой пищи, ослабленные чрезмерными возлияниями, тяжело дыша и кашляя, они  обступили замполита и зэка плот-ным кольцом, не зная, что делать и с чего начать. Только оперативник, старший лейтенант  Петрухин   смог выдавить из себя сквозь одышку несколько слов:
       – Вам помочь… Федор Николаевич? 
Увидев близ себя много, много людей, Тарзан стал топтаться на месте и медленно  раз-ворачиваться  вместе с лейтенантом Антоновым. Свет ближайшего фонарного столба сде-лал видимым невозмутимое и даже немного отрешенное лицо богатыря... Замполит  по-смотрел ему в зрачки и все понял: это были глаза  сумасшедшего.
       – Коля, зачем тебе опята? Их надо собирать, отваривать, жарить.  Возни-то сколько! А на кухне, в зоне,  стоит целый противень жареной на смальце картошки! Ты слышишь меня, Коля!  Целый  противень жареной картошки с луком! Пойдем со мной! Пойдем на кухню!
      – На кухню? – недоверчиво спросил Тарзан..– На кухню пойду. Жареная картошка?  Кар-тошка – это хорошо! Картошку с луком я люблю!
      Гигант заметно оживился, едва  заметная улыбка  идиота   тронула  его застывшее лицо:
      –  На кухню я пойду… картошку я люблю…  мослы переваренные люблю… Марину Ни-колаевну люблю… окорок люблю… колбасы домашние свиные.. люблю… люблю… яичную колбасу… да, да. Пойдем на кухню, начальник, пойдем… Тарзан жрать хочет!
      –  Вот и хорошо!  Вот и чудненько! – ласковым голосом пропел замполит и нежно взял под руку   Тарзана.  –  Пойдем, Коля, пойдем, хороший!
      Но там, где продолжали стоять рабочие бригады, снова   грохнул выстрел.  Послыша-лись резкие команды, ругань, истошные крики женщин, в хриплом, неистовом лае зашлись  овчарки.  Через  мгновение разнеслась уже  автоматная очередь, а вслед   послышалась команда начальника конвоя: «Садись! Ложись!» Две сотни осужденных рухнули на деревян-ную мостовую, кто плашмя, кто на колени, согнувшись в мусульманском поклоне. Запоздав-ших и самых медлительных заставили быть расторопными несколько трассирующих пуль.
      – Мама родная!  Конвой взбесился! – запаниковал майор Азаров.  – Нам надо  отсюда, ребята, когти рвать, пока не поздно! Сейчас эти чурки нас вместе с зэками перестреляют. Берем  с собой этого симулянта и айда к механическим  мастерским, а оттуда в зону… Я та-кие баталии на большом    фаллосе  видал!
      На этот раз причиной возникшей суматохи стал рядовой Надир Бедирханов. Когда  он понял, что промахнулся, что с этим неудачным выстрелом исчезли все его надежды  на ме-сячный отпуск в солнечный Дагестан,  меткий стрелок и горячий лезгин впал в неистовство. 
Он все видел, но уже не мог осмысливать увиденное, слепая ярость, азарт охотника овладели им.  Конечно, он слышал команду не стрелять.  Конечно,  он видел, что  сума-сшедший человек в бушлате остановился и с ним  о чем-то разговаривает офицер в парад-ной форме. Конечно,  он видел,   как  лагерное начальство окружило черного гиганта, кото-рый,  словно  телеграфный столб, торчал  посреди  человечьих   низкорослых  столбушков. 
      Большая   мечта   всей его  нынешней жалкой, бессмысленной, уродливой жизни, кото-рой он жил в течение долгих, муторных дежурств на сторожевой вышке и на  холодной койке вонючего барака-казармы, улетела вместе с пулей навсегда. И ему стало ясно, что до  само-го дембеля ему уже никогда не представится такой случай.  Не понимая, что творит, он вскинул  карабин  и  стал целиться в голову живой черной мишени.
      Но  убойному выстрелу было не дано прозвучать. Сержант Груша могучим прыжком сбил с ног тщедушного, маленького лезгина и навалился на него своим грузным телом:
      – Ты что   шизанулся,   недоумок   чернозадый,  стрелок хренов?!    Отдай  карабин!
Они стали кататься по скользкой мостовой. Лезгин никак не хотел отдавать оружие  и исте-рично пронзительно кричал:
      – Отпусти! Убью, убью! Отпусти! Всех убью!
      – Я тебя сейчас задушу, как собаку,  – прокричал могучий хохол и ловко, в одно мгнове-ние, перевернул на спину разъяренного кавказца.  Отчаянно, как снежный барс,  лезгин стал отбиваться ногами от могучего  сержанта. Здесь и прозвучали шальные выстрелы, так напу-гавшие  капитана Азарова. Тут  и раздалась команда начальника конвоя лечь всем на снег… Но, слава Богу, стайка пуль унеслась в небо, на юго-восток, в сторону тайги. Сержант Груша, оседлав неистового лезгина, стал душить его  карабином. Рядовой  Бедирханов захрипел, перестал дрыгать ногами, руки его ослабли.  На  помощь сержанту бросились конвоиры с собаками…
      – Ишь, убить  меня захотел, дохляк черный! – поднимаясь с карабином Бедирханова, сказал сержант. – В кондей он захотел, в штрафную роту он захотел, поганец! А ну вставай, что разлегся?!
      Груша одной  рукой поднял притихшего лезгина и другой, свободной рукой нанес кавказ-цу отрезвляющий удар по щеке.
      – Очнись, горец, очнись, орел  дохлый!
      Подбежал начальник конвоя, отдал приказ:
      – Сержант Груша!  Возьмите  с собой солдата и отведите  рядового Бедирханова в часть на  вахту до выяснения!  Прапорщик Шулаев!  Отведите вместе с замполитом Антоновым  осужденного-нарушителя до вахты колонии и сдайте его надзорсоставу!
      Потом приказал всем встать, выровнять ряды, разобраться по бригадам и  продолжать движение в сторону нижнего склада. Колонна стала удаляться и вскоре скрылась за бугром, а рядовой  Бедирханов поплелся под охраной  на гаупвахту, бормоча  себе под нос  модную песенку: «Ты нэ печался, ты нэ  прощался, вид  жизн прэдумана нэ зря!»  Ему стало все без-различно, он перестал думать, мечтать, на что-то надеяться…  Он как будто провалился внутрь себя. В темном уголке души было спокойно и безмятежно.
      А  безумный осужденный Николай Разин, по прозвищу Тарзан, пошел своей  дорогой в зону, жрать до отвала жаренную на смальце картошку. На кухне его  уже ждет  большой противень,  считай, почти ведро жареной картошки.  Он всё съест!  Безумная Грета сделает из лесных  ягод крутой компот.  А напротив него  будет сидеть и улыбаться ему самая кра-сивая из всех женщин на свете, учительница русского языка и литературы Марина Никола-евна. У нее такие красивые, аппетитные ножки и бедра,  такие соблазнительные… что паль-чики оближешь… Она самая-самая-пресамая  вкусная, сладкая, молодая женщина… Жизнь – прекрасна, жить можно и нужно!
      Утреннее происшествие на разводе продлило рабочий день на два   часа, съём бригад с объектов прошел поздно вечером. Чтобы не сорвать ужин,  шмон делали поверхностно, в спешке, не обращая внимания на запах спиртного изо рта,  не замечая явно обкуренных  «дурью» и даже заметно  выпивших.  И хотя намеченное администрацией колонии задание было  выполнено – все вагоны МПС были загружены, для начальства зоны и воинской части  рабочий день продолжался.
      Весь руководящий состав собрался  в штабе колонии в кабинете начальника майора Му-зыченко.  Командир воинской части майор Губарев, командир роты капитан Рогозинский, ко-мандир роты старший лейтенант Малиновский. Собравшиеся были взвинченными,  усталы-ми, продрогшими и голодными. Зная, что у многих офицеров-холостяков  за долгий зимний день в нетопленых квартирах замерзла в ведрах вода и что  бедолагам придется коротать остаток ночи в холодных постелях, или же  спать в красном уголке в казарме, начальник ко-лонии  решил их собрать и накормить,  совместив приятное с полезным. 
      Услужливый завстоловой  осужденный Ларькин принес жареную картошку, большой ку-сок отварной говядины, огурцы, селедку, а прапорщик  Лахоня прихватил изъятые в комна-тах свидания  две плоских бутылки спирта, две бутылки «Московской» и несколько банок  шпрот из выданных вечером посылок осужденных. Хорошо, что бестолковые родственники осужденных  продолжают класть в посылки  консервные банки с тушенкой и рыбой и все прочее, что законом  не положено!
      Когда  чокнулись  разнокалиберными емкостями, выпили, крякнули  и закусили, стали  подводить итоги,  обсуждать главное событие, как  вывернуться из создавшегося щекотли-вого положения.
      – Товарищи, – начал  первым  на  правах   хлебосольного  хозяина майор  Музыченко,      –  я  не вижу  в сегодняшнем ЧП ничего страшного!  Да,  произошла  маленькая накладка.  А разве можно все предвидеть?  В этом деле я боюсь одного - огласки. Во время развода осу-жденных на работу было много родственниц, приехавших на свидание. Некоторые приехали из Москвы и Сыктывкара
      Уверен, что  слухи об этом событии дойдут и до начальника Косланспецлеса полковника Мешкова,  и до  начальника политотделения КЛ-400  майора Черникова и до прокуратуры Коми АССР.
      – Женщин,  приехавших  на  свидание,  я  беру на себя. Я с ними, прежде чем запускать в комнаты свиданий, проведу  разъяснительную работу, будут молчать до конца жизни, - ус-покоил начальника  колонии капитан Азаров, - а что касается Черникова, то  не в его интере-сах доносить на нас  Мешкову.  Он разве забыл, как сам грешил, когда был начальником ко-лонии?  Он думает, что если пошел на повышение, то схватил за рога все отделение? За  большой член он схватил ОИТК-4, а не за рога!   И оттуда выгоняют и звания лишают.  Он будет молчать, Василий Филимонович. Он повязан с нами такими делами, он   тут такое  на-творил, что  нам с вами  вовек  не натворить. Пусть только  попробует вякнуть, у меня  на него такой компромат имеется, который даже жалобщику Спилве не снился. Да! Но всё же…   Мне жаль, конечно, что этот солдат-чурка не застрелил Тарзана!  Жалко!  А теперь…  Ах, что уж там…
      – Успокоил  ты  меня, Виктор Петрович! Спасибо! – растроганно поблагодарил своего заместителя быстро пьянеющий майор Музыченко. –  Однако, дорогие товарищи, посове-туйте, что мне делать с осужденным  Разиным.  Две недели назад он учинил погром в сто-ловой, избил поваров и запер их вместе с  Ларькиным в кладовке, сожрал почти всю днев-ную норму мяса.  Сегодня покинул колонну, чем спровоцировал стрельбу,  и чуть не сорвал нам выполнение  важного производственного задания. Жалко его! А ведь  хороший работ-ник, передовик производства, похвальные грамоты  имеет.   Кстати, где он сейчас?
      – В  одиночной  камере  дрыхнет! – живо    отозвался   капитан Азаров.      –  Я его, по-ганца, на пятнадцать суток в штрафной  изолятор водворил!  С ежедневным выводом на ра-боту в промзону, чтобы  он, шакал  прожорливый, даром хлеб не жрал!  Что ему сейчас,  жи-вотному, нужно?  Добрейший наш замполит Федор Николаевич Антонов, человеколюбец  наш ненаглядный, скормил    Тарзану  чуть ли не целое ведро жареной картошки и десять парных котлет, которые были положены осужденным-язвенникам, поселковый врач вкатил ему успокоительный укол. Кайфует Тарзан! Не  трудовая колония, а прямо-таки санаторий «У трех елок»! Наш замполит – наивняк,  скоро зэки ему на голову сядут и на  нем в светлый  рай въедут!  Эх, дорогой Федор Николаевич,  выбрось, советую тебе, эту академическую дурь  из головы, не доведет она тебя до добра...   Обломает тебя, такого мягкотелого, зона!  Сам не заметишь, как засосет тебя.
      –  Я уже три месяца здесь и, слава Богу,  остался таким, каким и был…
      – Посмотрим  на   тебя, эдак  через  годка  два,  каким  ты  станешь, красавчик  наш не-наглядный.  У бога всего много, а у черта еще больше…  Трудно тебе здесь будет жить, то-варищ лейтенант, трудно… без жены, без теплого семейного очага…  Дамский вопрос здесь стоит весьма остро…  Дефицит, пайком не положенный! -  с горечью сказал Азаров  на пра-вах  опытного старшего соратника.
      Замполит покраснел, нервно заиграв желваками, но сдержался:
      – Я  со  всей   ответственностью   хочу  сказать,   товарищи,    что осужденный Разин не симулянт, а психически ненормальный  человек, он сошел с ума! В академии МВД нам читал лекции по психиатрии виднейший ученый из института судебной психиатрии имени  Серб-ского. Он  неоднократно водил нас на учебные экскурсии в институт и научил отличать си-мулянтов от истинно психических больных.  Да, психиатрия – тонкое дело, но случай с Тар-заном не требует  особо изощренной научной диагностики. Предлагаю вызвать из  Микуни опытного психиатра для общего обследования и отправить больного, осужденного Разина, в спецбольницу, в  Ухту или в Абезь.  А пока содержать его в отдельной камере, кормить на общих основаниях и колоть  его барбиталами,  барбамилом, а также  аминазином…
      Офицеры   уважительно   посмотрели   на   лейтенанта   Антонова,  налили разбавлен-ный спирт, чокнулись и выпили.
      –  Эх,   мне  бы  ваши  заботы,  – удрученно  проговорил командир воинской части 6589 майор Губарев, ревниво посмотрел на красавца замполита и смачно захрустел соленым огурцом… Верными шептунами ему уже было доложено, что жена положила глаз на  Анто-нова ещё  со дня появления этого столичного павлина в  таежном поселке. Сейчас баба со-всем  рехнулась: решила  стать членом  воспитательного совета ИТК-15,  чтобы иметь воз-можность лишний разок увидеться  с этим  лощеным  лейтенантиком
      –  Мне  бы  ваши   заботы,   дорогие   товарищи!  А  что прикажете  мне делать с моим горячим лезгином?
      –  На губу его, а потом  комиссовать, – не задумываясь,  подсказал  капитан  Азаров.
      –Легко   сказать!  У   меня   чуркестанцев   больше   половины состава!  Русский язык не знают, команд не понимают,  тупые и ленивые, почти все неполноценные, прямо уроды ка-кие-то, калеки. Часто болеют.  Здешний климат  им  вреден!  Да что там говорить,   в войска МВД военкоматы направляют одно барахло! 
      Службу тянут  хохлы да русаки,  а этих южан  можно только  в тёплую погоду на  вышках держать! А лезгина  мне жалко, он самый меткий  стрелок в части. Кто со мной  на охоту на лосей и медведей ходить будет? А?!  Где мне без него добыть мяса для собак и  солдат?!  Мои конвоиры сжирают  мясо, положенное овчаркам, а бедных  псин  кормят перловой ка-шей…   Воровства в части больше, чем в зоне. Хорошо, что оружие и боеприпасы не крадут, а то хоть кричи: атас!
      –  Знаю! –    перебил  Губарева  начальник  оперчасти , студент четвертого курса заочно-го отделения Ленинградского юридического института Виноградов. –  А еще  знаю, что через чуркестанцев поступают  в зону большие партии наркотиков, в основном из Туркмении и Уз-бекистана.  Служить чурки не хотят, для этого  притворяются тупыми. Некоторые из них во-рочают большими деньгами. Всё делается через подкуп, вся преступность на нём держится, жиреет и матереет. Бороться с нею становится всё трудней. В свои темные дела она вовле-кает и сотрудников МВД, старослужащих и вольнонаемных. А что  это  за кадры,  вы сами все знаете, не хуже моего.  Конечно,  с солдатами, особенно первогодками, надо работать. Часто бывает так: отслужит парень  в войсках МВД, вернется домой, а родные в ужасе: ухо-дил в армию одним, вроде нормальным, а вернулся другим, моральным уродом.  Те же по-вадки, те же манеры, та же уголовная психология… Здесь, я скажу вам,  очень многое зави-сит от замполита. Чем, интересно, занимается  замполит воинской части, товарищ майор?
      –  Как  будто  вы  не  знаете, –     с  раздражением  заметил   майор  Губарев, –   тем же, чем  занимался раньше ваш майор  Концевой, который повесился в прошлом году. Что де-лает мой замполит? Ничего! То и дело  впадает в длительные запои, бегает в одних носках по снегу и ищет самогон у местных жителей.  Вот чем он занимается. Давно занимается.   Все началось с того, что его  жена пристрастилась  ездить к поселенцам-лесозаготовителям… Ей там, видите ли,  очень понравилось. Она там как царица Клеопатра – море удовольствий и куча денег. С тех пор он и пьёт горькую…
      Офицеры удрученно замолчали. Майор Музыченко разлил спирт по стаканам и кружкам и произнес свой любимый  неизменный тост:
      –  Выпьем,товарищи офицеры, за наше  безнадежно-полезное дело!
      В гробовом молчании все выпили, и только  замполит Антонов не притронулся  к своему стакану. На душе у него было зябко, неуютно и безысходно. Внутренний голос шепнул то ли ехидно, то ли  сочувственно: «Ну  и вляпался же ты, брат, по самые уши! Беги отсюда, пока не поздно, в свой солнечный, благодатный Краснодар к родителям, к семье…»
      На мгновение он протрезвел, и его взгляду  предстала неприятная  картина: овчинные,  воняющие  полушубки,  засаленные и обтертые погоны, красные лица, жующие челюсти, грязные руки с черными ободками под ногтями, запах нездорового пота и неистребимая ед-кая вонь тюрьмы, которая  пробивалась через  крепкий  запах одеколона «Шипр».
      –  Эх! – нарушил   паузу   капитан   Азаров  и грохнул кулаком о  стол. – Ничего, мужики, прорвемся! Мы не такое видели!  Нам очень трудно! В тыщу раз трудней, чем на БАМе! Ведь сюда, к нам, в  лесные ИТК, гонят всякую нечисть, всякую мразь, которая выбрасывается  нормальным обществом… Здоровый организм избавляется от  гноя.  Гной  накапливается в одном месте, гнойник увеличивается, вот-вот лопнет! Вы меня понимаете? 
      Выпусти сейчас этот гной -  и он зальет всю нашу страну! Это знал и учитывал  великий Сталин! Может  вы сочтете меня круглым идиотом, но я вам скажу одно:  внешний враг не так страшен, как внутренний. Выпусти сейчас мы на свободу  всех этих инакомыслящих, во-ров, растратчиков, валютчиков, убийц, насильников, наркоманов и алкашей, завтра же  ве-ликая страна погибнет.
      Мы здесь как врачи-санитары, как хирурги и терапевты!  Мы должны этот гнойник  выре-зать,  не давать ему расти и лопаться самому. Вы меня понимаете? Это хорошо!  Но этого не понимают там, в Центре! Мы же не двужильные!  У нас быт и досуг хуже, чем у этих  во-нючих зэков!  А бедные наши жены и дети!  За что они должны отбывать наказание?  А мы еще обязаны быть и «педагогами-воспитателями» этих подонков, этих двуногих животных!  Эк, куда хватили! Недавно прислали мне из политотдела ИТУ МВД СССР  книжонку двух ученых-педагогов Высотиной и Лутанского,   «Педагогическое руководство самовоспитанием осужденных». Каково?  Ха! Ха! Ха!
      Азаров  смачно выругался и продолжил:
      –  Их  бы  сюда   за   уши,  этих   гребаных   столичных педагогов,  сюда, где  полсотни пассивных педерастов, где в ПКТ сидит  около сотни рецидивистов,  где одна треть систе-матически уклоняется от работы, где офицеры кончают жизнь самоубийством, где  солдаты отнимают мясо у служебных овчарок, где расконвойники уже выловили и съели всех посел-ковых собак!
      И всё-таки не надо, дорогие товарищи, вешать нос и бояться вышестоящего начальства. Если оно такое умное, пусть занимает наше место и устраивает здесь институты  благород-ных девиц и  академии педагогических наук!  Добро пожаловать в Княж-Погост!
      Моё предложение такое:  не будем выносить сор из избы, не  будем марать мундир офи-цера  МВД!  На вашем месте, товарищ майор, я бы  этого лезгина поощрил, повысил бы его в звании.  Лучший стрелок части  –   и до сих пор рядовой. Это не годится! Безобразие! А что стрелял, несмотря на команду,  так он же не виноват, он не мог  слышать  этой команды –  у него  же уши были закрыты шапкой-ушанкой! Притом,  притом он ведь  в конвое был первый раз, опыта не было, все время торчал на вышке!  Ах, да что там говорить!  Замять нужно это дело, спустить на тормозах, и дело с концом!   
      И еще одно. Я прошу вас обратить   внимание на то, что надо  избавить  наших жен и  дочерей от некоторых  похотливых козлов-зэков.  У меня лично и у начальника оперчасти Виноградова есть сведения, что два  наших  жида, пригревшихся  в механических мастер-ских  (один – валютчик и фарцорщик, а другой – вор из  хозуправления  Московской патри-архии) через местных сводников решили использовать в роли проституток незамужних жен-щин поселка и даже несовершеннолетнюю дочь покойного майора  Концевого. Честно пре-дупреждаю всех присутствующих, что если поймаю этих козлов на месте преступления, то их кастрирую.  Я им матки наизнанку выверну, я их загоню в кондей, где  надзорсостав им сапогами отшибет яйца и сжарит из  них яичницу!
      –  Виктор    Петрович,      уймитесь!    Ты   нас   всех      достал! – занервничал майор Му-зыченко. –  Ты зачем   это нам говоришь? Ты лучше  эту жуть  гони перед строем на утрен-ней поверке!
–  Нет, не уймусь! И   скажу!    Я  с  этим   дерьмом  не цацкаюсь, как сюсюкает с зэками наш замполит, –  стал орать Азаров. –  Я не только скажу, а я и сделаю! Сделаю такую козу, что  весь Косланспецлес вздрогнет! А если, не дай бог,  эти взяточники из ОБХСС  отдадут за мелкую растрату мою жену под суд, я возьму  автомат и перестреляю и их, и местных жу-ликов! Всем мозги вышибу,  начиная  от нашего интенданта, бабника Курганского, и  кончая бабником–осужденным  Ларькиным. Всех, кто обманул мою жену и подвел ее под растрату, – всех перестреляю и сам себя грохну! Вот увидите! Вы меня еще не знаете! Как вагонами лес налево, на Украину гнать – то можно! А когда здесь женщину обманули на несколько ты-сяч рублей – сразу под суд! Вот вам,  суки, хутый-гнутый с солью и с перцем!  Заглотните и  подавитесь! Перестреляю  всех гадов! А своих судей прокляну и пойду подыхать в лагерь, удавлюсь там!
      Поднялся шум, крики. Все стали успокаивать охмелевшего и  разъярившегося  капитана Азарова. Спирт, даже  разбавленный, после  сурового  мороза в теплом помещении,  да еще на голодный желудок сделал свое  коварное дело. В таком состоянии  заместитель началь-ника колонии по оперативно-режимной работе был опасен и для осужденных, и для  надзор-состава, и для сослуживцев.
      Лейтенант Антонов понял, что пора уходить.  Но уходить было некуда. В своей квартирке он не был с раннего утра, она вся простыла: в щитовом бараке надо топить круглые сутки, чтобы  сносно скоротать ночь.  Уже поздно растапливать печь , на кухне в чайнике замерзла вода.  Антонов пробрался через галдящих, пьяных офицеров к майору Музыченко:
      –  Товарищ    майор,    до   отбоя   еще   полчаса.   Разрешите  мне  поработать у себя в кабинете над личным делом осужденного Разина. Надо  поговорить с  некоторыми осужден-ными и подготовить на него объективное заключение.
      –  Валяйте, лейтенант! –       равнодушно махнул рукой Музыченко. Его мысли были за-няты  другим:  где бы найти еще довесочек,  этак граммов двести-триста водочки, для пол-ной, так сказать, кондиции, чтобы потом прийти домой и, не вступая в пустые разговоры с  дочерью, рухнуть на постель, провалиться в сон, чтобы до утра ничего не слышать и не ви-деть. Умный, добрый, но слабовольный человек, он проклял тот день и час, когда решил  поступить в Минское военное училище МВД…
      Не  с   его   характером   работать  в   этой   системе.  Поначалу молодость и свойствен-ная ей романтика как-то скрашивали мерзостную изнанку этой службы.   Когда он прибыл сюда  вместе с Азаровым из Белоруссии, то  начал свою деятельность в должности началь-ника колонии с решительной  ломки сложившейся еще со времен Берия системы,  но не учел ни своих возможностей, ни  дикости и моральной  запущенности Княж-Погоста, нравов служащих воинской части, работников отделения ОТК-4 и его  структурных отделов.
      Он быстро сдал свои позиции,  убедившись в  преступной круговой   поруке местных бонз. Он больше не надеялся, что сделает хорошую карьеру и закончит службу «не клятым  и не мятым» в Политотделе  лесных учреждений, в Ухте, Микуни или в Сыктывкаре, а потом вернется снова на родину, в Беларусь. 
      Местные князьки подмяли его во всех отношениях, сделали его зависимыми от них ма-териально и даже в бытовом плане. Он полностью поддался влиянию начальника нижнего  склада  промзоны Чутуева, проходимца, авантюриста и махинатора, в прошлом судимого, отбывшего  десять лет лагерей. Именно его, Чутуева, имел в виду капитан Азаров, когда кричал о хищении шести вагонов со стройматериалами. 
      Как-то  незаметно для себя Музыченко  утратил власть, которая так неожиданно свали-лась на его погоны. Он превратился в  тщеславного  властолюбца,  сделался  пешкой в чу-жих руках, людей с низким  интеллектом, но агрессивных, наглых,  льстивых. А лесть любую сталь разъест.   Да,  он любит лесть, а кто её не любит?  Вот и результат – его колонией управляют
другие  - блатной зэк,  жулик-вольнонаемный  и  офицер МВД – торговец  одеколоном, вод-кой и наркотиками.
      Вскоре служба ему  настолько опротивела, что новый рабочий день он стал начинать с двухсот граммов  водки.  Лишь только в состоянии подпития он легко и уверенно переступал порог  КПП, а в зоне становился смелым, решителеным, находчивым. А  когда  водки не бы-ло, он пил «нежные» одеколоны «Тройной», «Жасмин»  и «Ландыш», закусывая  пахучее содержимое  флаконов кусочком пиленого сахара. Процедура не из приятных, но зато  по-том было хорошо, «ароматно и благородно» на душе, а самое главное, не хотелось есть.
      Скоро он стал запойным  алкоголиком и был в своих запоях несправедливым, жестоким,  мелочно-тщеславным, стал подражать во всем Азарову, которого раньше не уважал (да и сейчас в дни трезвости продолжает не уважать, зная его истинную цену).  Азаров - трус, мстительный, злопамятный и подлый трус, все делает чужими руками. Случись сейчас в зо-не заказное убийство, бунт, то к зэкам на переговоры выйдут лишь считанные офицеры: он сам, Музыченко, замполит Антонов, начальник оперчасти Виноградов, ДПНК, дежурный по колонии,  капитан  Михайлов, начальник отряда № 5 лейтенант Стром… Вот она, самая на-дежная  пятерка… А остальные разбегутся  как крысы, в первую очередь Азаров со своими сподручными – майором  Хреновым, сержантом Грушей, прапорщиками Лахоней и Чурило и пыточных дел мастером,  инспектором  оперчасти Петрухиным.
      Почти все местные начальники, гражданские и военные,  осели тут прочно и основатель-но,  некоторые навсегда,  и цель у них была одна – накопить  за счет даровой  рабочей силы и несметных природных  богатств Севера как можно больше средств,  обеспечив себе сы-тую, «достойную» старость, а своим отпрыскам -  надежный жизненный старт. 
      Смешной, но  неоспоримый факт  –    почти у всех местных князьков   при отсутствии до-рог  среди болот  и непроходимой тайги недвижно, как в музее, стоят  в запертые  гаражах новенькие легковые машины. Стоят новенькие легковушки, еще в смазке, дожидаясь своего часа, чтобы  быть погруженными на  открытые платформы,  вместе с  разобранными сруба-ми,  и вслед за владельцами   двинуться на  «материк», в южную  или центральную Россию на вольное  счастливое житьё…
      А  он,   Музыченко,    ничего   не   накопил,   не приобрел даже мотоцикл «Ява», даже… велосипед! А ведь у него дочь – вчерашняя десятиклассница.  С убогими знаниями, полу-ченными в лагерном поселке, не поступишь даже в Ухтинский лесной техникум. Она и не по-ступила!  О вузе в Сыктывкаре или в Москве  и мечтать не приходится.  Нужны  большие деньги, а где их взять?  Живет с родителями, работает цензором колонии,  вместе  с дочкой Азарова, которую тот устроил в бухгалтерию  ИТК-15. Обе имеют дополнительный к окладу навар. Дочка Азарова –  за счет взяток за закрытие липовых нарядов на нижнем складе и на лесозаготовительных  участках, а Музыченко-младшая  по долгу службы читает письма род-ственников осужденных, расклеивает поздравительные открытки  и извлекает потайные ас-сигнации.  Бывает, что  накануне больших праздников она  приносит домой 300-400  руб-лей…
      За последний год она неузнаваемо изменилась.  В окружении тысячи голодных взглядов она  похорошела, приосанилась, быстро  созрела, превратилась в женщину.  А жена, попав в эту яму, сразу опустилась, перестала следить за собой,  сделалась  сварливой, жадной и завистливой. Он стал замечать, что  она, как и жены других начальников,  сделалась бара-хольщицей – стала покупать ковры, хрусталь, мебель и  разные побрякушки. Как и они, она сделалась вульгарной, циничной, быстро подурнела и пополнела.  Ему было жалко жену, но жальчей  всех себя и дочь, которая продолжала любить его…
      А он,  как и капитан Азаров, стал все больше ревновать дочь  к чужим мужчинам.  Внача-ле, как и Азаров, он лютой ненавистью возненавидел зэков, молодых и красивых, а потом  –   военных и вольнонаемных. В каждом  он видел соблазнителя и губителя своей  кровинушки, и никто, никто, по его мнению, не заслуживал чести быть  его зятем.  С каждым днем  он убеждал себя, что  в этих гиблых, гнилых  местах никогда  ни у кого не может состояться  ис-тинное семейное счастье. Позднее к отцовской ревности  добавилась и другая, мужская: в зоне он стал лютовать против смазливых зэков и богатых, имеющих в наличности большие  суммы денег.
      И если раньше он,  будучи не в духе,  в состоянии жуткого похмелья,  сажал в  ШИЗО за невыполнение дневного задания  целые бригады, то сейчас  ходил по зоне и,  прежде всего,  выискивал среди контингента зэков с внешностью  донжуанов и похотливых козлов.   Приди-рался ко всякой мелочи и  лично водворял их  в изолятор  за ношение вольной одежды, за ношение волос, за косо пришитый нагрудный знак или за его отсутствие.
      В редкие дни трезвости, когда приезжало с проверкой высокое начальство, он, анализи-руя свою жизнь, с ужасом отмечал   наступающую  деградацию, развал своей личности,  осознавал неминуемую гибель.
      Чтобы  как-то снять душевную боль, он в конце рабочего дня вызывал  в свой кабинет какого-нибудь осужденного с поломанной, необычной, сложной судьбой и допоздна  «база-рил» с ним о жизни.  Выслушав откровенную, а иногда и сентиментально слезливую, трога-тельную исповедь, он  успокаивался, веселел, ибо на  фоне  чужой страшной судьбы свои проблемы казались ему  не такими уж и безнадежными…  «Оказывается, у меня не так уж все и плохо. Жить можно!» -  удовлетворенно итожил он  очередную душераздирающую ис-поведь… 
      Раньше, когда у него возникали трудности в производственной сфере, он вызывал для таких бесед  бывших хозяйственников, бывших начальников больших рабочих коллективов, которые схлопотали срок за халатность и «расхищение социалистической собственности», или за злоупотребления  своим служебным положением.  Интеллигентов, шибко умных, ина-комыслящих, законников и книжников не любил.  Почти  все они оказывались неплохими психологами и уже в начале беседы  моментально раскусывали его, начинали  подыгрывать, нагло давать  советы. В основном ему нравились откровенные, подробные «психологиче-ские» рассказы чистейшей воды растлителей, у которых были  богатая, больная фантазия и  хорошо подвешенный, образный язык.
      Из довольно пестрого уголовного  «букета» он выбрал троих, в личных делах которых беспристрастные  документы хоть в какой-то мере  отражали «страшные бездны души».
      Один  из них якобы по пьянке изнасиловал свою восьмилетнюю дочь и был  посажен в тюрьму женой, другой был сожителем матери-одиночки и ее дочери-девятиклассницы, кото-рая якобы была не по возрасту роковой соблазнительницей. Чтобы избежать слишком суро-вого наказания, этот второй на следствии утверждал, что совершил свой гнусный поступок в стадии  сильнейшего опьянения и добился своего – получил восемь лет вместо десяти…
      А в  колонии, в кабинете начальника, за кружкой доброго  чая, разоткровенничался и признался, что полюбил  дочку своей сожительницы первой настоящей любовью, что у обо-их было «высокое, чистое, взаимное чувство»  Вот как бывает в жизни! Как в  зарубежном фильме «Любовь под  вязами»!
      Но самым интересным собеседником оказался третий – осужденный  Зилотов Сергей, по прозвищу Лот. По уголовному делу Лота на Западе уже давно  был бы написан сценарий и снят захватывающий фильм в духе  «Земляничной поляны» Бергмана (которую Музыченко с женой видел еще в Минске).
      А история эта такова.  Жена Лота Наталья ушла к другому мужчине,  когда дочери было двенадцать лет. Вскоре она уехала с ним в другой город, оставив дочурку на попечение брошенного  супруга, и с тех пор судьбой дочери  особо не интересовалась.  Ну    разве что  позвонит раз в полгода, а потом  и того реже. Зилотов был не красавцем, но и не уродом, так себе, мужчина обычной наружности, вырос в семье простого рабочего  –   обычный инженер-конструктор, оборонщик.  Ему исполнилось тогда тридцать три – возраст Христа.
      Уход жены к другому мужчине, более удачливому и перспективному, сильно повлиял на характер Лота: он замкнулся в себе, стал  заниматься  душевным самокопанием. Его преж-няя вера в себя и в женщин была  подорвана, и со вторым браком он не спешил, даже мысль о повторной женитьбе вызывала у него  чувство тревоги и что-то вроде  омерзения… 
      Были, были у него на работе  незамужние сослуживицы разной масти, стати, уровня и внутреннего содержания. Но он  всегда уверял себя,  что суть их, меркантильных самок, од-на.
       Он  отмахивался от них,  как от назойливых мух, а их  причитания о «бедняжке девочке, растущей без мамы и её ласки», грубо и решительно пресекал.  Он полностью погрузился в свою работу, благо, что она  у него была интересной, творческой, а свободное время отда-вал воспитанию дочери. Ему это хлопотное  и ответственное дело даже понравилось.
      Он заметил также, что  с уходом жены его отцовские чувства обострились, усилились. Это заметили и  сослуживцы и соседи по подъезду и стали его корить за слепую, безумную  отцовскую любовь, которая  может испортить девочку,  избаловать ее, привить ей чувство завышенной  самооценки, а может даже - о ужас! - убить в ней женственность!  Но,  обло-жившись педагогическими книжками по воспитанию подростков,  он продолжал гнуть свою линию.  Конечно, он ее баловал! Ха! А скажите, пожалуйста,  кто, даже из самых суровых от-цов,  даже  при живой супруге, не баловал свою любимую дочурку?!  Все!  Читайте, уважае-мые советчицы,  классику – она  не лжет! 
      Да, баловал, да,  бегал по галантерейным магазинам, да, имел дело со спекулянтами, брал подробные консультации у сотрудниц обо всем, что касается мира молодой женщины -  начиная от моды и кончая гигиеной…
      К счастью (или к несчастью?),  дочь оказалась домашним ребенком, быстро освоилась со своей  новой ролью молодой хозяйки… Он, как смог,  помог ей освоить ведение домаш-него хозяйства и организацию быта. Купил через секретаря партийной организации Пашаги-на  дефицитную стиральную машину, гладил сам белье, ходил с  ней по магазинам, стоял в очередях, готовил впрок на целую неделю первые и вторые блюда…
        Чтобы девочка не замыкалась в семейном кругу, всячески поощрял ее дружбу  с одно-классниками, разрешал ей приводить их домой, вместе готовить уроки, смотреть телевизор,  ходить в кино на первый  вечерний сеанс. Дочка была умницей не по годам и подружек себе подбирала  тоже умненьких, рассудительных, серьезных, но дурнушек.
      Да!  Дочка  у него была на редкость умной красавицей!  Все ее подружки были дочерьми матерей-одиночек или разведенок и  завидовали, что  у неё такой молодой, трезвый,  забот-ливый и любящий отец. Они почти все влюблялись в него. Это была чистая,  еще подрост-ковая, платоническая любовь.  Дочь гордилась им   и как он сам заметил,  к некоторым под-ружкам  ревновала…
       Особенно  ярко эта  ревность проявилась, когда он стал выделять из всех её подруг са-мую старшую, дурнушку, но с красивым, стройным, не по возрасту развитым телом…
      Эта  хитрая рыжая бестия решила женить его на своей маме, молодой вдове, и даже удосужилась,  не спросив его разрешения, притащить свою родительницу к ним.  Он ее ма-маше понравился с первого взгляда, да и она ему тоже, но не так чтоб уж очень…
       Поймав хоть и слабые флюиды его симпатий, эта дура,  засучив рукава, ринулась в при-сутствии девочек организовывать  вкусный ужин. Такой натиск и предусмотрительная ини-циатива вдовушки, её  откровенный флирт  вызвал у девочек глухое раздражение и рев-ность. А как же!  Впервые его мужское внимание, которое он всегда оказывал юным созда-ниям, было полностью отдано тетке-старухе.   А после ухода этого семейства дочка  устрои-ла истерику, называла его предателем, плакала, что  не хочет мачеху, что она наслушалась от подруг  печальных историй о злых  мачехах и тиранах-отчимах…
      Как мог, он её успокаивал, давал обещание пока не жениться  и убеждал её, что вечно он холостяком быть не может, он еще  молод, что природа требует своего, что это для нее и для её ровесниц он «старый мужик», а для  двадцатипятилетних женщин он идеальный партнер и потенциальный  муж и отец их детей. Но  его доводы никак на неё не подейство-вали, она  умоляла его не жениться, хотя бы  до тех пор, пока она не окончит  школу  и не станет  самостоятельной. Она кричала, что мачеха, нарожав ему детей,  сживет её со свету, вынудит убежать из дому…
       А ей некуда будет пойти, потому что и  у родной мамы новая семья и новые дети.
      Через неделю, в воскресенье, в дождливый, серый день случилось то, что и должно бы-ло случиться… Он стал спать с дочерью. Первые   ночи   их  близости, кроме страха  греха и стыда,ничего им обоим не приносили. И он заметил, что дочь идет на эту жертву с отвраще-нием, что  грубая, неприглядная физиология убивает её девичье, светлое понятие о высокой любви, но её безмерное  отцелюбие оказалось сильнее.  Два года она мужественно несла свой крест, пока окончательно не созрела. А потом вошла во вкус, стала испытывать страсть и наслаждение. Нет, он не развращал её, ну, может быть, самую малость, для того чтобы избежать её беременности….  Он берег её от этого всячески, в ущерб себе… 
      Так длилось более пяти лет. Круг её подруг сузился до необходимого минимума, она бы-ла аккуратна в интимных беседах с ними, неохотно говорила о школьных романах и мальчи-ках.  К сверстникам относилась с иронией, называла их «прыщавыми  дураками и недоумка-ми», стала не по возрасту солидной. И, слава богу,  что школы были перегружены и класс-ным  руководителям, забитым и замордованным  трудным бытом, было некогда наблюдать персонально  за каждым учеником. 
      Он тоже успокоился, ощущение греховности его связи с дочерью постепенно   стерлось, и свою  «семейную жизнь» он начал воспринимать как должное, как   нормальное  явление,  своего рода компенсацию  за ту боль,  которую причинила ему когда-то  жена.  Эти пять лет стали для него волшебными – у него, как у Фауста, была  вечно юная жена, и если с каждым годом он старел и дурнел, то  жена-дочь с каждым годом  становилась  все краше и желан-нее…
      Да и не так уж он постарел за эти пять лет! Если быть объективным (а он часто стал смотреться в зеркало), то  за эти пять лет он мало изменился,  как бы  «законсервировался» – в тридцать девять   выглядел на все тридцать, а иногда и моложе…
      Наступило время, когда он мог свободно ходить с дочкой не только в кино и в театр, но даже посещать  с ней  кафе и рестораны – публика принимала их за  новобрачных. Верши-ной их грешной противоестественной любви явился выпускной школьный бал, когда  она в белом бальном платье явилась домой  ранним утром хмельная, обольстительно красивая, грешная и жадная до ласки.  Такой он видел её впервые. Она сама пожелала, чтобы он гру-бо овладел ею в белом платье прямо в прихожей …
      Потом они  ушли в гостиную и распили бутылку крымского шампанского, и она стала играть  сначала роль грешной монашки, потом героинь из фильма  «Ночи Кабирии» и требо-вать за свои  изощренные ласки денег…   
      Он подыгрывал ей, но держал ухо востро: во время этих опасных игр так легко  забе-ременеть!  Успокоились они  только во второй половине дня…
       Она уснула мгновенно, а он долго не мог уснуть, и все любовался её великолепным обнаженным телом, гордился тем, что это прекрасное создание -  его творение, был без-мерно счастлив, что  это творение  безраздельно будет принадлежать ему всегда.   За это, думал он тогда, можно  все отдать, даже жизнь,  пойти на любые муки.
      Школу она закончила с золотой медалью и без особых  усилий поступила  в институт.  Там она познакомилась с одним старшекурсником и влюбилась в него!   А когда позже Лот  узнал, что и  студентик  втюрился  в  нее по уши, то  совсем упал духом.  Он понял, что на-всегда теряет дочь.
      Дочь честно рассказала ему о своем избраннике, дала ему самую лестную характеристи-ку, восторженную и необъективную, заверила его, что намерения студента  весьма серьез-ные и что он готов хоть завтра  жениться на ней…
      Потом  она пригласила жениха домой и познакомила с отцом. Лот долго отговаривал их от женитьбы, просил  повременить с семейной жизнью хотя бы до  окончания дочерью вуза.   Он умолял их проверить свои чувства временем, но жених упорствовал, он  упирал на то, что через год получит диплом и уедет  по распределению в другой город, и расстояние и время  может разлучить его с возлюбленной.
      Когда он ушел, то  Зилотов впервые в жизни плакал навзрыд, дочь его утешала, как ма-ленького капризного ребенка. Она ему говорила, что окажется благодарной дочерью до кон-ца, что она не забудет его клятву не жениться на другой женщине, что она…  будет прихо-дить к нему по-прежнему  в постель, будет продолжать заботиться о нем лучше любой же-ны…
      Потом, чтобы  окончательно утешить его, она отдалась, но как-то по-особому, деловито и обыденно, как будто делала ему одолжение, как будто кормила его очередным обедом, согласно расписанию.  А когда, поднимаясь с постели и направляясь в ванную, она  то ли в шутку, то ли всерьез сказала, что она двужильная и что ему не нужно  будет искать женщин на стороне и тратиться на них, то этим  он был убит окончательно… 
       С этого злополучного вечера он стал сходить с ума, стал здорово закладывать за во-ротник и в пьяном угаре  вынашивать убийство  своего «соперника». Но, как известно, спья-ну и с похмелья  ничего тщательно не обмозгуешь, ничего толком не сделаешь…
      Он не убил жениха, он его здорово изуродовал. Люди отбили парня, а Зилотова сдали в милицию.  Вначале ему грозила  ст. 206, часть III (злостное хулиганство с принесением тяж-ких, телесных повреждений), но попался молодой въедливый следователь, которому из ху-лиганки захотелось сделать крупное дело - и он его сделал. В этом ему помогли более опытные  коллеги, которые  стали глубоко копать в поисках мотивов хулиганских действий Лота! Путем хитрых бесед и допросов они выведали у неопытной дурехи-дочери то, что так тщательно скрывалось ею и отцом на протяжении пяти с лишним лет! Зилотов  признал вину свою только частично, «взяв на себя» лишь зверское избиение, вызванное, по его словам,  состоянием крайнего опьянения и недоброжелательным отношением  к потерпевшему. А  совращение дочери и половую связь с ней всячески  отрицал…
      Но это только  усугубило его судьбу. Суд был почему-то закрытым. Судьей была моло-дая женщина, а прокурором старая дева. Вот  они-то и вкатили ему срок на полную катушку!  Дочь приносила ему в тюрьму   передачи, приходила перед судом  на свидание, умоляла простить ее за слабость, которую она  допустила под нажимом следствия. Он простил её, и сам попросил  у нее прощения за  загубленную им юность. На суде дочь отказалась от своих показаний, ссылаясь на давление следователей. Она заявила суду, что её запугали тем, что она будет  ославлена на весь  вуз и её  оттуда  вышибут за аморалку…
       Но суд не внял этому заявлению, её выступление, как родственницы, не имело никакого влияния на вынесение сурового приговора…
      И вот он  сейчас здесь, в ИТК-15. И то, что он  рассказал начальнику колонии, не было известно ни  следователям, ни осужденным, никому, ни одной душе…
      На майора Музыченко исповедь осужденного Зилотова произвела глубокое  впечатле-ние. С тех пор он часто, в тяжелые для себя дни, вызывал Лота  к себе, и они, словно еди-номышленники, целыми часами беседовали, «базарили» о жизни.
Эти вечерние  разговоры не остались незамеченными для работников колонии. Но на все  любопытные расспросы  майор отмахивался или же бубнил  одно и то же – мол, решил написать книгу о  системе самовоспитания  осужденных…
      Он и в самом деле, когда  был трезв, а домой идти не хотелось, пытался закрываться вечерами  у себя в кабинете и писать что-то вроде  записок начальника колонии, что-то вро-де  «Педагогической поэмы» Макаренко…
      Тогда он  велел Зилотову  в мельчайших подробностях изложить свою исповедь  в пись-менном виде, для чего, к удивлению всего руководства колонии, снял его с тяжелых работ и устроил в инструментальный цех  нижнего склада, разрешил  ему ночевать  в школе, вместе с завхозом Семеновым…
      Кроме  этого,  многие  заметили, что  в последнее время майор Музыченко  стал прояв-лять странный интерес  к истории самоубийства своего предшественника  майора  Концево-го. В то, что Концевой  повесился  из-за каких-то своих должностных  преступлений, он не верил. Да, была  ревизия нижнего склада, приезжали высокие начальники из Сыктывкара, нашли некоторые упущения в производственной  деятельности  промзоны, сделали  внуше-ние Концевому и рекомендовали убрать начальника производства Чутуева… Вот и  всё!  Но  жена майора  Концевого, Нина, слегла в психоневрологический  диспансер  ещё  до   прибы-тия  в зону ревизоров. Из-за  чего у Нины случился нервный срыв  и наступила  глубокая де-прессия?! Почему так круто запил Концевой, отправив жену в Микуньскую больницу?  И по-чему его дочь, сразу же после смерти отца,  пошла  по рукам вольнонаемных и поселенцев? 
      Откуда у этой двенадцатилетней  соплячки  появились в ушах золотые серьги и  богатая импортная одежда? Откуда у неё модная дубленка и изящные французские сапожки?  Неу-жели?  Неужели  семейная жизнь  майора  Концевого проходила по тому же сценарию, что и   осужденного Зилотова?! Видно, так. Судьбы повторяются. И «там», в нормальном обществе, и «здесь», в отстойнике нечистот. Неужели  судьба не награда и не наказание, неужели она – порождение нашего характера, который мы делаем своими поступками, своими мыслями? А если  так, то значит в жизни нет легкой или жестокой судьбы, значит наша настоящая жизнь – это следствие  нашего поведения в прошлом и настоящем и причина наших испыта-ний в будущем. Так какой может быть судьба человека  в будущем, если он сегодня ведет скотский образ жизни?  Конечно, печальная!
      Нет, надо бросать пить, надо браться за работу, надо начинать новую жизнь и  собирать, собирать материалы для книги, для статей и заметок в журналы «Социалистическая закон-ность» или «На страже порядка»…
      «Надо работать, работать день и ночь, надо взять себя в руки, чтобы не сойти с ума и  не совершить какое-нибудь тяжелое преступление»! – вертелась в голове быстро хмелею-щего майора Музыченко. Но уходить из шумной, пьяной офицерской компании  ему  было лень, не хотелось. – Ладно, еще  успею, ладно – завтра»!

      Покинув шумное, возбужденное офицерское сборище, лейтенант Антонов в коридоре столкнулся  с дневальным.
      –   Хлызов? Ты что здесь делаешь? Подслушиваешь?
      –  Никак нет, гражданин лейтенант! Подношу полешки к печкам. Подслушивать  не в мо-их интересах.  Много знаешь – плохо спишь! Я очень дорожу своим местом, гражданин на-чальник!
      –  Смотри у меня! – погрозил  ему пальцем Антонов, затем достал из кармана шинели полпачки грузинского чая и, протянув его Хлызову, доверительно попросил:
      –   Слушай, Хлызов!  Когда начальство разойдется, убери кабинет начальника, наведи там порядок, помой  полы, проветри помещение.  Притащи из каптерки чистую постель и по-стели мне в красном уголке. Моя квартира за целый день вымерзла, а в гостинице все места  заняты. Понял?  Да, и еще!  До отбоя полчаса, вызови ко мне  завхоза школы Семенова, мастера механических мастерских Спилву и этого, как его, бывшего колбасника.
–  Понял!  Будет сделано, гражданин  начальник. Я мигом!
Первым по вызову  замполита  явился  завхоз школы Семенов Альберт, он же – предсе-датель  Совета коллектива колонии.       Вежливо постучал, осторожно вошел, поздоровался  и, как  положено,  представился:
     –  Осужденный  Семенов по вашему  вызову явился!
     –  Да будет вам, Семенов!  Здравствуйте, садитесь!
Семенов  поблагодарил и сел на краешек стула, нервно сжимая в руках шапку.
      Так поздно, почти перед самым отбоем, для приятных бесед в штаб колонии не вызыва-ют.  Крупных нарушений за собой  он не чувствовал – накануне выхода на поселение  вел себя весьма  осторожно.  Как завхозу школы ему нечего было волноваться: школу он содер-жал в идеальном состоянии, не к чему было придраться, но как председателю Совета кол-лектива колонии, ответственному за своих активистов ему приходилось нервничать доволь-но часто.
      Многие  из них жили двойной моралью, помогавшей  им жить «там», на свободе, и выжи-вать «здесь», в зоне. Он не мог, подобно Каину, беспрестанно  твердить начальству:  «Я не сторож брату своему», потому  что неблагодарная  во всех отношениях и по сути «сучья» общественная работа была платой за  одну из лучших  и престижных должностей в жилой зоне. А он дорожил своим местом, ибо  только в школе, во время вечерних занятий, возни-кала  для него милая атмосфера   прежней вольной жизни - когда учительницы-жены его грозных начальников  –   на время становились для него сотрудницами, благодарными, вни-мательными, участливыми, доверчивыми.  И ему нравилось оправдывать их доверие,  быть их  «рыцарем-телохранителем», провожая их через всю жилую зону к лагерным воротам на КПП.
      Замполит Антонов не спешил  начинать разговор, собираясь с мыслями, перекладывал с места на место  служебные бумаги, потом достал из ящика стола  папку-скоросшиватель,  перелистал её и, наконец, задал вопрос:
      –  Семенов, вы, я думаю, уже в курсе сегодняшних событий?
      –  Конечно, гражданин начальник!  Вся зона гудит!
      – Гудит? Почему? – удивился Антонов. – Почему такое обычное  для этих мест событие вызвало такую бурную реакцию? Подумаешь, один осужденный сошел с ума.  Я понял, что для старожилов зоны это стало   заурядным явлением…
      –Нет, гражданин начальник, сегодняшний факт нельзя назвать заурядным.  Он исключи-тельный. Впервые в этой системе при попытке к побегу не был убит осужденный. Впервые его спас офицер МВД!   Именно это сейчас бурно  обсуждает зона. Вы, гражданин началь-ник,  сегодня стали самой  авторитетной фигурой для всего контингента… Я, думаю, что с этого дня ваши планы по улучшению воспитательной работы с осужденными начнут  реаль-но воплощаться. Люди поняли, что  вы – человек слова и поступка. Все поняли, что вам можно верить. За вами  многие зэки пойдут  и будут помогать…
      –Послушайте, - перебил замполит  восторженное  объяснение осужденного, - послушай-те! Какой побег?  Человек просто сошел с ума и  вышел из строя…  и,  не спеша,  пошел, не зная куда. Или вы, Семенов, всерьез, как и конвоиры, считаете это побегом?
      – Я не психиатр, гражданин начальник, конвоиры – тоже!  И то, что осужденный Разин сошел с ума, надо еще доказать. А правила конвоирования осужденных  нужно исполнять не  рассуждая.
      –Скажите, кто такая Марина Николаевна? – не дослушав  Семенова, спросил лейтенант. Завхоз школы опешил.
      –Марина Николаевна? –  растерянно переспросил завхоз – Гм, это учительница русского языка и литературы. Но я  не нахожу  никакой связи…
      –  Как у нее обстоят дела с посещаемостью?
      –  Хорошо! Класс битком набит учениками…
      –  Она талантливый педагог?
      –  Так не сказал бы, – осторожно заметил Семенов - осужденному  профессору Герберу она в подметки не годится… Но посещаемость уроков у  нее самая высокая…
      –  А осужденный Разин, Тарзан, регулярно посещает её уроки?
  –  Да!  Но, гражданин начальник, я не понимаю. Где  связь?
  – Дело в том, Семенов, что в его бредовых речах прозвучало  это  имя.  Марина  Никола-евна подкармливает его?  Жалеет? Или он влюблен в нее?
  –  Нет, не подкармливает и контактирует с ним  по существу дела, как с учеником,  и не более того…      
  –Странно, странно, –пробормотал замполит, раскрыл папку-скоросшиватель, посмотрел несколько бумаг, лукаво улыбнулся, заметив замешательство осужденного Семенова, - и проговорил:
      –Дело в том, что,  по сведениям оперчасти, эта учительница некоторым из своих учени-ков приносит продукты питания и еще кое-что запретное…  Информатор сообщает также, что она, выходя после занятий из школы, выглядит заметно похудевшей – уменьшается объем груди, живота и бедер.  Цитирую:… «учительница Назейкина М.Н. проносит  в школу в плоских фляжках спиртные напитки  и флаконы с одеколоном, которые  прячет в бюстгал-тер  и в трусики».
–   Клевета!  Грязный, гнусный пасквиль! –    воскликнул, бледнея, Семенов. – Я даже могу назвать автора этой гнуси и знаю, чем она была вызвана. Это Валетов! Он  хороший сапож-ник, но мерзкий человек.  По разрешению начальника колонии Валетов сшил для Назейки-ной  пимы,  но за проделанную работу потребовал спиртное и шоколад, а Назейкина,  по моему совету, рассчиталась с ним деньгами, чем тот был недоволен…
       – Оставим это!  Вернемся  к Тарзану!  Вы, Семенов, замечали раньше за ним странно-сти?
      –  Да, замечал, гражданин начальник, но не придавал этому  никакого значения.  В зоне много чудаков, людей  со странностями…
  –  Тарзан влюблен в учительницу?
  –  Они все в нее влюблены.
  – Капитан Азаров утверждает, что  эти так называемые влюбленные занимаются  мас-турбацией, а не уроками.
  –Это не совсем так, гражданин начальник! Тайным онанизмом из всего класса занимают-ся только четверо осужденных.
      – Капитан Азаров говорил мне, что были случаи, когда мастурбацией занимались в от-крытую,  и что якобы ваш дневальный истопник,  расходуя большое количество дров, созда-ет в классах  чудовищную жару, чтобы  женщины вынуждены были снимать верхнюю одеж-ду, оставаясь в блузках.
–   Чепуха какая-то, гражданин начальник…  Я раздражаю капитана Азарова, вот отсюда и все эти предположения! Что же, прикажете учителям и ученикам сидеть в холодном поме-щении? Ребята за день так  намерзнутся, что до конца  занятий не могут согреться...
      –  А чем занимается на уроках  Тарзан?
  –   Тем же, чем и все.  Внимательно слушает Назейкину,  пожирая её глазами.
      –  Она очень красивая?
      – Трудно сказать… для нас,  сидящих многие годы за колючкой, нет некрасивых молодых женщин.
     –  А она молодая?
     –  Ей около тридцати лет.  Странно, что вы её не знаете.
     –  Я пока половину поселка не знаю. И имею служебные дела только с директором школы и завучем.  А  они  солидные матроны, женщины бальзаковского возраста… И  все-таки,  Семенов, вы не ответили на мой вопрос.  Назейкина  красивая?
      – Ах, гражданин лейтенант,  например, для такого города, как мой родной Минск, она не-взрачная,  была бы незаметна  в толпе. Русоволосая, короткая стрижка, сейчас это входит в моду, челка… среднего роста, но стройная… все на месте… у нее изумительной красоты ноги, классика… как у Венеры  Милосской.  Тарзан всегда сидел в первом ряду и неотрывно смотрел  только на ее ноги и бедра. Мне кажется, что  его не интересовало лицо Назейкиной и даже грудь…
       –  Вы всегда присутствуете на уроках Назейкиной?
      –Я обязан всегда присутствовать на уроках,  которые ведут молодые учительницы. Я  отвечаю за поведение  осужденных-учеников. Вам разве это не известно?
  – Нет, –  простодушно ответил лейтенант, –  а, скажите мне,  Тарзан на уроках Назейки-ной  не  допускал каких-то  непотребств? Ну, я имею в виду такие, которые  хоть как-то   на-мекали бы  всем о его  психических странностях…
   –Нет! Я же уже сказал, он сидел в первом ряду и смотрел на её бедра глазами голодно-го зверя…  Все мы именно так на женщину и смотрим! Чего лукавить?
     –  А по своей  натуре Тарзан зверь?
     –  Нет! Зверем  он становится, когда очень голоден. Не забуду знаменитый погром, учи-ненный им в столовой… Когда  он сыт, то добродушен и мягок, как ребенок, иногда застен-чив, особенно в классе с учителями…
      –Семенов, как вы думаете, душевная болезнь Тарзана наступила сразу  или же посте-пенно?  Как бы  накапливалась, созревала, а потом  переполненная чаша  пролилась?  А?  Может так?
      –Думаю, что постепенно. Полгода назад  Тарзан был другим человеком - могучим  рус-ским богатырем, гордостью зоны,  её, так сказать, чемпионом–тяжеловесом… Комплекция и рост у него были такие же, как и  у нашего нарядчика  Малыша, но что  касается силы, то Тарзан  раньше  мог  нарядчика скрутить одной  рукой. А сейчас осужденный Разин явно не в форме. Мне кажется, что у Тарзана  завелись глисты или ленточный червь. Вот  он  сосет из организма все  соки, сводит  человека с ума вечным голодом. Тарзан как-то весь усох, скукожился, даже  стал ниже ростом…
      –Да,  печально,  тут есть   над   чем подумать, –  вздохнул замполит, –  ну, что ж, Семе-нов, вы свободны, идите  отдыхать! Спасибо за информацию.
      –Не за что, гражданин начальник, – иронически произнес  завхоз, вставая и нахлобучи-вая шапку.
      –  Да –  встрепенулся Антонов, – вы  когда  уходите на поселение? Через  месяц?
      –  Да!
  – Президиум Верховного Совета Белоруссии так и не снизил вам срок? Ведь у вас  нет ни одного нарушения!
      –  Я пережил здесь трех замполитов. Двое из них отправляли в Минск ходатайства о снижении срока, но, увы, безрезультатно!
  – Говорят, что Белоруссия редко кому из своих граждан снижает срок…
      – Это чепуха, гражданин начальник! Двум белорусам, отрицательно настроенным  осуж-денным нашей колонии и злостным нарушителям  режима содержания,  был недавно сни-жен срок наказания…
     –  Ларькину и Валетову?
     –  Я молчу, гражданин начальник.
     –  И вы думаете, что в делах  такого рода наличествует взятка?
     –  Без комментариев, гражданин  лейтенант… Я хочу спокойно и без лишних хлопот вый-ти на поселение. Хочу адаптироваться, забыть весь этот  кошмар. Уходят самые лучшие го-ды…
–  Вы женаты?
    – Был, жена взяла развод сразу же  после  суда. Она у меня - дочь высокопоставленного партийного функционера…
     – М-да, – сочувственно  хмыкнул замполит и добавил: – Я постараюсь направить еще од-но ходатайство о помиловании. Подготовьте прошение, и я  дам ему ход.  Думаю,  что все будет нормально…
    – Не буду я больше ничего писать! Надоело!  И вы себя не утруждайте, гражданин на-чальник!  У вас сейчас и без меня будет много хлопот и треволнений…
      У входа в кабинет Семенов столкнулся  с осужденным  Спилвой и успокоительно под-мигнул ему: всё в порядке!  Всё нормалёк!
Спилва, не здороваясь и не  представившись, громко, вызывающе спросил:
–  Вызывали, гражданин начальник? Я,  честное слово, подумал, что  дневальный меня разыгрывает…
    – Да, вызывал, осужденный Спилва! Садитесь! Как дела?
 – Дела как в тюрьме, начальник! – съязвил Спилва, удобно усаживаясь на стул.
 – Вы, осужденный Спилва, какой-то  ершистый, колючий, как ежик…
–  А таким и надо быть, гражданин начальник, а иначе схавают хитрого лиса!
–  Вы успокойтесь, Спилва, расслабьтесь.  Мы с вами сейчас не о политике беседовать будем…
– А о чем же,  смею вас спросить? О правах человека?
– О судьбе человека.  О том, как этому человеку помочь.  И здесь нужна ваша, так сказать, информация, консультация, а может, даже и совет…
– Даже так, гражданин начальник? Это уже становится забавным.  В этих-то  самых,  что ни на есть, самых  «гуманнейших»  из  мест?!
– Да хватит вам! Не злобствуйте, Спилва. В свою веру вы меня не обратите.  Я безнадеж-ный. Я верю только в советскую власть, и больше ни во что.   Мне нужен доверительный, простой человеческий  разговор. Вы меня поняли?
– Понял.  Хотя  в плане доверительности и «сердечности» в общении с ментами я, граж-данин начальник, всегда был  безнадежен. Ведь между нами всегда  до самых небес  была стена, а за  нею  пропасть.  Но с сегодняшнего дня… именно с вами  лично эта стена исчез-ла…
    – Что за стена?   Почему сегодня?  И почему со мной? Вы о чём?
    – Я имею в виду ваш сегодняшний поступок, гражданин начальник,  зауважал я вас…
    –Какой поступок? Вы о чем говорите?
    –О Тарзане я говорю! Неужели не ясно?
    –Ах, вон   в чём дело! Вот уж пустяк с моей стороны! Это же моя работа!  Спасибо, Спил-ва! Приятно слышать комплименты в свой адрес в этих местах, да ещё  от трезвого челове-ка, а не от  какого-нибудь  вольного алкаша в    пивнушке…
– Я с сегодняшнего дня стал вас глубоко уважать, гражданин начальник.  И как только стал уважать,  так сразу мне вас  стало  бесконечно  жалко.  Жалко до глубины души…
– Вы жалеете меня? Вы меня жалеете? – протяжно,  нараспев спросил Антонов и заливи-сто, сияя белоснежными зубами, от души расхохотался: – Вы меня убили! Спилва, да вы с ума сошли! Ха! Ха! Ха! Ах вы, человеколюбец   наш ненаглядный! Ха! Ха! Ха!  Послушайте, осужденный, вы мой  правдолюбивый, вам надо сейчас себя  пожалеть, а не меня, предста-вителя   власти. Жалея меня, вы  тем самым унижаете себя!   Да, да, мой  «новый Христос»! Я  всю эту галиматью, всю  русскую, буржуазную философию и всё, что с ней связано, вос-принимаю как одну сплошную шизофреническую чепуху и  сплошное,    глупое  самоуничи-жение. Но вы же, Спилва,  не такой!  Вы, я  вижу, совсем другой…
    –Да!  Я – другой! Другой  мешок с дерьмом! Да, я другой,  я  не такой как все! И не хочу быть таким, как все, и  будьте  вы   все прокляты!  И какой я к черту,  Христос! Какой к черту,  Магомет,  Маркс и Ленин?  Все они – мудаки!   Особенно  Ленин!  Кто он?  Всего-навсего  уродец! А глупые бабы, они  любят  уродов-козлов и вырожденцев! Кто  мог бы родиться нормальным человеком от Гитлера, от Троцкого, от Ленина и даже от Сталина? Да никто! Я вообще против сынков знаменитостей,  большинство из них самые заурядные люди и ба-ловни судьбы!  И на  кой они нам? Все мошенники! Все, кто у власти,  кто использует себе во благо эти имена, – все аферисты, мошенники, воры, узурпаторы   и лжецы!
      – Осужденный Спилва! Опять вас заносит не в ту степь!  Опять вы о политике! Далась она вам! Ну,  вы же умный человек и,   как я уже понял, образованный,  чрезмерно инфор-мированный,  зачем вы создаете сами себе искусственные  трудности?  Зачем вам из каж-дого пустяка создавать чуть ли не исторические факты?  Зачем вам  играть роль борца за права человека?! Вы – мастер на все руки!  Вот и будьте им! Зачем лезете в политику?   За-чем это вам нужно?  Ну,  это же смешно: сидеть в клетке и бороться за свободу других!
    –Это было бы смешно, если б не было так грустно. Клетка, говорите? Иногда заточение становится надежным убежищем. Иногда добро оборачивается злом.  Вы допустили сего-дня, гражданин начальник, еще одну, вторую, грубейшую ошибку, которая  повлечет за со-бой очень разрушительные для вас последствия…
      –  Вот как! – перестал улыбаться Антонов. – Любопытно, а когда я совершил первую ошибку?
      –  В первый день своего знакомства  с контингентом, когда вы назначили заведующим  библиотекой ИТК-15 московского профессора Гербера…
     –Но это же грамотный человек, ученый, преподаватель. Руководство колонии  поддержа-ло меня. С его  стороны  не было  никаких возражений. И капитан Азаров тоже  якобы не возражал…
      –  Ха! Азаров!  Якобы не возражал. Ха! Всё это слова, гражданин  лейтенант!  Вот как раз    Азаров и его команда  и были в бешенстве от вашей  выходки!
      Запомните, все эти теплые места в зоне  покупаются за деньги или другие формы  услуг в виде  скрытой  взятки… За эти  должности идет постоянная, страшная борьба между  зэ-ками и их патронами… А вы, гражданин замполит, взяли и  назначили просто так новенького, только что прибывшего с этапа осужденного. Вы нарушили сложившуюся за долгие годы традицию этой лагерной  системы, вы  нарушили ход вещей. Белая ворона внесла  в стаю пернатых черных хищников  беспокойство и нервозность.
       –Осужденный Спилва, не зарывайтесь! Помните, что вы говорите со своим начальни-ком!   Вы,  как всегда, Спилва, передергиваете факты, нагнетаете на всех   жуть!  Не надо! Это дешёвый прием! Да! И это всякий может сказать!  Этими фокусами   вам меня   за душу  не взять!  -  твердо  возразил лейтенант Антонов.
      – Ладно  уж вам! Жуть, да жуть!  К чему эти слова?! Не я  к вам  рвался на прием, а вы меня вызвали! Ну, да ладно, я не гордый, мне уже  пора  не о судьбах  СССР думать, а  о  Мире  вечном.  Империй много, а итог один – развал и позор!   А я о чем?  Ах, да, вспомнил!  Вторая ваша ошибка  была  допущена сегодня, когда вы не дали конвою убить осужденного Разина.  Да!  Его надо было убить!  И всем было  бы тогда хорошо!  А что вышло?  На кой  хер  вы, гражданин лейтенант, вмешались? Ну, зачем это вам было нужно?
      –А это уж не вашего ума дело,осужденный Спилва!
      – Ах,  вот  вы как, гражданин начальник, рассуждаете, а я-то, дурак, думал , что между нами  будет доверительный, дружеский  разговор. Я  о   другом, гражданин начальник!  Я о самом главном!  Я о том, что с этого дня вы весьма серьезно испортили отношения с коман-диром воинской части и с его заместителями… Им  же тоже, как и вам, нужно писать хоро-шие  отчеты о деятельности своего подразделения… Господи,  неужели вы еще этого не по-няли?!
       – Да как вы смеете, осужденный Спилва! Что же, Спилва, по-вашему,  надо было убить Тарзана? Какой  цинизм! И это заявляет мне,  замполиту и воспитателю колонии, человек, который сам, как и Тарзан, находится в неволе,  за колючкой! -  раздраженно вскричал Анто-нов.– Да,  у вас, Спилва,  сугубо  звериная, уголовная философия!
     – Нет! Это философия не моя!  Эта философия всего лицемерного, блудливого и брехливого советского общества. Уголовники и  продажные политики основали это общест-во и выработали для него двойную  мораль и уголовную философию!  Тарзана нужно было бы  убить!  Именно  убить!  Вы понимаете, что обществу смертельно необходимо, чтобы кто-то из его членов обязательно,  ни за что, ни про что,  был убит,  что  это  общество не может жить и дня без этого.  Этому миру  нужно ежесекундно, чтобы  кто-то умирал  своей смертью или по  воле   чужих людей.  По правилам игры этого лицемерного общества!  Это улучшило бы  отчетность  батальона! А теперь  этого факта   не скрыть, как бы  ни старалось  это сде-лать  местное начальство...
      – Да ну, вы  что?! Спилва, да  разве можно так? Откуда у вас такой апломб,  эта само-уверенность, эта наглая безаппеляционность? Не смейте со мной разговаривать в таком то-не! – повысил голос замполит Антонов.
      –Откуда, откуда, от моих бывших советских начальников! Вот  сволочи! Тупые, невеже-ственные, но все они, паскудники, члены партии, хутый-гнутый!  Ей-богу, хуже немцев-оккупантов! – воскликнул  возмущенно осужденный Спилва.
      – Осужденный Спилва,  ведите себя нормально и вежливо, иначе будете наказаны, - предупредил замполит Антонов.
      – Вы меня вызвали для доверительного, человеческого  базара, а сейчас ставите  мне свои условия вежливости  и добропорядочности. В гробу я их видал! Пусть сначала в выс-ших органах советской власти престанут ругаться матом. Мне не по душе, когда эти партий-ные мудаки на портретах выглядят как святые, а в жизни, словом,    представляют   одно говно.
      – Спилва, хватит! Перестаньте! Ну, кому это всё нужно?! Оставьте, ради бога, политику, оставьте  её!  Она вас погубит!  Я вас вызвал не за этим!  Мне нужна информация об осуж-денном Разине Николае.  Скажите, Спилва,  вы всерьез считаете Тарзана психически  боль-ным?               
      – Несомненно, гражданин начальник!   В  юности я увлекался чтением учебников по пси-хиатрии, кое-что знаю в этой области. Тарзан, по сути своей, в  состоянии покоя и сытости – доброе рабочее животное. Но в  состоянии крайнего переутомления… Словом,  я за ним за-метил невроз  навязчивых состояний и психостению, маниакальный синдром вплоть до  гал-люциноза с бредовым  возбуждением, сменяющимся  иногда на автоматизм. Именно        автоматизм,  вкупе  с навязчивыми идеями, и явили причину  того,  что случилось сегодня утром.
      – Н-да! Убедительно! Весьма грамотный диагноз, осужденный Спилва! Откуда у вас всё это? Откуда же у вас такие познания в психиатрии? – с ехидцей в голосе спросил Антонов.
      – А оттуда, откуда и у всех любознательных граждан, гражданин начальник! Из специ-альных книг, из учебников по психиатрии.    СССР -  самая читающая страна! В основном советский читатель черпает «информацию» из официальных газет и журналов, где всё раз-жевано.   А вот умные книги и учебники самостоятельно  читают  только единицы любозна-тельных граждан.  Разница между ними огромная! Самообразованием занимаются только яркие личности…
      – Ладно уж, академик-самоучка! Вы когда последний раз брали в руки учебник русского  языка?  Лучше скажите мне, болезнь Тарзана излечима?
   – В нормальных условиях,  да!  Но не  в местных психиатрических лечебницах.  Его мог-ли бы в течение двух недель  сделать здоровым врачи Московской  психолого-неврологической больницы им. Соловьева, что находится  близ Донского монастыря.   Но, увы, эта лечебница-профилакторий – только для страдающих  неврозами высших  столич-ных чиновников и партноменклатуры, а не для  рядового советского раба, тем более зэка-грузчика. Туда вход и для вас, гражданин начальник, закрыт – уж очень вы для Москвы ма-ленькая фигура. Ладно, ладушки, вы не обижайтесь, ради бога, на меня! Ладно?   А возня с этим Тарзаном предстоит большая, ох, большая!  Это  правда, что его посадили в ШИЗО?
      – Да, по постановлению капитана  Азарова.  Накормили Тарзана до отвала, а потом врач вкатил ему лошадиную дозу  снотворного.  Целые сутки спать будет. А завтра  решим, что с ним дальше  делать…
      – Что делать – уже ясно,  этапировать  его  в Абезь,  в спецпсихушку!  А  пока я бы посо-ветовал вам не держать Тарзана в  ШИЗО,  ему место в санчасти…
      – Капитан Азаров боится, что он там учинит  разгром…
      – Если кормить нормально и успокоительные укольчики  делать, то все будет в порядке. А потом  – больница. Только так, а не иначе!   Загубили человека, будьте любезны,  отве-чать  за это!  Надо все-таки не забывать, что СССР подписал Хельсинское соглашение!
      – Всё то вы, Спилва, знаете! – ухмыльнулся  лейтенант Антонов.
      –Да знаю! И не боюсь  сказать этого слова! В цивилизованных странах человека, совер-шившего преступление, лишают только свободы, другие виды наказания запрещены: избие-ние, издевательства, каторжный непосильный труд, муки голода.  А у нас что? Самая бога-тая страна в мире содержит в нищете даже своих свободных граждан, не говоря уже о зэках-рабах.  Свободные граждане на уровне рабов!
      Я говорю о тех  , кто никого умышленно не убил, не обманул и не ограбил!  Лес, нефть, уголь, алмазы, ценные руды уходят за бесценок за рубеж, а мы, граждане, этой богатой, но безумной страны ничего с этих богатств, даже рубля не имели и не имеем! 
      И вы  мне молодой человек, извините, гражданин начальник, чего-то здесь  говорите об этике?!  Ха!  Народное достояние! Кем оно за нами, всеми гражданами, закреплено, и кто, каждый из нас, имеет свою  долю на это общенародное достояние? Никто!  Даже  вы, граж-данин начальник!  Это право имеет только  партноменклатура и  её  сынки,  их  внучата-гадёныши!  Они, эти наследнички,  когда заматереют, они, сучата, еще себя покажут.  Они всё возьмут! Всё! Всё народное достояние!  А мы, наивные мудаки, жертвы  советской  идеологии,  будем жрать на пенсии ливерную колбасу, да и  то  по  большим  праздникам…
      –Прекратите!  Я кому сказал!? Опять вы, Спилва,! Вы снова мне о том же  нашем  безна-дежном завтра талдычите! Откуда у вас эта безнадега?  От вашей философии  сойти  с ума   можно!
      –Не от моей философии, а от вашей, советской!  От неё уже давно миллионы человек   с ума сходят, и будут  сходить. Господи, но неужели вам непонятно, что завтрашний день за-кладывается сегодня?! Уже сегодня у нас здесь, закладывается база неразумия! Уже на пу-ти к безумию осужденный  Перепелица Василий, за ним верной тропой идет Скатаров.    Осужденный  Перепелица посажен в изолятор за то, что  ходил босиком в одних кальсонах по снегу!  Каково?!  В такой мороз…
      Замполит удрученно помолчал. Обхватил голову двумя руками, задумался.  За этот день он безумно устал и понял, что  на составление служебных документов у него сил уже не ос-талось!
      – Вас на всех не хватит! Один в поле не воин.  Служите, как все, работайте, как все, -  сочувственно стал советовать Спилва. – Не делайте здесь крутых реформ, не выпячивай-тесь.  Грамотных, талантливых, инициативных в стране Советов не любят, их ущемляют, от них избавляются…
       – Ах, какой вы умный, осужденный Спилва!  А я-то, по вашему мнению,  наивный дурак,  этого  самого главного  и не знал!  Это я знаю. Это я давно знал. Для меня это не ново, – иронически заметил Антонов. – Но, меня Спилва,   поражает  ваш апломб. Какая наглость!
      – Вы, гражданин лейтенант, не обращайте на меня, дурака, глупого зэка,  особого  вни-мания. Ну, как вам сказать, в любой среде необходимы определенные условия выживания. Ну,  на уровне кузнечиков, на уровне бабочек, ну и других, самых примитивных, ах! Ну, ну, на уровне, наших поселковых. Но и сейчас я выступаю наравне  с вами, а разве не так? Не я позвал замполита к себе, чтобы облегчить себе душу, а он сам решил…
     – Вы это уже  мне говорили! Не повторяйтесь! Лучше давайте свои деловые предложе-ния! –раздраженно перебил Спилву  замполит.
     – Какие к черту предложения? Они  стары как мир!  Стройте в своей  замполитской  епар-хии «потемкинские деревни», создавайте видимость большой  политико-воспитательной  работы перед высоким начальством из Сыктывкара и Москвы.  Ребята-москвичи из нового этапа с художником зоны сделают шикарную наглядную агитацию, организуют временные коллективы художественной  самодеятельности, кружки по интересам, откройте читальный зал при библиотеке, завершите  ремонт клуба, организуйте  на бумаге олимпиады, турниры, курсы «Новая профессия»…   И во время визитеров из Политотдела МВД все это запускайте в движение на 1-2 дня. И ребята за лишнюю отоварку в ларьке или внеочередную свиданку вам тут такого сотворят, что глазам своим не поверите…
       – На лжи, обмане и очковтирательстве далеко не уедешь, осужденный Спилва! Рано или поздно, а ложь будет разоблачена! Плохой совет вы мне даете! Вы-то сами, как мне го-ворили,  именно за приписки  и хищения  попали в лагерь!
      – А вам, гражданин начальник, уже дальше ехать некуда, разве только за Полярный  круг, на Новую Землю. На  лжи и обмане вся советская идеология держится. И вам это надо учитывать, еще ни один крупный идеолог не погорел на приписках! Беспроигрышное это де-ло – умело сфабрикованная приписка и бойкий, бодрый рапорт к ней. Но, конечно, нужно иметь какой-то маленький задел!  И он уже вами сделан!  В сущности, вы и так уже много сделали. Вот и продолжайте в том же духе, не разбрасывайтесь, а грязные кучи пусть за-гребают главный опер Виноградов со своими стукачами  и зам по режиму  Азаров с надзор-составом. Это их епархия, а ваша – идеология.   Зачем вам эти вертухаи?  Держитесь  от них подальше, дружите с руководством отделения  КЛ-400 и с УЛИТУ, с чиновниками Кос-ланспецлеса.  Приглашайте сюда  на ягоды и на охоту нужных  людей…
     – Советы давать легко, Спилва, особенно такие. Многие ищут дружбы  с начальством, но не всегда высокопоставленные друзья приходят в трудную минуту на помощь. Эта истина стара как мир!  Вот у вас, осужденный Спилва, тоже были могущественные друзья, а вот не спасли они вас от  тюрьмы. Не спасли! – ехидно заметил замполит.
      – Моя история особая, гражданин начальник! Не берите её во внимание! Изучите снача-ла  внимательно  моё уголовное дело, и тогда поговорим обо мне, –  отмахнулся Спилва  и продолжил, –  а пока еще один  мой совет.  Бойтесь местных женщин. Лучше найдите себе какую-нибудь одинокую, скромную курочку в Микуни или в Ухте.  Местные бонзы сейчас бу-дут ловить случай, чтобы погубить вас как «инородный предмет». В зоне окружите себя вер-ными зэками. Иногда они вам будут неплохим подспорьем. Вам  нужны относительно чест-ные информаторы ( бескорыстных и объективных  людей в этом мире нет).  Пока я жив, пока меня не грохнули наемные убийцы капитана Азарова и нарядчика Малыша, я буду вас ин-формировать и предупреждать  об опасности.   А когда меня убьют, то советую вам пере-вербовать информатора оперчасти,   расконвоированного  осужденного, дневального посел-ковой гостиницы, бывшего военного юриста Авдеева…
      –Спилва, – выйдя из глубокой задумчивости, спросил  Антонов, – откуда у вас так много информации? Зачем она вам нужна? Кто вы, доносчик или кляузник?  Борец за справедли-вость или просто от нечего делать  склочник?  Вы любите этим делом заниматься, вам это интересно?
      – Нет, не интересно. Я  не кляузник, я борец за права униженного человека. Люди сами  несут мне информацию. Многие понимают, что без  информации я бессилен помочь им в трудную минуту. Важные факты я фиксирую, мелочь, бытовщину, сплетни, наговор и клеве-ту не выслушиваю.  Я, гражданин начальник, не клеветник, я в  зоне главный консультант по защите прав человека. Вот и все… Вы хотели искренний разговор – вы его получили!
      – Вы и Тарзана консультировали? Например, как добиться  бригаде  усиленного пита-ния?  Кому направить жалобу  на руководство колонии?
  –  Да, –  честно признался Спилва.
  – За вознаграждение?
      – Нет!  Из чувства справедливости и милосердия… Я знаю, сколько трудолюбивых, бес-хитростных, добросовестных молодых мужчин сгинуло  в первый же год на Беломорканале. Чем честнее трудишься, тем скорее  умираешь, а другие  на твоем труде  жируют.   Кстати, у нас в колонии (как в других,  не знаю) вошло в моду не платить работягам за проделанную работу, за  чудом перевыполненный ими план.  Нигде в мире  такого безобразия  нет. Рань-ше занижали объем выполненной работы, сейчас стали вообще не оформлять наряды или оформлять  их  через  подставных лиц…
      –  Спилва, вы свободны, – устало  прекратил гневную речь осужденного  замполит Анто-нов. – Об этом в другой раз, а сейчас отдыхайте…   Последний вопрос: с кем чаще всего  общался Тарзан?
      –  С моим  соседом по койке Скумом  Иваном…
  –  Осужденный  Скум по прозвищу  Колбасник?
  –  Да, он уже давно здесь. Здесь в штабе. В коридоре толчется, с Хлызовым  о чем-то  «базлают»…
      – Скажите  ему, пусть войдет.

      Внешность осужденного Скума произвела   на замполита неприятное  впечатление: тя-желая, размеренная походка, каждое движение  выверенное, как у робота, тяжелый, холод-ный, почти не мигающий взгляд, лишенное мимики лицо, неподвижное, как восковая маска.
        Казалось, что ни одна живая душа не пожелала бы иметь такую суровую оболочку.  Ли-цо было зеркалом сущности осужденного Скума:  глядя на него, становилось ясно, что этот субъект не знает ни жалости, ни сострадания, ни даже простого  участия.   Говорил Скум медленно, обдумывая каждое слово. Ответы  были  краткими, слова вываливались из тон-кой ротовой щели одно за  другим, как довески…
      – Скум!  Вы знаете, что сегодня осужденный Разин сошел с ума?
      – Знаю…  все знают…  а мог бы быть…   хорошим забойщиком скота…   на мясокомби-нате…
      –  Вы замечали  за ним раньше какие-то странности, ненормальность?
  –  Нет…   обычный мужик…   богатырь…   у нас на комбинате все забойщики   и раз-дельщики  такие…
  –  Вы часто с ним встречались?
  –  Он часто ко мне бегал…   с заваркой…   любил слушать мои  рассказы о колбасном цехе…  как колбасу делают, какая самая  лучшая, а какую и есть нельзя – желудок поса-дишь…  Он мог об этом  целыми днями…  слушать.  А мне-то что?  Сядем. Чифирнем. Му-жики подсядут и слушают, но я больше для Тарзана  старался… Я ведь как лучше.  После отсидки, говорю, иди-ка,  кореш, к нам на комбинат, там всегда  с набитым брюхом ходить будешь. И  баб  там  дебелых много, охочих до баловства  с мужиками, пруд пруди…    Вот и все, гражданин начальник, больше сказать нечего…
–  Нет, не все, осужденный Скум!  Не все!  Вы сами-то кем работали на мясокомбинате?
–  Я там десять лет потел!  Весь технологический процесс прошел, - самодовольно  про-должал Скум, - начал с забойщика, работал  по разделке туш, потом  в цехе созревания массы, а  в последний год  - технологом  в спеццехе.
       – Это что за цех?
       – Колбасы делали для спецраспределителей, для  ЦК КПСС и Совета Министров.
      Замполит раскрыл серую папку-скоросшиватель и просмотрел несколько тетрадных лис-точков, исписанных корявым подчерком…
       – Вот смотрите,  Скум,  это записи ваших  «лекций», изъятые  у осужденного Разина…  Так,  вот рецепт  салата  из одуванчиков и сырой свеклы на растительном масле…   Так… суп из речных ракушек – перловка,  жареные  камышовые луковицы…  А вот, нашел!  Какое мясо  вкуснее всего…   Что дает мужскую силу. Это ваши советы!  Теперь,  осужденный Скум,  скажите, зачем вы вели с явно больным человеком  такие вот непотребные  разгово-ры?  Зачем?
      – Какие разговоры?
      – Непотребные, мерзкие, людоедские!  Вот,  зачитываю:  «Самое  вкусное мясо, самое сладкое – из ягодиц  девушек  от 16 до 18 лет.    Окорок юной девушки лучше всего пускать на шашлык.   Такое  мясо можно даже не  вымачивать в вине  или уксусе. А  еще можно из ляжек девушек  делать окорок сырого  копчения, заранее выдержав его в соленом растворе  в течение семи  дней»…   А вот еще один рецептик для импотентов:  «бычьи яйца надо жа-рить сразу же  на кипящем внутреннем жиру, после забоя еще теплыми, но чтоб внутрен-ность была с кровью, немного сыроватой.  Это лучше конского  возбудителя…» Это что за гадости,  осужденный Скум?  Отвечайте!
      –  А что?  Ничего тут преступного нет.   Это ж  вам  не антисоветская  пропаганда…  А так.  Пустой треп…  для  ржачки.   Я рассказываю, а мужики ржут…    Если б  вы знали, гра-жданин лейтенант, о чем  базарят другие мужики.   На то она и зона…   Подумаешь, уже и сказать ничего нельзя…
      – Вы, заведомо зная, что Тарзан психически ненормален, умышленно провоцировали  его на людоедство, играя на его мании  вечно голодного  желудка. Вы хоть представляете, чем это могло бы  кончиться? Убийством!
      – Да уж прямо!   Кончилось   тем, с чего и начиналось. А если  вы  такой сердобольный, то   что же  вы тогда   не устроили  Тарзана работать  в столовой?..  Работал бы в столовой, жрал бы вдоволь  и был бы нормальным.
      –  Молчать!  Можете идти, но помните, Скум,   я вас взял на особую  заметку.  Вы - опас-ный человек!  С такими «знаниями»   вас рискованно   выпускать на поселение,  вы там все живое пустите на колбасу! Да!
      Отпустив  колбасника, замполит Антонов все же нашел в себе силы поработать над слу-жебными документами. Но работа над ними была непродуктивной. Мысли разбегались, ста-ла болеть голова.  Незадолго  до полуночи запер кабинет и пошел спать  в красный уголок. Встретив  в коридоре истопника Хлызова, сунул ему в руки полпачки индийского чая  и ве-лел не спать и всю ночь до подъема топить  печи.
      В красном уголке на широком длинном столе под портретом  Ленина была уже постеле-на постель. Антонов  сбросил шинель, разулся, разделся до нижнего белья, с головой  на-крылся  лагерным одеялом и стал быстро  погружаться в сон…  Быстро промелькнули собы-тия уходящего дня, лица, лица, лица… потом чей-то  ехидный  женский голос шепнул ему ласково: «Вот и стал ты, Федор Николаевич, опускаться, голубь ты  мой ясный! Красавчик! Красавчик, мой желанный! Сладкий мой, ненаглядный»!   И  под эти волшебные, воркующие,  нежные  слова Антонов  быстро уснул.
      В это студеное январское утро мне было холодно летать над зоной. Но я почему-то ре-шил навестить штрафной изолятор, душа моя болела о несчастном Тарзане: как он там, бедняга? Выведут его на работу, или сжалятся, определят хотя бы на время  безумного бо-гатыря в санчасть?
      Свой полет я проделал  поэтапно, сначала из жилого барака залетел в штаб колонии и немного согрелся около печи в коридоре, потом перепорхнул на КПП, там было   не тепло, а даже жарко.  А когда заступила смена караула в ШИЗО, я, усевшись на шапку сержанта  Чурило, благополучно добрался до камеры Тарзана.  Почему-то обход штрафного изолятора, сержант Чурило начал именно с камеры бо-гатыря зоны. Смену сдавал  прапорщик Лахоня
      -Ну,  как наш зверь? Не бушевал? – спросил своего сменщика сержант Чурило.
      -Нет. Дрых, зараза,    всю ночь  как сытый кот!  Попробовал бы  он у меня хипишнуть, я б ему, падле, в миг бы яйца оторвал! – засмеялся довольно Лахоня и со всего размаха ударил сапогом  в живот лежащего на полу  Тарзана. – А ну  встать, животное! Встать, кому говорю! Встать, сука! Разлегся тут как на пляже, вошь вонючая!  Встать, кому говорю!
       Тарзан только сморщился от боли, но не встал с бетонного пола. Это меня об-радовало,  и я легко оттолкнулся от шапки сержанта  Чурило, закружил нервно  под потолком мрачного узилища. «Не трогайте его! Не бейте его! – закричал я во весь голос, но никто меня не слышал и не видел. Нет! Ошибаюсь! Меня  заметил  только один  безумный Тарзан.
      -Стрекоза! Стеклянная стрекоза! Какая красивая!  Красивая! Как Грета! Посмотри-те, стрекоза стеклянная летает! Чудо то,   какое! Стрекоза!  Смотрите! – стал бубнить восторженно  Тарзан, указывая грязным пальцем на потолок холодной  камеры. – Стрекоза! Грета привет передает! Марина Николаевна привет передает! Замполит Ан-тонов весточку шлет! Картошка! Жареная картошка! Это хорошо!  Ваня кушать  хочет! Ваня очень жрать хочет! Ване жрён нужен!  Ване очень жрен  нужен! Стрекоза!  Да! Вот она! Вот, чудо! Чудо какое!
      -Ах ты, сволочь! Косить под  дурака задумал! Мы тебя щаз вмиг вылечим! А ну вставай на работу,  тунеядец! – заорал  сержант Чурило  и изо всей  силы всадил под грудь безумного гиганта свой острый сапог. – На работу, мразь! Выходи, на раз-вод, падаль  вонючая!
      Я  стал метаться под заиндевевшим потолком еще  быстрее чем прежде, как мотылек перед  раскаленной лампой, и стал кричать во весь голос, взывая к созна-нию безумного  гиганта: ''Ваня, стань, и убей их! Убей!''
      Но Ваня Разин не встал, он не видел своих врагов и обидчиков в милицейской форме, своих начальников и властителей его судьбы. Он не видел их, для него они не существовали на этом свете, а если и существовали, то не как люди, а как ис-точник его страданий и боли. Ваня видел в настоящий момент только меня – стек-лянную стрекозу каким-то чудом,  витающую под потолком штрафного изолятора в студеную январскую  пору, когда никому из мира летних насекомых и растений нет,  и не может быть жизни.
      Конечно же,  если бы Ваня Разин встал, собрался бы с силами, он мог бы  за  несколько секунд свернуть   головы  этим  двум  ментам-дегенератам.  Странно, что они этого не осознавали, не чувствовали опасности.
       Но для меня странным было другое.   Эта вот рабская робость Вани Разина пе-ред этими, в сущности, ничтожными, трусливыми и слабыми  людишками. Что сто-ит богатырю задушить своими руками двух уродов?  Без применения холодного и огнестрельного оружия?  Что мешало Ване Разину по прозвищу Тарзан? Безумие? Может быть. Но тогда, спрашиваю я себя и всех, кто меня окружает, отчего мы, считая себя нормальными, боимся, не хотим, и даже не желаем, имея все возмож-ности для мести,  убивать своих обидчиков, насильников, врагов?  А? А может и мы, такие же безумные, как  и тот же самый Тарзан?  Можно иметь много физиче-ских сил, но и быть при этом бессильным человеком.  Вполне можно, если душа твоя смертельно больна, если её у тебя украли, если её незаметно для тебя самого убили…
      -Безполезняк!  Тарзан, в самом деле, вольтанулся! – процедил лениво Лахоня и добавил с нескрываемой ненавистью. – Сучий потрох, этот замполит Антонов!  Жили мы без него нормально, а сейчас приходится всякой фигней заниматься!  Педагоги-ка! Воспитание! Самовоспитание! Тьфу, зараза, хутый-гнутый!
 
      -Стрекоза! Стеклянная стрекоза! – продолжал твердить безумный Тарзан, но  де-журные по ШИЗО не обращая на него никакого внимания, стали запирать двери ка-меры. Я понял, что и мне здесь делать уже нечего. Как смог я утешил несчастного  Тарзана…
      А на большие подвиги, хотя бы  на бунт, не был способен и сам  Тарзан, ибо он был безумен.
      -Стрекоза-стрекозочка, не улетай, а?  Не улетай, родимая, не улетай! Мне плохо здесь без  тебя! – всё бубнил и бубнил Ваня Разин по прозвищу Тарзан и тянул ко мне грязные руки.
      А мне плохо было быть наедине с безумным, могучим гигантом. Мне  стало очень плохо, так плохо, что я заплакал от бессилия, резко взмахнул руками и вы-летел  прочь из смрадного узилища на пахучий жесткий морозный воздух. В один момент я покрылся инеем, движения рук замедлились, а с ними и замедлился мой полет над зоной.
      «Мне конец! Сейчас упаду на желтый от мочи и соплей сугроб и замерзну как самая последняя муха.  Не спасусь! Не спасусь! Погибну!  Мамочка, родненькая, спаси меня! Мамочка, спаси! Ни на кого   нет надежды, не за кого уцепиться, толь-ко за тебя, мамочка моя дорогая!  Мамочка, моя! Спаси! Спаси меня! Видишь, какие они все страшные и беспощадные»!?

      Из последних сил добрался до своей уже остывшей постели, укрылся жестким одеялом с головой,  и уснул мертвецким сном, тем сном, который не дает нам окончательно сойти с ума…