У зеркала

Трудно было поверить, что это тот человек, которого она знала так давно и любила. Да полно те, он ли это? И она ли это – вот глянь-ка в зеркало, ну она ли? Смотрела на нее из зеркала какая-то незнакомая тетка, вон морщинки у глаз и тушь растеклась. Рева-корова. И кардиганчик этот замызганный, откуда она его только откопала? А ну да, это же подруга ей подарила, как только она первенца родила. Чего еще говорю, кардиган какой-то – все вон коляску, памперсы там, а ты мне моду какую-то. А ничего, сноится – бойко отозвалась подруга. И гляди-ка, и правда сносился – лет пятнадцать уже назад, а вот же выжил. И она выжила, знать. Эти отношения, как неравный бой, а ведь пятнадцать лет -  как с куста. Выжила, может еще и медалью нагрядат – даст бог, не посмертно.
Но кого ей было обманывать, не себя же, в такой жалкенькой-то кардиганишке, как с чужого плеча - теперь и в секонд-хэндах вещи получше висят, а этот ну совсем срамота. Стянула она кардиганчик – э-эх, была не была! Завтра же пойду новенький свитерок прикуплю, теперь вот, говорят, полосатые в моде, так я чего ж, может и я еще ничего – вот полоску и куплю. Или это в прошлогодней моде было? Ну кто теперь разберет. В магазине поди подскажут. Махнула рукой и кинула подругин подарок в помойку. А пятинадцать лет кто вернет? А хотела бы она, чтоб вернули? Посмотрела на припухшее лицо. Зеркало не соврет – вот кому верить, так ему. И чего она так поздно дотумкала? Нет, не вернуть. Ну и бог с ним. Ну их к лешему. Пришли, ушли, а она еще и не старая совсем. Первенец вон уже сам усы отрастил, сидит целыми днями на балалайке своей бренчит. Ну какая там балалайка – это она так, все равно в его айподах ничего не поймет. Ну пусть, она-то в его время тоже любила такое... а что она любила? Вот помнится, вязать любила – как какой огрызок ниточек найдет, тут же в дело приспособит. Даже старое распускала, а нитки потом над паром надо было подержать – они так хорошо разутюживались, такие пушистые делались, как новенькие, в общем. И она вязала свитера там разные, варежки, гетры. Помнится, гетры тогда носили, а теперь что-то не видать. А что еще? Ну музыку любила, куда без нее. Посмеивался братан, а сам приносил ей кассеты с Димой Маликовым – ну не ему же слушать, а она радешенька. Так и своему оболтусу хоть прикрикнет когда, но запрещать-то сердце не дает – родной же, хоть и обалдуй обалдуем, весь в папаш... И тут лицо опять раскисло перед зеркалом, тушь потекла. И так уж не красавица, а когда за сорок, и с раскисшей рожей – тьфу – хряпнула со всего размаха по стеклу. Стеклу ничего, только руку зашибла. Надо же, вот же как делать раньше умели.
А он что, а он ничего. Он разве ей что-нибудь обещал? Вот первое свидание, помню, самое красивое платье надела, каблуки, глазки подкрасила. Это в сорок маловато будет, а в двадцать-то куда уж краше. Ну пришла. И он пришел – в белых штанах, в цветастой рубахе, откуда только взял такую, до сих пор не поймет. Погладил ее по голове, как маленькую – смелая ты, говорит, девчонка. А она и сама знала, что смелая.
Ну так и завертелось вот. Первое свидание – и у нее, и у него. Только она его аж с 16 лет караулила, столько всего передумала, что уж или пан, или пропал, куда деваться-то. Лучше знать, что нет – и дальше, вперед. Но он не ответил нет. Долго они гуляли, домой затемно вернулась, мама тревожная, не спит. Все ли хорошо, доченька? Ой, мам, да все ли хорошо... все прекрасно, не то слово! Я так мечтала, так ждала... Ну и просидели до самого утра на кухонке, ведь самые близкие подружки они были, а кому еще такую радость расскажешь, ведь растрещат все, сороки... Засветало, мама зевает, спать пора. Хорошо, день нерабочий.
А свадьба через три года сыгралась. Как хотела – только самые близкие, зачарованные – всем охота посмотреть, как мечта сбывается. Малым кругом, плясали тоже до зари, ну а потом по домам. А вскоре и первенец родился, на подходе уж был. Ну вот как есть.
И ведь думала, что знает всего его, окаянного, как поперек так и повдоль знает. Сколько ночей бессонных – то болеет, то на работе задерживается, а то по пьяному делу в драку ввязался, потом своим тональником фингалы ему замазывала. И не может понять – ну как так-то, ведь как на ладони весь был...

А он возьми и скажи: все, Тоня, вырастили пацана – ухожу я. Как уходишь, куда, зачем?! Как куда -  к другой ухожу, другая у меня, мол, женщина, и дите с ей есть. Какая другая, какое дите?! А я? А наше дите? А наша жизнь как же? А свадьба, а обещания? А как же я без тебя?! А вот так, и не ответил ей ни на один вопрос. Вещей тоже много не взял – какие-то трусы кинул в сумку, да так и ушел. Трусы-то там зачем? С порога сыну что-то буркнул: вырастешь – поймешь. Куда вырастешь? А сам же вот только сказал, что вырос?!
Зеркало не соврет. Посмотрела, а там припухшая рожа – ну не сорок, а все пятьдесят с гаком, да еще и сильно пьющая. А она ведь не пьет совсем – вино ей кислое, а водку совсем на дух не переносит. Что ж ты, зараза такая, на меня клевету-то наводишь? И схватила стул – да как хрясь его по блестящему, стул пополам, а этому хоть бы хны. Так обидно стало, что разревелась пуще прежнего.
А назавтра пошла в универмаг, он уж сколько лет, сначала просто универмагом был, а потом как всякие кооперативы стали, так на маленькие магазинчики разбился, теперь вот не кооперативы, а все одно маленькие магазинчики, ну она половину обошла. Нету в полоску – нашла сиреневый, такой нежный цвет, он ей к лицу, к зеленым глазам как раз под стать. Домой принесла, примерила, глянула в зеркало и ахнула – не сиреневый, лиловый, а как ей-то хорошо! Зачем столько лет старый кардинагишку носила? Уже и подруга не подруга, и все одно – носила... Какая-то другая женщина смотрела на нее из старого зеркала. Глаза блестят, цену себе знают, а лукавинки в них – ну ни грамма. Вся как есть, вся на ладони. Сын усатый, муж бросил, на работу пора. Но ведь зеркало-то не врет нисколечки. Порадовалась, повертелась. А хороша еще! Сорок сколько – два, три? Надо бы в паспорте посчитать, да что там паспорт! Больше тридцати шести и не дашь.

13 декабря 2013 г.