фонарь

Arthor.  Интересно, для кого светит этот фонарь?
Giuar.  Я заметил, что он уже давно светит лишь для самого себя.
Arthor.  Тогда в чем его предназначение?
Giuar.  Никто не знает. Хотя, некоторые уверяют, что им это известно. Как же они ошибаются…


   

         
      Ну, что ж, пожалуй, начну.
   
 Раньше, в одиночестве, я мог, или вернее хотел, видеть, ту особую благодать, что присуща лишь невнятному, многозначительному завыванию сумасшедшего. Той, их немногочисленной, редкой категории, которых издревле принято называть спасителями. В чьих мокрых слюнях на грязном подбородке, мы ищем ответ на не придуманный вопрос. В чьих пошлых ругательствах, мы замечаем святое. Отчего, интересно, неужели из боязни? Раньше, я, сомневался, может я и есть святой? Не такой, как в книгах. Не в белоснежной одежде, сверкая нимбом, над рано полысевшей голове. Не исполненный тихой благодатью, восхищаясь, своими же мудрыми словами. А тот, забытый всеми, покрытый струпьями, смердящий потом и калом, что бессмысленно пучит белесые глаза, удивленно разевая беззубый рот в агонии рвотного позыва. Да, наверное, я и есть этот самый гниющий мудак, поднятый к небу тысячами страждущих рук, кричащих в едином порыве. Видящих, во мне вечное спасение. Когда, исступленные крики тонут в раскатах мною испускаемого, вонючего газа.
 Как же я устал. Как же я устал.
 Сколько раз я пытался прыгать вот с этого вот самого окна. Тогда, на секунду я становился свободен. На мгновение, становился частичкою ветра. Я пел и рыдал. Как же я тогда пел, хочу вам сказать. Потом лежал на сером асфальте, чувствуя невыносимую тяжесть холодных ног, марширующих на моем позвонке. Вот такой вот парадокс мои друзья. Глупец. Хотел познать бесконечность. А довелось познать лишь злобное бормотание пустой бессмысленности.      

   Но я не о том. Совсем о другом.
 
    Я точно не помню, когда остановилось время. Вернее это я из него вышел. Просто захотел и вышел. Мне в конец надоело с ним вместе идти. Не хочу забегать вперед, мой читатель. Не хочу ломать последовательность текста. У некоторых, бывает такая скверная привычка. Вредная, скажу вам привычка. Просто, в ту весну, я был удивительно храбрым. Даже тени, постоянно об этом твердили. У тебя сердце висит на плече – говорили мне тени - так, бывает, только у храбрых.
  В общем, я попрощался. Легонько погладил. Признаться, мне нелегко было его отпускать. Привыкаешь ко времени быстро. И оно, скрипя ржавыми суставами, ворча и немного горестно покачивая лохматой головой, побрело прочь. Ушло не оглядываясь. Лишь разом рукой зачерпнув, в горсть захватило остальную жизнь, и, бережно качая на потной ладони, зашагало. Бормотало добрые слова, смысл, которых мне тут же стал непонятен. Потом я об этом жалел. Но это потом. А сперва, я смеялся и бегал. От стены до стены. От окна до двери. Метался от пола и до потолка. Кричал, смеялся. Иногда, харкал на головы прохожих. И они тоже тогда кричали и смеялись, харкая мне в лицо. Мы почему-то сразу начали понимать друг друга. Как же было интересно безмолвно стоять среди них, когда они, стаптывая ноги, спешили дальше.
 
 Я стоял, а они уходили. И страх на груди играл в барабаны. Смотрел и высоко подбрасывал шапку.
 
 А вечерами приходили мои тени. Три моих тени. Сидели подолгу. Молчали, кряхтели. Шумно пили совсем негорячий, слишком сладкий чай, раз, за разом опрокидывая небольшие стаканы в широко раскрытые лица. Следом роняли туда цветные блюдца. Я хлопал в ладоши и наливал им еще. Тогда они стеснительно вытягивались. Возмущенно дрожали. Разводили руками, выворачивая треугольные колени. Чуть не падали со своих кособоких теневых стульев. Под утро долго прощались, прижимаясь огромными головами. Беззвучно горланили веселые песни. Закрывал за ними прозрачную дверь и тихо лежал, высматривая будущее на неприлично голой стене. Потом вспоминал, что времени нет, и просто лежал. Меня смешили теплые слезы, быстро скользящие на холодном лице. Мягко гладили нос. Щекотали, скатываясь к поникшим ушам.
 
 Позвольте напомнить, я был вполне счастлив в ту пору. Мотался по городу. Заставлял ноги ходить. И тело мое тоже моталось из стороны в сторону, вполне довольное собой. Правда, так иногда бывало неудобно ходить. Ноги странно скользили в стороны. Каждая почему-то выбирала свой путь.
 
 Тогда я еще гулял с щенком. Тогда у меня еще был щенок. Как же его звали, этого щенка? Потом я случайно отрезал ему голову. Хотел подстричь волосы у него на глазах, чтобы лучше видел. И отрезал ему голову. Я долго смотрел, как он умирает. Он лежал и жужжал. Я думал, перед смертью жужжат только пчелы. Он был красивый, тот щенок. Коричневый в белую крапинку. Был игрив и непоседлив. У него еще была черная кисточка на самом кончике хвоста. Мы гуляли с ним каждое утро и каждый вечер. Иногда он уставал и тогда я брал его на руки. Он бывал вполне доволен, и нерешительно лизал мне бороду. В ту весну, мы с ним вообще были неразлучны. Он ничего не просил и почти ничего не ел. Такой вот был щенок. Я часто его вспоминаю. Как же его звали, этого щенка? Лучше бы я ему подстригал лапы. Вечером тени об этом узнав, долго молчали. Горестно упирали худые руки в потрескавшуюся люстру. Они тоже любили моего щенка.
 
 А вообще все началось с Колдобина и Беляева. Ну, может еще, с Нилина. Хотя тот все время молчал. Грустно за всеми ходил и громко хрустел пальцами. Мы пили красное вино на кухне. Пахло табаком и немножко мочой. Не знаю, откуда был там этот запах. Все сбивал меня с толку. Вино залежалось. Выдохлось. Скисло. Немножко грубо хватало за горло. Еще мы ели пельмени. Сметаны не было. Ели просто с маслом. А потом, вино вдруг во мне взорвалось. Наверное, всегда взрывается вино без сметаны. Наверное, не сладило с пельменями. И взорвалось. Я упал и дрыгал ногами. Подпрыгивал и беспокоился. Колдобин и Беляев хохотали. Нилин молчал и только противно щелкал зубами. Как же он умел это делать. Вот тогда я помню, им и сказал. Встал. Сел на краешек стола, смахнув мокрой спиной пустую бутылку.

- Я остаюсь – я им сказал. Так просто и сказал – мне надоело бежать.
 Как же, они тогда задергались. Было страшно смотреть. Колдобин и Беляев кричали. Били грязные тарелки. Шумно кидали в раковину фарфоровые чашки. Их я когда-то привез из Варшавы. Очень красивый город. Но я не о том. В общем, крик стоял невероятный. Даже Нилин запрыгал. Зашуршал волосами.
- Не будет этого – шептал в ухо Колдобин
- Сиди и не дергайся – дергал за воротник Беляев. Рубашка трещала, блевала пуговицами.
Нилин, тот вообще танцевал на краешке стула. Возбужденно мял себе худую грудь. Вертелся, весь облитый горячим маслом. Неприятный все - таки был этот тип, Нилин.
- Друзья, как же я вас люблю – я подбегал, обнимал. Целовал им немытые затылки. Вот как я любил своих друзей – забирайте все – говорил я. Совал в карманы всякую мелочь.
- Я говорил – бил меня в пах Колдобин.
- Мы говорили – ломал мне руки Беляев
Нилин лишь выл и закусывал пальцами.
Как же они меня били, мои друзья. Я все слышал, как трескается кожа на пятках. Громко кричали воспаленные нервы. В клочья рвались мышцы. Шумно ломались кости.
- Друзья, как же я люблю вас. Вы тоже должны любить меня. Как вы этого не понимаете друзья.
- Иди и ищи – задыхался Колдобин
- Иди и смотри – выл в ухо Беляев
Нилин грозил кулаком и таращил глаза.

 Я пошел и искал. Дни, недели, месяцы. В конце, все смешалось. В конце, я начал забывать начало. В конце, все оказалось не таким, как я представлял. Дни потерялись. Мир, вдруг, скукожился до размеров комариного писка. Жизнь стала ненужной, как подгоревший обед. Сначала, я искал только внизу. Обнюхивал корни. Нервно вспарывал землю. Облизывал щели. Руками просеивал белую пыль. Там и встретил Ольгу Витальевну. Проворно пролез к ней сквозь маленький лаз. Подбежал. Улыбнулся. Стал громко хлопать ногами. Кто еще так может? Шутливо шлепнул ее по щеке. Как же она обрадовалась. Как покраснела. Она все пылала, в апельсиновом платье. Пеной шумели белые воланы. Я рывком задышал. Бережно пожал ее блестящее тело. Еле чувствовал, онемевшими ладонями горячую кровь. Какая  же, все - таки была красивая эта Ольга Витальевна. Я, робея, пригласил ее на тур вальса и мы закружились. Она пахла женщиной. Она пахла свежими булочками.

- Какое же на вас красивое платье Ольга Витальевна.
- Вы еще не знаете, что под ним – кокетничала она.
Охо – хо, лопались лампочки над головой. Охо-хо, сопел я. Закружился еще сильнее, увлекая ее к выходу.
- Осторожнее. У меня может отвалиться голова
 - Охо – хо - пыхтел я.
 
 Мы осторожно отстегнули ноги. Быстро сняли плечи. Отбросили руки. Все перемешалось. Все стало непонятно. Я помню, пупок ее был странного вкуса, немножко напоминал плохо сваренный кофе. Как же она мне все - таки нравилась.
   
 И вот, тогда-то это и произошло. Вернее, уже утром. Я увидел это, у нее в кармане пальто( у нее было новое сиреневое пальто) уныло выглядывало, бессильно свесившись вниз.

- Вот ведь оно – заревел я
Ольга Витальевна вздрогнула, присела на холодный табурет. Поежилась. Подрожала чуть полноватым животом. Повздыхала некрасивыми грудями. Без одежды, она выглядит несколько хуже – подумал я.
- Откуда это у вас, дорогая Ольга Витальевна
- Ах, о чем это вы? Ах, об этом? Ах, вчера кто-то забыл на столе. Я, подумала, это чьи-то перчатки.
- Вы знаете, что это такое?
- А что это такое?
- Это время Ольга Витальевна
 Как же она тогда заохала эта Ольга Витальевна. Как же она была потрясена.
- Я думала оно не такое. Вообще, совсем другое
- Какое?
- Такое… Квадратное. Прозрачное. С пузырьками внутри. И с одной стороны, кончик должен быть объязательно сломан.
Какая же она все - таки глупая, эта Ольга Витальевна.      
 
 Я выбежал на мороз, забыв зашнуровать ботинки. Забыл шарф и ремень. Я стоял и глупо улыбался. Время от времени дышал на замерзшее время. Очень замерзло забытое время. Я забрал его домой. Поил молоком. По утрам оно любило малиновый джем. Ночью боязливо дышало в подмышках. Потом оно выросло. Потом возмужало. Но это потом.
Вот оно Колдобин. Вот оно Беляев. О Нилине я тогда вообще не думал.
Вот когда я решил остаться. И остался. А все остальное ушло. Ушел Колдобин. Ушел Беляев. И, как всегда, за ними следом, мрачно шел угрюмый Нилин.
Я стоял, а они уходили. И страх на груди играл в барабаны. Смотрел и высоко подбрасывал шапку.

  А как, время уходит? Вы, когда – нибудь, видели, как уходит время? Если бы, мне тогда кто – нибудь рассказал, как же все таки уходит время… Но еще раз, позволю напомнить, в то время, я был вполне всем доволен. А после… После, было поздно. Я, забыл обо всем, играя в сознание. Я, забыл обо всем, играя в мечту. Игра превратилась в пародию жизни. Вдруг понял, что тоже стал тенью. Ничейной, потерянной тенью. Все чаще в своем беспокойном, назойливом сне я видел щенка. Он смотрел на меня жалеющим взглядом. Немножко странно, покачивалась отрезанная голова.

- Я же, только подстричь. Я, думал тебе неудобно смотреть.
- Зато теперь, мне удобно глотать.
Страшным, розовым, улыбалась его шея. Как же звали этого щенка?
 Спокойно, спокойно все успокаивал я сам себя. С кем не бывает. Таких, триллион. Надо хорошо посмотреть, поискать. 
- Смотри, не пропусти – смущенно, кивал растрепанным горлом щенок.

   

    Не надо стоять, надо бежать и искать. Снова искать. И я побежал. Как же я побежал. Туда, к невысоким бугристым холмам. Я знал, оно там. Дальше уйти не успело. К холмам. Отсюда, они, кажутся, синим пятном. Так это просто от утреннего тумана. Под ними небольшие рощи. Почти без кустарников. Под рыжими деревьями удобно бесцельно бродить. Их, будто кто-то лениво сбрызнул удивительно чистой водой. То там, то сям лужи совсем, крохотных озер. Такое, я видел, только гуляя близ Варшавы. Какой же это все - таки красивый город. Но я опять отвлекаюсь. Где же вы все. Где вы мои друзья, Колдобин, Беляев и даже, Нилин, мне, казался, теперь не таким уж плохим( хотел написать гандоном, но не позволила совесть). Дайте же вас обнять. И вы тоже меня обнимайте. Целуйте мне мокрые щеки. До боли стискивайте усталые пальцы. Если бы я тогда знал. Я бежал, и серый булыжник под ногами сваливался в гармошку. Я, бежал и, представлял, себя всеми забытой, давно надоевшей куклой. Марионеткой с выскобленными мозгами. Бессильно, стукающей на ветру усохшими ногами. Я понял бежать бесполезно. Догнать невозможно. Смирился. Сел и заплакал. Как же я тогда горько плакал. Безутешно рыдал, вырывая себе покрасневшие веки. Растирая по лицу, зудящие глаза. 
   
    И вот, я смотрю на окна квартир, в которых, будто бы жил много лет назад. На тусклый свет, за наглухо закрытыми шторами. На чужую жизнь, неторопливой, невкусной, пресной водой, скользящей за желтым экраном стекла. На бездушные манекены бездумно, и немножко похабно, дрыгающие непонятными конечностями. Дрожат и обнимаются, сливаясь в бесформенные глыбы. Голоса издалека, слышатся картавым, испуганным лаем. Прыгают, веселятся, пуская фейерверки осколков, со смехом бьющихся бокалов. А, ведь мог и я так. Жить и радоваться. Радоваться каждому мгновению. Никому, не показывая, чтобы не отобрали, чтобы мимо проходя, сердито не ухватили, не унесли с собой. Тогда бы я радость свою спрятал глубоко внутри, где она неслышно сверкая миллиардами звезд, отражалась лишь смущенной улыбкой на моем лице. Я любил бы ее и немножко жалел. Ведь она обреченная петь в темноте. В конце ужаснувшись безмолвием, станет печалью людской. Надгробным памятником будет глядеть пустыми глазами. Станет подобием моей жизни. Стоном набата в царстве глухих.

 О чем эти мысли, к чему? Минутная слабость усталого сознания. Я, вполне всем доволен – кричал вмиг побледневшему небу. Кричал нахмурившимся крышам, что гнусаво бормочут о скором конце. Вот, почти уже ночь. И снова придут мои тени. Три моих тени. Поставлю чайник. Достану лучший сервиз. Они оценят. Они это любят.
- Нет никого. Ты один. Навечно один – скрипел велосипед на балконе. гремела заржавевшая цепь – навечно один – косил испуганно вбок рогатой головой, завалившись худым телом на железные прутья.
- Дурак - надсадно орали грязные воробьи, высунув свои острые клювы из серого дыма облаков.

  Да, что мне вас слушать. Я среди вас дышать не могу. Мне душно размахивать руками. Мне скучно растопыривать пальцы. Меня мутит от вашего сожаления. Сожалением, я с детства сыт по горло. Оно и сейчас еще порой струиться по спине холодными мурашками.
И вот, дома вокруг, сомкнулись в круг, ощерив гнилые зубы одинаковых окон. Тоска вытаптывает в груди широкую тропу. Я больше не боюсь не быть. Все лучше, чем быть наполовину. Лишь впереди, присмотревшись, на помятой полоске вечного пути, мне все мерещится насильно выбритая голова искалеченной жизни. Надо идти. Я, знаю, где искать. Не в этом мире. В другом. Перемахнуть. И, может быть…
 Только раз оглянулся. Махнуть рукой щенку. Тот сидел на ступеньках. Молчал. В его молчании я усмотрел упрек. Немое несогласие. Ну, что ж пусть так. А пока прощай.
- Прощай – безразлично бубнило затасканное эхо
- Прощай – печально выл в небо щенок. Незаметно смахивал кровавую слезу с пластмассового глаза.
Как же, все - таки звали этого щенка?