он

 Тишина слишком громко гудела. Протяжный завывающий звон сводил его с ума. Часто, чтобы не слышать тишины, он засовывал пальцы в уши. Протискивал, сколько мог, пока не становилось больно в носу. Пока на крепко зажмуренных веках не вспыхивали яркие вспышки беспокойно умирающей тьмы. Так он часами лежал, закрывшись один в комнате. Лишь изредка шевелил немеющими пальцами, слушая ленивый скрип суставов. Давно уже для себя решил. Да что там для себя, для них решил. Всегда они за него решали. Теперь уж как- нибудь сам. Непременно уйти. Давно надо было. Теперь сомнений нет.
 
 Он не хотел слышать. Он знал, стоит ему хоть на самую маленькую долю секунду ослабить усилие и тотчас в него разом, бешенным неуправляемым потоком хлынут сотни тысяч слов. Войдут в него, опрокидывая, подминая под себя его испуганную, только что появившуюся на свет решимость. Он еще сильнее зажмуривал глаза. Рывками глотал жаркий воздух. Задерживал его в себе, чувствовал, как пылает, клокочет изнутри измученное сердце. Он больше не мог терпеть. Вскочил, всхлипывая, растирал побледневшие щеки. Не помня себя, рванул жалобно застонавшее окно. Стоял, широко распахнув глаза, чувствуя на себе порыв ветра – это свобода овладевала им. Овладевала его руками, ногами. Толкала вперед. И он старался. Хотел. Но был словно цепью прикован к тому прогнившему укладу жизни, к которому он давно уже привык, или его заставили привыкнуть. Будто жирный червь, исторгнутый из нездорового нутра, копошившегося в жиже зловонных испражнений, дергающегося всеми своими скользкими членами и все- таки не в силах хоть на сантиметр оползти в сторону. Так и он с детства едва поняв себя, осознав свою сущность увидел тот бессмысленный, беспросветный путь по которому суждено пройти, иначе говоря не идти совсем. Судорожно перебирать впустую ногами, создавая себе спасительную иллюзию, неправильное кособокое зеркало, часами вглядывался в него, потешаясь над своим нелепо – вытянутым осклабившимся лицом. Дабы не сойти с ума, хватал крупицы мелькавшей в стороне жизни, создавая тайком для себя неправильные дырявые пазлы.

 ХВАТИТ, ХВАТИТ. Так больше продолжаться не может. Ведь он человек. И все это не то. И все это не так. Он путался, топтался на месте, вконец заврался. И от осознания этого, неизьяснимо мучился. Страдал, неслышно всхлипывая в холодные, слишком большие для его невесомого тела подушки. И давно бы все бросил. И оставил бы, если бы не постоянный трепет, страх, не натянутое скрипение нервов – не получиться, не сладить. Он мучался в своей деревянной клетке гонимый восклицаниями бездушной жизни. И он всматривался в нее. Видел глумливые руки, рыжеватые локоны, безумный глаз, сверкающий брезгливой ненавистью за потрескавшимся стеклом старого пенсне. Тогда не было хоть одного человека рядом. Не было рядом совсем ничего, и он скукоживался в густой патоке бесцветного вакуума, скорчившимся эмбрионом взирал на жизнь, сдирая с себя ошметки обмана.
Иногда он позволял себе. Глубоким выдохом вмиг скидывал привычное оцепенение. Окидывал надменным взглядом стены, углы, растерянный комод в углу. Смеясь, грозил чему-то притаившемуся под потолком, там, куда тусклый свет запыленного абажура достать уже не мог. Неловко хлопал тяжелой дверью, чуть не вывихнув при этом почти детское запястье. Он шел по коридорам. Спускался по лестнице. По влажным склизким ступеням еле касаясь спирали потрепанных перил. Спустившись вниз, выскользнул во двор  доверху залитый спелым светом душистого солнца, и шел на несгибающихся, непослушных ногах по длинной, бесконечной дороге, невидимой нитью растворяющейся в мягком чреве занимающегося дня. И незнакомые дома, дружно выстроившиеся вдоль узкой улицы и небольшие деревца, подрагивающие косматыми головами и удивленный взгляд незнакомых прохожих, все это невольно вызывало в нем непонятную, тихую радость, заставляя его трепетать изнутри, заставляя непривычно, радостно улыбаться. Он все это помнил, не забыл. Где-то здесь был и его дом. Воспоминания не совсем еще стерлись из памяти. Вдруг, вспомнил захлебывающийся радостный лай, громыхание тяжелой цепи. Как же он знал этот дом. Белое крыльцо, большие кадки с цветами, ясные васильковые глаза, мягкие руки.
 
 Потом, он вновь оказывался в плену мрачной комнаты. Оказывался одиноко сидящим на покосившемся табурете, безвольно разглядывающим нечистые ногти на маленьких руках с прожилками небесно - голубоватых вен. Не слышал шума внезапно усилившегося ветра за окном. Просто молчал и смотрел не моргая. Смотрел на каплю, теплой кляксой растекающейся на белоснежном манжете. А где-то совсем рядом, еле слышно играла музыка, играла для него одного, раскалывая мир на огромные сверкающие куски. Неужели никогда не кончится? – падал он навзничь. Неужели никогда? – вопил он во внутрь себя. Исступленно метался на смятой постели, беспомощно глядя в заляпанную горьким отчаянием желтую стену.
 
 Он не помнил, сколько времени так пролежал. Просто лежал, связанный душной темнотой. Лишь светлые точки плавали в ней. То вырастали, сталкиваясь друг с другом, то вытягивались, извивались, принимая причудливые формы. Темнота хватала за горло, мешая дышать, неподъемной тяжестью навалилась на его невесомое тело и он, задыхаясь, рыдал, выл от необъятного страха, срывая одежду с холодной груди, теперь она казалась ему кандалами, посмертным покрывалом, пропитанным приторным сладковатым запахом. Он вскочил. Включил свет. Забегал по комнате. Запахнул халат. Схватился за тяжелый стул, рывком потянул к себе и тот, хрипя и проклиная, поехал по неровному полу. Поехал с неохотой, содрогаясь, и дрожь,  передавалась его пальцам, бежала по рукам, охватывая его полностью. Слегка запыхавшись, он вытягивал его в центр комнаты. Звонко вскрикнула ложка. Заплясал стакан. Зашуршали книги. Пугливо подпрыгнули цветы в старой вазе. ХВАТИТ, ДОВОЛЬНО - бормотал он неловко карабкаясь на стул. Глупо выглядывали белые пятки из огромных, кроваво- бархатных тапок, великоватых для его худых ног.

 Он с тоской поглядел в окно. Удивился, словно увидел в первый раз. Так непостижимо красивой ему показалась картина в мягком свете луны. Стоял долго, неподвижно замерев в смутном, покорном, немножко блаженном отчаянии. На секунду, ему показалось, будто стоит он на широкой каменной терассе и ночной, легкий ветерок бережно касается его усталого лица. Далеко внизу виднелись ровные прямоугольники садов, почти касались сверкающего города полукругом раскинувшегося вдоль невысокого холма. Город улыбался ему, подмигивал всеми своими тысячами глаз. Прямые морщины дорог. Темные пятна дубовых рощ на складках холмов довершающих горизонт. Там была жизнь. Он чувствовал ее мерное, безмятежное дыхание. Как хотелось ему хоть ненадолго прикоснуться, прижаться. Услышать гул могучего сердца.
 
 Вдруг, сомнение. Может, все не взаправду? Может… Нет не может… Все так и есть. Он пожалел себя, чуть слышно всхлипнув. Качнулся, взмахнув плечами. И тень его тут же смешалась с остальными тенями, беспорядочно раскиданными по всей комнате. Нерешительно потоптался на месте, ногами проверяя опору под ногами. Глаза плохо видели, сквозь влажную дымку и он все нетерпеливо смахивал ее моргая. Он всегда помнил себя именно такого, жалкого, беспомощного. Жизнь будто обманула его, будто брезгливо выплюнула его в самом центре пустынного острова. Забрала будущее. Забрала всякую надежду.

 Еще постоял. Подрожал. Поерзал. Чуть качнулся, наступив на полу халата. Вырвал рывком, запахнул на щуплой груди. Некрасивое, бледное лицо его странно скривилось, словно от боли, внезапно охватившую невысокую фигуру.
ХВАТИТ, ХВАТИТ – решительно закричал он в пустоту и зажмурился.