Мариам 9 В эргастирии

- Влипли. Интересно, ради кого они спозаранку потрошили сад? - думал вслух Ицхак, -По-моему, нас с кем-то спутали.
- Ты же слышал, сказали – бродяги.
-Я не просёк, что они там лопочут. Это какой-то птичий язык – цер-цер, чив-чив.
-Нет, они говорили по-арамейски. Я не всё разобрала, поняла только, что нас при-няли за бродяг. Интересно, как мы попали к евреям?
-А что странного? Твой дядя Пиня здесь неподалёку живёт. А, может, он тюкнул на нас своим дружкам, а они нас и сцапали. Вобщем, ясно, что темно.
-Давай помолчим, Ицхак.
Ицхак хорошо изучил Мариам и, если она говорила таким тоном – уставшим и как будто немного сонным, -то это значило, что сейчас она надолго уйдет в себя. Но для порядка он попыжился:
-Как Ицхак, то всегда цыц. Ладно. Я что? Давай, воздевай руки к небесам – глядишь, какой-нибудь мимолетящий ангел зацепится за твои коготки и вытащит нас отсюда.
Ицхак знал, что, когда Мариам так замыкается, она начинает свои бесконечные бесе-ды с Рабби Йегошуа. Иногда казалось, что она ни на секунду не перестаёт о Нём думать. Когда все оплакивали Его смерть, она даже не хотела молиться о Нём, как об усопшем. «Для меня Он живой». Родители её были фарисеи, поэтому она верила в загробную жизнь с детства и смотрела на смерть по-своему. Остальные тоже в это верили, но как-то не так. Ближе всего ей по настроению были Эм Йегошуа и маленький Иоханан. Они любили молчать втроём. Такого Ицхак раньше не видел – сидят три человека, занят каждый своим в абсолютно гармоничном безмолвии. Мариам однажды сказала Ицхаку, что безмолвие, обращенное к Богу, и есть настоящая молитва. Ицхак так высоко не забирался, но он обычно тёрся возле этих людей, каждый из них по-своему его любил, поэтому он просто проникался их настроем за компанию. Сейчас он по привычке начал вслушиваться в молчание Мариам.
Молитвенное настроение девушки, как обычно, подействовало на Ицхака. Он погру-зился в прошлое. «Отче наш, Который на небесах», - затеплилось в его памяти. Он вспомнил, как однажды ученики Рабби отправились в Вифавар и некоторое время провели с последователями пророка Иоханана. Их очень впечатлили многочасовые бдения и ритуалы, которые давали незабываемое чувство единого братства всех участников. Это происходило при полном молчании, со строгими поклонами, в полутьме, озаряемой бликами светильников. И в предчувствии чуда возникало чарующее мерцание тайны, которое щекотало подреберье и подступало комком к горлу.
Ничего похожего не было у Рабби Йегошуа. Молился он обычно в одиночку, где-нибудь на горе или в поле, иногда в отдельной комнате – за молитвой Его почти никто не видел, кроме, пожалуй, Кифы и братьев Зеведеевых. А ученики были предоставлены самим себе. Они, конечно, старались, но… всё-таки то, что происходило у пророка Иоханана казалось им куда более интересным и правильным. Поэтому, посовещавшись, они решили намекнуть Господу о молитвенной практике пророка. Это было недалеко от Иерусалима, в пещере, где Рабби любил уединяться, чтобы немного оторваться от трудновоспитуемых детушек и устремиться к Отцу всеми фибрами души. Может быть, они бы ещё поколебались, но полуденный жар заставлял искать прохладное убежище, и ученики спустились под землю.
Они осторожно подобрались к Учителю, сидевшему на каменном выступе. Во взгляде Рабби обозначился вопрос. 
- Господи, научи нас молиться, как Иоханан научил учеников своих.
Они держались храбро и старались не впускать в души чувство шкодников, делающих что-то не вполне дозволенное. Мариам и маленький Иоханан, не участвовавшие в «делегации», переглянулись, Мариам не удержалась и шепнула Иоханану:
- Надо же, каждый день разговаривают с Сыном Божиим и научи их ещё каким-то мо- литвам.
Для Мариам и маленького Иоханана каждое обращение к Рабби приравнивалось к молитве. «И какого человека, хоть он и пророк, можно поставить в пример Господу?» – недоумевала Мариам.
Но Рабби не удивился их просьбе и не оскорбился. Он отвечал так, словно всё было в порядке вещей:
- Когда молитесь, говорите так: «Отче наш, который на небесах...»
Ицхака это задело за живое. Его отца убили римские солдаты, проводившие оче- редную карательную операцию по приказу прокуратора Иудеи. Обрести родителя в Ли- це Бога было...страшновато это было бы. «Значит, Он Отец всех нас», – подумал Ицхак, - «А хорошо!» Он не раз слышал, как Рабби повторял ученикам, что все они братья, особенно, когда родные души собирались выяснять отношения. А делали они это бурно, иногда казалось – вот-вот подерутся. Однако, когда высокие договариваю- щиеся стороны доходили до точки кипения, кто-нибудь из них вдруг резко гасил накал и выдыхал: «Прости, брат». Тут же на его плечо ложилась рука оппонента и звучала та же фраза. Вскоре после этого страсти утихали. Подобные развязки вначале страшно удивляли Ицхака. Во время своих странствий после смерти родителей он не раз видел ссоры рыбаков, торговцев, солдат, не говоря уже о бродягах. В девяти случаях из десяти они кончались потасовками, иногда с поножовщиной, особенно, если были замешаны язычники. А от ругательств и проклятий, которые они щедро выворачивали друг на друга не то что уши вяли, а, казалось, земля должна была растрескаться.
В то же мгновение он увидел, что зрачки Кифы стали фиолетовыми – и затрещина истинно рыбацкой силы и меткости отбросила его на несколько шагов. Так Кифа объяснил ему раз и навсегда, что все люди – братья. Ицхак обиделся, но усвоил, что и с апостолом, и с хамом нужно выдерживать одинаковую дистанцию.

Мариам долго отмачивала ему затылок и укоряла Кифу. Господа в тот момент с ними не было, но, когда он вернулся, то согласился и с Кифой, и с Мариам, а вот Ицхак в тот день так и не заслужил Его одобрения. И мальчик уже собирался смертельно обидеться на Рабби и на Кифу, но как раз в это время к нему подобрались добрые руки Эм Йегошуа. Одна рука почесала его за ушами, как взъерошенного щенка, а другая раскрылась перед носом с горсточкой земляных орехов. На Эм Йегошуа Ицхак сердиться не мог. На неё вообще никто и никогда не сердился. По крайней мере, на памяти Ицхака.
Он, словно нехотя, взял орехи, зыркнул исподлобья в её ласковые и скорбные глаза – и ощутил, что его грандиозная обида яйца выеденного не стоит. Инцидент был
исчерпан.

 Значит, Отец наш, Который на небесах… Раз Отец – а в этом Ицхак не сомневался, -то торчать здесь недолго. И вот уже он ловит себя на том, что и духота отошла, и вонь куда-то улетучилась, и пить практически не хочется. А память мальчика, как чистый лесной родничок, выплескивала ему тонкий запах миртовых цветов из леса, в котором он любил собирать терновые ягоды, и их терпковатый вкус почти ощутился на губах.
Ицхак уже совсем успокоился, и тут его осенило довольно забавное сопоставление. Мальчик рассмеялся.
Что с тобой, Ицхак?
- Помнишь, ты тоже нашла меня в стогу?
- Ну, это была просто охапка ячменя, -
Мариам улыбнулась.

Четыре года назад бездомный и голодный Ицхак ночевал на свежевыжатом ячменном поле. Пособирав колоски на меже и кое¬как заморив червя, глодавшего его желудок, он нагрёб себе небольшую копну из ячменя, оставленного на прослушку, устроился поудобнее и заснул.
Проснулся Ицхак от щекотки. Он выгнул голову и увидел перед носом птицу серо-коричневого цвета, похожую на голубя. Птица клевала колосья над его головой и совершенно игнорировала спящего человека. Ицхак услышал коротенький смешок. Тогда
он приподнялся и повернулся. Перед ним стояла странной, неправильной, красоты девушка в полосатом халате и смеялась на фоне рассвета, покусывая зубами ячменнный колосок. Спросонья он решил, что ему явился ангел Господень, чтобы исполнить три желания и в корне изменить его безродную жизнь. Однако здравый смысл осадил взлёт фантазии: во-первых, ангелы девушками не бывают, во-вторых, вряд ли они так заразительно хохочут, да и черты лица у них, наверное, более правильные, а в третьих, они точно не появляются на людях в поношенных полосатых халатах. Хитоны у них из чистого света, а потертый синий хитончик Мариам в небесные световые параметры не вписывался. Ицхак вздохнул и мысленно погрозил кулаком своему здравому смыслу. Какая разница, в конце концов, ангел перед ним или девушка? -подсказал ему ещё более здравый смысл.
Ицхак запомнил, что она его спрашивала, и что он ей отвечал, и как она посмеивалась, и как целовалась с птицей, похожей на голубя, и как ворошила ячмень пальцами ноги.
Мариам привела Ицхака к Рабби Йегошуа. Он взглянул на ребёнка, уголки его губ ласково обозначили улыбку:

 -Он возрадуется, -сказал Рабби. Благодаря этим словам, а также из-за смешливого и жизнерадостного характера ученики Рабби прозвали его Ицхаком (19) и взяли его в братство, а своё прежнее имя он оставил в прошлой безродной жизни.
В эргастирии становилось душно, от жары и вони даже есть не хотелось, а жажда под-кралась, как ночной вор, о котором любил упоминать Рабби, когда намекал на Своё возвращение.
В дальнем углу что-то подозрительно зашевелилось.
- Слышишь, Мариам ?
- Да. Что это?
- Не знаю.
- А вдруг здесь крысы?
- Крыс тут нет, - ответил жесткий мужской голос из угла.
- Ты кто? – спросила Мариам.
- А вы?
-  Мы путники. А ты тоже израильтянин? ;
-  С чего вы взяли? ;
-  Говоришь по-арамейски. ;
-  Говорю я нормально. А что до вас, то ;мирных путников в эргастирии не сажают.
Мариам объяснила, что с ними произошло.
-Вам очень повезло – насмешливо бросил человек из угла и замолк.
-Похоже, ты родился с пробкой в горле – заметил Ицхак, - хоть скажи нам, почему мы такие везунчики. Молчун ещё протянул паузу. Заговорил – словно сделал большое одолжение:
-Здесь вы никого не обманите. Ты, шутничок, может и сойдёшь за еврея, а твоя сестра или хозяйка явно римлянка и лучше вам не скрытничать, а сразу, так сказать, облегчить совесть. Карманы тоже советую облегчить. По всему городу продолжают искать сторонников префекта Сеяна – неужели не слышали? Так или иначе, арестовывают всех подозрительных. Особенно тех, кто ошивается возле Палатинского холма. Не вовремя вы выбрались в странствия.
- А ты сторонник Сеяна?
- Нет, я раб Авла Минуция Туллия.
- Ты что, проштрафился?
Сидевший в углу не удостоил их ответом.
 
Несколько дней, проведённых в тюрьме, Ицхак запомнил надолго. Вскоре снова захо-телось есть и пить, как в самые тяжкие бродячие времена. Правда, бродячие времена со дна этой вонючей ямы обозревались как полное собрание чудных мгновений. Можно было найти и колоски на меже, и попастись в чьем-то саду, благо Закон позволял. В Израиле бы точно не арестовали человека из-за нескольких съеденных слив. А каков был воздух его бродячего детства, не говоря уж о воздухе свободы, Ицхак не мог вспомнить без глубокой печали.
Утром четвёртого или пятого дня Ицхак уныло спросил Мариам:
- Ты мне не объяснишь, почему одних людей выводят из тюрьмы ангелы и вообще всё им на широком блюдечке подносят, а другие гниют себе и гниют в этом дерьме – и он пнул носком пол.
- Ицек, - Мариам заговорила подозрительно вкрадчиво, а кому это «всё на блюдечке»?
-  Ну, Кифе..., например. ;
-  А что ему на блюдечке? ;
-  Да всё! – прошипел Ицхак с раздражением.
-  Ты конкретно. ;
-  Ну... дом у него хороший, баркас самый большой.
;- А ты в том доме не жил и рыбу на его баркасе не ловил? Ицек, ты бессовестный.
- Меня задолбала эта вонь и есть хочется, ясно? Человек из угла подал голос:
- Дерьмо тоже съедобно, если недельку тут посидеть. Слева сверху послышались лязгающие звуки. Тихо открылся люк:
-Вылезайте, гости!
-А про меня вы забыли? – донеслось из
угла.
-А ты что, опять палок захотел? Для хорошего человека не жалко.

Мариам и Ицхак полезли наверх.



19 это имя можно перевести как «он засмеётся, он обрадуется»