Время

(Фактично Самі, «Серця»)

Дым режет глаза и застилает мысли. Хочется не закрывать последнюю дверь. То единственное, что напоминает – мир есть. Где-то там, за границами этой комнаты, есть солнце, а под ним живут люди. Они ходят, едят, ссорятся и работают. Они есть.

Но не здесь.

Здесь нас шестеро. Мы до безумия трезвы и до беспредела строги.

– Разливай, чего ждать! – слышится нервно из угла комнаты.

И все мы хихикаем, а один дрожащей рукой берет кувшин и разливает по стаканам сорбент эмоций. Я беру стакан и просвечиваю его под желтым светом одинокой лампы. Ничего, муть да и только. Я залпом вливаю в себя эту жижу.

Нужно было укрепить желудок. Чтоб не сорваться. Чтоб не отвлечься.

– Ты первый.
И снова смех.

Я помню первые слова. Я четко помню, что говорил первый из нас. Тот, кто не сумел остановить его. Но я не помню, почему были именно они. Почему именно так.

Я помню боль. И я помню, что детство…

В этот день, четвертого декабря этого года, был последний день моего единственного детства. И все, что осталось от него в моей памяти – золоченный фонарями снег на улице и бездонное небо. Все переломленное через два окна, словно разломленная буханка получерствого хлеба.

Мне было всего несколько часов отроду, но я попала в эту комнату. С этими людьми, которые на деле оказались младше меня. Потому как, когда бы мы ни родились, жизнь через каждого течет со своей скоростью.

И тогда через меня перетекло уже столько жизни, что время нарисовало на мне портрет своего чудного обо мне представления. День вот-вот должен был расцвести, ему было еще меньше, чем мне, но он уже знал, какой дорогой пойдет, и куда она приведет его прозрачное тело.

И я видела свою, я знала, куда она ведет. Но не хотела верить.

Когда третий из нас попытался его остановить, я поняла, что этот шумный мир, в котором все так красиво и красочно, для меня совершенно чужой. Пришло осознание того, что я словно выныриваю из него, время отторгает меня. Я не могу жить в его чертах, потому что оттуда веет таким безразличием, что моя душа обмерзает и хрустит. Хрустит под ногами тех, кто вписывает меня в эту глупую реальность домыслом и бессопротивлением.

На губах моих слезы. Я пытаюсь что-то сказать. Но мир, в котором я так недавно родилась, оказался так далек от прежнего, что я не могу найти слов, которые могли бы жить тем же смыслом, который я могу вложить в них здесь.

И я опрокидываю в горло все тепло, которое осталось на дне моего стакана, хотя сейчас не моя очередь. Я пытаюсь разбить об это тепло тот иней, который сковывает мою душу.

И я слышу как он, тот, чей черед я отобрала, говорит мне:
– Отдай мне этот последний день. Так ты переживешь его, не переступая порога. Так ты сможешь жить одновременно в двух своих веках.

И я так хочу его послушать. Я так хочу отдать ему все свои границы. Чтоб не знать, чтоб не преступить. Чтоб навечно вот так зависнуть.

Но время… Оно не отпустит. Оно проходит сквозь меня, но не может удержаться в моем опустевшем теле. Протекает с тихим шелестом и опадает с ресниц легкими неспешными тенями, оставляя по мне едва заметные следы прошедших осеней.

Нас здесь шестеро. Каждый из нас попал сюда, чтоб остановить его. Трое из нас, пропустив его через себя полностью, ушли за его шагами.

Время заглатывает мои мгновения. И оно не изрыгнет их для чужого.

Так легко и неспешно отмирает во мне все, что звучало последним аккордом. Я сбрасываю с плеч чужие присутствия и надежды. Я оголяю лицо и подставляю его последним лучам холодного, серого солнца, отраженного в двух окнах, словно в двух зеркалах одного и того же мира. Мира, которому не принадлежит ни один из нас.

Я четвертая делаю первый шаг в эту ночь. Она дышит тихо-тихо и настораживающее спокойно. Она вздыхает под моими объятиями и прогибается под моей волей. Я должна отпустить ее. Я должна отпустить себя.

Чужие сны. Их столько, сколько невозможно уместить в этой крохотной реальности. Они опутывают меня. Их значения заполняют мои легкие словно кисель. Я задыхаюсь в том, что не сумела отдать за свою столь короткую жизнь. И я отказываюсь. От всех снов на свете, в том числе и своих. И чувство утраты всего того важного, что должно жить во мне, когда я стану взрослой, ложится фоном, терпким привкусом самообмана, на все то, что я обретаю после.

И после все ложь. Все во мне дальше – ложь. Потому что это не я вхожу в эту ночь. Это не в моей жизни состоялся этот закат.

Моя жизнь только началась, она не должна сейчас проходить никаких закатов.

Я чувствую на себе отдаленный ход другого времени. Я цепенею. Оно жестоко шагает через все вёсны этого мира, отбивая уже не ту неровную детскую чечетку, которая заставляла мои новорожденные глаза улыбаться, а челку подрагивать. Оно идет маршем.

Тогда я прислушиваюсь ко времени внутри себя и ловлю с ощутимым усилием легкий ритм вальса. Я улыбаюсь. Я должна улыбаться, чтоб не расплакаться!

Дни нашего пути так разнообразны. Их характеры не счесть, их намерений не учуять. Но ночь... У нее всего два лица.
С одним она приходит, когда готова давать советы. Со вторым она приходит наказывать нас за то, что так бездарно проживаем дни.
Со вторым она приходит исполнять наши желания. Те, в которых мы сами не желаем себе признаться.

И сейчас я понимаю, что есть единственная правда. Та, которая моя. И не должно в этот момент существовать никакой иной. В момент, когда я ныряю в эту вторую ночь.

Потому что это не я в нее вхожу, но я хочу из нее выйти.

Ее непокорность опоясывает мои запястья. Я не могу поднять руки, я не могу передвинуть стопы. Я не в силах оставаться с ней, чтоб прожить этот мучительный отрезок своей побитой дороги.

Но я должна. Она нужна мне. Чтоб наконец остановить его. Чтоб уберечь двоих, кто после меня. И только она, она одна…

Я открываю глаза.

Снегом засыпает ресницы, льдом покрывается голос, инеем ложится сеть вен на кожу. Я должна удержать ее. Она обязана исполнить мое желание.

Наши желания живут в нас электронами ментального мира. Они вечно роятся между навязанными нам правилами и выработанными нами принципами. Вечно провисают какой-то пылью. Вероятностью того, что именно в этот момент и в этом месте они могут осуществиться. Но как только мы пытаемся за них ухватиться – они проходят сквозь туннель наших скованностей и ускользают из нашей реальности.

Но самое ужасное в них то, что они отталкиваются друг от друга. Они не могут жить вместе. Не могут.

И если я не выберу единственное из желаний, я не получу ничего. Если я не пойму, какое из них мое…

Потому я полощу кисти в вине и опускаю уголь на лист перфорированной бумаги. Я рисую то, чего не умею. Штрихи ложатся криво и неверно. Но я уже вижу в них портрет того, что пока не могу узнать.

Эта ночь вливается в меня. Сковывает меня изнутри своим дыханием. Она уже живет во мне. Только во мне. А мне больше ничего и не нужно.
Я хочу, чтоб она поселилась во мне окончательно и безраздельно. Тогда она сама сделает за меня выбор.

Мир замирает где-то, поперхнувшись первым криком утренней птицы. Я не пускаю день в него. Я не даю солнцу влить в него свою силу.

Ночь откликается во мне тихим стоном. Она уносит меня в звуки шагов. Это домыслы. Их не должно быть во мне сейчас.

Я обретаю… Обретаю нечто, что пропечатывает пунктиром ритм моего сердца на бумаге. Четырехмерный ритм недоразвитого пока сердца абортированного этим миром ребенка.

Четвертого декабря этого года – последний день моего единственного детства. А почему оно у меня единственное? Почему я так уверенна в том, что больше не будет, хотя я по сути даже еще не родилась. Неужели потому что…

Ночь взмаливается ко мне. На моих щеках ее слезы. Ее краски текут по моему лицу, ныряя в непроглядность души.

Я уже ничего не понимаю. Все смешивается во мне. Все укрывается пеленой какого-то непонятного, безудержного счастья.

Мне хочется кричать от восторга. И хочется выть от этой боли.

Боли, которую я осознаю в себе лишь в этот момент. Такой застаревшей и такой покорной, что поймав ее, мне хочется целовать ее тонкие пальцы и выпрашивать прощения.

Ночь затихает и ждет. Она понимает. Она делает то единственное, что умеет. Она слушает сейчас мой шепот.

Но его нет.
Во мне нет голоса.
Ничего нет.

Только какой-то черный, тягучий бред заполняет все мысли и замещает все желания. Словно в меня впихнули резонатор пустоты.

Только ритм, тяжелая поступь шагов эхом отражается в моих несозревших для слез глазницах. И вода дребезжит на подбородке, не желая упасть на грудь. Немым вопросом падает осознание: почему нас только шестеро в этой семиугольной комнате?
Почему та единственная дверь, которая призвана соединять нас с внешним миром, хлопает своим дырявым ртом на ветру так, как ей заблагорассудится?

Я ничего уже не в силах понять. Я уже ничего не хочу. Я ловлю серым прищуром первый луч и выдавливаю из себя шорох долгожданных слов:
– Я прошу тебя, дай мне сил пережить все это.

Я вижу заботливую, материнскую улыбку своей первой и последней ночи. А следующее, что я способна осознать, – это яркий, солнечный полдень. Я отрываю от подушки свое изумление и смотрю на искрящийся снег.

Как же так? Как же так?!

Попросить такую глупость! Что мне делать теперь с ним, с тем, что неприступно надвигается. С тем, от чего я так глупо пыталась прикрыть двоих. Тех, что у окон.
Почему, почему я должна была быть после них? Что скрывает моя последняя дверь? И почему она последняя, если могла бы быть первой? Должна бы быть…

Оно все так же протекает через меня, щекочет под ложечкой своим притихшим, но по-прежнему ощутимым ритмом.

И я смотрю ему в глаза. Так, как умею. Я понимаю, что ход стрелок на его холодной плоскости для меня давно ничего не значит. И понимаю, что для него ровно настолько же не значит то, сколько меня осталось в этом тихом, стеклянном мире.

– Ты безразлично ко мне, – слышу я свой голос. – И я не могу тебя отдать тем, кто нуждается в тебе более всего. Но и себе взять не в состоянии. Ты не мое. Но я приму тебя взамен той части, что принадлежит мне по праву рождения, если ты пообещаешь мне…

Через мои легкие проносится его неровный вздох. Или мне так только кажется?

– Ты должно обещать мне, что когда придет мое последнее мгновение, ты уйдешь с тем, чтоб вернуть мне мое обратно. Чтоб каждый из нас мог прожить свою смерть, хоть никто и не верит в твою.

На мои губы ложится последняя детская улыбка. И она уже не моя.

– Ты не представляешь, насколько бессмысленно то, о чем ты говоришь, – шелестит оно в меня, не замедляя свой шаг, – и все же… Это – то немногое, что я могу выменять у тебя за свой первый невозможный сон.
Твой веселый звонкий смех станет ритмом моего сердца, нашего сердца. И в холоде зимней ночи, в судорогах отчаяния, в петле безысходности…. Ты будешь помнить, ты будешь жалеть каждый раз, когда в трубке будет провисать пунктир гудков, коротких и нервных, когда никто не придет. Просто потому, что никто больше не может жить мной. Я единственно для всех вселенных. И вас потому здесь шестеро, чтоб остановить меня, потому что ни один в одиночку не способен.
И ты не способна.

Тогда я чувствую четкий шаг марша в своем сердце.

И вижу счастливые лица тех, кто рядом. Они проявляются перед моими глазами из глубины тьмы вокруг меня. Они роняют свои мгновения так легко и бездумно, как я никогда бы не сумела, даже не будь во мне этого жесткого такта… Потому что они сумели обойти. Мы сумели.

И никто не знает, что его невозможно остановить. Что оно просто вошло в меня с тем, чтоб познать сон, которого не было вечность, и столько же не будет после. Чтоб прожить во мне ровно до того момента, когда первый из нас состарится. И это буду я.

Мне становится не по себе. Чем больше я вливаюсь обратно в тот мир, в который меня выбросило всего несколько… часов, дней, лет?.. назад, тем больше я чувствую новый ритм, тем больше меня охватывает паника. И когда мне кажется, что она достигла своего апогея, что-то глухо переламывается внутри меня. И чувства мои опадают легким снегом, тают и уплывают, словно и не было их во мне никогда.

Мне становится так безразлично, как никогда и никому не было в этой семигранной комнате. Настолько, что я отдаю этому безразличию несколько вечностей кряду, пока ко мне не приходит наконец видение нее. Она сидит спокойно и выжидающе в конце моей уже совсем глухой, но по-прежнему стройной мелодии. Словно голодная змея, что выжидает, когда ее жертва сама дойдет от ее хвоста к пасти, чтоб распробовать на зуб то, что и так давно в ее чреве.

И я окончательно теряю разум от осознания ее присутствия: я не представляю, как можно умирать в том времени, которое было у меня много вечностей назад. И в истерике я вставляю ключ в замочную скважину и понимаю, что если сейчас поверну его, зубья замка изжуют мою кисть между жерновами своего безразличия. Я должна узнать ответ, как идти сквозь жизни с ее липкой ладонью на лице. Но его нет.

Никому не дано знать, как жить рядом с той, которая является отрицанием жизни.

Тогда я совершенно ясно осознаю, что это выше моих сил. Я отворяю оба окна. Но не могу выйти в оба сразу. Я сморю на эти пять дверей, где давно, очень давно сидели трое и я, и… И она. Она была седьмой тогда, когда никто из нас не умел ее увидеть.

Волосы шевелятся на моей голове.
И в это мгновение сердце мое снова щекочет легкий ритм вальса. Я понимаю, что вот оно, последнее мгновение. И раздается звон.

– Она не твоя, – проносится во мне измученный голос. – Не переживай, ее время танцует быстро, да криво. А потому ему не скоро суждено встретиться с твоим.

И я снова возвращаюсь в четвертое декабря этого года с тем, чтоб остановить его. И я не знаю, что было прежде – эти несколько вечностей или всего одно мгновение, когда я, прожив их, сумела его остановить, чтоб в них войти. Да и кому какая теперь разница. Если в этот момент она, седьмая, зажигает очередную искру у самых моих губ, чтоб вдохнуть в меня ночь?