2

Антона похоронили тихо. В свою комнату он больше не вернулся. Со слов Анны Германовны стало ясно, что хоронили его прямо из морга за счет муниципалитета. На похоронах ни родственников, ни друзей не было. Она была одна. И даже те, кто прожил с ним в этом месте ни один год, на похороны не пришли. Люди из этого места приходили и уходили, и, казалось, никто этого не замечал. Кто умирал, а кто просто исчезал и не возвращался больше. Ничего в мире нет пустого, все заполняется, а значит, и на место любого человека найдется другой человек. Впрочем, сразу после случившегося, Антона, вскоре бы забыли, если бы ни Анна Германовна, которая не смотря на все, что происходило с ней, пока она жила рядом с Антоном, не продолжала все время говорить о нем. Больше конечно о его детстве. В детском возрасте все люди хорошие, несмотря на то, каким они вырастают. Никто не захотел проводить Антона в последний путь.
В моей прошлой жизни людей хоронили иначе. Вынос был людным. Людей приходило много. Казалось, все знали покойного или хотя бы слышали о нем. Все считали своим долгом присутствовать на похоронах. Совсем не важно, старики умирали или молодые. К молодым, правда, народу приходило больше. Потом я видел, как хоронили парней, вернувшихся домой из Афганистана и Чечни. Слышал, как стреляли из оружия, оглушая выстрелами. Также хоронили и милиционеров. Я видел, как хоронили моих родных. Всегда кто-то плакал, кто-то пил, кто-то нервно курил в стороне. Кто-то был активным и пытался помочь во всем, у кого-то на это не было сил. Нервное истощение сильнее физического. Я все это видел, это было давно, в прошлой жизни.  Антона хоронили не так. Антон дружил со многими, но друзей у него не было. Он просто ушел и его не стало. Кажется, его никогда и не было. Он быстро ушел и из своей комнаты и из нашей памяти.
Через пару дней я выбрался из комнаты на улицу. Хотелось есть. Благо на улице было еще не холодно. Зимних вещей у меня не было. Я натянул китайские сланцы. И отправился в киоск. Киоск был недалеко от «дома офицеров», где я жил. Я был этому рад. Я не люблю город. Он кипит и шипит, изворачивается и ползет, меня это пугает. Я быстро преодолеваю деревянный мостик, лестницу, железную деверь, этажи и оказываюсь на улице. Солнце жаркое светит мне в глаза. Я смотрю прямо на него, щурюсь и вижу темный шар. Глаза не привыкли к свету. Я отвожу взгляд, перед глазами яркие пятна, как на засвеченной фотопленке. Я моргаю, и они становятся красными, открываю глаза вокруг белые пятна. Вокруг несутся люди, все куда-то спешат и не замечают меня. Меня для них нет, для них есть их мир: их проблемы и их дела, поиски решений, их быт, семья, вредные и умные дети, гуляющие жены и пьющие мужья, запах изо рта, кариес, метеоризм и запор, мечты о  любви, славе, деньгах и желание все бросить, вера в Бога и атеизм.  Все это сила несет их мимо меня по оживленной улице города. Я отвык от людей, я не хочу видеть их. Они мне не нужны так же, как не нужен им я. Пробегаю вдоль дома, шлепая сланцами. Они прилипают к ногам и делают «чмок». Я сворачиваю на узкую маленькую улочку, стиснутую с обеих сторон, домами, с облупившейся штукатуркой из-под которой видна красная плоть кирпичей. Я не знаю, что в этих зданиях. Я никогда в них не входил. С этой улицы в них не войти. С этой стороны в домах нет ни дверей, ни окон. Я пробегаю к ларьку. Людей на этой улице почти нет. Навстречу мне идет только один старик. Он гладко выбрит, но внешне видно, что он старик. Сморщенное от времени лицо, мутные глаза и длинные до плеч седые волосы.  Он идет не спеша, он все знает, он понимает, что ему уже некуда спешить. Я слышу шум от оживленной улицы, и он меня пугает, мне кажется, здания начинают дышать. Их стены набирают воздух, и выпускают его, стены надуваются и становятся прежними. Дома начинают двигаться друг к другу, они медленно начинают раскачиваться и идут друг на друга. Я в тисках. Мне никуда не деться. Меня раздавит. Я бегу быстрее. Пробегаю мимо старика, от меня его окатило ветром и седые волосы зашевелились. Старику все равно, а я боюсь этих стен. Он не спешит. Он все знает.
Я забегаю ларек. Он работает всегда. Работает круглые сутки без выходных. В нем работают две женщины. Они знают меня, но никогда ничего у меня не спрашивают. Мне кажется, они сильно пьют. Пьют даже на работе. Глаза их затуманены, мешки под глазами, на головах у обеих кавардак. Но в любом состоянии они могут обслуживать покупателей. Профессионализм. Одна из них была толще, другая худее, но обе они были толстые. Они были похожи, как сестры и если бы они были одинаково толстые, я бы их путал, но все же, одна была толще. В тот день работал именно она. Я осмотрел прилавки. Прекрасно зная, зачем я пришел, я все же оглядел прилавки. Человеку, у которого нет денег всегда интересно, чтобы он мог себе позволить, если бы эти самые деньги у него были. Денег у меня было немного. До пособия нужно было протянуть еще четыре дня. Пособие мне приносила женщина с большой сумкой на плече,  каждую последнюю пятницу месяца.  Как зовут эту женщину, я не знал, но был рад видеть ее.  Продавец смотрела меня, я чувствовал ее взгляд, до тех пор, пока он не стал тягостным, и я не смог его более терпеть. 
- Булку хлеба, пачку примы и банку кильки, - попросил я.
- Что еще? - выкладывая красную пачку на прилавок, рядом с продуктами, спросила она.
- Иии… - я задумался.
- Банку майонеза? – спросила она.
Я кивнул. За столько лет они уже выучили, что я покупаю у них. Ничего не меняется, все кроме кильки остается неизменным. Она поставила банку майонеза на прилавок. Взглянула в калькулятор, она обозначила.
- 112 рублей 60 копеек.
Я достал из кармана последние сто рублей, которые у меня оставались, и протянул ей.
- Еще 12 рублей 60 копеек?! – обозначила она.
Я пожал плечами, давая понять, что больше у меня денег нет. Она взглянула на меня, посмотрела в калькулятор и на товар на прилавке.
- Ладно, потом занесешь. Только смотри уж занеси, ты ведь часто у нас бываешь, тут недалеко живешь? Я помню тебя, давай, пожалуйста, уж, не подводи. Не хочу за тебя платить. Меня не будет Олесе, отдашь, ты меня понял? – я понял, что она говорит про ту, которая худее.
- Хорошо, я понял, - я опустил глаза в пол, как школьник, это получилось непроизвольно, -я обязательно занесу.
Я взял товар с прилавка в охапку и отправился.
- Только не забудь, - усмехнувшись, сказал мне продавец.
Я не люблю долги. Я обязательно все отдам. Я всегда отдавал долги. Я не люблю занимать. Я не люблю, когда занимают мне. Мне неловко чувствовать себя обязанным.
На улице было жарко. Последняя жара этого года, последняя жара этой осени. Я быстро пробежал между стиснувшихся между собой домов. Забежал в подъезд, взлетел по лестнице. Прошел через железную дверь, держа в охапке продукты. Дверь взвизгнула железным голосом, и я обернулся. Дверь хлопнула, от удара чуть отскочила, и снова захлопнулась, но уже на замок. Я пробежал по мостику, заскочил в свою комнату. Высыпал из рук продукты на диван и тяжело выдохнул. Не люблю я улицу, больше боюсь, чем не люблю. Она угнетает меня и пугает. Этот муравейник живет своей жизнью и по своим правилам, которых я не знаю. Меня не обучили, а если и обучали, то я ничего не понял или забыл. Плохой ученик. Все же я боюсь улицы. Хлеб, банка майонеза, консервы и сигареты лежали на диване. Я прошел по дивану на стул, прихватив пачку сигарет. Кеша рад мне. Он рад, что я вернулся. И я рад быть с ним, быть в своем доме. Я смотрю на него не менее пристальней, чем он смотрит на меня. Мне кажется, он машет мне своими зубчатыми лепестками, и я машу ему ладонью в ответ. Медленно, чтобы он смог заметить. Мы молчим, никто из нас не решается заговорить первым.
Я отрываю крышку пачки и вытаскиваю сигарету. На окне, рядом с Егором, беру спички. Один удар о коробок и списка вспыхивает ярким пламенем, я жмурюсь и прикуриваю. Бросаю коробок на окно и беру с подоконника банку с окурками -  в прошлый раз были «Сардины в масле». У «примы» густой дым. Дым заполняет комнату, рисуя белые волны, по которым ходят воображаемые корабли. Дым  поднимается к потолку и становится незримым. Я затягиваюсь. Ударю сигаретой о край банки, и пепел струпьями падает в нее. Горечь обжигает губы. В окне напротив опять появляется она на долю секунды, всего лишь на мгновение, и исчезает. Одного только мгновения достаточно, чтобы я забыл про сигарету и пепел прогнулся с нее под своей тяжестью и осыпался на мое трико. Я потушил сигарету в банке и поставил ее на подоконник. Думок продолжал виться тонкой струйкой все выше. Не до конца погасла. Кеше не нравится, что я курю при нем.  Кеше не нравится, что я курю.
Я слышу стук в дверь. Стук сильный и настойчивый. Я поворачиваю голову к двери и вижу там братьев наркоманов. Сначала в проем просовывается голова Коляна, за ней Мишки. Свет от электрической лампочки над мостиком проливается в комнату за ними.
- Это… здорова, Димон, - говорит, растягивая слова Колян, Мишка в это время машет мне рукой, из его спины, - ты где был, это… тут тебя искал, ну этот, вчерашний, в костюме, следак…
- Всех искал, один приходил, - перебил его брат, - в-о-о-опросы, всем задавал, да записывал, хитрый он какой-то себе на уме. Сказал, что завтра еще зайдет, тебя ему еще надо опросить,  Анну Германовну и нас, - он кивает в сторону брата, -мы то сказали, что просто в гостях.
- Хотя он нас по любому вчера видел, - замечает Колян, - да, слышь, это.. я так понял, все равно, Антоха нам жизнь подпортил, так просто следак не отстанет, ты это, Дим, по-братски, выручи нас, он ведь не отстанет, сто пудово. Это… у нас ведь ханки, там кастрюля в моей комнате, как его пускать … да у меня еще руки в дорогах, не спрятать… вдруг искать начнет, не валить же его здесь…
- Я на нары не хочу, братишка, - говорит  Мишка, поглядывая на Коляна.
- Ясен пень, …, - оглядываясь на него ,говорит Колян, потом снова смотрит на меня, - давай к тебе кастрюлю под диван поставим.. это.. ты типа завтра опять шкеришься - нет тебя, нас он опрашивает.. а потом на следующий день к тебе придет, а мы кастрюлю назад к себе.. а? он все равно Германовну не застанет завтра, он ведь ее не допросил, она орала истерично все, а сейчас  она ведь на работе все пропадает, придется ему придти еще…  Ну че, братишка, выручишь нас?
- Ты ведь ничего не теряешь, брат, - обращается ко мне Мишка,- просто постоит, ты закроешься, как - будто дома тебя нет, и все дела, а то край брат нам, - он делает жалостливые глаза, - помоги, а? кроме тебя некому? Иваныч, выльет нахрен всем по синьке, или нагадит туда, до сортира идти не захочет…
- А этим шлюхам  оставлять ваще не вариант, - перехватывает инициативу Колян, - они сами все схавают, это… Германовна, не подпишется. Ну что Димка… братишка…
Они смотрят на меня как котята, которых не утопили слепыми, а дали прорезаться глазам, но все равно собираются утопить. Я не ответил им ни слова, хватило слов, сказанных ими. Я так и не понял, с каких пор я стал для них братишкой и братом. Наркоманы двуличные люди: сегодня они готовы с тобой породниться, ожидая помощи, завтра же они отрекутся от тебя, помощь эту получив.  Наркоманы очень похожи на цыган, они не оставят тебя в покое, если что-то забили в свою голову.
Я не даю им внятного ответа на их просьбу. Я просто молчу. Но им этого и не требовалось. Через минуту в проеме появляется Мишка и держит в руках кастрюлю. Они оба смотрят на меня. Я встаю со стула. Мишка проходит, держа кастрюлю, в руках по дивану и движется ко мне.
- Только завтра заберите, - говорю я, забирая кастрюлю.
- Да само собой, ты чего братишка, - говорит Колян, оставаясь в проходе.
Я забираю кастрюлю и задвигаю ее по диван. Мишка спускается с дивана, и вместе с Коляном исчезает из дверного проема. Я прохожу  по дивану и закрываю за ними дверь. Сажусь на диван, спиною к стене и протягиваю ноги. Я не знаю, почему согласился им помочь. Мне просто хотелось, чтобы они оставили меня в покое. Мне не хотелось отказываться, как и соглашаться не хотелось. Я не отказывал им и не давал согласия.  Мое молчание они приняли за жест доброй воли. Пусть будет так. Так будет спокойнее. Им будет спокойнее, мне будет спокойнее. Теперь в комнате мы втроем: Кеша, варево и я.
Я достаю вторую сигарету и снова закуриваю. Сигарета потрескивает. Я втягиваю густой дым и смотрю из окна. Ничего не происходит и ничего не меняется.  Силуэта, такого далеко и близкого одновременно не видно. Я пытаюсь сконцентрироваться на окне напротив, но ничего не выходит. Я перевожу взгляд на сигарету, на обои, на Кешу, на подоконник, на котором он стоит. Сконцентрироваться не получается. Белая краска на подоконнике облупилась и растрескалась. Трещины забились уличной пылью, так что ее не вычистить. Тушу сигарету и разглядываю трещины на подоконнике. Их бесконечное множество. Они похожи на паутину, каждая нить тянется к следующей, они все переплетены между собой и образуют одно целое. Потом снова перевожу взгляд на Кешу. Потом на стены, потом за окно. Не знаю, сколько я просидел так, разглядывая части моего интерьера и соседнего окна.  Я просидел бы так до того самого момента пока не уснул бы, если бы голод не вернул меня в реальность. Желудок заверещал как поросенок, которого режут.  Я посмотрел на диван, продукты остались на нем. Я поднялся со стула и прошел к двери. Взяв продукты, я выхожу на мосток и отправляюсь на кухню.
На кухне темно. Полумрак лежит на стенах, на полу и подоконнике единственного окна в кухне. У окна стоит Катя. Курит, выдыхая в форточку. На руках у нее Илья. Одной рукой она держит его у груди, другой подносит сигарету к выцветшим губам. Свет, проливающийся в кухню из окна, освещает Катину грудь. Она кормит ей Илью. Я поворачиваю направо и высыпаю продукты на стол. Банка кильки становиться ребром. На шум оборачивается Катя.
- Аа, Дима, привет, - говорит она.
Я киваю ей в ответ. Стол весь в засохших крошках и в белых разводах. За спиной у меня газовая плита, но сегодня на ней ничего не вариться. «Готовятся к завтрашнему визиту», - думаю я. И дотаю нож из банки, из-под кабачковой икры, приютившейся в углу стола. Консервного ножа нет, поэтому банку кильки, я открываю обычным ножом. Острием ножа упираюсь в банку и твердым ударом по рукоятке втыкаю в нее нож. Сталь банки мягкая и легко поддается. Я начинаю резать крышку. Раздается скрип, который продирает все, где-то внутри меня. Катя оборачивается на него. Мы встречаемся взглядом, через секунду она снова отворачивается, выдыхая дым.
 Я продолжаю резать банку. В это время на кухню входит Аннна Германовна.
- Димочка привет, - говорит она, - о, Кать, и вам с Илюшкой привет.
- Здравствуйте, Анна Германовна, - говорит Катя.
- Здравствуйте, - говорю я.
Анна Германовна идет в сторону Кати. Катя выбрасывает сигарету в форточку и выдыхает за ней дым.
- Какой хорошенький, - Анна Германовна, нагибается над Ильей и гладит его по голове, Катя уже закончила его кормить и спрятала грудь, - мой Антоша тоже такой хороший был, а сейчас уже большой стал мужик, с маленькими с ними интересно. Я внука так ждала, тоже так хочу внука, - ее голос начинает дрожать, я понимаю, что она плачет, - мы ведь детей для того и растим, чтобы потом внуков растить, - говорит она, - обтирая глаза рукавом.
На ней старая красная кофта, потертая и вытянутая. И черная юбка почти до пола. У самого подола видны заплатки, такие же черные, но материал в них новее, потому они и выделяются. В руке у нее полиэтиленовый пакет. Рисунок на нем стерся, видны лишь очертания глаз и челки, листьев и цветов. Она давно пользуется этим пакетом, бережно моет его и сушит.
- У меня Антошка вообще неугомонный маленький был. Ревел, все ревел, я даже думала, что со здоровьем у него что-то не так. У тебя-то Илюшка хороший, смирненький, не тревожит мамку, - она снова погладила его по голове. -  Я своего –то по всем больницам извозила, врачи сказать ничего не могут, - руки разводят, а мне-то что делать, не давал ведь бедняжка мой мне и ночам спать. Да и днем покоя не найдешь, только замолчит, так засыпаю сразу, потом снова, как резанный закричит, так я и вскакивают и на руки его  - качать. Даже к знахарке его повезла, в деревню. Она посмотрела на него, по голове поводила рукой. «Помогу,» - мне говорит. И не поверите, словом одним утешила, спокойно мне как-то на душе стало, поверила я ей. Ну потом мы раз пять к ней ходили. К потолку ногами его прикладывала, шептала что, губами шевелила, шевелила… и перестал ведь, плакать, правда, перестал. Он уснул тогда рано, а я тоже всю ночь увальнем провалялась, что из пушки, кажется, не разбудить бы меня было. А у тебя-то спокойный Илюшка, хороший, молодец. 
Я режу хлеб. Анна Германовна подходит ко мне.
- Что Димка, проголодался? – говорит она мне.
- Да, - отвечаю, - нужно иногда ведь.
- Да сегодня чуть не свалилась от голода на работе. Ты слышал, что нас искал сегодня следователь, сказал Колька тебе?
- Сказал, - ответил я.
Тут на кухне загорелся свет, значит, уже поздний вечер, значит, во всех комнатах теперь есть свет. Анна  Германовна теперь стоит передо мной.
- Ой, ты батеньки, - смотрит она на меня, - ты только кильку с хлебом есть собрался что ли? Не хорошо так, сухомятка все это, до добра не доведет. Я всю жизнь вот роблю, роблю, маковой росинки порой во рту нет, так и заработал себе гастрит – так что ты прекращай, давай, - она выхватывает у меня из рук кусок хлеба с килькой. В этот момент я чувствую резкий запах алкоголя у нее изо рта.  Она резко поставила пакет на стол. Пакет изогнулся и в его очертаниях узнавались бутылки.
- Подожди, подожди, - быстро протараторила Анна Германовна, - и выбежал с кухни.
- Пьяная, - подытожила Катя,  - видно на стакан подсела, понимаю ее, я бы не смогла вообще уже не дня прожить… не дай бог с Илюшкой что… - она поцеловала сына своего в лоб и обняла его обеими руками.
- Горе у нее, каждый как может с ним справляется, - ответил я ей.
- Это да, пропьется, может, чуть успокоиться, - сказала Катя, и вышла с Илюшкой с кухни.
На мостке я слышал, что она встретилась с Анной Германовой.
- Не переживайте, все наладиться,- сказала она ей,- все будет хорошо.
- Спасибо дочка, - ответила она ей.
«Как может наладиться то, чего уже не стало», - подумал я, и мыслями этими ограничился.
Анна Германовна зашла на кухню. В руках у нее четыре мелкие картошины, два яйца, луковица, и пакетик чая. Все это она стол кладет, рядом с моим ужином из кильки с хлебом.
- Сейчас подожди, Димочка, - говорит она мне, - сейчас, сейчас, нормально горяченького покушаешь,  да и я с тобой за компанию. Не против ты компании такой? – она смотрит на меня.
- Нет, конечно, - говорю я.
Она достает из шкафа рядом с плитой кастрюлю. Наливает в нее воду из-под крана, и забрасывает туда яйца и картошку. И все это ставит на плиту и поджигает газ.
- Сейчас свариться, мы с тобой перекусим. А сейчас давай по стаканчику выпьем, - рука ее проскальзывает в пакет. Она достает бутылку с коричнево-красноватой жидкостью, на этикетке которой видно изображение трех семерок. Анна Германовна резко оборачивается к шкафу у плиты. Достает из него два стакана и наполняет их до половины.
- Давай Димочка, - она выдыхает в сторону, - не чекаясь, Антошку моего помянем, пусть земля ему будет пухом.
Я беру стакан. Портвейн пахнет спиртом. Мы одновременно выпиваем налитое. Анна Германовна сморщилась, и подержав остатки портвейна во рту сделал глоток.
- Хороший ты Димка, парень, - начинает она, - на Антошку моего похож, он тоже парень хороший был, симпатичный. Только не ладилось у него с девками, так мне внука-то и не привел в дом.  Ты вот чего не бреешься, оброс весь. Бриться надо, а то борода у тебя козлиная, клочками какая-то ровно не растет, так что ее держать, ты давай это – следи за собой, а бабам то не нужен будешь, а ты молодой ведь еще…
-  Побреюсь, - пообещал я, и провел ладонью по щеке, - да какая-то жидкая у меня щетина.
Анна Германовна улыбнулась. Я чувствую, что пьянею. Алкоголь натощак быстро ударяет в мозг. Я стою и смотрю  перед собой. Анна Германовна что-то мне говорит, но я ее не слышу, она наливает по второму стакану.
- Давай, за тебя, пусть у тебя все хорошо будет, храни тебя, Бог, - она снова выпила, подержав портвейн во рту и проглотив. Выпил и я.
Вода в кастрюле начинает бурлить. Большими водными пузырями она выбрасывается на плиту и попадая на плиту издает шипение. Анна Германовна, оборачивается на этот звук. Берет тряпку и взяв кастрюлю идет в мою сторону. «Поберегись!» - говорит она мне. Я отпрыгиваю в сторону, а она сливает воду в раковину.  Потом идет к шкафу и достает из него большую чашку. Куда начинает складывать картофель и яйца. Она берет картофель голыми руками, при этом повизгивая. Причем положив одну картофелину в чашку и взвизгнув, она все же продолжает брать голыми руками следующие и взвизгивать. Переложив все в чашку, она смотрит на меня. По ее движениям и взгляду, я понимаю, что она изрядна пьяна.
- Бери свое добро, - взглядом указывая на мои продукты, - пойдем ко мне в комнату, поедим да и выпьем.
Я беру хлеб в охапку, а бутерброды, банку кильки и майонез в руки. В кухню заходит Катя и направляется к окну. Она достает сигарету  и закуривает. Ильи с ней нет.
- Хоть бы налили, что ли стаканчик? - говорит она. 
- Почему бы и нет, - задает себе вопрос Анна Германовна, ставит чашку на стол, и ныряет за еще одним стаканом в шкаф. Я ставлю продукты на стол. Анна Германовна наполняет стаканы, и мы  выпиваем. Катя,  только проглотив жидкость, глубоко затягивается сигаретой.
- Дим, - говорит она, - сегодня ребята ко мне ночью придут сюда, работать буду, ты Илюшку можешь себе взять, а то сам понимаешь, больше некуда мне его, - она смотрит на меня просящими глазами, в то же время говорит это с такой интонацией, как будто я не мог отказаться.
- Хорошо, посижу, когда забрать его? - спрашиваю я.
- Через часик где-нибудь. Да ты не волнуйся, он спокойный у меня, уснет сразу, поспит, а потом под утро я у тебя его заберу, - как будто впервые просит меня забрать Илью, объясняет мне она. Сама, поставив на стол стакан, уходит к окну.
- Дело молодое, - говорит Анна Германовна, - надо вам молодым отдыхать иногда, - не совсем понимая, чем занимается Катя, - Антошка то у меня тоже до девок был ходок, да жениться что-то все не собирался, да хоть жить то бы стал с кем… Да и сел то он из-за этих девок. Все бегал, бегал за одной, а потом с другим ее встретил, так голову ему и пробил, вот и сел. Как переживал же он из-за нее.
- Ну, договорились? –  обрывает ее Катя, обращаясь ко мне.
- Договорились, - отвечаю я.
- Ну, ладно, давай, пойдем, поедим Димка, - говорит Анна Германовна, подбирая чашку и стаканы. Я беру пакет, и все продукты. Мы идем в ее комнату. Катя остается на кухне. Идя по мостику пакет, висящий у меня на запястье, ударяется мне о бок. Я чувствую, что в пакете еще одна бутылка. Та, из которой мы пили, пустая, осталась на кухне.
Мы проходим в комнату. В комнате чисто и прибрано. Общую атмосферу нарушают только пустые бутылки, стоящие в углу у входной двери. В комнате шкаф, диван, в углу телевизор, у стены стол и две табуретки, на столе тряпичная скатерть с желтыми и красными бутонами. Она ставит чашку и стаканы на стол. Я ставлю все что было у меня, после извлекаю бутылку из пакета. Бутылка с тем же портвейном.
- Открывай, наливай, - говорит Анна Германовна, - под еду-то можно и выпить.
Я беру бутылку. Бутылка хоть и пластиковая, но крышка не поддается. Анна Германовна забирает ее у меня и легко ее поворачивает. После она наливает портвейн по стаканам. Мы выпиваем и садимся есть. Голод быстро проходит, все это из-за алкоголя понимаю я. Не могу есть, после того, как начал пить, а пить после еды могу. Физиология. Анна Германновна с трудом очищает скорлупу с яиц. Она говорит мне что-то о своей жизни, вспоминая дни юности, об Антоне и о тяжелом его детстве. О том, что это она виновата в том, что случилось, да и вообще в том, что он вырос таким. Она винит себя, обеляя Антона. Она снова наливает и мы выпиваем, потом выпиваем снова. Она очень пьяна и уже что-то мурлычет себе под нос. «Вспомнила песню», - догадываюсь я. Глаза у нее полузакрыты, кажется, она меня не замечает. Я собираюсь уходить и поднимаюсь из-за стола. Я пьян, я понимаю это. Я опираюсь на руки, поднимаясь из-за стола.
- Постой, - хватает меня за руку Анна Германовна, - я все знаю.
- Что знаете? – спрашиваю я. Опьянение улетучивается из ее глаз.
- Я знаю, кто убил Антона, - говорит она, - я не знаю, как его зовут, но я видела его в этот день. Антон вместе с ним пришел и они пили вместе, потом ругаться начали, я дома была. Я испугалась, я слышала шум, я не вышла, - она зарыдала, тихо, без криков, но очень горько.
- Зачем вы это мне рассказываете? – спрашиваю я, - расскажите это следователю, он ведь завтра собирается придти. Все расскажите ему и опишите его, убийцу. Это их работа пусть они его ищут.
- Я боюсь, Дима, я виновата… Я не вышла и ничего не сделала, я перепугалась и сейчас боюсь… Я узнаю его из миллиона, я запомнила его лицо- это не лицо, это морда зверя, глаза у него пустые потерянные… - она замолчала.
- Нужно обо всем рассказать следователю, - продолжал я.
- Мне страшно, Димочка, мне очень страшно, - запричитала Анна Германовна, - очень страшно… Никому не рассказывай о том, что я знаю, прошу тебя никому, обещай мне.
- Хорошо, как хотите,  -  я посмотрел пристально на нее, - если вам так будет лучше, то я обещаю.
Она отпустила мою руку и я поднялся из-за стола и вышел из комнаты.  Анна Германовна осталась внутри наедине с собой и своими страхами. Я иду к своей комнате, в голове моей только и вертится: «Мне страшно, страшно, мне страшно…» и голос этот Анны Германовны.
Я спешу в свою комнату и пробегаю мимо кухни.
-Дима! – слышу голос Кати.
Я возвращаюсь на кухню. Катя вновь курит на кухне вместе с Ольгой. Ольга в короткой юбке, ее отекшие бедра выпирают из-под нее. Ноги обуты в китайские сланцы, на теле сетчатая футболка, под которой видна обвисшая грудь.
- Привет, Димочка, - говорит она, - как дела? Катька работает сегодня, я тоже хочу. Может я тебя обслужу по-соседски, со скидочкой, - она смеется дым валит к нее изо рта.
- Спасибо, Оля, - отвечаю я, - мое сердце отдано другой.
- Дим, Илюшку забери сразу к себе, пусть у тебя уже будет, - говорит Катя.
- Давай, неси его, - говорю я.
Катя резво убегает из кухни, через несколько минут бежит по мостику, несет Илюшку на руках. Она отдает мне его, он смотрит на меня своими чистыми глазами.
- Я утром заберу его, ты не переживай он быстро уснет. Не помешает тебе, - дает обещание Катя.
Мы с Илюшкой уходим ко мне в комнату. Она спокойный мальчик, он молчит и не плачет, мне он нравится и мне с ним спокойно. В комнате я кладу его на диван ближе к стенке. Уже должно быть вечер, но в  доме какая-то странная тишина. Шатания и разброда нет. Не кричат пьяные, не гремят не стены, не слышно никого шума.
- Кеша, - обращаюсь я, - скажи ты, что ли мне, как жить Илюшке в этом мире. Он ведь ничего не видит, кроме пьянства, разврата и грязи, которой переполнено это место. Судьба всех людей забросила сюда, и я прекрасно это понимаю, и никого не в чем не осуждаю… Осуждать ни я, ни ты не в силах… По-моему это ясно, но все же, почему  все обходятся только тем, что у них есть, не желая прикладывать никаких усилий, чтобы что-то изменить. Почему они все смирились с таким существованием, почему смирился я, или же просто мы всю свою жизнь шли к этому, но не это беспокоит меня. Посмотри на Илюшку, он прекрасный малыш, он ничего не понимает пока, и вряд ли когда-то поймет, если будет воспитываться в этой атмосфере, в этом мирке. Со временем он будет жить в одной из этих комнат… Он станет таким как все местные обитатели и в один день кончит также как Антон…Я не желаю ему этого … но все случится именно так. У судьбы такое понимание справедливости, а что он такого натворил, чтобы родиться здесь… Молчишь? Да и мне нечего больше сказать, - я замолчал.
Кеша не ответил мне, он молчал. Илюшка смотрел на меня своими детскими чистыми глазами, на голове его торчали в разные стороны белые волосы. Он тоже молчал.
Я вспомнил, что под диваном у меня варево братьев и открыл дверь, чтобы запах от него выходил через дверь. Вряд ли он будет полезен Илье. Алкоголь постепенно улетучивался из меня, и в голове тихонько шумело. Я смотрел на Илью, а он смотрел на меня. Мы наблюдали друг за другом, не отводя глаз. На лице его не было никакого выражения ни печали, ни боли, ни радости, он был девственно чист, несмотря на то грязное место, где ему приходиться жить. .Я сидел на стуле и посмотрел в окно напротив, в нем погас свет. Она тоже собралась спать. Я посмотрел на лампу в комнате, перед глазами побежали пятна. Все было как всегда, все было на месте. И цветы на обоях и мы: Илюша, Кеша и я, диван и стул. Лампочки заливала комнату электричеством. Ничего не меняется, ничего не происходит. Не знаю, кто был первым, но вскоре мы все уснули.