3

Пора просыпаться. Такое состояние, что спать уже и не хочется, но глаза открывать еще лень. Я чувствую, что за окном еще темно. Солнце не встало, но я уже не хочу спать. Я полон сил для целого дня, кажется, проспал вечность и теперь могу столько же не спать. Приоткрываю глаза. Сначала один, потом другой. Приоткрываю медленно, с опаской. Боюсь, что  ошибся, и солнце через окно жгучей волной ударит по глазам. Спать уже не хочется, но и вставать тоже нет никакого желания. Я сижу с открытыми глазами и смотрю перед собой. Я в старом доме. В доме своей бабушки. Ничего не изменилось в нем, все осталось на своих местах как прежде. Также стоит комод, стол, кровать с подушками, сложенными друг на друга, пирамидкой, шкаф, в котором хранились пропахшие нафталином шубы и пальто, еще один стол и на нем все также стоит швейная машинка, с большим колесом справа, рядом с которой ткани и выкройки. Бабушка, скорее всего уже ушла, она всегда встает рано, еще до зари. Отправляется в поле, где косит козам траву. Дед давно умер, поэтому она привыкла справляться со всем сама. Все вещи на месте, и стоят также как много лет назад. Я давно не был в том доме, и не знаю, цел ли он еще. Обстановка совсем не изменилась, только холодно в доме. Печь не протоплена. Серый налет на всех предметах, но обстановка та же. Не могу понять, что это за серость. На пыль похожа, на толстый слой пыли, но это не пыль. Рукой прикасаюсь. Чувствую предметы холодные, а рука в пыли не пачкается. Все серое, красок никаких, даже на ткани возле швейной машины, а бабушка любила пестрые ткани: красные, желтые, зеленые, в фиолетовых и оранжевых огурцах. Все серое, все покрылось тленом времени.
Я слышу скрипучий звук. Понимаю, что скрипит входная дверь. Я открываю глаза второй раз. Вижу стены с птицами и цветами. По дивану на коленях ползет Катя. Я смотрю сквозь щелки глаз. Она полезет к Илье, все ближе и ближе. Чувствую, что каждое движение ей с трудом дается. «Утро уже», - думаю я. Катя пьяна, чувствуется запах спиртного. Опьянение и в ее движениях чувствуется. Проползает она на четвереньках, медленно, покачиваясь из стороны в сторону. Она подхватывает рукой Илью, и второй прижимает его к груди. Илюшка издает недовольное бурчание, при этом не просыпаясь. Катя встанет ногами на мой диван. Ее качнуло в сторону, но она устояла на ногах. Неловко она добирается до двери.
- Спасибо, - говорит она, прикрывая дверь.
 Я наблюдаю за ней, слегка приоткрыв глаза. Она, похоже, заметила, что я проснулся. Я же продолжаю притворяться спящим, и не реагирую на ее слова.
Я снова закрываю глаза. В старом доме у бабушки, я всегда просыпался рано. Солнце заливало комнату, в которой я спал. Свет поднимал меня на ноги. Я вставал отдохнувшим и полным сил. В летние каникулы я часто приходил ночевать к бабушке в деревню. Деревня находилась за мостом от города и давно уже стала его частью, но обозначение ее как «деревня» осталось. В один день я также пришел к бабушке и помогал ей по хозяйству. Ходил с ней за сеном для коз, капал грядки в огороде, кормил собак. Главной задачей же было быть с бабушкой, разбавляя ее одиночество. Бабушка жила одна. Была и еще одна причина моих частых визитов. У одной из коз не так давно родился козленок. Бабушка назвала его Бешка. Она была сильна на чудаковатые имена. Я наблюдал за Бешкой и это меня неимоверно удивляло. Я видел его первые неловкие шаги, я видел как мать его кормила его. Он бегал со мной, когда ноги его окрепли, прижимался ко мне. Мы играли до вечера, а потом я отводил его к матери. Наблюдая за ним, я и не заметил, как он вырос, окреп и стал большим. Но он продолжал играться со мной и не смел меня обидеть, несмотря на то, что повзрослел. Люди взрослеют куда медленнее животных, но быстрее все забывают. Бешка уже ходил с нами и с бабушкой пастись, в то время как мы косили сено. В один день я также пришел к бабушке и играл с Бешкой. Гладил его морду, и чесал его спину, он терся о мои ноги. Вечером я лег  в пышную кровать, которая была отгорожена от основной комнаты тонкой стенкой. Я и сейчас видел ее, как будто, сделанная из серого фарфора, она выглядывала из дверей. Я видел эту комнату снова, я видел ее серость. А в тот день я измотавшийся за ночь ребенок лег спать в пышную прохладную кровать, которая была просто блаженством в жаркое лето. Проснулся я от того, что понял, что выспался и спать-то, в сущности, мне больше не зачем. Проснувшись, я почувствовал резкий запах, который прогнал сон окончательно. Чувствовалась влажность  и какое-то шевеление в комнате за стенкой. Я встал с постели, и, желая разгадать, что это за утренняя активность в комнате вошел в комнату. Посреди комнаты стоял стол. У стола была бабушка и мой старший брат, у которого была своя семья, который давно не жил с нами. На столе лежал Бешка. Голова его висела на лоскуте кожи и свисала со стола, с нее лилась кровь. Вся шерсть его была измазана кровью. Под головой находилось ведро, куда капала кровь. Я надеюсь, что брат и бабушка не думали, что я так рано проснусь, и увижу все это, они бы не хотели причинить мне боль.  Надеюсь, брат не заметил, как я вошел, ударяя топором по обнажившемуся белому позвоночнику, после чего голова упала в ведро. Брюхо Бешки было вспорото, и из него шел пар. Я понял, что это за резкий запах – это был запах Бешки. Я не совсем понимал, что происходит. Я ничего не понимал. Я был шокирован, я был зол. Животное, которое не в чем неповинно умерло, а еще вчера играло со мной. Животное было виновато лишь в том, что родилось животным.  И тут я понял, что участь его с самого его рождения была предопределена, как не оттягивай конец, все равно все закончилось бы именно так. А что было еще страшнее и необъяснимее, в первую очередь, для меня так это то, что мне, несмотря на мою злость, мою жалость к бедному животному, было интересно, что внутри у Бешки. Мне было интересно, как он устроен, что у него внутри и для чего все это. Бабушка показала мне это все.
Я слышу музыку. Хорошая музыка. Она не нервирует, а плавно уносит за собой, на душе становится легко и можно слушать ее бесконечно. Иваныч уже проснулся. Я тоже окончательно просыпаюсь. За окном светает. Я нащупал пачку сигарет в кармане и закурил. Как быстро проходит время. Как быстро проходит день, как быстро заканчивается ночь. Ветер уносит дым, унося с ним жизнь. Жизнь - череда ночей и дней, развеянных по ветру. Музыка громкая, я слышу ее всем телом, чувствую ее. «У Иваныча хороший вкус», - думаю я, вдавливая окурок в пепельницу.
День начался. День не может быть пустым, он должен быть чем-то наполнен. Пустота должна, чем-то заполняться. Мне было бы спокойнее оставаться в комнате. Следователь мог придти в любое время. Музыка заворожила меня. Я пошел на звуки, доносящиеся до меня, они были легки и нисколько меня не раздражали, напротив, были приятны моему слуху. Я вышел из комнаты, и повернув налево, вошел в комнату Иваныча, - здесь не принято стучать в дверь, если только она не заперта изнутри.
Дверь поддалась, и я вошел в комнату. В комнате было светло. Свет вливался через открытое окно, освещая комнату, но только у самого окна. На диване, торцом, приставленным к окну, в лучах света с закрытыми глазами сидел Иваныч.  На пороге, где я оказался, было темно, Иваныч и не заметил моего прихода, во всяком случае, никак на него не отреагировал.
В комнате почти не было мебели. Был в нем диван, на котором сидел Иваныч, тумбочка, и столик, около полуметра в высоту, два две табуретки. Столик стоял перед диваном, на нем лежал допотопный магнитофон с двумя большими бабинами, один из которых накручивал пленку, а другой эту пленку раскручивал. Музыка лилась из этой коробки с бабинами. Голос и инструменты каким-то образом были втиснуты на коричневую пленку, и как только пленка проходила через устройство, прекрасная музыка и голос, не менее прекрасный, наполняли комнату.
Я присел у самого порога на пол. Я и Иваныч наслаждались музыкой. Независимо друг от  друга мы слушали ее. Чувствовали мы ее, скорее всего по-разному, но нам обоим она нравилась. Иваныч слега улыбался своими синюшными губами. Он сидел босиком, перед самым магнитофоном, в своей старой майке, и трико. Вскоре голос умолк, было слышно только тихое шипение. Иваныч открыл глаза и повренулся ко мне.
- Привет, Димка, - грустно улыбнувшись, говорит он.
- Привет, - отвечаю, - что за музыка у тебя играет Иваныч?
- Синатра, нравится мне его голос, душевный какой-то до самой душенки моей жалкой пробирает, не все в ней умерло видно, - он нажимает на кнопку и шипение прекращается, - что-то волшебное в его голосе и музыке есть… трогает она меня.
- И меня тоже, - отвечаю ему я, - Синатра ведь мафиози был, что-то с Алькапоне связано, я слышал… Людей наверно пачками убивал, а потом песни своим сладким голосом пел, - пытаясь перейти на личности, заявляю я, поскольку в музыке ничего не понимаю.
- Ну и что? Пел то он с душой, а чтобы нести доброту, иногда нужно и со злом связаться, а иначе, как их отличить, если ни того, ни другого не пробовал. А поет он хорошо, с душой, своей делиться и моей заблудшей жить помогает.
- Иваныч, так ты ни слова ведь не понимаешь, что он поет, - подначиваю я его.
- Музыке и стихам неважно быть понятыми, им главное быть услышанными. Вот слушаю я Синатру, нравится мне, и понимаю - прекрасно это. Что он может плохого спеть таким голосом с такой музыкой. Чувствую я всем нутром своим, что о светлом он поет, о добром. Иначе и быть не может, потому его и слушаю, в себе свет найти надеюсь.
- Живешь в этом гиблом месте, глуша водку месяцами, ты еще и свет пытаешься здесь отыскать… ну ты скажешь, у нас то убьют кого-нибудь, то помрет кто-нибудь, какой здесь свет, - я завелся и проговорил все это быстро, поймав себя на мысли, что Иваныч всего и не услышал. Я поймал себя еще и на мысли, что я разговорился, давно я не говорил так много, то ли музыка на меня так подействовал, то ли сам Иваныч.
- Ну во-первых, - Иваныч сделал паузу, и глубоко вздохнул, будто собираясь с мыслями, - я тебе так скажу, пусть первыми бросит в меня камень тот, кто в наше время вообще не пьет.
- Ты прям пророк Иваныч, - перебил я его, усмехаясь, - не боишься ты богохульничать, создавая новые заповеди, старые перефразируя.
- То пусть Ильф с Петровым боятся, они первые начали, а я их только перефразировал, так что ко мне у него, - он пальцем показал в потолок, - претензий быть не должно. Во вторых, я хочу тебе сказать, что даже в самой непроглядной тьме, всегда есть свет, пусть даже кажется, что тьма никогда не кончится, в ней где-то будет хоть маленький но огонек. Пусть в этом гиблом месте – это будет моя музыка, не моя тое есть, а Синатры или Армстронга, такая музыка добро несет… Да, - подтверждая самому себе, говорит он, - точно так.
- А ты зачем пьешь Иваныч? – спрашиваю я его, - что тебе мешает самому светом стать?
- Где ты видел, что я пью, как стекло перед тобой, - он сделал паузу, - а потом посмотрел на меня исподлобья, - денег нет. Может, займешь?
- У меня нет денег, Иваныч, может быть завтра, а может послезавтра будут, должны мне принести, - я сочувствую ему, - не могу помочь сегодня, завтра помогу.
- Да завтра и у меня пенсия будет, - вздыхая, говорит Иваныч, - выпить хочется, пустота какая-то внутри, понимаешь, - он смотрит на меня полными грусти глазами, и я киваю ему, - заполнить надо чем-то не может ничего пустого быть, пустота должна чем-то заполняться. Вот выпью я и спокойно на душе, не мучает меня ничего, дескать, пустота заполнилась, лежу я, и музыка в голове моей играет. А я слушаю, и каждый инструмент по отдельности могу прослушать, какой-то громче сделать, какой-то тише… и легко мне как-то, и знаю, что завтра новый день будет. Все завтра будет, а не сегодня.
- Понимаю, тебя, - нисколько не понимая, сказал я.
- То-то и оно, - говорит он, Иваныч и нажимает кнопку.
Шипение продолжается, но вскоре все тот же голос начинает петь что-то на непонятном мне языке. Я уверен, что  это поет Синатра. И мы с Иванычем опять слушаем музыку. Независимо друг от друга. Музыка полупрозрачными цветными волнами вырывается из динамика, падает на пол и ползет по нему к стенам, и, как плющ, вьется по ним, перебираясь на потолок. Волны переплетаются между собой, превращая потолок, стены и пол в разноцветную мозаику, которая с интервалами в несколько секунд меняет узор, как в калейдоскопе. Мы слушаем так две или три песни, наблюдая за узорами, я не заметил, как заканчивалась и начиналась песня. Музыка прекратилась, и кнопка щелкнула. Я понял, что пленка кончилась. Иваныч сидел все также с закрытыми глазами, погруженный не то в музыку, не то в свои мысли. Через несколько секунд он поднялся, снял бобины с магнитофона и пошел с ними, к тумбочке, которая стояла у противоположной стены. Положив их в тумбочку, он достал из него другие, вернулся на диван и стал устанавливать их на магнитофон.
- Слышишь, Иваныч, - говорю я ему, - разговаривал я тут с Анной Германовны, говорит, что знает, убийцу Антона.
- Даа, - протянул Иваныч, - и повернулся лицом ко мне. Он смотрел в мою сторону, но куда-то мимо меня.
- Горит на глаза дикие у него, прямо как у тебя, Иваныч, - заулыбался я.
- Тьфу, ты, - Иваныч отвел от меня взгляд.
- И говорит, что бухали они вместе, а ты ведь часто и сильно бухаешь, - говорю я ему вдогонку, - так, что выводы то быстро рисуются.
- Выводы, - Иваныч выдохнул, - так тут все под это описание подходят, да и ты тоже. Пьют то тут все. Так? А как нажруться так и глаза дикие, так что ты мне тут не мели, давай, лучше музыку послушаем.
- Согласен, Иваныч. Тут мы все подходим, - я улыбнулся.
- А убивать мне Антошку, какой смысл? – Иваныч посмотрел на меня, - Я его с пеленок знаю. Хороший был малый. Подрос, конечно, испортился, да и тюрьма ему подспорье в этом, никто оттуда исправленным не выходил. Только хуже еще становятся: либо ломаются и уже не люди, либо озлобленные на весь мир. Такая уж система. Да и все мы помрем когда-то, иного пути нет. Смерть не обмануть, а кто скажет как лучше умереть: от ножа будучи, пьяным и веселым, довольным жизнью, либо в постели своей болея, ничего не понимая, медленно и методично теряя силы, и так до самого конца. Это только в сказках и фильмах от старости умирают, тихо испуская дух, в реальности все гораздо хуже, тут тебе и стул под себя, и потеря памяти и боль во всем теле…
Я молчал. Иваныч продолжал:
- Не убить я его не мог и не смог бы, поздоровее он меня будет. Все умрем. Я вот, когда умру не хороните меня под Шопена, не люблю. Пусть лучше «Мой путь» играет, через магнитофон, чем оркестр погребальный с Шопеном, - Иваныч замолчал.
Я не думаю, что кто-то придет к нему на похороны, да и музыки там не будет, но я ничего не сказал. Человек жив пока живы его надежды, пусть даже на красивые похороны.   
Иваныч нажал кнопку и музыка заиграла. Она опять полилась разноцветными волнами, рисуя в комнате узоры. Новые волны, ярче прежних, наползали на старые, и узоры становились крупнее, рельефнее, объемнее. Узоры завлекали в себя и я ощутил, что проваливаюсь в них, музыка ласкала мой слух, и шевелила что-то внутри. «Неужели и вправду душа», - думал я, но ничего себе не отвечая, погружался в калейдоскоп узоров, и звучащих нот, все глубже и глубже.
Пришел я в себя, когда музыка перестала играть.
- Пленка порвалась,-  буркнул Иваныч, и, поднявшись с дивана, направился к своей тумбочке.
Я глубоко погрузился в мир музыки, и порвавшаяся пленка меня очень расстроила. С ее обрывом я вспомнил о следователе, вспомнил, что у меня в комнате кастрюля «варева» и что мне пора бы спрятаться. Я поднялся с пола и завернул в свою комнату. Я закрыл двери на шпингалет, которым никогда ранее не пользовался. Прошел по дивану и уставился в окно, оперевшись на подоконник.
- Все будет хорошо у нас с тобой Иннокентий, - обратился я к цветку и он со мной согласился. 
В окне напротив появился силуэт. Я узнал его – это была она, мой силуэт. Она стояла у окна, и я видел очертания ее плеч, талии, бедер. Мне захотелось оказаться рядом с ней, и стать не более чем силуэтом на шторке ее окна. Она не шевелилась, и подумал, что она о чем-то думает. Она стояла неподвижно, как статуя, как картинка в театре теней, но она дышала жизнью. Я чувствовал жизнь в ней. Я все также стоял у окна и не мог оторвать от нее глаз. Из талии у силуэта отделилась тонкая, словно шея лебедя, рука и устремилась вверх по шторе. Я продолжал наблюдать за каждым изгибом тела и движением руки.
Шторка открылась. Я столкнулся взглядом с женщиной. Видно ее было по пояс, она была в одном бюстгальтере. Ее черные, словно ночь, глаза смотрели прямо на меня, она слегка улыбалась тонкими алыми губами. Кожа ее была цвета персика. Она смотрела на меня несколько секунд, которые тянулись вечность. Ничего прекраснее в жизни видеть мне не доводилось, я успел разглядеть ее аккуратный носик, ямки на щечках. Бездна глаз ее смотрела в меня, и поглощала. Так же быстро как она появилась - она исчезла. Исчезла и женщина и ее силуэт. Теперь мне стал близок не только силуэт, но и бездна глаз, поглотившая меня.
Я не знал который час, но по свету за окном, я понял, что около полудня. Я мог ошибаться ведь осенью дни идут на убыль, а потому и свет мог меня обманывать. Я не знал, когда придет следователь, но он должен был придти.  Следователи обычно словами не раскидываются. Если же он собирался придти сегодня, то он несомненно придет. Вопрос: «Когда?» оставался открытым. Мне нужно было коротать время, а потому я болтал с Кешей. Говорил я много обо всем: о значении растений в жизни Вселенной и конкретно людей, о значении людей для растений, о любви людей к растениям и о дружбе их, которая без любви не существует.
Кеша соглашался почти со всеми моими словами, но категорически был против моих утверждений о том, что люди цветам и растениям не нужны, они могут прожить и без них. Кеша сказал, что без меня он прожить не сможет. Я отблагодарил Кешу за преданность и сказал ему, что без него я уже тоже не представляю жизни. Потом я рассказывал ему о цветах и птицах, живущих с нами в комнате, Кеша жалел их, говоря, что они взаперти и им никогда не стать свободными, у них целая вечность, и они никогда не освободятся от стен и обоев. Мы разговаривали бы долго, если бы в двери не начали стучать. Удары были редкие и жесткие. У нас никто не стучится – это был Пламенев. Я было дернулся к двери, но удержал себя на месте, сделав вид, что никакого стука не было, и Кеша согласился со мной. Вскоре стук прекратился, я прислушался, и услышал шаги. Это точно были шаги Пламенева, твердые и волевые. Я и Кеша замолчали, слушая редкое дыхание друг друга. Мы сидим молча, пытаясь не выдавать своего присутствия.
 За дверью слышится голос Мишки.
- Не, я не знаю, где он, мы вообще мало общаемся, он какой-то нелюдимый. Бывает, уходит на полдня куда-то, куда я тоже не знаю. Это, он может, в магазин ушел, хотя не знаю точно.
- Да он хороший парень, бегать не будет от вас, только его видно не предупредили о том, что вы придете, вот он и не ждал, ушел наверное по делам своим, - узнаю я голос Анны Германовны.
- Да, какие у него дела, - смеется Мишка, - где-нибудь загулял, скорее всего, всего то и делов. Я ему скажу, что вы его искали. Передам, чтобы никуда не уходил.
- Я ему повестку выпишу, - говорит Пламенев.
- Да-да я передам, - говорит уже Колян.
Мне неприятно слышать, что меня обсуждают в моем присутствии, хотя двое из участников разговора явно об этом не знают. Голоса смолкают, и слышаться шаги, которые становятся все тише, пока не замолкают совсем.
Через некоторое время раздались стуки в дверь, но совершенно другие, не такие как прежде: слабые и безвольные. Я понял, что это не Пламенев, в том присутствовала сила и воля. Звучали они как пароль: три длинных, два коротких. Я прошел к двери и открыл ее. На пороге стоял Колян.
- Все это, ушел следак, Германовну зацепил, только с ней и базарил, так что недолго был, - он протянул мне листок бумаги, - а это он тебе передал, типа повестка. Начал он писать, а фамилию твою не знает, так я сказал ему «Маликов», он удился, но так и написал, - он рассмеялся, -  я ведь тоже твоей фамилии не знаю, да и никто не знает похоже. Вот, - он начал трясти передо мной листком бумаги, я взял его в руки. – Ты это, братишка, кастрюльку дай мне пожалуйста, и спасибо тебе это, без тебя бы край точно.
Я положил листок бумаги на диван и прошел по нему до стула. Из-под диван я извлек кастрюлю, и пронес ее Коляну.
- Это, ты ваще красавец, спасибо еще раз, все в целости и сохранности, - он заглянул в кастрюлю, - должен буду. А на повестку забей, не тебя ведь вызывают, а Диму Маликова, так что пусть он и идет, - он снова засмеялся, - я тебе реально говорю, я так уже делал.
- Спасибо, за совет, - сказал я Коляну.
- Ну че, забрал? - раздался голос Мишки.
Мишка шел по мостику и нес перед собой, полиэтиленовую упаковку с небольшими прозрачными бутылками с черными этикетками.
- Да забрал, - отозвался Колян, - все как в банке сохранилось, ни одной капельки не пропало.
Мне стало интересно, что несет Мишка, и не сдержал любопытства.
- Что это у тебя? – обратился я к нему.
- Растворитель. Тут в хозяйственном потянул, в подсобке, - он усмехнулся, - не хрен бросать на видном месте.
- Зачем он вам? – спрашиваю я.
- Да, нужен он нам, - ответил за него Колян, а потом, обращаясь к Мишке, - брось на кухне его под стол, хоть на что теперь тратиться.
Я ничего им не ответил. Если человек не хочет говорить, не надо докучать ему своей назойливостью. Так мы вынуждаем его сказать то, что он не хочет говорить, или вынуждаем его соврать. И первое и второе не хорошо.
Мишка свернул в кухню, а Колян понес кастрюлю в свою комнату. Я вернулся в комнату и поднял с дивана лист бумаги. На листе в правом верхнем углу было написано: «Гражданину: Маликову Дмитрию, адрес: г.Ек-г, ул.Малышева, д.39. По середине листа крупными буквами значилось «Повестка о вызове на допрос», и далее под этими словами: «Вам надлежит явиться 17 октября 2012 года к 12 часам 00 минутам в следственный отдел по Октябрьскому району г. Ек-га СУ СК России по Свердловской области по адресу: г.Ек-г, ул.Саперов, д.16, в кабинет 413 к старшему следователю Пламеневу А.С. для допроса в качестве свидетеля. При себе иметь паспорт или документ, удостоверяющий личность». Отдельно жирно была выделена фраза: «в случае неявки в указанный срок без уважительных причин Вы можете быть подвергнуты приводу на основании ст.54 и 113 УПК РФ». В правом нижнем углу листа имелась размашистая подпись, со множеством кругов и вертикальных палочек.  Еще ниже была отметка о передаче повестки нарочно.
Я вышел из комнаты и сел на пороге кухни. Сижу и смотрю в повестку. Я понимаю, что у меня есть несколько проблем, связанных с этим документом. Я не знаю, какое сегодня число и сколько времени, когда будет 17 октября и 12 часов мне также неизвестно. Я не знаю, куда мне нужно идти, потому что я не знаю адреса. Я удивился, что я живу на ул.Малышева, да и документов удостоверяющих личность у меня нет, и где они мне неизвестно. Я держал повестку перед собой, достал из кармана сигареты и закурил. Колян сказал, что все можно игнорировать такого рода повестку, так я и поступлю. Меньше всего мне хотелось спрашивать у кого-то какое число и который час. Время теряет свое значение, когда перестаешь за ним следить.
Пока я сижу и думаю о вызове на допрос, на кухне шарахаются Колян и Мишка. 
- Хорошо, что с ацетоном подфартило, - говорит Колян.
- Да, это ваще тем, на деньгах сэкономим, - отвечает Мишка, - эти лохи магазинские двери не закрывают с заднего хода, когда разгружают товар – сами виноваты, следить за своими вещами надо.
- Правильно, - соглашается Колян.
Некоторое время они молчат. Мимо кухни по мостику, пошатываясь, идет Ольга. Она опять пьяна. Ее качает как на корабле из стороны в сторону. Она запинается об мои ноги, я подтягиваю их ближе к себе.
- Здорова, бродяги, - кричит она в кухню.
- Ага, - слышится двуголосое из кухни, - Привет, - добавляет Колян.
Ольга смотрит на меня и что-то невнятное говорит мне. Из ее фраз я понимаю только мат. Она обходит меня и заваливается в комнату к Иванычу. Через две минуты вываливается из нее, кроя матом Иваныча. Утверждая, что он старый козел и видела она его где-то далеко. Также шатаясь, она проходит по мостику  и вновь запинается об меня.
- Ноги что ли длинные! Какого хера расселся здесь, - орет она глядя на меня, глаза ее наполнены туманом.
Я ничего ей не отвечаю. Она и не ждет моего ответа и ковыляет по мостику.
- Опять Ольга нажралась, - кричит Колян из кухни, и они смеются с Мишкой.
Ольга ничего не отвечает и скрывается за ободранной дверью своей комнаты.
- Я тут подумал, - говорит на кухне Мишка, - ты все-таки старший, ты администратором будешь у нас в ресторане, - а я кухню на себе возьму.
- Не прошло и полгода, - отвечает Колян, - согласился со мной. Я тебе давно уже об этом говорю. Тем более ты, это, в кухне больше понимаешь, чем я – рецептики типа там, да и меню.
- Да, кстати, я тут, мозгами пораскинул.
- Ты смотри не сильно раскидывайся, - перебивает его Колян, - нам они на кухне пригодятся.
- Это, да хорош ты, я вот тебе говорю, что подумал, - Мишка делает паузу, - надо нам предпочтение русской кухне отдавать. Посмотри, сколько сейчас этих сушей, да ролов, мне кажется, все эти нерусские блюда надоедят скоро. Представляешь, приходит такой человек, покушать хочет. А мы ему такие – оп, борщик, и рюмочка водочки холодненькой для аппетита, и сальца пару кусочком и пампушечки с чесночком. Выпьет и аппетит усилится м еще закажет. А мы типа в меню напишем, что так и подается все в одной сумме, а сами конечно сразу в стоимость и водку и сало включим и пампушки. Девок в официантки наберем, оденем их в хохлятские наряды и пусть красуются, глазки строят клиентам. А на второе ему потом бац и варенечки, или картошечку с грибочками со сметаной. Вкусно ведь, должно всем понравиться. Это же круто и расслабился и поел вкусно. Помнишь, мама как картошку с грибами жарила?
- Да вкуснее я ничего не ел в этой жизни… маслята, да еще и грузди соленные, - Колян вздохнул, - но от пиццы и ролов тоже отказываться нельзя, кто знает, когда эта самая волна спадет. А так это не захочет борща или щей, мы ему на роллы или пиццу, вот такой вот подход правильней.
- Это да. Согласен, надо так замутить. Еще можно караоке по вечерам включать, бухать будут -  петь захотят, а мы им – пожалуйста, за определенную плату и мы счастливы и гости.
- И мне их слушать, да? Я то администратором буду, в зале, - засмеялся Колян, - там прям Басковы все будут ты думаешь, напьются водки, да и все Александрами Серовыми становятся с лепестками роз. Ложе застилают.
- Ну, ради хорошей прибыли и любимого дела придется потерпеть, - отрезал Мишка.
-  Будем иногда меняться, чтобы я типа это, с катушек не слетел.
- Не вопрос, братишка, - согласился Мишка.
- А я тут за тему с алкоголем промутился. Тип есть один знакомый они паленый алкоголь мутят. Всякие там текилы, виски, коньяки.
- Да это же палевно, Колян, - озадачился Мишка.
- Да норма, там порошок, типа ароматизаторов, они  его со спиртом бадяжат. Я тебе говорю от натурального не отличить, а если его прикинь стандартная наценка на алкоголь триста процентов, а мы будем делать как на лицензионную продукцию, а брать у парнишки того, у нас это, ваще нормально все будет. Берем за копейки элитный вискарь, а продаем его в три раза дороже магазинского.
- Ничего нормальная идейка, давай обдумаем, - говорит Мишка, - у тебя баян есть новый, я где-то свой потерял.
- Да есть, - говорит Колян.
Мишка и Колян выходят из кухни со своей кастрюлей и заходят к Коляну в комнату. Из кухни  пахнет ацетоном и таблетками.
Я поднялся  и пошел по мостику. Анну Германовну я сегодня не видел. Я задумался, допросил ли ее следователь. Я пошел в туалет и проходя мимо комнаты Анны Германовны услышал плач. Я узнал это плач, плакала она. Похоже следователь разворошил то, что в душе ее не успело дотлеть.  В туалете я справил свою нужду. Там же оставил и повестку. Она может кому-то понадобиться больше чем мне. Я отправился в свою комнату. Проходя мимо комнаты Кати, я остановился. Из-за дверей было слышно, как Катя поет. Я приоткрыл дверь и в щель увидел, как она качает Илью. Я помнил эту песню, когда-то давно ее слышал. Может быть, я слышал ее во сне, а может быть, кто-то пел ее при мне. Я не смог вспомнить, но слова были до боли знакомые.  Катя, продолжала петь, качая Илью, и я заслушался. Мне показалось, что слова создавали мелодию, а не ложились на нее. Слова были воодушевляющие и грустные одновременно. Мне слышались они с отрывками, но я понимал всю суть этой песни.  Пелось в ней о девочке по имени Женька, которая была молодой и озорной, но когда началась война, она ушла в партизаны, и по последним строкам становится понятно, что было ей всего шестнадцать лет, и она погибла, хоть и была в партизанском отряде на хорошем счету.
Мне стало грустно, и я не мог больше слышать эту песню, но Катя начала повторять второй куплет и на его середине и повернулась ко мне, заглянув в мои глаза. Я резко закрыл дверь и направился к своей комнате. Анна Германовна продолжала плакать. Я быстро скрылся от ее слез. Свои слезы подступали, но я не мог понять почему.
Я не мог понять, откуда я знаю эту песню,  почему я ее узнал, что так растрогало меня. Я забежал в комнату и закрыл дверь. Слезы отступили. Я спросил у Кеши, и он ответил мне, что песня ему тоже знакома, но он как и я не помнит, откуда она. Он где-то слышал ее, но это было очень и очень давно. Я закурил, оставаясь у дверей. Дым поднимается, извиваясь и переплетаясь струями к потолку и расстилается по нему. Я смотрю через всю комнату  в окно. В окне напротив темно. Женщины нет. В нем пустота, такая же ледяная и холодная, как и внутри меня. Дым заполняет всю комнату. Я ощущаю себя в тумане. «В тумане легко потеряться», - думаю я, но вскоре дым рассеивается.
Жизнь в моей комнате продолжает бурлить. Комната живет своей жизнью, независимо от меня. Птица летают по плоскости стен вверх и вниз, влево и вправо, а цветы колыхаются под взмахами их крыльев. Комната движется вместе с колыханием цветов и взмахами крыльев. Моя голова кружится от этого движения. Я прохожу по дивану и тушу окурок в банке. Ложусь на диван, прижимаю ноги к груди и глубоко вздыхаю.
За дверями слышаться шаги. Слышаться матерные вопли Ольги. Издалека слышится смех Кати. Ничего не меняется. Жизнь уходит, дни утекают.
На потолке блуждали тени, они были мне уже знакомы. Люди боролись с драконом. Я долго наблюдал за ними. Кеша тоже смотрел на них. Вскоре я перевалился за грань реальности, и всю ночь продолжал следить за тенью на моем потолке, но кажется, то было уже во сне.