4

Я так и не понял, спал ли ночью. Видел ли я все то, что происходило или это мне приснилось. Уверен я только в том, что меня разбудили.
- Вставай, - слышу я через закрытые глаза, - подъем, нужно идти, - меня толкают в плечо, но я не хочу открывать глаз и подниматься.
- Он живой хоть, - слышу я второй голос, - кто его знает, может уже готов.
- Дышит. Живой. Водку наверно вчера хлестал, вот и не может встать, - говорит тот, который предлагал мне встать, - а если пьяный, то это уже проблема. Пьяный он нам не нужен.
- Согласен, - говорит второй, - но для начала его надо поднять, там посмотрим. Что нам следователю докладывать, если мы его не добудимся?
- А может, так рапорт составим, что пьяный и хватит с нас, - говорит первый.
Услышав о следователе, в груди екнуло. Я был не пьян и не хотел, чтобы говорили обо мне так. Я вспомнил, что не закрыл дверь, когда вернулся в комнату. «Вообще-то я никогда ее не закрывал, кроме прошлого дня», - опомнился я. Здесь так не принято. Я открыл глаза. В комнате было два человека в серой форме. Один из них был похож на кавказца, смуглая кожа и густые черные усы, на вид лет около сорока. На плече у него были три золотистые полоски. Он стоял у дверей в комнату. Второй сидел на кровати и смотрел прямо на меня, у него были голубые глаза. Такие голубые каких я раньше не видел. Я понял, что он был старший – у него на плече была маленькая звездочка.
- Ну что проснулась спящая красавица, - сказал он, по голосу я понял, что именно он первый которого я услышал, - пьяный? Пил вчера? – спросил он.
- Нет, - отвечаю я.
- Ну тебя вообще не добудиться, давай собирайся ехать надо, - послышалось от дверей, акцента в голосе не слышалось , но все же он внешне был похож на кавказца.
- Куда ехать? Зачем? – спросил я.
Тот, который сидел на диване, достал из внутреннего кармана листок бумаги, сложенный в четыре раза и махнул им передо мной. Все что я успел прочитать «постановление о приводе». Слова были написаны большими жирными буквами.
- Артур Сергеевич сказал, что  ты не являешься по повесткам. Вот привод тебе оформил, - сказал стоящий у двери, - так что давай поторапливайся, у нас еще куча дел.
Я с трудом поднялся на диване, по всей видимости, я все же долго спал. В желудке  грохотало. Казалось, вулкан вот-вот извергнется. Я добрался до края дивана и поставил ноги перед кавказцем.   
 Через окно лился свет, и светлыми пятнами оседал на их форме. Форма их становилась пятнистой: из светлых и темных неправильных серых фигур.  Форма на них выглядела потертой и висела мешком. В кармане еще лежала пачка сигарет, я закурил.
- Давай-ка, дружище, побыстрее, - сказал кавказец, - мы тебя ждать не хотим, - он стал как-то снисходительнее ко мне.   
- Я почти готов, - сказал я, - сигарету докурю.
- Перед смертью не накуришься, - сказал голубоглазый и прошел в дверь, ударившись о мои колени.
Я затушил окурок тапком и поднялся с дивана.
-Наручники будем одевать? – обратился кавказец к голубоглазому.
- Да нет, думаю, - ответил он, в то же время он посмотрел на меня и добавил, - думаю, он не будет сопротивляться и проблемы делать.
А смысл, - ответил я, и мы пошли по мостику.
Голубоглазый шел вереди, я за ним, замыкал кавказец. Мы шли по мостику. Меня вел конвой. Если бы я видел это  со стороны, я бы посчитал, что справедливость восторжествовала и убийца задержан. Я, наверное, даже порадовался бы за правоохранительные органы, которые в два дня раскрыли убийство. Все бы было именно так, если бы я не был собой, а был бы одним из жителей этого чердака. Но я оставался собой, знал, что я никого не убивал. Я делал маленькие шаги, не успевая за большими шагами голубоглазого. Анна Германовна стояла на пороге своей комнаты, смотрел на меня недоумевающими глазами, и безмолвно шевелила губами. Когда мы уже подходили к лестнице, вышла из комнаты Ольга.
- Димка, я от тебя такого не ожидала, - крикнула она мне в спину, - как ты мог человека убить, ты же мухи не обижал.
Я ничего не  ответил.
- Он свидетель, - буркнул ей за моей спиной кавказец, - еще неизвестно кто убил.
Мы спустились по лестнице к железной двери, и сверку пронеслось Ольгино «Ааа».
Двери хлопнули за моей спиной, мы спустились по лестнице и оказались на улице. Возле подъезда стоял сине-белый уазик с мигалками. В детстве у моего друга был такой. Мне хотелось такой же, но моей семье такие игрушки были не по карману.
- А сколько время, - спросил я у кавказца, открывшего мне заднюю дверь в уазике.
Он взглянул на часы.
- Почти два, ты куда-то спешишь? - сказал он, - давай залазь.
- Оперативно работаете, - говорю я, поднимаясь в уазик.
- Следователь предполагал, что ты не явишься, поэтому постановление у нас еще вчера было, - услышав мои слова, сказал голубоглазый, - если бы ты явился, следователь дал бы нам отбой, но ты не пришел… Вот и нам работу создал, - слова прозвучали со злостью, но в его выражении лица злобы не было.
Я сел на заднее сидение, удивившись, почему меня не посадили в специальный отсек для перевозки. Голубоглазый сидел впереди справа, кавказец, крикнув мне «Двигайся» сел со мной рядом. За рулем сидел толстый мужчина с лысой головой. На затылке у него была складка, на ней были видны капельки пота. Из ушей его торчали длинные волосы.
- В отдел? – спросил он.
- Да. Поехали, - сказал кавказец.
- Ты на дверь не смотри, - повернувшись ко мне, сказал голубоглазый, он посмотрел на дверь, которая была рядом со мной, - она заблокирована, не работает. Не получится  у тебя сбежать, - он усмехнулся.
Машина закряхтела, резко развернулась, и мы поехали. На улице было солнечно, ярко и тепло. Мне в моей одежде было не холодно. Я всегда поражался обществу людей. Они похожи на огромный муравейник. Они все пытаются быть одинаковыми – они и есть одинаковые. Их мечты плоски и пошлы. Однотипны и стандартны. Лучше ни о чем не мечтать, чем мечтать о том, что и все. Одни боятся отказаться от одного и того же, другие не могут, третьи уже не хотят. Люди все также бегут бегом, кто с работы, кто на работу, чтобы заработать деньги. Деньги, чтобы купить себе машину и ездить на работу, чтобы заработать деньги на квартиру. У кого есть и машина и квартира, чтобы купить  машину и квартиру получше. Все куда-то спешат, бегут и им самим это нравится, а если не нравится, они делают вид, что нравится.
Мы свернули на большую улицу и сразу, словно река вливается в большую реку, влились в сильный поток машин.  Здесь были и большие машины, и маленькие машинки, грязные и уродливые, и блестящие, и красивые. Разноцветным стремящимся потоком они неслись мимо нас, за нами и перед нами. Водитель в машине матерился, когда кто-то подрезал уазик, и безжалостно бил по сигналу. Перестраиваясь из ряда в ряд, он резво крутил руль, казалось, всем телом. На светофорах мы останавливались и образовывались длинные ряды машин. Кто-то сигналил, кто-то кричал через окно, все спешили. Ехали мы мимо огромных зданий, упиравшихся в небо, на одном из которых я заметил надпись большими белыми буквами «Аэрофлот». После мы свернули и здания стали ниже, тут были и пятиэтажки и низенькие двухэтажные дома. Машин стало меньше, дорога лучше и скорость наша увеличилась. На обочинах появились деревья. Я понял, что мы выехали из центра. Я смотрел по сторонам. Мне было интересно и страшно одновременно. Все, что нас пугает, кажется нам еще более интересным. Я боялся скорости, на которой мы едем, я думал, что вот–вот мы попадем в ДТП. Рычания мотора я тоже боялся, как и кряхтения выхлопной трубы. Они создавали много шума, потому я боялся их, и все это мне не нравилось.  После нескольких поворотов, голубоглазый ткнул пальцем в панель. Заиграла музыка.
Колонки были впереди. Мне больше слышался шум уазика, чем музыка. Но все же, я разбирал слова, мужской голос пел: «Дорога, дорога, ты знаешь так много». Я устал от шума и меняющейся за окном картинки, потому закрыл глаза.
... – Сынок, ну-ка давай, - говорит мужчина глядя на меня, на нем темно-серый плащ и фуражка с кокардой над красной полосой. На плечах у него погоны. Он поднимает меня и садит в машину на заднее сидение. В машине уже кто-то есть. Они берут меня, и садят, к себе на колени. Я не вижу их лиц, я к ним спиной.  Мужчина поднимается следом за мной. Садится рядом забирает меня к себе на колени. Впереди сидит водитель и мужчина, таком же сером плаще. 
- Сейчас, сынок, домой поедем. Скоро дома будем. Мама нам оладушек нажарила уже, - говорит он, - включи хоть музыку, что ли, - обращаясь уже к впередисидящему, и трогает его по плечу, - Вова!
- Да-да, сейчас, - и начинает играть музыка. Мужчина поет: «Звенели колеса, летели вагоны, гармошечка пела: «Вперед».
Меня резко бросило об дверь, и я открываю глаза. Руку больно, но боль быстро выветривается. Мы резко вошли в поворот. Только сейчас я заметил, что никто в машине не пристегнут. Водитель разъяренно крутит руль из стороны в сторону и машина выравнивается. Мы едем вперед и опять же резко сворачиваем во дворы. Проехав по узкому дворику, по обочинам засаженному деревьями мы подъезжаем к серому зданию, которое кажется, целиком состоит из цемента. Стены у него неровные  и цвет серый, как чистый цемент. Я никогда не был в этом районе, никогда его не видел. Я не представлял, где я нахожусь, и где теперь находится мой дом. Мне не хотелось выходить из машины, я опасался этого незнакомого места.  Меня мучили вопросы: надолго ли я здесь и как я доберусь домой. 
- Приехали, - говорит водитель, и оборачивается к нам с кавказцем, - дальше вам пешком, сударь, - говорит, глядя на меня. 
Лицо у водителя хоть толстое и потное, но приятное. Черты лица мягкие, даже добрые. Он улыбается белыми зубами.
- Все пойдем, - говорит кавказец, дергая меня за руку. Он открывает дверь и ловко выпрыгивает из машины.   
- Сам доведешь? – спрашивает голубоглазый.
- Ладно, - отвечает кавказец.
Я иду за ним. Мы заходим в серое здание. Стены в нем покрашены синей краской до середины, но до середины, выше побелены. Краска на стенах стекала, когда красили, так она и засохла волнами и каплями. Мы поднимаемся по широкой лестнице с обшарпанными ступенями, и деревянными, покрытыми лаком, поручнями. От лака поручни блестят и кажутся желтыми, скорее они и есть желтые.  Мы поднимаемся на третий этаж и останавливаемся у большой железной двери. На двери домофон. Кавказец набирает какие-то цифры, через два гудка отвечают.
- Да.
- К Пламеневу, привод, - говорит кавказец.
Двери издают писк, потом щелчок. Кавказец дергает дверь, мы входим в длинный коридор. По правую и левую сторону двери. Все они закрыты. Мы идем вдоль коридора, и я автоматически начинаю считать двери: «Раз, два, три …». Я перевожу взгляд то влево, то вправо.  На числе восемь мы останавливаемся. На двери табличка – старший следователь отдела Пламенев А.С. В коридоре несколько раскладных кресел, как в кинотеатре, по три кресла в секции, а всего 4 секции на коридор. Кавказец стучит в дверь и заглядывает.
- Артур Сергеевич, - говорит он, - доставили мы этого, - Дмитрия Маликова.
Из-за двери слышится смех, потом голос.
- Ладно, хорошо. Где он? – я узнаю голос Пламенева.
- Так вот здесь рядом, - отвечает кавказец.
Дверь открывается полностью и выходит Пламенев. Он смотрит на меня с улыбкой.
- Почему не являетесь во время, когда вас вызывают?
- Я не знаю, - говорю я, - я не знаю, когда мне нужно было придти.
- Что у вас какой-то особенный календарь? Или особое время? – усмехается следователь. Он проводит рукой по небритой щеке.
- Просто я не знаю, какое сегодня число и сколько времени, - говорю я.
- Ясно, - пренебрежительно кидает мне Пламенев, потом обращается к кавказцу, - ну ждите, я его на утро планировал, а сейчас я занят пока. Ждите, вон на кресла сядьте, посидите. Я вызову.
Он оборачивается и собирается скрыться в кабинете.
- Я то может, пойду, - вдогонку говорит кавказец, - мне зачем его караулить.
Пламенев останавливается, в голосе его что-то поменялось, что то властное появилось.
- Сиди здесь с ним, - говорит он, - если он слиняет, я за ним бегать потом буду? Сиди, сторожи. Твоя работа. Кто на что учился, как говорится, - он похлопал кавказца по плечу и ушел в кабинет, закрыв за собой дверь. 
- Ну и что ты смотришь, - почти крича, говорит мне кавказец, - иди, садись в кресло и жди.
Я подошел к креслу и присел. Кавказец достал телефон и набрал номер.
- Не ждите меня, - сказал он, - я здесь, похоже, застрял. Следак сказал ждать, пока он освободиться, чтобы этого допрашивать, - он помолчал. – Да я откуда знаю сколько. Говорю, в отдел езжайте, потом наберу, заедете за мной или сам дойду, - он опять слушал, ему что-то говорили. - Да, да, все, давай, наберу.
 Он посмотрел на меня и резко большим пальцем ткнул в телефон, убрал его во внутренний карман куртки и направился ко мне. Он сел на кресло, рядом со мной. Но через одно, так, что между нами оставалось одно кресло – бесконечная пропасть между нами. Он смотрел на противоположную стену, и я смотрел на нее, только это нас и объединяло. Стены здесь были отделаны деревянными досками, шириной сантиметров двадцать. Они были не встык, так что между ними виднелись темные щели. 
Кавказец снова достал телефон и начал, водить пальцем по его поверхности. Я заглянул в телефон. На экране отображались разные картинки, и от каждого нажатия пальца, картинки менялись. Кавказец пристально смотрел в телефон, иногда, издавая невнятный смешок, который кавказец, давил в себе, так что он не успел вырваться наружу.  Я продолжал смотреть в телефон, там были картинки животных и людей, городов в дневном свете и ночном освещении, девушек раздетых и одетых, какие-то абстракции и пейзажи, их было бесчисленное множество, они менялись одна за другой. На некоторых из них были надписи, которые, по всей видимости, и вызывали смех кавказца. Кажется, что пропасть между нами становиться меньше. Мне нравятся эти цветные картинки, в них много цветов, каких нет в реальной жизни. Кавказец чувствует, что я смотрю фотографии вместе с ним, заглядывая с соседнего кресла. Я так увлекся, что уже чуть приподнялся с сидения. Кавказец резко оборачивается, и я прижимаюсь, к своему месту. Он смотрит на меня.
- Служил? – спрашивает он.
- Нет, - отвечаю я.
- Больной что ли? Или что-то с тобой не так? Из этих самых что ли? – засмеялся он.
- У меня язва. Сказали, не берут в армию с таким.
- Ясно все с тобой. А я считаю, что каждый мужик в армии должен отслужить, - он опять переводит взгляд в телефон и продолжает листать картинки, я тоже смотрю на них. – Я вот два года еще служил, не то, что эти задохлики, по году сейчас служат. Мне нравилось служить, - тут он опять издал смешок, но также задавил его, - мне даже говорили на контракт остаться, а я сдуру домой захотел, уехал.
- Почему? – спрашиваю я, не отрываясь от картинок в его телефоне.
- Баба у меня была до армии, письма мне писала, а через год перестала, хотел выяснить все, вот и поехал домой. Лучше бы не ездил, - он посмотрел на меня, и я снова вжался в кресло. – Не дождалась она меня, жит стала с таким же, как ты, которого от армии отмазали. Я с ней даже разговаривать не стал. Увидел их вместе. Пил неделю, потом вещи собрал и сюда переехал. Надо было в армии остаться.
Он опять уставился в телефон, и замолчал, наверное, понимая, что он разоткровенничался непонятно с кем. Мы оба смотрели в телефон, но вскоре мне надоело, и я стал рассматривать доски, которыми были оббиты стены. Как многого мы не видим в том, что нас окружает, мы просто проносимся мимо, не желая заглянуть глубже. Никто никогда не присматривался к этим доскам, так как люди приходят сюда не за этим. Те, кто работают здесь уже и не замечают их, люди редко обращают внимание на то, что их постоянно окружает, а те кого сюда вызвали, скорее всего заняты другими делами и мыслями. И тем и другим нет дела до того, что окружает их. Я всматривался в прожилки досок. Узоры, нарисованные ими, причудливо извивались по поверхности, сверху вниз, и снизу вверх, в некоторых местах они огибали сучки, темными округлыми пятнами, проступавшими на поверхности. Светлые и темные конусы, взмывавшие вверх, то проваливающие вниз напоминают пламя, охватившее все стены. Пламя колышется, и охватывает собой всю стену. Пламя замкнутое в дереве, очищающее пламя, на которое можно смотреть бесконечно.
- Да блин, сколько можно, - сказал кавказец, соскочив с кресла, - мне, что до вечера тут тебя охранять, - он говорил негромко, но интонации было достаточно, чтобы понять, что он недоволен. – Целыми днями бегаешь, у меня еще в отделе работы полно. А тут с тобой сиди, охраняй тебя. Работаешь как вол. Зарплату бы хоть подняли, другой вопрос. Достало все, – и он направился к кабинету  следователя, но сделав пару шагов в его направлении, вернулся назад и сел в кресло. Снова он достал телефон и погрузил в него, а я смотрел на огонь, бушевавший на стене.
Мы просидели некоторое время в молчании, каждый прикованный к своему зрелищу. Я услышал скрип дверей, а потом и увидел, как открылись двери в кабинете Пламенева. В коридоре появился мужчина средних лет, который по выражению лица казался каким-то вымотанным, следом за ним вышел Пламенев.
- Ну, вот и все, - обратился он к мужчине, - до свидания. Никуда не уезжайте пока, если у меня возникнут к вам какие-то вопросы, я вам позвоню.
- Хорошо, - сказал мужчина и, кивнув головой, отправился к выходу.
Пламенев повернулся к нам.
- Ну, вот, теперь пойдем, - сказал он. Глаза наши встретились, обращался он ко мне.
Кавказец, глубоко вздохнув, поднялся с кресла. И подошел к следователю.
- Я свободен? – спросил он у Пламенева.
- Да спасибо, можете идти, - ответил он ему, - Давай проходи в кабинет, - повысив голос, обратился он уже ко мне, я ощутил на себе его взгляд. Пламенев вошел в кабинет, и скрылся. Я поднялся с кресла  и отправился следом за ним.
Кабинет у Пламенева был небольшой. В нем было окно, крашеное, белой краской, однако, облупившееся, и трещины по краске бежали змейкой. Под потолком висела люстра на четыре лампочки, но вкручена была только одна, да и горела она тускло. В кабинете было темно и пахло табаком. Почти у самого окна стоял стол, за которым уже спиной к окну сидел Пламенев. У стены впритык друг другу стояли два шкафа. Один сплошной, по всей видимости, для одежды, другой – с полками, на которых стояли различные папки, и книжки. На торцах папок были белые бумажки, на которых что-то было написано. Я разглядел только одну, на которой большими черными буквами было написано «Трупы». На шкафах стояли какие-то кубки. Вся противоположная сторона были увешана вымпелами с изображением мячей, кубков, футболистов, на многих были надписи: «За участие» или «Такой-то чемпионат по футболу». «Он либо коллекционер, либо  спортсмен» - подумалось мне. На столе помимо монитора и принтера, вокруг которых лежали ворохом бумаги, была настольная лампа, которая желтым пятном висела над столом. Пламенев закурил и пододвинул с края стола поближе к себе пепельницу, дым от сигареты устремился вверх. На столе у самого края стояла черная табличка, на которой золотыми буквами было написано: «Шеф думает». 
- Присаживайся, затянувшись говорит Пламенев.
Я прохожу ближе к столу и сажусь на стул. Стул хороший, он мягкий, но мой мне нравится больше. Он стоит у самого стола, так что я правым плечом упираюсь в столешницу.
- Нравится тебе, когда за тобой ездят? Да? - ухмыляясь спрашивает Пламенев, он продолжает курить и в кабинете становится дымно, здесь плохая вентилируется. Я заглядываю в пепельницу, она с горкой набита окурками. – Может объяснишь Дима, почему не пришел? Да и за одно почему тебя дома не застать?
- Я не знаю, - отвечаю я, бесполезно было бы в этой ситуации ссылаться на Коляна.
Пламенев откидывается на спинку своего стула. Его стул без сомнения лучше, чем мой. 
- Ничего ведь здесь страшенного нет, - говорит он, - я просто пытаюсь восстановить картину того дня, когда убили Антона. Для этого мне в соответствии с законом требуется допросить всех, кто был там, и выяснить у них все: что они видели, что слышали, чем занимались. Иногда ведь даже звук имеет значение. Да-да именно так. По звуку и дела порой раскрывают. Я ведь всех соседей твоих уже допросил только ты остался, а ты бегаешь от меня, я этого не люблю. К тому же и объяснение мне какое-то никакое дал, так не пойдет. Я понимаю, что тебе не хочется здесь сидеть. Мне ведь тоже не хочется, я бы лучше посидел бы дома телевизор посмотрел пиво попил, но служба, есть служба, - он глубоко затянулся и погасив сигарету в пепельнице, выдохнул, - я вот предлагаю тебе быстро все вспомнить, ответить на мои вопросы и разбежаться. Как тебе такое?
- Я согласен все рассказать, - ответил я, желая действительно быстрее покинуть это место.
- Вот и хорошо, - согласился следователь. – Сигарету? – спросил он, двигая пальцем пачку к краю стола.
Согласившись, я кивнул и взял пачку сигарет. Сигареты были с фильтром, я не помню, курил ли я когда-нибудь такие сигареты. Я достал одну, и, чиркнув спичкой, прикурил. Дым сигареты почти не чувствовался, казалось, что сигарета не курится. Желудок извернулся, скрутившись и заурчав. Ужасно хотелось есть, но табак перебил голод. Он повернулся к монитору, забегал по нему глазами, одновременно щелкая мышкой, - Фамилия, имя, отчество?
То ли потому, что я поскорее хотел уйти из его кабинета, то ли потому, что кавказец заразил меня своей откровенностью, либо все дело было в следователе, так как он производил впечатление человека, хоть и строго, но располагающего к откровенности, я начал рассказывать ему все, что я знаю.
- Вообще-то все называют меня Димой. Один человек, с которым вы уже успели пообщаться, так вообще назвал меня Димой Маликовым. Вы, наверное, посмеялись над этой шуткой. Если откровенно, я давно смирился, что меня так зовут, поскольку имени своего не помню, и даже не представляю как бы меня могли звать… Алексей, Денис, - это бы не имело никакого значения, а каких-либо официальных мероприятиях я не участвую. Мое имя, в сущности ничего не значит, поэтому и вам я могу сказать только то, что зовут меня Дмитрий, фамилии и отчества, к сожалению, я вам сказать не смогу, потому что не знаю их. Если бы знал, то, конечно, сказал бы вам их.
- Что-то я не понимаю, - озадачился следователь, пристально глядевший на меня, пока я все это говорил, - то есть фамилии и отчества вы своего не знаете, а как же ты живешь? Да и где же твой паспорт?
- Я искреннее говорю вам, что не знаю своей фамилии и отчества, а паспорта своего я никогда не видел, хотя кажется, знаю, что это такое. Я им не пользовался, и не задумывался о его существовании, если он не нужен, так зачем ему быть. Я не исключаю, что он был у меня, но где он сейчас я не смогу и при всем желании вам ответить. Простите уж меня, но имя Дима тоже кто-то из соседей придумал, так им было, по всей видимости, удобней.
- Так, - протянул Пламенев, - Хорошо. Я даже не знаю, что мне писать в протоколе, я с таким не сталкивался никогда, - он засмеялся, - когда ты родился? – я не успел открыть рот, как Пламенев утвердительно продолжил, - этого ты тоже не знаешь.
- Я ощущаю себя лет на тридцать, может быть чуть больше, но точной календарной даты не скажу. Она наверно была в паспорте… Но опять же дата эта мне пока не понадобилась, потому о ней я даже не задумывался.
- Я так понимаю, что спрашивать о месте твоего рождения, месте жительства, гражданстве, месте работы, семейном положении, судимости, - он пробежал глазами по монитору, потом снова посмотрел на меня, - не имеет никакого смысла.
Я затянулся сигаретой, Пламенев подвинул ко мне пепельницу.
- Почему же, - отвечаю я, - я могу ответить, - проживаю я по улице Малышева дом 39. Я этого также не знал, но вы сами написали повестку мне по этому адресу и теперь я осведомлен.
- Ну да-да, - отозвался Пламенев, - это понятно. Но остальное как же? Судимости? Семейное положение?
- Судя по моему телу, - начал я, - судимости у меня нет, так как нет никаких наколок. Я понимаю, что это слабый аргумент, но каких-либо иных свидетельств у меня не имеется, но мне кажется, что я, конечно, не судим, потому как об этом ничего не помню, хотя и помню я очень мало. Я живу один, и не видел у себя на пальце кольца, что может свидетельствовать о том, что я холост, - Пламенев закатил глаза, - согласен, что паспорт во многом бы смог помочь нам, но я его никогда не видел и вообще сомневаюсь в его существовании. Точно я вам могу сказать, что я не работаю, с гражданством вам опять же не помогу…
- Ну, если ты не работаешь, то живешь  ты на что? -  повысив голос спрашивает Пламенев, - Воруешь? Или Побираешься?
- Нет, раз в месяц мне приносят деньги. Женщина - почтальон, приносит мне пособие, небольшое, но на жизнь хватает, чтобы поесть, но не всегда, конечно, - я улыбнулся Пламеневу, но его лицо оставалось бесчувственным.
- Что это за женщина? - спрашивает он – Когда она приносит тебе пособие?
- Скоро должна принести, она приходит, когда деньги у меня заканчиваются, - я потушил окурок, - я говорю ведь женщина-почтальон.
 - Ты ведь должен в каких-то документах расписываться, а там и фамилия, имя, отчество должны быть, накладные, там ордера, дата рождения, может быть, - спрашивает следователь, - где-то за получение расписываешься?
- Нет, я нигде не расписываюсь. Просто она достает деньги и дает мне их, я забираю, а когда они заканчиваются через день или два она снова приходит. Раз в месяц она наверно приходит, - подумал я вслух.
- Хорошо. А когда она следующий раз придет, ты сможешь сказать, чтобы она пришла ко мне?
- Я передам, - соглашаюсь я.
- Ладно. Не поверишь, не знаю, что с тобой делать? Сколько лет работаю, с таким первый раз сталкиваюсь, - я пожал плечами, не зная, что на это сказать и что ему посоветовать, - Как протокол то мне теперь оформлять, - он достал из пачки сигарету и закурил, - что молчишь? Что мне писать в твоей анкете? – громко сказал он. Я вздрогнул, но промолчал. – Ладно,- он повернулся к монитору и начал стучать по клавиатуре. Клавиатура издавала мягкие щелчки, которые чем-то напомнили мне музыку. Монотонную, однообразную, но все же музыку.  Я вспомнил о Иваныче, и музыке, которую мы вчера слушали, и мне стало спокойно и легко.
- Так, - прервал мои мысли следователь, - я разъясняю тебе, что в соответствии со статьей 51 Конституции РФ ты можешь не свидетельствовать против себя самого и своих близких родственников. А также предупреждаю об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний. Все понятно?
- Да, - отвечаю я.
- Желаешь давать показания? – говорит Пламенев, - Да, желаешь,  - отвечает сам, при этом стучит по клавишам. На учете у психиатра, нарколога состоишь?
- Нет, не состою.
- Не состоишь, - протягивает Пламенев, ударяя по клавиатуре. – Так, скажи мне, что ты делал в день убийства? Кто приходил к вам на этаж? Кого-то подозрительного, может, видел? – спрашивает следователь и пристально смотрит на меня, так что мне становится не по себе.
Я попытался вспомнить, что происходило в тот день.
- За день до этого, я пил пиво. У меня оставалось немного денег. Я отправился вечером в киоск и купил себе два литра пива. Я сидел в комнате и пил пиво весь вечер. За весь день я съел только кусок хлеба, а потому быстро опьянел, но вскоре протрезвел и лежал у себя в комнате. Несколько раз я ходил в туалет, но Антона в этот день не видел. Несколько раз я ходил в туалет, но Антона не встречал. Видел Ольгу, Катю пировали они на кухне и курили. Нет, точно, Антона не видел в тот день. Потом я остался в своей комнате, и не выходил. Я долго не мог уснуть, потому что пьян был, со мной такое бывает, что, выпив, я не могу уснуть. Во сколько я проснулся, не знаю, казалось, что уже день.
- Как ты понял, что день? – перебил меня следователь.
- Я не могу сказать, - продолжал я, - почувствовал что ли, ну и светло за окном было, как днем. Ну а потом я сидел в комнате, курил, ничего не делал. Слушал, как за дверью соседи ходили. Ничего больше.
- Кто ходил из соседей? – спрашивает Пламенев.
- Я не знаю точно, но по-моему был Колян, Мишка был, Ольга шарахалась  с Катей, вроде бы, - Пламенев стучал по клавиатуре, - музыка у Иваныча вроде играла. Потом тихо стало. Я даже удивился, какая-то необычная вязкая тишина, такой не было вроде бы никогда в моей жизни. А потом крики, я бы сказал даже вопли, но я сразу не вышел, испугался, наверное. Да и не мое дело, кто там визжит, у нас там постоянно кто-то визжит, так что я и внимания этому не придал. Но потом, когда услышал, что Анна Германовна кричит, решил выйти, она никогда раньше так не кричала. Подумал что-то не то и вышел.
- Что еще видел? – продолжает Пламенев, - Может кто-то посторонний был в доме вашем?
- Нет, больше никого не видел, все свои были, - я промолчал про силуэт в окне, напротив, не стоит всем про него знать. Чем меньше людей про него знают, тем мне спокойнее, к тому же она в нашем доме не была.
- Пользы от тебя конечно, как от козла молока, - безразлично сказал Пламенев.
В кабинете было дымно от сигарет, он погряз в этом дыме так, что контуры его стали нечеткими, мне показалось, что он мираж.
- А что я могу сказать, если я ничего не знаю, - ответил я ему.
- Что можешь про Антона рассказать? Охарактеризовать его как то?
- Ничего хорошего не могу о нем сказать, хоть и о мертвых нельзя, но все же. Что хорошего модно сказать о человеке, для которого нет ничего святого. Антон был такой человек, который смог бы, как мне кажется и убить, только бы добиться того чего хочет. Мать свою, Анну Германовну. Почем зря лупил, лишь бы денег она ему на водку дала, а работать сам не хотел. Неправильно это, потому и говорю , что человек он не хороший, противный человек. Деньги от матери выпросит, побьет ее, да  спасибо не скажет даже, и с дружками со своими пировать дальше. А напьется, так вообще на всех прыгает, то с кулаками, а то и нож с кухни схватит. Парни руки ему повяжут, так вроде успокоится, а потом в комнату уходит к себе. Вечером же слышится, как Анна Германовна в страхе кричит, ревет. Тут-то все знают, Антошка злость срывает. Ни черта у него за душой, ничего ему не надо было.
-  Понятно, - настукивает по клавишам Пламенев, - Еще что-то?
- Да что еще, вроде нечего больше.
- Как ты думаешь, кто его убить то мог? – спрашивает следователь, - Анна Германовна могла?
- Нет, она точно не могла, какая мать такое сможет сделать, нет, она точно здесь не причем. К тому же она до сих пор переживает, плачет постоянно. Даже не знаю, кто мог бы. У меня нет мыслей даже. Все у нас вроде спокойные. Со своими тараканами, но все же. А вы с Анной Германовной общались, - Пламенев кивнул головой, - так она разве не рассказала, что видела этого, который Антоху того. Глаза у него сказала бешеные, сам как дикий зверь, пили говорит они вместе. Больше ничего не рассказывала, вы с ней переговорите еще по этому поводу. Боится она только по этому поводу. Поговорите с ней обязательно еще. 
- А тебе  откуда это стало известно?
- Так Анна Германовна и сказала, - говорю я.
- То есть со слов Анны Германовны тебе стало известно, что она видела убийцу своего сына, - уточняет Пламенев, - А мне то почему она ничего не сказала, а?
- Этого я не знаю. Боится, она говорила, очень боится его, да и вас думаю тоже.
- Меня то чего она боится? - удивленно глядит на меня следователь.
- Вы ведь не такой как мы все, вы чужой. У вас карьера, костюм, зарплата тут же – вы как будто из другого мира вообще. Все вас побаиваются и Анна Германовна, и я, да и Ольга, и Иваныч – все. – Пламенев смотрел на меня недоумевающее, он всматривался в меня так, словно пытался найти разгадку моих слов в моей внешности, - А в целом, я считаю, что так Антону и надо: коли жил как собака, то и помирать ему как собаке надо. Все сбалансировано в мире. Накопилось в нем грехов – от жизни его бестолковой и нашелся на его жизнь охотник. Так и на убийцу этого тоже охотник найдется. Уверен я, что не лучше Антохи, он по сущности своей. В подворотне может где-то уже мертвый валяется. Вообще не понимаю, зачем он вам нужен, время свое только тратите зря. 
- Мы в деятельности своей законом руководствуемся. А закон говорит, что не может каждый сам решать, кого убить или нет. За убийство отвечать человек должен и если не перед Богом, то перед государством и передо мной лично, если так выйдет, - Пламенев говорил своим раскатистым голосом, как будто читал с листа, в лицо его стало серьезным, - Нет в мире никакого баланса, выдумки все это. Мир болтает из стороны в сторону, как в шторм. Мало кто может на ногах устоять, да и все вокруг летает: склянки, банки, да еще и наблевано вокруг от качки. Баланс этот как ты говоришь, мы только сдерживаем: тех, кто не может уже качку переносить, либо в трюм, либо за борт, а то весь корабль потонет. Поэтому и законы есть, правила, чтобы бы граница баланса этого обозначены были. А к балансу мы приводим мир этот. И пусть Антон этот откровенное говно по жизни своей, никто никому не давал права его убивать, а значит и рассуждать тут нечего. В библии еще сказано «не убий», и я ради того, чтобы мир этот ко дну не пошел, найду этого гада, и сядет он, надеюсь надолго, - Пламенев щелкнул мышкой, и зажужжал принтер, выдавая листы бумаги. Пламенев протянул их мне, а сам закурил.
- Посмотри, проверь, чтобы все верно было, в местах, где написано «подпись», поставь подпись. Под текстом напиши «с моих слов напечатано, верно, мной прочитано» и подпись рядом тоже. 
Я начал изучать листы. В заголовке значилось «Протокол допроса свидетеля». Я начал просматривать его в нем было все о чем я говорил, и о чем спрашивал Пламенев, кроме моих слов о бесполезности розыска и мирового баланса.
- Смотрю я вот на тебя, - говорит Пламенев пока я читаю, - странный ты тип: биографических данных твоих я совершенно не знаю, тихий такой и спокойный вроде, но Антон был не хороший человек, и смерть его вроде само собой разумеющееся с твоих слов, да и искать убийцу бесполезно, да еще и мать Антона видела какого-то мифического убийцу, которого мы ищем и вряд ли найдем, какой-то ты не простой тип, не ты ли его и убил. А что мотив у тебя есть, скажем «личная неприязнь».
Я посмотрел на следователя. Он смотрел на меня в упор, слова его вовсе не были похожи на шутку. 
- Но я его не убивал. Я вряд ли могу кого-то убить, не такой я человек, - оправдываюсь я, пытаясь развеять возникшие подозрения.
- Да все вы так говорите, а оказывается и не такие, могут. Напился ты накануне, да и выпил гораздо больше, чем рассказываешь мне. Проснулся с похмелья – голова болит. Пошел к Антону опохмелиться попросить, так как сосед один не пьет, а другие наркоманы. Антон тебя послал конечно, так как сам маялся от того же. Ну слово за слов и повздорили, ты его бац и ножиком. Анна Германовна может и видела все, но специально придумала про кого-то другого, чтобы тебя выгородить, благодарна потому что тебе. Избавил ты ее от мучителя. – Пламенев затянулся, - Все прочитал.
- Прочитал, - говорю я, Пламенев положил передо мной ручку.
- Подписывай, пиши, - говорит он. Я начинаю, ставить кресты во всех обозначенных местах, - я так то мог бы тебя сейчас прямо закрыть, но не буду, - продолжает следователь, - ты то вроде не плохой человек, по крайней мере, кажется лучше, чем остальные населяющие ваш притон. Поэтому есть у меня к тебе предложение, выбор, я тебе сразу скажу, у тебя не большой, либо соглашается, либо сейчас же я тебя закрываю, и после завтра выхожу на арест. Под стражу тебя возьмем, судья вряд ли мне откажет, а потом и дело буду в отношении тебя заканчивать, тут уж извини мне деваться некуда, а дела должны быть раскрыты такой порядок. Ну так, каков твой выбор.
- Какое предложение? – спрашиваю я, понимая, что при таких условиях вариантов у меня и вправду нет.
- Я знал, что ты не дурак, - говорит Пламенев, - в общем дело тут такое: возвращаешься домой сегодня, смотришь на всех, разговариваешь со всеми и с Анной Германовной подробно, а потом говоришь мне кто убийца.
- А если я не смогу этого узнать, - спрашиваю я, - что мне тогда вам сказать.
- А ты узнай, постарайся, либо выбери того, кто тебе больше всех не нравится, и показания мне даже, вроде как  видел, как он убивал, потом тебе пригрозил, но ты со своей сильной гражданской позицией не смог молчать и все рассказал. Ясно? – он смотрит на меня несколько секунд, кажется, вовнутрь меня заглянул, так что в груди у меня похолодело. Пламенев выхватывает протокол у меня из руки и просматривает  его.
- Понял, - говорю я, не понимая, как я смогу все это сделать, но сам садиться в тюрьму я тоже не хочу.
- Ну и хорошо, - смотрит на меня Пламенев, убирая бумаги в стол, - Этого разговора у нас не было, узнает кто-то сядешь и не выйдешь больше, я тебе обещаю.  Даю тебе пять дней. Теперь, давай, дуй домой.
Я поднялся со стула, ноги отекли и не слушались. Я ринулся к двери и вышел в коридор. Почти бегом я направился к двери через которую вошел сюда. Как только я подошел к двери, она открылась. В коридор вошел высокий мужчина с рыжей головой и такой же щетиной. Меня окатило запахом табака. Лицо его продолговатое с большим носом показалось мне очень знакомым, но откуда я не смог. Мы на несколько секунд встретились взглядом, я выбежал из дверей, слегка оттолкнув его.
Я быстро пробежал по лестнице и оказался на улице. Уже был вечер и на улице темнело. Только сейчас я подумал о том, как я буду добираться домой, ведь я совершенно не представляю, где мой дом и как до него дойти. Я еще помнил, где остановилась машина, и ту улицу, на которой мы свернули, но остальная дорога совершенно вылетела из моей головы. Оставаться здесь было нельзя, и я дошел сначала до места нашей остановки, а потом и до дороги по которой мы ехали. Я свернул направо. Дома и магазины на первых этажах были именно те, которые мы проезжали, потому я не сомневался, что иду верно. Я прошел около 50 метров и оказался на перекрестке. Я свернул направо и пошагал дальше, надеясь натолкнуться и на этой улице на что-то знакомое в обстановке.
На улице было тихо. Ни души не было видно. Вдалеке виднелись тянущиеся к нему высотки и строительные краны. Я шел как можно быстрее, понимая, что становиться все прохладнее. Моя одежда не была предназначена для осени и зимы, а китайские шлепки нисколько не согревали мои ноги. Ничего знакомого я не видел, потому совсем растерялся и даже запаниковал, разочаровавшись найти путь домой. Я дошел до перекрестка и остановился у светофора. Он горел красным. Горел для меня одного, ни машин, ни людей рядом не было. Я ждал зеленого цвета. Не успел он загореться, как я услышал шум шин, и рядом со мной остановился полицейский уазик. И с машины вышел высокий мужик, с автоматом на плече.
- Документы можно ваши, - говорит он, суровым голосом.
- У меня нет, - отвечаю я.
- Тогда в машину и проедемте с нами.
- Мне домой нужно, - пытаюсь отказаться от поездки, - Почему нужно ехать? Я только что от следователя иду.
- От какого следователя? – спрашивает мужик.
- По-моему Пламенев, - отвечаю я, - я устал, очень хочу домой, может я пойду, - говорю ему, делая шаг на дорогу.
- В машину, - мужик передергивает затвор.
- В чем дело все-таки? – продолжаю спрашивать я.
- Я не знаю такого Пламенева, - мужик скидывает автомат с ремня, - ты по ориентировке проходишь, давай в машину.
Я повинуюсь и следую туда, куда указывает мне полицейский. Он указывает мне на зданий отсек для перевозки задержанных. Я залажу в него, и дверь захлопывается. В отсеке темно, но я нащупываю скамейку и сажусь. Машина заводится, и мы куда-то едем. По пути несколько раз останавливаемся. Двери в моем отсеке открываются, и все тот же здоровый полицейский заталкивает в него еще двух парней. Сейчас здесь тесно, но вскоре машина останавливается, двери открываются и нам говорят выходить.
Нас проводят в отдел полиции. Полицейский за столом с редкими волосами просит достать личные вещи: телефон, часы, кошелек. Я говорю, что ничего у меня нет. Он спрашивает фамилию, имя, отчество – уже второй раз за день. Я называюсь «Маликовым Дмитрием Артуровичем». Вспомнив про следователя, я украл его имя для своего отчества. Он отправляет меня прямо по коридору в комнату для ожидания. Я дохожу до комнаты. Посередине стоит столик, вдоль трех стен буквой «П» - лавки, на которых уже сидит человек шесть. Есть одно место, и я присаживаюсь рядом с ними. Потом в комнату заходят и те парни, с которыми я ехал. Все люди, которых собрали здесь абсолютно разные: высокие и низкие, бородатые, волосатые и лысые, все абсолютно не похожи. Лысых трое, они были в самоволке и совершенно не рады задержанию, потому громко обсуждают, что если узнает взводные и «кранты». Свет электрической лампочки играет в их лысинах. Остальные молчат: кто дремлет, кто смотрит в потолок, кто в ноги. Я смотрю в ноги. По какому принципу, по какой причине собрали нас здесь всех мне неизвестно.
С интервалом в несколько минут из коридора слышаться фамилии. Люди по одному уходят и больше не возвращаются.
- Маликов, - слышу я из коридора, я встаю и отправляюсь назад по коридору.
Все тот же полицейский спрашивает у меня адрес, и я ему отвечаю.
- Встань к стене, - говорит он. Я встаю, - Да не сюда, - кричит он на меня, туда, - он показывает на кусок бумаги с черными делениями, - к линейке встань я тебе говорю.
Я встаю. Он достает фотоаппарат и фотографирует меня.
- Теперь в профиль, - я поворачиваюсь и снова снимок. – Смотри теперь левым глазом в угол слева под потолком, - я смотрю вспышка. - Свободен, - говорит полицейский, - Вещей не было.
- Нет, - говорю я.
- Ну, все свободен, свободен, - говорит он.
Я выхожу, на улице уже темно. Осень берет свое: как только вышел я ощутил жуткий холод. Над крыльцом горит лампочка, вокруг которой кружат последние в этом году мотыльки. Я спустился с высокого крыльца и остановился у дороги, понимая, что не представляю где мой дом, и как мне до него дойти.