БАТЯ

- Не зашиблись? – спросил Петька Михееича.
- А хоть бы и зашибся, а хоть бы руки и ноги переломал, так всё одно, я тебя до конца дней своих привечать обязан и пред столом стоять пока ты гостишься, за ту минуту, за ту секунду, что оберег жизнь мою, не жалев своей, и сам буду век помнить, и детям и внукам накажу, то же почтение выказывать потомкам твоим. -
- Да что Вы.., да что Вы – только и успевал вставлять, смущаясь, Петька.
- А через то, до конца войны ты мне не в подчинение, а за сына единокровного – закончил Михеич.

Они лежали в воронке, в которую дважды или трижды до этого попадали снаряды, во дне ее бесформенного брюха клокотало месиво снега, глины, воды, дерна, паря гнилью и горелым порохом. Их шинели, как мох пропитались этой коричневой кашей, лица перемазаны, руки были, словно, в вязаных драных рукавицах, а на ногах глиняные колоды. Но они были счастливы, тем недолгим солдатским счастьем, которое испытывает, наверное,  каждый, кто спасается от неминуемой гибели, когда мысленно, ты уже и попрощался с этой жизнью, но, не успел вспомнить чего-то главного, такого, чего не вспомнив, нельзя погибнуть.

Еще рвались слева и справа, впереди и сзади мины, гремели винтовочные выстрелы и стрекотали автоматы, но чувствовалось, что бой утихал. Как говаривал Михеич: «оружие устало». Они сидели на корточках, глядя друг на друга, и улыбались: позади еще один бой, еще один день войны, а они живы! И нет ничего в мире важнее этого! Им еще предстояло вылезти из воронки и проползти, без малого километр к своим окопам, но об этом даже думать не хотелось – все эта такая ерунда, по сравнению, с тем, когда бежишь навстречу пулям и осколкам, и думаешь каждую секунду, что вот-вот вонзится в тебя грязный металл, что вот сейчас, именно в тебя целится это дьявольское отродье, строчат пулеметы, извергают свинцовые плевки автоматы, визжат мины, и все это чертовско'е железо несется именно в тебя, а ты не гнешься, не забиваешься в щель, а бежишь всем этим тысячам смертей, навстречу!
Атака! Атака! Атака! Самое трудное встать во весь рост, самое страшное - первые минуты, когда секунда равна жизни и наоборот, жизнь, прожитая и еще не прожитая, со всеми ее тревогами и радостями, не сможет перевесить эту одну самую, возможно роковую, секунду, кою в обычной жизни и не замечаешь. Сравнить это можно, пожалуй, с полем подсолнухов и одним семечком:  разве может семечка-секунда перевесить целое поле-жизнь. Может! Выпало семечко до срока, выклевал его стальной клюв ворона, и увянет поле, поест восходы сырая ржа. Вот такая философия войны.
А, пробежав несколько десятков метров, преодолевая страх и внутренний озноб, эти мысли улетают вместе с проносящимися мимо пулями и снарядами, появляется, откуда не возьмись, легкость и уверенность, что именно тебя не могут убить, и ты уже не щупаешь глазами землю, ища укрытие, не спотыкаешься, замедляя шаг, но летишь вперед, смотришь в глаза врагу, в огненные чрева орудий, и чувствуешь рядом дыхание товарищей.

                *   *   *   *   *

Михеич, был уже в годах, перед войной разменял пятый десяток, в петлицах его шинели тускнели четыре треугольничка звания сержанта – командира отделения, отделенный как почиталось раньше. Воевал он с сорок первого года и считался одним из самых опытных бойцов в батальоне, хотя главный опыт, как он сам любил повторять: и в бою и в отдых быть поближе к земле, не лезть на рожон, не супротивить  начальству – в общем, не высовываться. Роста он был не выдающегося, но крепкий и жилистый. Одно слово – мужик. Этим он был в отца, как  и три его старших брата, все получились крепыши-боровички. Семья у них вышла дружная, мужчины работящие, жены, им под стать – хозяйственные, детишки опрятные, ласковые. Но лихо и их не миновала. Глава семейства помер, за ним улетела и его голубушка, как он зывал супружницу Гликерию. А  тут случился и великий перемол крестьянства. Михеичу тем повезло, что детский  друг, с кем он с измальства удил на речке пескарей, вместе босяками пасли дворовую скотину, став постарше, дергали за косы девок,  был партейцем и комсомольским заводилой,  вовремя подсказал: за неделю до приезда уполномоченного, сдал всю скотину и половину инвентаря в «Светлое будущее», как нарекли их артель. Жену по грамотности записал в учетчицы, а сам определился на скотный двор, дабы быть рядом со своими коровушками, впрочем, скотину вскоре развели по родным дворам - кормить было нечем, а зима безвозвратно наступала. Старших братьёв, не пожелавших добровольно расстаться с добром, тоже направили к светлому будущему, правда, подале от родных мест. Первое время доходили от них невеселые вести, а погодя и их не стало.
Работать спустя рукава, Михеич обучен не был, потому всегда числился в передовиках, и «трудодень» был в избытке, и «Грамот» с премиями ему не жалели, ставя в пример, как перековавшегося, да и приработок случался – тем и жил, тем и кормил семью, пополнявшуюся через год на третий.
И как все крепкие мужики, Михеич отличался цепким умом, смекалкой и немногословностью, умея, придавать каждому слову вескость. А уж чтобы разговорить его – надобно было событие.

                *   *   *   *   *

Вот такое событие и произошло в этом бою. Атака захлебнулась, был дан приказ отходить, а сержант не услышал, продолжая перебежками двигаться вперед. И только Петька бросился за ним, а, нагнав, навалясь всем телом, сиганул вместе с ним в воронку,  секундой позже рядом прогремели один за другим три взрыва, к ним в довесок прилетело несколько комьев рваной земли и разодранный хвост одной из мин, который, пошипев и побулькав, скрылся в жиже.

                *   *   *   *   *

Петька Михеичу приглянулся сразу, как только, полгода назад прибыло пополнение 18-летних пацанов, плохо обученных, голодных, и слабо представляющих себе настоящую войну. Его определили к нему в отделение, и он целый месяц возился с ним, как с ро'дным дитятком, где подзатыльником, где добрым словом вдалбливая законы и правила окопной жизни: «покуда война – покуда надобно ползком», «покуда бомбят – зарывайся, да поглубже» - увещевал отделенный. И мальчишка потянулся  к нему, во всем слушался и старался держаться вблизи. Доводилось, и спать под одной шинелькой, и из общего котелка единой ложкой в очередь варево хлебать. Как признавался Петька, что другого батьки ему было бы и не надобно, коли был бы – безотцовщина, что и говорить.

   Парень родом был из небольшого волжского городка, родителя не помнил, и всю мужскую науку постигал на улице, да от соседей – отцов друганов (кто молоток в руки вложит, кто словом подсобит),  коих, по безобидному укладу его характера, было у него много. Доброта к людям, это, наследство матери, женщины скромной и ласковой, работавшей на дебаркадере кассиром. Работа ее была не тяжелой, но хлопотной, особенно в навигацию, тогда видел ее Петруша, как с детства звала его мать, только поздними вечерами. Работа не была прибыльной, но и голодать не давала, свежая и слабосольная рыба были в доме всегда и зимой и летом, в мирное время, и в первый, самый тяжелый, год войны. Верно, с кем-то из рыбаков или заезжих морячков и нагуляла она своего Петрушу, впрочем, тем и была счастлива.
Повестка в армию пришла недели через две, как исполнилось пареньку восемнадцать лет, случилось это аккурат в первый весенний день. На войну мальчишка не стремился, в военкомат не бегал, приписывая себе лишний годок, но и таиться, не собирался. Один из мамкиных знакомцев предлагал устроить его учеником токаря на нумерной завод, где, на основные профессии полагалась бронь, но Петька ответил ему не по годам серьезно: «Призовут, пойду воевать - не хуже других». Мать всплакнула, ну да делать нечего.

                *   *   *   *   *

Чувство радости спасения, переполнявшее сердца, сменилось тревогой за безопасность их убежища, противник мог выслать разведку, отыскивая среди убитых раненых наших солдат, так называемых «легких языков», и потому приходилось периодически карабкаться по кисельной глине до края воронки, всматриваться и вслушиваться в окрестность.

Названные родственники решили дождаться сумерка, чтобы с наименьшим риском добраться до своих позиций, тем боле, что последние осенние деньки коро'тки. Отсыревшая амуниция не берегла от холода, приходилось прыгать, махать руками, приседать – хоть как-то двигаться для согрева. Для того и часто курили,  разгоняя каской, клубы дыма от влажного табака, дабы немцы не приметили их укрытие.
Над ними распласталось огромное ватное небо и казалось, что оно вот-вот рухнет всей своей рыхлой серой массой на землю, солнца не было видно даже проблеска, ни крика птиц, ни шуршания сухих стеблей пожухлой травы - время застыло.

Михеич, когда выдавались редкие тихие минуты без дела, всегда думал о семье: как они там без него, справляются ли по хозяйству, не голодают ли, помогают ли дочки, а у него их было аж четыре, матери, ведь еще год другой и зацветут невестами, улетят весенним ветерком - не удержишь. Может, потому и привязался он к этому хорошему мальчишке, что не было у него сыновей, да и верно уже не будет, даже если его и не убьют, во что он слабо верил, вряд ли его Александра, сможет зародить - недолог бабий век, да и война - пока упьется кровью, наестся живого мяса - все соки выжмет, все жилы вытянет, а другой жены он себе не мыслил.
- Михеич, Михеич, - тряся за рукав и возвращая отца семейства в воронку, полушепотом позвал его Петька, - а расскажи про медаль.-
- Так что рассказывать, ты ведь, поди, слыхал. –
Он любил рассказывать этот случай, и всякий раз, если его просили, не отказывал. Сержант был одним из немногих в роте, на чьей груди красовалась боевая награда, истинно солдатская медаль «За отвагу». И пересказывал он историю более для себя, нежели для слушателей. Но Петька, желая скоротать время и потрафить старшему товарищу, не отставал.
 – Ну, расскажу, коли надобно, слушай.  Случилось то весной, еще до тебя, ротного связиста нашего, снайпер подстрелил (не в смерть – в плечо), когда тот плохо таясь, вылез из окопа идти по перебитому где-то проводу, ну и политрук «упросил» меня подменить связиста – найти обрыв, а связь была нужна позарез. Вылез я в другом месте, да и пулеметами прикрывали, и пополз, даже винтовку не стал брать, лишняя обуза, только две гранаты заткнул на спине за ремень - живым, случись чего, не сдамся. Добрался до леска и уже на полусогнутых пошел по краю вдоль проводка, спустился в ложбинку и вдруг слышу говорок, затаился, снова разговор, разобрал - не по-нашему, тихонько вылез, в метрах пятидесяти лежат две немчуры на мураве и греют пятки  весенним солнышком. Ах, вашу мутер, думаю, - не война, а курорт. Встал за березу и бросил гранату в их сторону, но по дале. Прогремел взрыв, вскочили босяки, винтовки в стороне валяются, озираются, выхожу я из-за дерева с поднятой в руке второй гранатой, и заорал, как озверелая собака, «хенде хох», они от страха пали на четвереньки, руки к небу - оказались тоже связисты. Ну, я винтовочки их собрал, сапожки связал попарно и повесил каждому на шею, навроде хомута, в кустах нашлись две катушки с кабелем – сунул им в руки, чего порожняком идти-то, и бегом к нашим окопам. Так всю дорогу не пригибаясь, и пробежали, их землячки даже огонь открыть не успели, только когда уже были в переднем окопе, пальнули редкими очередями, да несколько мин разорвались невпопад.
От этих субчиков толку было мало, ценнее оказались, помимо сапог, эти катушки с проводом, медным, в резиновой оплетке, можно и посуху, и по воде класть. Вот за то и медаль. -
- Да, вот бы мне так. – задумчиво произнес Петька.
- Ну, поговорили, пожалуй, что и пора – сказал Михеич, - давай засмоли'м дорожку, как водится на посошок, а то, как все сложится, когда еще придется – неведомо. -
Петька,  в который раз свернул цигарки, если они были вместе, это всегда было его почетной обязанностью, но табачок и газетка  - «бати», как он уже привык про себя и за глаза называть сержанта. Курили они часто, но понемногу, как правило, одну на двоих, а в этой яме и того хуже, то обмочат половину мокрыми руками, то упадет недокурок в грязный и хлипкий снег при передаче, и тогда приходилось разворачивать скрутку и ссыпать табачок обратно в круглую баночку Михеича. На это раз покурили всласть – до кончиков пальцев, ни понюшки не пропало.
В небе то и дело вспыхивали огоньки ракет, иногда в никуда постреливали, несколько раз вдали одиноко ухнули мины, все это было обычным делом на ничейной полосе, дозорные и той и  другой стороны,  опасаясь непрошенных гостей,  периодически вели предупредительный напрягающий обстрел передовой. Было уже почти темно, когда Петька и Михеич выкарабкались из своего укрытия.

«Скорей бы доползти» - подумалось им в одновременно. (Их ждала добротная землянка, в которой они обжились: сколотили широкие деревянные нары, соорудили стол из двух темно-зеленых артиллерийских ящиков, вход завесили старой дерюгой. Недавно разжились печкой, морозов пока не было, и ее топили редко, только для обсуха, предзимки случались – но земля еще хранила тепло знойного лета, да и как завалятся семь мужиков вповалку на нары, так жарко становилось и без подогрева. «Ну, насмердели! Ну, насмердели!» - ворчал по утру Михеич, встававший раньше других, распахивая полог.)
Обратный путь не оказался проще. Петька, вылезая из воронки последним, наткнувшись на Михеича, поскользнулся и упал, задев в падении курок винтовки, которую держал в руке – выстрел, как колокольный набат, разорвал вечернюю тишину. И началось светопреставление: фейерверки ракетниц, огненные стрелы трассирующих пуль, разрывы мин взметали фонтаны грязи, грохот, вой. Немцы, решив с перепуга, что это очередная атака «ива'нов», открыли яростный огонь в их направлении, противная сторона, предполагая вылазку фрицев, ответила тем же. Товарищам не оставалось ничего другого, как снова нырнуть в  прокисшую воронку. О скорой встрече с сухой и теплой землянкой нечего было и думать, вдобавок ко всему, прыгая в полутьме, скатились в самое гиблое место ямы, окончательно вымокли и перемазались.

Еще с час они просидели, дрожа от холода и вздрагивая от каждого хлопка мины, не хотелось ни есть, ни курить, было только одно желание: поскорее выбраться из этой чертовой воронки, которая их не отпускала, и, чавкая жижей, словно огромная черная жаба квакала «сидите служивы и будете живы, живы, уйдете – пропадете, пропадете»...
Но постепенно «пустой» бой стал стихать и товарищи не сговариваясь, а, повинуясь наитию, полезли по-пластунски из прорвы грязи и смрада. Полезли не гуськом, учитывая предыдущий печальный опыт, а рядком. На это раз все вышло тихо, выбравшись, им пришлось и дальше извиваться ужом по земле напитанной влагой, походившей  более на черный мшарник.
Путь обратно, вместо, казавшейся пустяшной, получасовой перебежки, занял почти три часа, приходилось все время ползти, то и дело, ныряя в ямы и рытвины, при каждой вспышке ракеты, кои не прекращались с обеих сторон, гитлеровцы были начеку, наши тоже не дремали и могли принять их за вражеских лазутчиков. Периодически постреливали короткими очередями пулеметы, а вот минометный обстрел прекратился, и стало полегче.
Они подползли совсем близко к линии своих окопов, уже были слышны отрывистые голоса наших дозорных:
- Ну, что тихо? –
- Да вроде, все спокойно. –
- Давай-ка, подсветим вон ту плешку.-
И тот час в небо взлетал ярко зеленый фонарик, на несколько секунд зависнув, озаряя пространство, заставляя Михеича и Петьку в который раз на две-три минуты замереть.
Снежка, выпало еще с возок, местами он подтаял и просел, перемешавшись с крупинами земли, так что неподвижные фигуры Михеича и Петьки в грязных шинелях, издали вполне можно было принять за взрытые минами крупные комья. Хуже, когда для лучшей видимости запускались сразу две ракетницы, или они одновременно взлетали с разных сторон, и как две одновременно зажженные спички светили в крат ярче. Тогда надежда была только на прогляд постов охранения, либо затаится в каком-нибудь углублении, потому сержант выбирал маршрут от ямки к ямке, постоянно притормаживая, дергая за полу шинели пострела, норовившего оторваться.
До своих оставалось шагов двести, не больше. Петька, по-молодости лет, был сноровистей и подвижней, и ненамного все же вырвался вперед на последних метрах, уж больно хотелось побыстрее закончить этот ползучий поход, но все равно «третьим глазом» чувствовал отстающего Михеича.
Но вдруг его что-то остановило, чувство тревоги наполнило его молодое сердце, заставив сильнее биться. Оглянулся назад, Михеич неподвижно лежал  невдалеке, немного переждав, он еле слышно подсвистнул, раз, другой, ответа не было, тогда взял небольшой комочек земли и кинул его в сторону товарища, уже понимая бесполезность этого. К горлу подкатил ком непоправимой беды, который невозможно было проглотить. Еще не веря в худшее, Петька пополз обратно. Михеич лежал на боку, видно пуля его приподняла, голова запрокинулась, стеклянные глаза были широко открыты и смотрели в черное небо. Петька, сев на колени, положил сержанта на спину, разрывая пуговицы шинели, прильнул к его груди. Из его глаз потекли слезы… Он плакал навзрыд, как плачут дети от несправедливой обиды, и женщины от безутешного горя. Ни что не могло остановить его слез, он забыл об опасности, забыл о ракетницах, забыл о войне…

Когда слезы понемногу иссякли, он встал, взяв Михеича на руки, в полный рост, и пошел к своим. Если б в эту минуту злосчастное поле осветило солнце,  он все равно бы встал; если бы идти предстояло не несколько шагов, а несколько километров он все равно бы пошел; если бы кругом рвались снаряды, и лил свинцовый дождь пулеметов и автоматов, он все равно бы встал и понес Михеича на руках. Ни какие силы, даже силы страха и смерти, что точат души, ломают судьбы, леденят сердца, не могли ему помешать.
Но было тихо, никто не стрелял. До немцев было далеко и они не могли слышать рыдание парня, а свои… уже двое бойцов бежали навстречу.
Михеича похоронили следующим утром, на лесной поляне. Медаль и личные вещи отдали Петьке, обещавшему у могилы навестить семью сержанта. На похоронах парень не плакал, молча стоял, устремив взгляд в зияющую пустоту вырытой ямы, только и сказав, те несколько слов.
В изголовье могильного холмика положили пробитую каску, и вкопали небольшой колышек с привязанной поперек дощечкой, на которой химическим карандашом политрук жирно написал звание, фамилию и дату гибели Михеича.
На другой день на колышке появилась еще одна, зеленого цвета,  дощечка, где ножом крупными неровными буквами было высечено «БАТЯ».