3. Скука

 предыдущая глава "Прибытие эшелона" - http://www.proza.ru/2014/02/04/2455



Семушкин в одиночестве скучал в общежитии.
 
Эшелон должен был прибыть утром, о чем молодой прапорщик узнал  чуть ли не первым  у окна дежурного по части, чтобы сдать ключи от помещения в штабе, где оформлял стенд с документацией. Дежурный, привстав из кресла, возбужденно докладывал по телефону:

– Принял, товарищ майор! Записал… сразу доложу, – и, не сводя глаз с прапорщика, утвердительно покивал и бросил трубку на рычаги, – эшелон прибывает утром, радуйся Сёмушкин!

– Чему, товарищ капитан? – Поднял Сёмушкин потерянный взгляд. 

– Как чему, Сёмушкин? Странный ты какой-то. Ну… водку, например, будем пить со друзья-товарищи…, – помдеж ловко прикурил «беломорину», наверное, сотую за дежурство, – перестанем в наряды эти через день торкаться, – он снял трубку и, привычно кривясь от дыма, принялся накручивать диск телефона,– а погодка-то у-ху-ху – а? Я им не завидую. 

Ковалёв, офицер предпенсионного возраста, самый старый в части капитан и безнадежный холостяк, жил, как и  Сёмушкин, в офицерском общежитии. Все знали капитана как тихого пьяницу, философски ждущего увольнения в запас. Характера бесконфликтного, исполнительный, Ковалёв никогда и никому не мешал – ни на службе, ни в общежитии.  Невысокий и худощавый, был он манерно медлителен в движениях, что становилось еще заметнее после выпитого.  Своим круглым и коричневым, словно печеным, сплошь в морщинках лицом, капитан смутно ассоциировался с пожилым якутом, возможно от того, что  стрельчато-прямые волосы его были совершенно черными и без единой искорки седины. Карие глаза глядели на собеседника взглядом заискивающим, по-собачьи преданным, будь то равный по званию, начальник или подчиненный.

В компаниях Ковалёва не видели: пил он в одиночку, закрываясь в комнате, никогда не напиваясь так, чтобы проспать выход на службу. Страстью Ковалёва были книги. В свободное время он или читал, или пил.

Год тому назад капитан ещё служил в оперативном отделении в штабе соединения. На пьянство Ковалёва, ввиду грядущего увольнения в запас, закрывали глаза,  ценя его за отменное умение оформлять штабные карты.

Сёмушкину, понимающему толк в оформительской эстетике, приходилось видеть работу капитана: руки у него сразу переставали дрожать, из-под них выходили не карты, а шедевры, которые, будучи вывешенными на разборах учений, вызывали профессиональную зависть у операторов вышестоящего штаба, а у своих – законную гордость. 

Капитан на спор без всякого циркуля мог нарисовать идеальную окружность – одним выверенным и быстрым движением фломастера.

Однако Ковалёв все же как-то попался с запахом спиртного генералу, проводившему строевой смотр в управлении бригады.  Генерал, ретивый в принятии решений, не стал слушать оправданий и увещеваний комбрига, и уже через неделю капитана приказом по армии задвинули в самый дальний дивизион на малозначащую техническую должность, где ему и предстояло дожидаться увольнения в запас.

Оперативники тихо плевались и разводили руками. На вопрос начальника штаба бригады, мол, как же это так,  Ковалёв  дал обескураживающий ответ:

– Невезуха, товарищ подполковник. Сегодня понедельник, да ещё тринадцатое число!

В ответ начальник штаба, кинув взгляд на настенный календарь, лишь безнадежно матюгнулся и махнул рукой – свободен.

Семушкин, начав срочную службу при управлении соединения, продолжил её уже в качестве прапорщика в том же дивизионе, где и «прозябал» ныне Ковалев. Дивизионом командовал подполковник Кураев, а начальником штаба был капитан Крутиков. Они как раз прибывали с эшелоном.
 
– Я не пью, товарищ капитан, – грустно сказал Сёмушкин и просунул ключи в окошко «дежурки».

С первых дней службы Сёмушкин, наслышанный о романтике ракетных стрельб, очень хотел поехать на полигон  вместе со всеми, но это не сложилось, так как начальство должно было обновить учебный корпус, командный пункт и имело виды на его оформительские способности. Кому-то "воевать", а кому-то решать задачи здесь, на зимних квартирах. И, надо сказать, Сёмушкина заездили, нагрузили работой «по-полной»: в перерывах между нарядами по службе он денно и нощно водил пером или кистью, или просиживал в красно-чёрной темноте фотолаборатории, проявляя фотографии…   

Подперев голову руками, Сёмушкин меланхолично наблюдал в окно тягостную гибель одряхлевшей зимы. Свет не включал, вяло сидя в сумраке,  двигаться – не   хотелось. Ему вообще ничего не хотелось.

Из окна виднелись округлые сопки, покрытые редким сизым лесом. Лысые вершины их временами скрывались в гонимых ветром тучах. Вид этот за долгую зиму порядком Семушкину наскучил и удручал его. Казалось, что сопки, придавленные снегами, прочно заперли его здесь, как в тюремном дворе, отрезав от всех радостей жизни. 

Медленно  текли  дни, похожие один на другой. Они не привносили в жизнь Семушкина ничего нового и не оставляли никакого следа, кроме тоски и усталости, порождаемой долгим однообразием.

Тусклые мысли его походили больше на размышления пожившего старика, а не молодого человека, в коем всегда должна бурлить энергия. Думалось Семушкину о бренности бытия, об ушедших людях, жизни которых миновали  с той беспощадной естественностью, с какой день превращается в ночь и наоборот.

Представлялись ему эти жизни лишенными смысла: родился – умер. Жизнь короткой искрой проскакивает в бескрайнем мраке времени, остается лишь чирк-прочерк на могильном камне между датами рождения и смерти, потом исчезает и это, а мертвая плоть растворяется  в бесконечности  мира, как соль в воде. И это участь каждого, вот и весь смысл.   

Вспомнился вдруг неприютный погост с покосившимися крестами и убогими, осыпающимися ржавчиной, оградками на могилах, о которых давно уж и вспомнить некому. Такое он видел в глубинке Псковщины, куда ездил знакомиться с сельской родней своей невесты Натальи.

«К чему эта суета, если так со всеми: с  родными и близкими, со мной, с другими. С каждым. Вот, допустим, вовсе уже нет ничего – ни моей прежней жизни, ни Ковалёва, ни Натальи,  ни эшелона, ни этой непогоды,  ни меня самого, и – что?» –  размышлял  Сёмушкин и до боли крепко зажмуривал глаза, пытаясь понять небытие. Темнота!  Но представить себя вне жизни никак не удавалось – вместо предполагаемой пустоты обязательно что-нибудь, да возникало:  какие-нибудь картины, слабые слепки с той же, нудной реальности. Они, то всплывали  в памяти, то, словно медленно вращались в причудливом калейдоскопе, назойливо повторяясь, образуя из поблекшего прошлого новые сочетания, пестрые и нелепые. И ничего с этим не поделаешь.

Плоские и вялые  мысли вызывали сонливость и апатию, отрицали всякие даже незначительные усилия к действию. И Сёмушкин старался забыться, заваливаясь на кровать в одежде.

За окном завывал ветер, подрагивая стеклами в прочных рамах, и, казалось, что всё совершенно безнадежно, и всё – плохо.  И, упорно мрачная, лишенная красок природа, и неудачная, быстро опостылевшая служба, и личная жизнь, которая неожиданно вывернулась сплошными неприятностями и разочарованиями.

Можно было напиться, как поступали холостяки по выходным, гурьбой выдвигаясь в кабак, а иногда, выпивая и по вечерам – после  «тягот и лишений» службы, спонтанно собираясь в чьей-либо комнате – для некоторых это отдушина и способ  временного бегства от самого себя. Но так сложилось, что Сёмушкин вовсе не употреблял алкоголь.

Сёмушкина произвели в прапорщики полгода назад: к диплому техникума оставалось лишь приложить лаконичный рапорт по команде.

Послужить Сёмушкин решил вовсе не из любви к строгому укладу воинской службы.

Во-первых, ему не хотелось возвращаться в богом забытый провинциальный городишко, из которого его призвали на срочную службу. Молодежь упорно покидала такие города и поселки в поисках «лучшей жизни». Сёмушкин потерял родителей в детстве, вырос у тётки, которая еле сводила концы с концами, и никаких хороших воспоминаний о том городке у Сёмушкина не осталось:  он давно морально созрел к резкой смене привычного уклада и относительной материальной независимости. Впрочем, стремление улучшить свое положение, для любого молодого человека – естественно.
   
Во-вторых, из любви к девушке, которая служила связисткой в управлении соединения, где и начинал Сёмушкин свою срочную службу. Если первое логично укладывалось в рамки предсказуемости, то второе носило характер эпидемии, которую никто не ждет, но которая, даже пройдя, всегда оставит свой след. 

Несколько флегматичный Сёмушкин какое-то время даже пребывал, если не в эйфории, то в радужном настроении, не веря удаче, ведь всё складывалось: срочная служба сокращена, препятствий при производстве в прапорщики не возникло  и заниматься ему на службе пришлось оформительским делом и фотографией, к чему у новоиспеченного прапорщика имелись способности.  Благо, хватало ленинских комнат, учебных классов, наглядной агитации, помещений командного пункта, в которых начальству почему-то постоянно надо было что-то менять и обновлять. А главное – Наталья, в которую он влюбился с первого взгляда. 


Однако отношения с Натальей вдруг рухнули в одночасье.

Лечь бы, заснуть, забыться и проснуться в совершенно другом мире - ярком и сверкающем, где нет места печали и неприятным мыслям. Где все делается легко и радостно, и смыслом наполнено таким же – радостным и легким, как заветная мечта, которая вдруг сбывается. Где этот мир?



Следующая глава 4.Разгрузка http://www.proza.ru/2015/07/19/1763


фото - из инета