R. I. P. eat

Тонкие смуглые пальцы стучат по оранжевому солнышку сицилийского апельсина.

Забавная всё-таки штука эти апельсины: такие радостные, оранжевые, яркие, а только соберешься разрезать один такой – береги глаза от едкого цитрусового сока.
Она была чем-то неуловимо похожа на фрукты, которые так любила. Южанка с бронзовой кожей и мягкими волосами, пахнущая цитрусами, ароматическими палочками и хорошим табаком. Её звали Лили и  она умела смотреть на меня так, словно выжжет мне глаза лимонной кислотой, если только я посмею на мгновение отвлечься от неё.
Я смотрел в её золотисто-янтарные кошачьи глаза и улыбался ласковой, отточено-игривой улыбкой, отработанной годами.
Она тоже смотрела на меня, но так, словно всё, что её интересовало в моих глазах – её собственное отражение.
Я не мог сдержать улыбку, думая об этом. Я знал, что она любит меня, хотя и избегает всех этих признаний, ласковых взглядов, прикосновений без повода и прочего. Я прощал ей эту причуду. В конце концов, каждую ночь Лили недвусмысленно демонстрировала, как по-настоящему ко мне относится.
Любил ли я её?
Любил, любил, бесконечно любил своего бронзового демона, демона с длинными ногтями и жарким нравом, самовлюбленную, гордую женщину, становившуюся в моих объятиях мягкой и податливой, как глина, из которой я мог мастерить то, что было мне по душе.
Любил… Долго ли это продлилось?
Сейчас, сидя на её кухне и глядя на то, как смуглые пальчики стучат по оранжевому боку сицилийского апельсина, я думаю, что бесконечная моя любовь к ней прожила неделю.
Достаточно, чтобы один раз быть отвергнутым, дважды с горя напиться, трижды махнуть рукой и извергнуть проклятия в её адрес и в конечном итоге взять её, словно крепость, а после рухнуть на смятую простыню и уснуть совершенно счастливым.
Когда спустя полгода я проснулся в её постели и понял, что темные локоны, бронзовая кожа и полные влажные губы не вызывают во мне ничего, кроме тоски, я долго смеялся над собой. Вот, говорил я себе, дорогой, как всё это бывает забавно. Инстинкт охотника, говорит мой психотерапевт. Желание получить свою женщину, как трофей, и, как следствие, постепенное затухание интереса в отсутствии погони.
Нужно, говорит он, разобраться в своих приоритетах. Пересмотреть свою самооценку. Увидеть, почему я превращаю любовь в соревнование, а жизнь – в погоню за чем-то, что мне не получить.
Но я не хочу погони! Я хочу спокойствия, ровного, гладкого, как сталь, чувства уверенности в своих чувствах и действиях. Я хочу не терять азарта после первой пройденной мили, хочу знать, что смогу полюбить что-то, и оно не покажется мне через какое-то время бессмысленным.
Хочу любить эту женщину, которая смотрит на меня своими янтарными кошачьими глазами и чего-то ждёт.
Но я пуст, как снятая апельсиновая корочка.
Я смотрю на неё, пытаясь ущипнуть своё сознание, разбудить его…
Посмотри же, эй, посмотри же! Как она красива. Она любит тебя. Она боготворит тебя. Да, в вашем доме никакая посуда долго не задержится и все простыни будут изорваны, но разве не это способно расшевелить тебя, вывести из привычного сонного состояния?
Я смотрю, как движутся её губы. Понимаю, что я поддерживал разговор  всё это время, кивая и издавая бессвязные звуки. Силюсь понять, о чем она говорит.
Без толку.
Я смогу, говорю я себе. Я полюблю тебя, Лили. Я так долго добивался тебя. Мы были вместе так много времени. Я привык к запаху твоих масел, к душистому шёлку твоих волос, к мягкости твоей кожи и к твёрдости твоего голоса.
Это просто период, убеждаю я себя, блажь, дурь, я просто привык к такому порядку и расслабился, мне нужно выждать какое-то время, и чувства к ней, без сомнения, вернутся.
- Я тебя не люблю, - в наступившей тишине вторая половинка последнего слова звенит, словно замёрзший металл, повисает в воздухе неловкостью и растерянностью.
Кто это сказал?
Я как-то нелепо оглядываюсь и тут же проклинаю себя за это. Какой глупый жест. В комнате нет никого, кроме меня, Лили и апельсинов, и как минимум один из нас только что обрёк себя на ночь, наполненную алкоголем, размышлениями и попытками устроиться в холодной постели.
Лили удивляется.
Лили замирает.
Лили ненавидит.
Всю ночь я лежу на полу своей спальни и пялюсь в потолок. Я так хочу пожалеть, что всё так случилось. Так хочу захотеть вернуть её. Хочу грустить, глядя на фото в социальной сети, где моя девочка в объятиях черноволосого сицилийца, которому не хватает только раздвоенного языка, чтобы быть уж совсем гадом.
Как я хотел бы ненавидеть этого типа и разрываться от чувства внутреннего противоречия.
Прости, дорогая. Мне всё равно.
Мой демон, ты же не сердишься на меня?
.
.
.
Маленькие, почти детские пальчики касаются белых веснушек на ярко-красном яблоке.
В каждом яблоке, если только вы сорвали его сами, а не купили один из этих глянцевых манекенов в супермаркете, есть какая-то… щербинка. Червоточинка, зелёное пятнышко там, где лист закрыл гладкий яблочный бок от солнечных лучей, вмятина или неровность.
Словно школьница, она всегда таскала в своём маленьком коричневом рюкзачке несколько ярко-красных яблок. Одно из них маленькая ручка заботливо пододвинула ко мне. Я улыбнулся одними уголками губ и отрицательно покачал головой.
Мы разные, хотелось мне сказать ей. Мы мучительно, пугающе разные, Ева, ты пишешь мне стихи на салфетках, и  эта поверхность крадет половину букв, ты включаешь мне песенки и говоришь, что они про нас…
Ева, говорю я мысленно. Ева, милая, ты отрицаешь это, но я видел это тысячу раз и точно знаю: когда я сплю, ты смотришь на моё лицо и считаешь это поистине завораживающим зрелищем.
Ты можешь не включать свет, милая, в комнате и так слепит глаза сияние твоего нимба. Твои русые волосы, твои веснушки, курносость, то, как ты проглатываешь согласные, когда волнуешься…
Клянусь, я никогда не видел ничего более трогательного.
Об этом как раз можно сказать, я знаю, ты поверишь, знаю, что ты покраснеешь и потянешься меня поцеловать.
Ведь никто никогда не говорил тебе ничего такого, правда? Ведь это то, что ты мечтала услышать. Знаю, ты видишь во мне отца.
И… это ложь, дорогая. Я лжец, разве я не предупреждал тебя?
Я видел подобное. Видел русоволосых, веснушчатых девочек с оленьими глазами, видел, как волнуются, как посвящают стихи. Сколько рук дрожало, касаясь пряжки моего ремня. Сколько застенчивых признаний слышали эти стены.  Сколько раз я говорил, что больно не будет..?
Тебе было больно, любимая, я знаю, я видел, как ты хватаешь ртом воздух, как до побеления закусываешь губу, чувствовал, как твои ногти впиваются в мою руку, чувствовал твою дрожь, видел застывшие в глазах слёзы.
Видел, как твоя маленькая ручка, когда всё закончилось, беспокойно забегала по простынке в поисках такого пугающего пятна.
Боги, кто бы мог подумать, что я вынужден буду отговаривать тебя от дикой идеи застирать тут же постельное бельё?
Ты плакала и признавалась в любви, когда я убедил тебя в том, что всё в порядке.
Я целовал твои влажные глаза и шептал что-то, что повторял уже множество раз. Машинально, даже не отдавая себе отчёта. Сработало, как и всегда.
Все вы одинаковые.
И я тоже всегда одинаковый, один и тот же, и это обстоятельство сообщает мне гораздо больше отчаяния.
Как я хотел бы прощаться с собой так же легко, как прощался с десятками до тебя, Ева. Хотел бы выйти из себя, закрыть дверь и никогда уже не возвращаться. Там нет ничего, за чем следовало бы вернуться.
Больше всего я хотел бы, конечно, смотреть сейчас на эти розовые щеки, дрожащие ресницы, пушистые волосы, и…. испытать хоть что-то, кроме чувства вины.
 Психиатр говорит, это называется «влечение к шлюхе», прямо по Фрейду. Говорит, что ты для меня слишком светлый образ, ангел, непорочная душа, моё либидо же заточено только под падших женщин, а ты у меня никаких чувств, кроме отеческих, не вызываешь.
Говорит, в этом нет моей вины.
Да, Ева, нет. Никто не виноват в том, что он таков. Я не выбирал быть собой. Никому не нравится быть пустым, как червоточина в яблоке, Ева.
Только вот… ты смотришь на меня, как на бога, взглядом молишь меня о внимании, словно я Дух Рождества, и безоговорочно веришь мне, как отцу.
- Расскажи мне о своей семье, - прошу я, касаясь пальцем её щеки. Ева замирает, прикрыв глаза, как кошка.
- Моя мама преподает зоологию в университете. Специализируется на пресмыкающихся. Ну, знаешь, кобры там, питоны… полозы. А отец…. Мне было четырнадцать, когда он ушел от нас.
А сейчас, отозвался я мысленно, это случится еще раз.
- Ева, - говорю я. – Понимаешь ли, солнышко…
Ева смотрит на меня так, что моя душа, вынутая из тела, извивается теперь мерзкой черной сороконожкой и цепляется лапками за воздух.
- Почему бы… почему бы тебе не пойти домой?
Ева кивает.
Ева обнимает меня.
Ева больше никогда не приходит.
Я чувствую себя уродом. Урод смотрит на меня из зеркала, его голос монотонно отвечает на звонки, его пальцы сминают недокуренную сигарету и даже не дрогнут, обжигаясь.
Больше я не чувствую ничего.
Мой нефелим, ты ведь не держишь на меня зла?
.
.
.
Длинные музыкальные пальчики.
Изящные и аккуратные.
Ничего не держат, разве только вынимают у меня изо рта сигарету и вдавливают её в блюдце.
- Не кури, - говорит она мне. – Это вредно и ужасно противно.
Я киваю. Знаю, что за этим последует: она прикоснется к моим губам, нежно проведёт подушечками пальцев по щетине и смешно наморщит нос, возмущаясь тем, какой я колючий, совсем о ней не думаю.
Она проделывала это уже раньше.
Десятки раз. Как ни странно, мне это не надоедало. Привычная последовательность действий, предопределённость, уверенность в завтрашнем дне… это может испугать многих, но не меня. За последнее время я очень изменился.
Справедливости ради стоит заметить, что в этом почти нет моей заслуги. Это Мария, мой ангел-хранитель, сделала меня совершенно другим человеком.
Её любовь, её вера в меня, её беззаветная преданность находили непривычный, какой-то робкий отклик в самых темных, далёких, заросших паутиной уголках моей души.
Отражая чужую любовь и преданность, можно однажды и вправду поверить, что что-то чувствуешь. Я верил.
В этот вечер мой дом наполнился запахом ванили и корицы. Мария обожала выпечку, я же был к сладкому совершенно равнодушен. Но… мне нравилась атмосфера тепла и праздника, которую она создавала в моей холодной берлоге.
К Рождеству я тоже относился безразлично, но Мария любит этот праздник, а кто я такой, чтобы осуждать её? Во всех этих ангелочках, пряниках и омеле было что-то трогательное.
Я умилялся каждой попытке позаботиться обо мне, каждому неловкому жесту, слову, всякой улыбке и любой ласке. Я… любил её?
На отражённых эмоциях можно выстроить целый город, большой янтарный город Амбер.
Вот она садится напротив меня, непривычно серьёзная и как будто напряженная. Складывает ручки на коленях, как примерная ученица. Смотрит в мои глаза, и, не выдерживая долгого контакта, опускает взгляд и улыбается.
- Что такое, Мария?
Её изящные руки ложатся на живот.
- Я… хотела сказать, что…
- Что-то случилось?
- Да. Понимаешь, я… мы… у нас будет ребёнок, дорогой.
Я замираю.
Всё вокруг кажется ненастоящим, покрытым глазурью пряничным домиком.
- С Рождеством, Мария, - я улыбаюсь и обнимаю её.
Всё хорошо. Всё в порядке. Теперь всё обязательно случится правильно.
Её глаза светятся радостью. Боже, милая, неужели ты ожидала от меня какой-то другой реакции?
Я целую её.
В том, чтобы брать Марию на полу под украшенным омелой и гирляндами рождественским камином было что-то богохульственное, но, знаете, от этого еще более приятное.
Спустя час я уложил её, спящую и улыбающуюся, на диван.
Знал, что она проснулась, конечно, и теперь наблюдает за мной, думая, будто я не замечаю.
Думал.
Мария – Мать.
Я – Отец.
У нас будет Сын.
Маленький ребёнок, смешной и кудрявый, будет бегать по этому ковру, пачкать шоколадом эти занавески.
Так странно. Так… пусто.
Я поймал себя на том, что рассматриваю закутанное в плед тело Марии, пытаясь представить её с огромным животом, который сделает её похожей на пингвина. Постарался умилиться или ужаснуться.
Встал с кресла и завис на какое-то время без движения.
- Ты куда?, - спросила Мария, сощурив сонные глаза.
- Я только за сигаретами, скоро вернусь.
Помахать рукой.
Проскользнуть в другую комнату, ту, где повсюду запах её духов, её волосы, её  бельё. Мария, Мария, всюду Мария. Нет, нет, всё не то. Ах да, вот же оно.
Маленькая зелёная дорожная сумка. Стараясь не шуметь, забросить её на плечо. Втиснуться в куртку, в ботинки, в дверной проём.
Позволить квартире выплюнуть меня на прокуренную лестничную клетку.
Услышать грохот захлопнувшейся двери за спиной.
Отдышаться.
Психиатр говорит, это алекситимия, один из симптомов некоторых форм аутизма.
Деперсонализация, говорит он.
Либо ты не чувствуешь ничего, либо скорее у тебя кровь толчками пойдёт из глотки, чем ты сможешь свои чувства осознать, признаться в них и им поддаться.
Говорит, что мне повезло так легко адаптироваться в обществе.
Говорит, что мне вообще повезло.
Как здорово ничего не чувствовать.
Как здорово повторять один и тот же сценарий из раза в раз, снова и снова, снова и снова, играя так хорошо из-за собственной звенящей пустоты. Я такой хороший актёр, что лучше всего у меня получается одурачить себя, поверив, что всё это может быть по-настоящему.
Как хорошо заворачиваться в куртку и дрожать, не зная, от холода ли.
Выдыхать холодный пар.
Вдыхать горячий дым.
Психиатр говорит, это можно лечить, но я знаю – он лжёт.
Я знаю, что могу только одно: снять номер в мотеле, отлежаться там три дня,  выключив телефон и не позволяя никому себя беспокоить.
А потом, конечно, воскреснуть.
Во имя Отца, Сына…
…Моя милая девочка, ты же не сердишься на меня?
С Рождеством.