1-283

__

Разговор с папой. Уже не первый. Я пришел вымотанный, чужой трепкой и своим малодушием опустошенный. Ходил по комнатам в острой тоске, болезненно щурясь. Стонал, вызывал на разговор.

Все о том же, наверное, 2 часа.  О моем будущем, о добре и зле и прочее. Почти все время говорили одновременно и каждый о своем. Темная зала. Ходил все время,  болезненно чувствовал себя,  мучительно искал слова и даже запинался. Говорил лишь бы что – откликом, несвязно. Просто выживал. Ведь о таком я могу говорить лишь с мамой и папой; хотя они и не понимают, но на них я могу положиться, не выдадут. Больше не с кем говорить –  никогда  и не пытался. Люди  общаются только на уровне реплик  или когда им надо для себя что-нибудь.

В общем-то, я был самонадеян; была какая-то вымотанная готовность на все, но была и самодовольная улыбка от удачных слов; многое выговорил  из своего.

У меня постоянно ощущение собственной слабости и телесной,  и духовной; меня постоянно тянет уйти и забиться.

Мир и люди  кажутся ужасными своей бездушностью и мелочностью - они ни на что духовное не способны. Ужасен  машинный мир, которому они  закладывают душу.

Я знаю, что я мог бы сказать новое  слово  - и, наверное, были другие, которые могли - но дело в том, что система душит не своих, а люди не ищут никакой истины, истина для них – система, а все, что  не с ней,  ломается и убивается.

Мне остается быть в себе и терпеть боль, которая убивает все неистинное; боль живой души – это настоящая молитва к Богу. Людям все это ни к чему, они на службе у смерти, кормятся смертью.

Боль обесценила все, чем живут люди; кажется, что все душнее, все чернее в мире; эти машинные, железные клешни – что против них человек? Никто не понимает: вопрос «устал?», «плохое настроение?» - максимум сочувствия. Всегда работает оправдание: «а что ты мне хорошего сделал, чтоб я тебе сочувствовал, ты не заслужил его, ты сам никогда никому не поможешь. И ты сам виноват».

Дни идут, повторяются: вот я снова встаю, вот снова ем и  иду на занятия, вот снова пишу непонятно что и иду обратно и от какой-то обиды мне снова хочется плакать.

 Вот вроде бы прочитана книга, но на деле от корешка до корешка пролистана небрежным движеньем - не стоило и читать, все в ней  наперед известно.

Холод смерти – и живым умирать трудно; видишь – ты в гробу - и с ужасом смотришь на самого себя, кричишь; гроб –  упаковка; и сколько уже вбито гвоздей; подземное царство много обширней; мертвецы слышат смех и топот, рычанье железных чудищ тут, наверху.

Мириады снежинок летят к земле, и некоторые хотят полетать, посмотреть мир, и заглядывают в окна, но невидимая сила ни одну  не отпустит, ни одной не позволит подняться, всех увлечет вниз, на землю, на кладбище снега.

Мне остается плач Давида.

Все кричат: «не уйдешь», «куда ты денешься». Никто не сочувствует, даже пугают и громко ужасаются  сами.

А я слаб и часто дрянной равнодушием, опусканием рук, малодушием; во мне нет силы - и все против меня? Что спасет меня? Кто поможет мне?

А люди вокруг преспокойно смеются, хлопочут, живут…