Побег Забыть Все

Вместо вступления.

   Они летели издалека. Грозно сверкая очами, в озлоблении щерясь, изрыгая языками яростный ревущий пламень. На свирепых мордах предводителей застыла маска дикой злобы и лютой ненависти – плод неистощимого безумства, судорожный маскарон, отлитый с Самого кровожадного Самаэля, сына Нергала, повелителя теней, вестника бедствий, семени разрушения, пса преисподней.
   Их была тьма. Но присоединялись в пути и другие. Много других. Длиннорукие, быстрокрылые, когтистые, широкохвостые, долгошеие; в оперении, в чешуе, в латах; со множеством голов и глоток.
Сжигаемые нетерпением наездники, что было мочи, стегали и пришпоривали тварей; те рычали, шипели, секли хвостами воздух, но лишь ходу прибавляли, яростней маша крылами, закусывая удила; ядовитая слюна вскипала, ноздри исторгали пар, колючая морщинистая кожа смердела, отравляя и коптя эфир. 
   Они мчались, чтоб успеть к закату; они мчались, и рев их решимости смертельной разносился всюду ураганным ветром, пугая неокрепших духом, задолго оглашая появление; гудение крыльев, крики всадников, свист бичей, стук злобных сердец и грозный лязг, да бряцанье оружия  – все слилось в адском акафисте; чешуя живописно переливалась в огнях подкрадывающейся ночи. Как жар горела в пожаре садящегося утомленного солнца. Сталь клинков слепила, мифрил доспехов радужно искрился, но наступала тьма, тучи сгущались, и нужно было торопиться…
      
   И вот она – о, цель! Близка. Сейчас нанесть удар!..

Стена невидимая, щит… Прозрачная ограда - могущественного чародея плод - остановила их.

- Джейми! – грянул бас мадам-херцогин. – Закрыл ли ты окно?! Кажется, дождь собирается! Москитов понапустишь на ночь глядя, на свет! Что за никчемное дитя… нерадивый сын.

    Тоненький голосок пропищал что-то в ответ. И тут же обладатель оного – мальчонка лет семи, предстал перед магической окружностью иллюминатора, приподнялся на носочках, легонько дернул ручки - проверил: заперты ли ставни. Оказались заперты и на задвижку даже. Тоскливый бросив взгляд на темную гладь стекла, отрок поспешил исполнять другие просьбы.
И в это время сумерки сдались и уступили время ночи, в одночасье разверзлись небеса, разорванные молниями с громом, низринулся на землю дождь, и вся безжалостная армада, мракобесная тварь, чудовищная сволочь – сотня уродцев и гадов небесных и морских, разочарованно разместилась на малюсеньком подоконнике снаружи и с грустью мокла, наблюдая, как дебелая мадам при тусклом свете керосиновой лампы, под музыку мадам Mira воспитывала с душою чадо свое любимым тапком, выговаривая за то, что он чихает, за что-то пролитое, нечто разбитое, плохо развешенное и, заодно, - немытую посуду. 






День охоты. Забыть все.


   Арбалетный болт взорвал мирно дремавшую запотевшую стеклянную поверхность и вонзился в стену над камином, вспоров брюхо пузатой урне с прахом. Порыв ветра мгновенно разметал его по каюте, заодно наполнив оную белым пеплом очередной адской зимы.
   - Что же это? Господи, что же это?  - маленький человечек заметался, не зная, куда ему броситься сперва: к праху матери или снова разбитому, доселе, третьего дня как, залатанному вновь и снова вновь немногим ранее, иллюминатору. 
   Второй болт пронесся мимо его головы, чуть задев воздушной волной кудрявые с рыжиной волосы у виска. За ним третий  и четвертый. С камина на пол посыпались черепки и куски фарфоровой плоти белых тел карликовых слонов. Фарфоровое яйцо – шаткий приз за лояльность – легко вывалилось, как будто заснув и забывшись, из ниши в стене и, рухнув, разлетелось на тысячи осколков. Любимый старый нактоуз испещрен был в ту же самую минуту смертоносной сталью, и походил теперь на маленькое колючее животное и по прогнозам именитых прогнозистов безусловно подлежал восстановлению и смог бы прослужить еще около четырех лет.
   Маленький человечек схватился за голову и, страшно выпучив глаза, сделал два шажка влево, два вправо и застыл посередь каюты. Он совершенно более не мог пошевелиться. Страх загнал мысли в клетку, выпустив абазию, и та сковала члены. Они омертвели, в то время как мыслительный процесс испускал миазмы и бешено пытался ухватить себя за хвост, порождая от натуги нового и нового самое себя и мечась взаперти в тесной каморе и обливаясь собственными соками. Десяток идей, расплодившихся в конуре, носились по ней, но вырваться и закрутить колесо, сокрытое вовне, оказались не в состоянии.
   «Упасть и притвориться мертвым», – первый зверек протиснулся меж прутьев, нашел щель, и, проскользнув по лабиринту, дернул за веревочку: волна вырвалась на свободу, ударила по лопастям, приведя в движение статор генератора…  - И он упал… Человечек упал, замер и не шевелился несколько минут. Дышать боялся. Абазия вернулась.


Бессчётный боезапас перестал поддаваться всякому счету. Неизвестные во мраке не шутили - крутили ручку адской мясорубки с ураганной, гордо заявленной производчиком, скоростью в  499 выстрелов в минуту. Или около того. Раскаленные болты барабанили по стенам, жадно вгрызались в металл, щедро осыпая несчастного стеклом разбитых рамочных фототипий.
Малюсенький иллюминатор на первом ярусе многоярусного бокса послужил для них порталом и, все, все, что было нажито посильным трудом, все сейчас летело в тартарары: прилежно развешанные награды за прилежность сыпались под ударами молота разошедшегося злобного рока, под плетьми его подруги - суровости судьбы сыпались так скоро, как никогда бы не могли быть получены; стеклянные дверцы серванта растаяли под жарким огнем обстрела и не умели более собой заслонить многочисленные скопленные в усердии мирском, прилежно расставленные чашечки, блюдца, тарелочки, фигурки, вазочки – все… (многое из той утвари домашней досталось человечку в наследство и держало и несло на атлантовых плечах своих невыносимую ценность, в большей степени для мамАн-херцогин.)


Острозаточенная сталь в конец раскалила воздух, разорвала неосязаемую и без того худую, истонченную техногенными муками ткань оболочки эфирной массы. Стоял страшный гул. Подкошенный свалился нактоуз, исторгнув из кровоточащего компаса воду.

Человечек пополз в столовую (здесь проявилась несгибаемая воля к победе, - за свой тщедушный вид и жалкую сущность, за свой вечный сон отринутая, но пробужденная, подначиваемая и возглавленная страхом (под личиной верного её спутника и фаворита), - но все же воля, и никак иначе, именуемая так и атлетами и пикниками). Рискуя разрезать живот и ладони о битый фарфор, стекло и всякую мелочь, включающую молочные зубы их повзрослевшего  обладателя и почечные камни мамАн, высыпавшиеся из разнесенной в пух и прах старой сахарницы и разбросанные невидимым сеятелем по коврополу, он торопливо полз. Болты свистели у него над головой.


      В столовом кабинете иллюминаторов не было, но не было и сил душевных подняться. Страх навалился тучной массой и еще раз стиснул сознание осклизлыми, но очень цепкими щупальцами.
   Дрожа всем телом, человечек выбросил из-под себя руку и протянул её кверху. Даже средь испачканных пищей чашек и тарелок, если вдруг таковые залеживались, всегда был определенный порядок и даже какое-то благородство, не присущее оставленной на потом невымытой посуде. Посему хозяин всегда точно знал, с какой стороны лежат столовые приборы, готовые к помытью. Нащупанная вилка представляла собой грозное оружие, но только если её вытереть начисто, раз уж помыть никак нельзя. Человечек перевернулся на спину и старательно полой халата очистил двузубец:
   «Ну, теперь поглядим кто кого. Кто бы ты ни был, месье Impostor.»
   Он усиленно тренировал все группы мышц целый месяц, иногда в ущерб здоровью, иногда - жалованию. Он не досыпал и не доедал… но выстоял.  Enti;rement r;nov;  был сделан. И сейчас неизвестный беспощадно уничтожал последствия оного.
   Оставались в награду лишь как память драгоценные стальные закаленные и совершенно не ржавеющие мускулы и нервы… И они жаждали высвобождения энергии мщенья.

  Так, на спине, человечек долежал остаток короткого зимнего дня, сжимая крепко вилку у груди и с нетерпением ожидая развязки. Было думал упасть в обморок, но просто прикорнул в смятении. А возможно, один синкопе сменял другой непрерывно, и цепь сих слабовольных событий исключала сон? Но натренированные нервы вряд ли подвели.
   Совсем стемнело. С приходом темноты пришел и нестерпимый едкий холод. Распространился непринужденно и легко, незвано, как бургомистерский указ, пролез молчаливо бирманским питоном через узкое отверстие, сжал крепко в объятиях своих. 
   Человечек проснулся от собственного храпа в абсолютной тишине и схватил свалившуюся на пол вилку. Он, оказалось, окончательно замерз, окоченели члены, это придало бодрости, пробудило и принудило его к немалой смелости – почти подвигу. Что позволило на коленях подкрасться к трансиверу.  Тот был мертв. Много раз щелкали тумблеры, разматывалась улитка и сматывалась обратно, даже вынут из тела трансивера был застрявший болт, но реконвалесценции не случилось – рана оказалась глубока.
Страх облизал сердце человечка: ничто не помогло. А за иллюминатором стояли и холод и тьма. И неизвестность. Оставалось одно – пропадать…