Птица Семи Небес. Письмо

       Птица Семи Небес. Письмо

                « Ведьма или ангел, птица или зверь,
                Вернись, я оставлю открытым   окно
                И незапертой дверь...» НАУ


  Облака по трафаретам штамповали по земле тени, тут же стирая их без следа, словно переходя на другой уровень восприятия собственной красоты.
   Скользкий график, да с ночными сменами, напрочь 
убивал режим, а с ним и личную жизнь. Сон нападал  исподтишка  часов в девять и около пяти вечера, так что никакой кофе не спасал от его атак, даже если они уже вошли в привычку и с ними необходимо было как-то мириться, раз уж скрыться от них не представлялось возможным.  Хотя, на случай убежать, у меня в прихожей всегда стояли собранными два чемодана. В одном был запах зефира, в другом – апельсинов.

--  Раньше, когда-то давно, на заре, назовём её - цивилизацией, по всей планете жили макароны. Жили, надо сказать, не тужили, до тех пор, пока не появились люди, которым  пришло в голову  использовать их в пищу. Это привело к бесконтрольному уничтожению макарон по всей планете, что привело к развитию у человека мозга, которым он стал думать.  И ему тогда  стало очевидно заметно, что макарон поубавилось в численности и совсем скоро станет нечего жрать. Настанет голод. Тогда запретили на них охоту, чтобы  стимулировать переход на альтернативные источники пищи, но когда и это не помогло, стали загонять их в заказники и зоопарки. Но и тут люди столкнулись с трудностями – макароны не размножались в неволе.
   Со временем мозг рос. Мозг рос, а вот голова – нет и тогда  он  стал перемещаться в сторону живота, находя там новое тёплое место для своих размышлений.  Следовало ожидать, что в таких условиях люди научились клонировать макароны и вывели много новых видов. Так появились рожки, спиральки, трубочки, гребешки и, самое экзотичное – спагетти...

-- Серёжка! Не спи. – Промелькнул откуда-то сзади, начальник, с нечуждой ему внезапностью...

-- Я не сплю! – Попытался возмутиться я, открывая глаза, очередному не случившемуся объяснению, провожая взглядом,  неудосужившегося меня выслушать, понять и, может быть, простить,  начальника.
Надо заметить, мне повезло - у неё было хорошеё настроение.  «Серёжка».  Я хлюпнул носом.
   Когда-то давно, когда я ещё водил трамвай, мы умудрялись дремать на перегонах между остановками, и, как по мелодиям будильника – перестукам колёс, открывали глаза, когда пора было тормозить. Так, часам к девяти, мы уже были нормально выспавшимися...
Что бы мы делали без корявых стыков?..

   Чем старше становишься, тем меньше хочешь тратить времени на сон.  Но приходится.
   Как-то раз... Однажды, совершенно один раз, потому что одного раз совершенно достаточно, для того, чтобы из правила сделать исключение, когда я отдыхал, поздним  вечером, после трудного дня, и ничего не предвещало ни беды, ни радости, в дверь постучали.
-- Кого ещё принесло? – повёл я бровью и оторвал зад от табурета.
-- Почта. – Ответил кто-то за дверью.
-- Я ни кому ничего не писал, чтобы ждать ответ, -- повысил я голос, для того чтобы тот, кто оставался за дверью, услышал.
-- Что, ещё не перевелись почтальоны на земле? --  вспомнил я то, что до сих пор в почтовом ящике обнаруживал только бесплатные газеты и рекламную шелуху.  Настоящие письма приходили на электронку, да тоже только реклама и спам.
-- Давайте, -- я нехотя открыл дверь.
-- Вам телеграмма, -- извиняющее вежливо прошептал почтальон. – Распишитесь тут. И тут. И...
-- Осторожно, двери закрываются... – сдуло его прочь.

    «Прилетаю тчк Не жди тчк встречай тчк  твоя Птица»
Что она хотела этим сказать?
Единственное слово, которое мне понравилось, это слово «твоя». Не знаю почему. Но было приятно...

 Я возвратился к столу, тупо поискал что-то глазами, сам не зная,  что именно, и, взяв в руку недопитую кружку, поковылял на кухню. Кружка была очень старая. Я столько раз пил из неё чай и размешивал в ней сахар, что стенки её стали почти прозрачны и она  развалилась,  оставив на моём пальце крючок, а на полу кружечные черепки, словно из древних раскопок.
Закинув в кипяток горсть рожков, я сел рядом, так как страдал памятью и несколько раз уже забывал на плите готовящуюся  пищу.

-- Тебе нравятся макароны? – спросил меня как-то товарищ один, обильно заливая их кетчупом и уминая за обе щёки.
-- Да, -- ничуть не сомневался я, поймав на себе его взгляд, с трудом оторванный от тарелки.
-- А что ты любил в детстве?
-- Не помню, --  честнее некуда ответил я.
-- Значит, у тебя не было детства, -- с сожаление констатировал он свой вывод.
-- Да нет, -- попытался выйти из тупика. – Как же. Было.
--  Нет. Если что-то любишь, то это не забывается.
   Я попытался разворошить память вилкой, но не смог.
-- А что ты любишь сейчас? – Продолжил он меня пытать своей теорией без относительности, но я  опять разочаровал  его моим ответом.

   Чайник свистел, заливался соловьём, словно  боцман, что свистал всех за стол, готовый разбудить мёртвого, разлётом своих фантазий,  но чай было пить не из чего, а я подумывал о том о сём, но больше о том, куда идти встречать Птицу Семи Небес, но, на всякий случай, оставил на ночь окно открытым. Птица Семи Небес всегда приходила под утро, когда я только слезал с кровати или уже на кухне готовил завтрак. Это то, что я помнил всегда, сколько себя помнил. И ещё то, что завтрак от слова завтра...

   Завтра должно было наступить  воскресенье, но надо идти на работу. Хотя работать в воскресение – грех. Но скользкий график, кто его придумал...  Надо. И ведь никак не отмажешься и не откосишь, не скажешь, что тебе, мол  религия запрещает держать отбойный молоток или что ты  мужчина, с не традиционной ориентацией магнитного поля, и у тебя по воскресеньям встреча с такими же, собратьями по недонамагниченной идентичности...  Поэтому я полез в кровать, наверняка зная то, что будет долго не уснуть, но дела обстоят так, что приходиться постоянно думать о завтрашнем дне, отказывая себе в сегодняшнем или настоящем, стараясь не  оглядываться  на безвозмездно потерянное  вчерашнее.

   Фонарь за окном дразнил тусклой лучиной мембрану тюли, делая видимыми следы от бессонницы  на столе и
краплёный  Google . Радио щёлкало метрономом, как белка орехи. Колышимые сквозняком занавески, плясали по стенам  чудными тенями, похожими на дули. У секундной стрелки на часах случился тик от созерцания нового стакана, в утробе которого  стыл горячий штрудель...

Завтра должен быть выходной. Я уже знал, как я его проведу, так как приходилось и не раз.  Весь целый день буду сидеть дома и злоупотреблять пищей, то есть, жрать, всё, что съедобное есть в доме, а не только в холодильнике.  Не потому, что голоден, а так, от скуки. А потом, ближе к ночи, снова лягу спать. Не потому что хочется спать, а исключительно для того, чтобы не жрать, то есть, тоже от скуки.  Говорят, можно поставить куда-то блокатор аппетита, но и у него есть противопоказания. Мне, например, совершенно противопоказано голодание, даже если его спровоцировали из вне... я могу умереть от голода...


              «В одну лихую ночь,
              Когда смешаются восторги, визги, виски,
            Ты сможешь приволочь,
          Свой полутруп к местам заслуженной прописки.»
                Алексей Кортнев
               
   Я вернулся домой затемно. Такая дурацкая география, уходишь – темно, приходишь – темно, весь день под искусственным освещением создаёшь видимость работы на благо человечества, до такой степени, что начинаешь его тихо ненавидеть, не переставая верить.
   Стандартные движения рук, начиная от звона ключей и заканчивая щёлканьем выключателя, привели меня на кухню, где всегда разворачивались самые интересные события в жизни, начинающиеся с созревания кипятка и
заканчивающиеся  завариванием чая. На столе сидел какой-то окольцованный голубь.
-- Редкая птица  - окольцованный голубь.  Наверное,  женат? – спросил я его, не очень рассчитывая на ответное чувство, думая, что гарнир у меня в холодильнике, кажется,  есть.  Или бульон сварить?
Но я был добрым, потому что ленивым, да к тому же, из-за недостатка финансов, вегетарианцем.  Такой, паук - макаронояд.
   Тут мне бросилась в глаза странная вещь, привязанная к его лапе. Даже две. Это был листок бумаги, свёрнутый в рулон, и кирпич. Обычный такой, красный. Возможно, печной, но это было не принципиально.
-- Да ты почтовый, что ли? – смутил я себя своей же догадкой, поставленной под вопрос.
– А это бандероль, или чтобы не сдувало? – намекнул я на кирпич, не зная, стоит ли улыбаться в этот момент.
   Голубь смотрел на меня левым глазом, переминаясь с ноги на ногу, как бы,  не зная ответа на мою догадливость.
-- Знавал я одного товарища, - продолжал я выводить его на откровенность. -- Так у него были такие острые зубы, что когда он говорил или ел, то резал себе язык и ему было больно. Потом он перестал говорить. Потом и есть перестал.  Потом я его больше не видел...
   Набор иллюзий  об устройстве мира вокруг и его обустройства изнутри, рождает нелепые фантазии о том и другом.  Я вытащил белый свёрток. Это было письмо. Видимо мне, так как других адресатов по моему адресу не было. Адреса тоже не было, но мне показалось – голубь кивнул.
-- Спасибо, - поблагодарил я его и, открыв  окно, выпустил в ночную темноту.  Да и строить я ничего не собирался...

   Бледно замутив оконное стекло, не досчитавшись нескольких мгновений, иссякал навозный день, под лязг колоколов и звон бутылок. Луна была словно собрана из двух половинок, никак не отвечая на запросы  свой – чужой, размеренно поднималась над миром, соизмеряя шаги с высотой ступеней...

    Я нацепил очки  и нацелился  читать...
«-- Здравствуй, мой старый знакомец, - писала она, – не отказывающий мне ни в еде, ни в ночлеге.  Прилетала на дне, надеялась тебя застать, да не судьба. Спасибо, что оставил открытым окно, отдохнула, почистила пёрышки, поклевала макарон из холодильника. Пишу теперь тебе, как водится, как кура лапой, так что, переводи, как сможешь.
   Расскажу тебе одну историю, которую я захватила, надеясь на встречу с тобой. Слушай ( читай)...»
   Прежде, чем начать переводить её куралапные иероглифы, я  добавив в чайник воды, надеясь, что чашка чая в хорошей компании истории не повредит, а может быть даже придаст ей сочности и теплоты.
   Залив кипятком дешёвый пакет с ароматизированной пылью - продолжил читать...
   
   «В одном месте, о котором мне недосчастливилось узнать до конца, по разным причинам, но о котором у меня сложилось очевидное мнение, тоже жили люди. И всю свою жизнь они ждали, когда же начнётся жизнь. Ты будешь смеяться, но  им это долго обещали».
   
    Я обжёг губы кипятком.

  «Так вот. Там я встретила человека. Он, как и все, всю жизнь ждал, когда же начнётся  его жизнь. Он  точно собирался её начать. Ему всю жизнь обещали, что она начнётся, нужно только немного потерпеть. Чуть-чуть потерпеть и всё. И он терпел и ждал. Так честно и честно ждал, что был к этому всегда готов. В его прихожей стояли собранными два чемодана, с самым необходимым. В одном был запах зефира, а в другом запах апельсинов... На всякий случай.
   Знаешь, а ты должен знать, о каких-то вещах легче рассказывать, чем писать и интереснее слушать, чем читать. Но приходит своё время и становиться не о чем говорить.  Так не о чем, что действительно так. Потому что обо всём уже сказано, написано и спето.
И можно было бы разговаривать цитатами.
   Как говорил Заратустра...
   Как писал великий поэт...
   Как пел Б.Г. ...
   И вот, он сначала перестал встречаться с людьми. Потом престал им звонить. Изредка отвечал на оставленные сообщения.  Жена от него ушла, когда ребёнок достаточно вырос. Когда он был таким, комнатно-компактным, он был милым, как все дети.  Потом стал самостоятельным и ему тоже не до него и на всё наплевать.  Но он единственный понимал своего родителя и даже в чём-то поддерживал его. 
И вот, время шло и подошло к концу. Вся его жизнь уместилась в одно предложение. Он родился, чуть-чуть потерпел и умер.
То есть, как-то раз, он взял, да и закончился сам. Но перед этим попросил сына отвечать вместо него на сообщения, если кто-нибудь вспомнит ему их послать. И иногда писать маме, чтобы та не расстраивалась зря и по пустякам, а то у неё подпрыгнет давление, а, вдруг, жизнь её только началась".

   Потом был ещё абзац, который я не смог перевести толком, но понял, что Птице Семи Небес пора было улетать и что в следующий раз, она мне  обо всём расскажет в подробностях, а не в двух-трёх словах.


   «Да. Пока не забыла. Если ты начал читать с конца, как привык, то,  наверное,  уже отпустил кирпич, с которым я оставила тебе это письмо. Прошу тебя, отвяжи от него голубя».
-- Блин, -- вспомнил я вслух несколько по-другому, и подошёл к окну.
   Кирпич тщетно пытался полететь за птицей, но голубь ему устойчиво мешал. Голуби не страдают дикой охотой к перемене мест.

 «Твоя Птица Семи Небес.» - заканчивалось это письмо.
И  единственное слово, которое мне понравилось в нём, это – «твоя».


                "Его любви здесь нет.
                Его любовь... Ей минус пятнадцать лет."
                Б.Г.

        Приговорённые к любви

 Приговорённые к любви,
 На минном поле голодной кухни,
 По соседству с балконом,
 Не размножаемся в неволе,
 А делим музыку и апельсин на доли,
 Разбавив моющее средство.
 Затягивая трупный день,
 Сверкающим чехлом ночлега,
 Штрихом по контурам историй,
 В тщетных раскопках человека,
 В помойной проходной души,
 Не испросив у бога боли,
 Помилований и прощений,
 Точим  карандаши.
 Добавив кетчуп в равиоли.
 Словно в копилку заблуждений,
 Бросив забвения гроши.
 Отважившись в поход,
 На роль забавного героя,
 Приговорённого к сожженью
 Письмом.
 Пляши.